Когда до постоялого двора было рукой подать, романтическая душа подсказала юноше проделку. Он обменялся со слугой одеждой, отправил своего спутника в деревенский трактир, а сам, скрыв имя, заявился на постоялый двор. Что, если судьба позволит увидеть Руриту до свадьбы? Что, если они понравятся друг другу? Что, если будут всю жизнь вспоминать эту встречу?

Да уж, что сбылось, то сбылось! Авигир не забудет этот день до смерти!

– Она мимо меня прошла, глянула – словно помои выплеснула. И громко так: «Отец, за вещами надо смотреть в оба: здесь ночует всякий сброд!» Плечиком дернула и дальше пошла.

– Да, тонкая натура… А увильнуть от свадьбы нельзя?

Ответное молчание было выразительнее слов.

– Ты в семье единственный сын?

– Нет. Но двое старших женаты.

– Ясно-понятно…

Кринаш призадумался, потирая шрам на лбу. Сколько раз он зарекался вмешиваться в чужие дела! Но разве удержишься, если перед тобой сидит неплохой парнишка и уныло гладит в свою будущую жизнь – скомканную, неудавшуюся, загубленную. Жизнь, в которой он неразрывно связан со злобной, истеричной бабой.

Она спит сейчас за две комнаты отсюда, эта ранимая, глубоко чувствующая натура. А в воздухе словно продолжает звенеть ее пронзительный голос. И чаще всего звучат слова «мерзкий» и «отвратительный»…

Кринаш не выдержал. Со скучающим видом поднял голову и, разглядывая паутину меж потолочных балок, сообщил – не собеседнику, а шустрому паучку:

– Забавную штуку рассказали мне проезжие из Гурлиана. Собирают у них в Аргосмире корабли для дальнего похода. Слыхал легенду о Земле Поющих Водопадов, до которой добрался когда-то Ульгир Серебряный Ручей?

– Да, в Огненные Времена. Похитил прекрасную Жаймилину и с ней отправился…

– Ага, – бесцеремонно перебил Кринаш мальчишку. – Ученые люди как-то вычислили, где эта самая земля должна быть на самом деле. Вот гурлианцы и решили туда сплавать. Но наемники в путь особо не рвутся: легенда-то страшноватая! Людей не хватает, рады любому. Плавание впрямь будет опасным, можно ждать всяких ужасов…

– Самый ужасный ужас спит за две комнаты отсюда! – с выражением сказал Авигир.

Юноша изменился на глазах. Исчезла понурая сутулость, взгляд стал живым и блестящим. Сейчас Авигир не выглядел беззащитным, трогательно нелепым мальчишкой. Молодой мужчина глядел на стену над плечом Кринаша – и видел катящиеся волны, зеленые берега в цветочной пене, звонкие водопады, срывающиеся с темных скал.

– Ну, хозяин, я твой должник! Сколько проживу, столько и в долгу буду! О таком я и мечтать не смел! По стопам великого Ульгира!..

«Даже мгновения не раздумывал!» – укололо Кринаша чувство вины. Вряд ли он узнает, вернулся ли этот отчаянный мечтатель из опасного похода!

Но обратного пути уже нет: вон как светятся глаза юнца!

А если к утру передумает, струсит – значит, ошибся в нем Кринаш. Тогда не жалко, пусть живет подкаблучником у сварливой стервы, демоны с ним!

– Я прямо сейчас отправлюсь в путь! – словно прочел его мысли Авигир.

– Ночью-то? Ну нет, опасно! Я разбужу, когда начнет светать.

– Какой уж тут сон! Я пока напишу пару писем.

Прозрачная вода рассвета немного развела непроглядные чернила ночи.

Кринаш держал в поводу гнедую лошадь Авигира и чувствовал себя на собственном дворе конокрадом и злоумышленником. Впервые он так провожал гостя – крадучись, воровски, чтобы никого не разбудить.

Забрехал было Хват, высунулся из пристройки Верзила. Кринаш отвесил псу пинка, а рабу махнул рукой: мол, уйди! И продолжил настырно, как заботливый отец:

– Дорогу помнишь?

– Конечно!

– Денег до Гурлиана хватит?

– Если что, продам перстень.

– В харчевнях кошелек не вытаскивай, деньгами не хвались. Со случайными попутчиками не откровенничай. Слуга – человек надежный?

– Верю ему больше, чем себе.

Занятые беседой, эти двое не заметили, как на крыльце мелькнула темная фигура – и скользнула в дверь, которую Кринаш оставил приоткрытой…

– Ну, храни тебя Безликие! Письма я передам… Не написал, что едешь в Аргосмир?

– Не такой уж я дурак!

Авигир вывел свою гнедую за ограду, вскочил в седло – и копыта ударили по размякшей от недавнего дождя земле.

Хозяин затворил калитку, задвинул засов. Обернулся на одно из верхних окон и улыбнулся при мысли, что барышня Рурита в это оконце могла бы увидеть своего жениха, скачущего прочь.

Вины перед гостьей он не чувствовал. Не столько потому, что она хаяла «Посох чародея», сколько из-за ее жестокого каприза: пусть, мол, Кринаш высечет Верзилу…

Как же! Сейчас! Из-за прихоти проезжей дуры он положит своего раба под кнут!

Кринаш старался со слугами обращаться со спокойной, разумной строгостью, но от себя не скроешь: к Верзиле у него отношение было особое. В нем хозяин видел собственную судьбу – какой она могла бы стать.

Пусть бедняга потерял память, пусть не знает, кем был прежде и какое носил имя, – все равно многое в нем выдает прежнее ремесло.

Воин. Явно воин. Это помнят руки, помнят глаза, слишком гордые для невольника. Да, в каменоломнях плети надсмотрщиков научили его терпению, но терпение и смирение – не одно и то же. Хоть старается Верзила угодить нынешнему хозяину, нет в нем льстивого подобострастия, которое выдает того, кто рожден в рабстве.

Кринаш, бывший десятник, готов спорить на что угодно: парень был наемником!

Не забыть одного случая… Как-то в тревожное время, когда приходилось ждать нападения разбойников, Кринаш ночью вышел взглянуть, не спит ли Верзила, поставленный охранять двор.

Верзила не спал.

Он стоял в полосе лунного света – серьезный, собранный, с закаменевшим лицом. В руках держал палку от старой, давно растрепавшейся метлы. Сейчас палка не выглядела ни смешной, ни жалкой – так привычно подняли ее широкие ладони в позицию «верхний щит». Тело легко и естественно приняло боевую стойку, деревянный «меч» описал полукруг – прием этот назывался «крыло бабочки».

Кринаш бесшумно повернулся и ушел незамеченным. Не мог он на это смотреть. Больно было. Тошно.

Попавшему в плен наемнику дают, по обычаю, возможность откупиться. Не сможет – станет рабом. Такой участи Кринаш когда-то боялся хуже смерти. Деньги тогда у него не держались (может, оттого теперь и стал таким прижимистым), а родни, чтоб выручить, не было… А потерянная память… Да сколько раз Кринашу в битве перепадало по голове – вон и шрам на лбу остался. Могли ему память отбить? Могли. И очень даже запросто…

С тех пор и повелось: смотрит Кринаш на Верзилу – видит себя. И старается не обидеть его зря, не унизить лишний раз. Была даже шальная мысль: не даль ли парню волю? Но потом Кринаш прикинул: а что для бедняги изменится? Уйдет? А куда? Где ему будет лучше-то – без имени, без памяти, без друзей? А здесь честная работа, верный кусок хлеба и люди, которые к нему неплохо относятся. А раз так, то незачем Кринашу спешить с ненужными добрыми делами и разбрасываться собственным имуществом…

За раздумьями хозяин вошел в дом, остановился у деревянной лестницы. Надо отдать барышне письмо как можно позже. Пусть уж крики и вопли начнутся перед самым отплытием «Летящего»…

И ответом на эту мысль сверху донесся крик, полный боли и испуга. Мужской крик.

Лицо Эйнеса было белым, но глаза глядели неустрашимо, со злым весельем. Глаза смелого человека, который понимает, что легко отделался, столкнувшись лицом к лицу со смертью.

Он сидел на скамье в трапезной, стягивая правой рукой окровавленную рубаху на левом плече. Кринаш негромко объяснял перепуганной Недотепке, в каком сундуке лежит чистое полотно для перевязки. Дагерта на кухне грела воду. Постояльцы столпились вокруг пострадавшего. Надо ж, человека ножом ударили! Да еще в «Посохе чародея» – вроде бы спокойное, безопасное место!

Последним на шум выбежал Жамис. С лестницы оглядел происходящее, в ужасе расширил глаза при виде крови и брякнул нечто совершенно неуместное:

– Господа, умоляю, не разбудите мою девочку!

И смутился, осознав свою бестактность.

Превозмогая боль, Эйнес усмехнулся:

– Вот уж чего мы все не хотим, почтенный, так это разбудить твою девочку!

Недотепка с необычной для себя прытью принесла полотно. Кринаш сноровисто промыл рану теплой водой и перевязал, приговаривая, что это пустяки, он видал раны и похуже, а заживали за милую душу.

Закончив перевязку, он свирепо обернулся к Уанаи, которая спокойно взирала на происходящее:

– Твоих парней работа? Говори, гадюка чужеземная!

Ксуури не обиделась и не испугалась. Ответила примирительно:

– Зачем нам это? Я еще не потеряла надежды перезимовать здесь. Глупо было бы портить отношения с тобой.

– Не на тех войско ведешь, хозяин! Один в грехах, другой в ответе, да? – поддержал атаманшу Бурьян с таким оскорбленным видом, какой бывает только у мошенников, вообразивших, что совесть их чиста.

Кринаш раздосадованно замолчал. Убедили его не слова разбойника, а сама рана, явно нанесенная неопытной и не очень сильной рукой.

– Да кто б ни ударил, – хмыкнул бородатый стражник, – его уже след простыл!

– А вот и нет! – злорадно сообщил Эйнес. – Я просто ждал, когда меня перевяжут. А этот гад и не собирается удирать. Думает, я его не разглядел! – Эйнес скользнул взглядом по изумленным лицам и точным, как удар клинка, движением руки выделил из толпы одного человека. – Про тебя говорю, любезный, про тебя. Не прикидывайся барашком. Рассказывай, чем я тебе не угодил. Вроде впервые видимся!

Все отшатнулись от бродячего певца Арби. А тот в недоумении огляделся, пытаясь понять, на кого указывает Эйнес. Понял – и побелел, задохнулся от гнева:

– Я?! Да ты что… Да как ты можешь…

Он не успел договорить: на крыльце послышалась возня. В трапезную ввалился торжествующий Верзила:

– Поймал гада! Он уже у калитки засов снял. Еще чуть – и ушел бы.

И с победным рыком втолкнул в кольцо ошарашенных людей свою добычу.

Потрепанная куртка, длинные золотисто-каштановые волосы, перепуганные серо-зеленые глаза… Певец Арби!

С другого берега, с крутого откоса, на постоялый двор глядели два ящера.

Они полулежали на мокрой опавшей листве, устремив на темный частокол неподвижный взгляд маленьких красных глазок. На макушке у каждого красовался еще один глаз – большой и зеленый, он глядел в небеса.

Одному из ящеров невыносимо хотелось подняться на задние лапы. Ящерок был почти детенышем – об этом говорил угольно-черный цвет чешуи. Пузо было по-детски тонкокожим, и мелкие камешки, затесавшиеся в листве, неприятно впивались в него. Но встать не позволяло воспитание: нельзя возвышаться над старшим! Это можно истолковать как вызов на поединок.

А учитель-то как распластался! Ему-то что: брюхо уже ороговело, все нипочем!

Чтобы отогнать неприятные мысли, черный ящерок завозился и прошипел:

– Это и есть человеческое логово?

Здоровенный хвост, мощный и гибкий, взлетев с желтых листьев, обрушился на хребет юнца. Вслед за ударом донеслось укоризненное шипение:

– Почтительный ученик не прерывает размышления учителя!

Человека такой удар убил бы на месте. Но для ящера это было что-то вроде беззлобного подзатыльника.

Ящерок жестом извинения убрал передние лапы под брюхо и жалобно просвистел:

– Учитель, а зачем нам эти суровые края? Мама говорила: иногда здесь так холодно, что вода становится твердой!

– Я это видел, – важно подтвердил старший ящер.

Он сам был еще молод: темная чешуя лишь недавно подернулась голубовато-сизыми разводами. Уткнувшийся носом в листву юнец был его первым учеником. Приятно было ощущать себя солидным и мудрым.

– Зато этот мир восхитительно неподвижен, – объяснил он, – не сминается в складки. Место, которое Большелапый назвал Дивной Купелью, может стать убежищем чуть ли не для половины самок с детенышами. Ведь их осталось так мало!

– Мы обязаны заботиться о самках и детенышах! – подтвердил юнец, горделиво задрав носишко (смешное это было зрелище). – А люди за рекой – мы убьем их?

– Если понадобится. Но сначала надо узнать о них как можно больше. Этим занимается Короткий Хвост.

Молодой ящерок от восторга издал хлюпающий звук и высунул раздвоенный язык.

Короткий Хвост – это имя! Кто еще обладает такой магической силой? Кто так искусно принимает любые обличья? Кто может так ловко высмотреть чужую тайну, слизнуть ее длинным языком, расхрупать на крепких клыках?

Как же здорово будет говорить когда-нибудь своим ученикам: «Дело, которым занимались Короткий Хвост и я…» Нет, пожалуй, иначе: «Я и Короткий Хвост…»

Два одинаковых человека в одинаковой одежде с одинаковой ненавистью глядели друг на друга. Оба были красными и растрепанными: только что тузили друг друга, катаясь по полу. Их растащили – и тут же вспыхнул спор среди постояльцев: кого из двойников приволок со двора Верзила, а кто всю ночь был в трапезной? Перепутались, мерзавцы!

Оба певца били себя в грудь и сбивчиво клялись в своей подлинности и неповторимости.

Толстый стражник, больше других боявшийся черного колдовства, предложил привязать обоим двойникам по камню на шею и швырнуть в Тагизарну. На всякий случай. В ответ Дагерта пригрозила его самого туда спихнуть, чтоб охолонул малость. В «Посохе чародея» еще никого зря не обижали. Разобраться надо!

Уанаи вежливо внесла предложение: оба «Арби» могли бы спеть, голос выдаст самозванца. Идею отвергли: во-первых, двойники порядком охрипли, обвиняя друг друга в злодейских замыслах, а во-вторых, настоящего Арби не слышал никто, кроме самой Уанаи (если не считать короткой песенки на пристани). А разбойнице-чужеземке никто толком не верил.

Но слова ксуури навели Кринаша на нечеткую мысль. Пение – музыка – лютня… где она, кстати? Ага, вот, висит на стене. Два певца, а лютня одна…

В глазах хозяина мелькнула искорка. Он что-то шепнул Верзиле. Тот кивнул и вышел.

А Кринаш обернулся к двойникам:

– Да чтоб вас демоны сожрали! Чтоб вас на последнем костре огонь не взял! В болото под кочку такие развлеченьица! У меня приличный постоялый двор, всякую шваль не пускаю, а тут… – Голос становился все громче. – Нет чтоб в «Жареном петухе» такие выкрутасы откалывать!

Все притихли. Дагерта недоумевала: ее муж, всегда сдержанный и спокойный, вел себя хуже барышни Руриты!

А Кринаш ярился все злее:

– Правильно люди говорят: обоим камень на шею – да в воду! Так и сделаю! А мне, дураку, вперед наука: смотри, кого на порог пускаешь! Музыки мне захотелось! – Кринаш окинул ни в чем не повинную лютню взором кровного врага. – Музыки, чтоб ее Серая Старуха наизнанку вывернула и узлом завязала! – Хозяин сорвал лютню со стены. – Знал бы заранее, взял бы эту бренчалку поганую – да об стену и… – Он широко размахнулся.

Тут один из двойников сбросил с себя оцепенение, метнулся к Кринашу, повис на его руке, спасая лютню.

А второй «Арби», воспользовавшись тем, что все отвлеклись на разыгранную Кринашем сцену, метнулся за дверь.

Тут же на крыльце послышалась возня. Верзила весело прокричал:

– Держу, хозяин, держу!.. Да не дергайся, зараза, удавлю!

– Возьми свою лютню, парень, – спокойно сказал Кринаш, опустив руку. – Я хотел только…

Он не договорил: на крыльце раздался вопль, свирепая брань Верзилы, топот по ступеням. Хозяин рванулся к дверям. За ним – все, даже морщившийся от боли Эйнес.

Но они опоздали. Верзила стоял у распахнутой калитки и смотрел вслед огромной серой птице, рывками поднимавшейся выше и выше.

– Смылся, гад, цапнул меня… – Слуга угрюмо глянул на прокушенное до крови левое запястье. – Засов уже был снят. Я догнал, за рукав схватил, клок выдрал. А он птицей обернулся, колдун проклятущий!

– Или колдунья, – негромко сказал Эйнес, глядя на кусок материи в кулаке раба.

Верзила опустил глаза на свою добычу – и чуть не уронил наземь. То, что было обрывком серого полотна – точь-в-точь как тот, из которого была сшита рубаха певца! – вдруг оказалось лоскутом узорной ткани с нежным серебряным отливом.

Гость прав: такая материя идет на женские платья, причем очень дорогие.

Лоскут пошел по рукам, но никто не успел высказать своего мнения о чудесах, творящихся на постоялом дворе. С крыльца донесся пронзительный женский голос:

– Неужели в этом ужасном заведении нет порядка и покоя ни днем, ни ночью?

На крыльце, поеживаясь от утреннего холода, стояла заспанная, но сердитая Рурита.

Происшествие, которое в другое время надолго стало бы темой для пересудов, забылось неожиданно быстро: его заслонили другие события, вихрем завертевшиеся в «Посохе чародея». Виной тому был Кринаш.

Он собирался отдать барышне письмо Авигира перед отплытием «Летящего». Или попросить капитана передать письмо в пути – так ему, капитану, и надо за скупердяйство! Но спокойной жизни все равно не предвиделось (какая разница, о чем голосит эта горластая девица!), и Кринаш решил порадовать мучительницу весточкой от жениха.

Результат оказался неожиданным: Рурита от шока потеряла голос. Выгнувшись дугой, она в немой истерике билась на руках Дагерты, белая, страшная, распялившая рот в беззвучном крике.

Хозяйка постоялого двора моментально изменила отношение к гостье: из скандальной стервы та превратилась в бедняжку, брошенную мерзавцем-женихом. Дагерта увела барышню в комнату, на ходу крикнув Недотепке, чтоб та принесла горшок с успокоительным отваром (еще с вечера травки были заварены – на всякий случай).

Жамиса хозяйка не пустила к дочери, и он сидел у стола, разглядывая винную лужицу. Вид у него был такой убитый, что оба стражника подсели рядом – утешить беднягу добрым словом.

– Пусть господин так-то уж не горюет, – фальшиво бодрым голосом начал толстячок. – С деньгами оно так: где потеряешь, а где и найдешь.

– Я не про деньги думаю, – безжизненно отозвался Жамис. – Каково будет Рурите вернуться в Шаугос? Ее же засмеют: жених удрал из-под венца, даже на приданое не позарился! А потом…

Он не договорил, но было ясно: а потом ей доживать век безнадежной старой девой.

– Ну, денег тоже жаль, – задумчиво промолвил бородатый стражник. – Там две стекольные мастерские с рабами, верно?

– Если б только мастерские! – Жамис побледнел, осознав грандиозность утраты. – А денег столько, что хоть третью мастерскую покупай, – это разве плохо? А драгоценности? А дом в столице – это тебе как? А имение в Лисьих Холмах – это не хочешь?

– Вообще-то хочу, – так же задумчиво протянул стражник. И тут же подобрался, глаза азартно засверкали, как вчера при игре в «радугу». – А ведь мы с господином так и не познакомились. Со вчерашнего дня под одной крышей, а имя я не назвал. Я Неркур Блестящий Коготь из Рода Уммедек. – Он голосом выделил слова «из Рода». – И если кому интересно – я не женат.

До Жамиса не сразу дошло, что хочет ему сказать надоедливый утешитель. А понял – захлопал глазами:

– А… как же… разве получится?

– Чего ж не получится? – хмыкнул Неркур. – Хозяин, тут вроде храм неподалеку?..

– Не храм, жертвенник. Рядом, в деревне, – с готовностью ответил Кринаш, который при виде отчаяния Руриты несколько смутился. – Но жрец самый настоящий. К нему со всей округи приезжают браки заключать – не в город же ради этого ехать!

– Ну, дела! – ошалело покрутил головой толстый стражник и тут же спохватился: – А я ведь тоже не женат!

– Сиди! – свысока бросил ему приятель. – Ты из Семейства, так не влезай в разговор Сыновей Рода!

– Я сейчас… – забормотал Жамис, вскочив со скамьи. – Мне проведать доченьку…

Вывести Руриту из комнаты удалось быстрее, чем ожидали постояльцы, дружно заинтересовавшиеся таким оборотом дела. То ли подействовало зелье Дагерты, то ли девушка усилием воли взяла себя в руки… Шла бледная, но прямая, с высоко поднятой головой (Дагерта успела на скорую руку привести в порядок ее волосы и одежду).

– Деточка, – залебезил отец, – господин из Рода Уммедек делает тебе предложение…

И замер, боясь дохнуть. Его норовистая дочь запросто могла обругать жениха, повернуться, уйти – а потом всю жизнь жалеть об этом.

Почувствовав серьезность момента, хозяйка с лестницы подала реплику:

– А уж эти как иззавидуются, из Рода Зиннифер!

То ли вовремя пришлись эти слова, то ли Рурита оказалась разумнее, чем ожидал отец, но барышня вместо бурного отказа неохотно процедила сквозь зубы:

– Ну… может быть… если господин сбреет эту гадкую бороду!

Отец бросил на жениха взгляд, полный ужаса: обидится или нет?

Неркур расправил плечи и расхохотался:

– А почему бы и не сделать невесте перед свадьбой приятное?

На постоялом дворе было лишь одно зеркало. Именно его вчера грохнула Рурита.

Толстенький стражник двумя пальцами держал самый крупный осколок перед носом приятеля, который, наточив нож и густо намылив физиономию, избавлялся от бороды.

Время у Неркура было: Жамис вместе с хозяином постоялого двора ушел в деревню договариваться со жрецом, невесту Дагерта увела наверх прихорашиваться, а на пристани только-только начали грузить тюки обратно в трюм.

Толстый стражник до тошноты завидовал приятелю, на которого обрушилось богатство. И из зависти старался испортить везунчику настроение:

– Ты у нас теперь в дезертирах числиться будешь, так? Сорвался в бега, господину даже ручкой на прощание не махнул…

– Держи зеркало выше… Сам порядки знаешь: если хозяин задерживает плату больше чем на три месяца, наемник может разорвать договор. Кроме как в королевском войске, ясное дело. Припомни: когда мы от Унтоуса последний раз деньги видали?

Толстяк возвел глаза к потолку и углубился в подсчеты.

– А если даже что не так, – добавил Неркур, – с такими деньжищами я от любых неприятностей отмашусь.

– С такими деньжищами? – переспросил приятель. – А если не поспеешь к сроку? Останешься без денег, без бороды, зато при жене!

Неркур повернул голову, скептически обозревая в зеркале выбритую скулу.

– Что ж, это как в «радугу» все на кон поставить. Проиграю – не сдохну с горя. «При жене…» Так жена ведь не демон с рогами! Ладная девчонка. Глазки, бровки… мне нравится! Такие бойкие в постели хороши, уж можешь мне поверить.

– Бойкие?! – возопил толстяк. – К ней же страшно подойти без забрала! Да и то в прорезь плюнет!

– Сварлива малость, это так, – добродушно признал Неркур. – Так если чересчур надоедать будет, ее всегда можно древним средством полечить.

– Древним средством? Это каким же?

– А то будто не знаешь! Намотать косу на кулак да всыпать как следует… Не верти зеркало, а то я себе чуть ухо не отхватил.

Вастер отчаянно била крыльями по воздуху – болело плечо, помятое негодяем-рабом! – и пыталась убедить себя, что не случилось ничего страшного. Да, она поторопилась, поддалась желанию одним ударом покончить с опасностью… Зато Эйнес ранен и вряд ли сможет продолжить путь. Останется отлеживаться на постоялом дворе. У нее будет время подготовить следующий ход.

Лучше всего напустить на врага головорезов из замковой стражи. Там найдутся такие – за горстку медяков родную мать пришибут.

Конечно, есть люди, служившие еще в замке покойного мужа и пришедшие сюда вместе с Вастер: Комар и наррабанец Дэрхи. Но… как же верить им теперь? Разве не они несколько лет назад сообщили Вастер о гибели Эйнеса?

Надо проследить за отплытием «Летящего» – будет ли ее враг на палубе? Если нет, можно вернуться в замок. Она же больна! Надо показаться на глаза мужу, а то как бы Унтоус не решил проведать хворающую женушку!

– Какая красивая чета! – вздохнул старенький жрец, растроганно глядя вслед крутобокому кораблю. Старик говорил искренне: почти полвека соединял он пары – и каждый раз семья, возникающая на его глазах, казалась доброму служителю богов красивой, любящей, счастливой.

А на борту «Летящего» и впрямь царило счастье.

Был весел капитан, которому Жамис пообещал неплохие деньги, если они к сроку успеют в Джангаш. А что ж не успеть, ветер хороший!

Довольно улыбался Неркур: невеста на свадьбе худого слова не сказала, да и сейчас стоит тихая, смирная, держится за его локоть. (Ох, надолго ли хватит этой кротости?)

Скромно румянилась новобрачная: жених без бороды оказался симпатичным, моложавым мужчиной. Статный, высокий, широкоплечий… Жаль, не видят их сейчас знакомые барышни из Шаугоса!

Лучился счастьем Жамис: деточка успела шепнуть ему, что новый жених нравится ей больше, чем тот цыпленок, который сбежал – и правильно сделал, туда ему и дорога…

– Вряд ли эта идиллия продлится долго, – хриплым голосом сказал Эйнес. – И я не завидую Неркуру, даже если он добудет богатство. Проклятые бабы… – Он резко оборвал фразу и поспешил к калитке. За ним поспешил жрец.

На причале остались Кринаш и Дагерта.

– Чем дольше я глядел на эту счастливую пару, – усмехнулся хозяин постоялого двора, – тем глубже понимал, как мне повезло с женой.

Дагерта нежно склонила голову мужу на плечо.

– Как здесь стало тихо! – шепнула она. – Как спокойно!

Они замолчали, наслаждаясь легкими всплесками воды под досками причала, шорохом ветра в ветвях ив…

– Да чтоб этот мир демоны в клочья драли! До чего гнусная штука жизнь, по хребту ее оглоблей! Троллю в задницу такую жизнь! У деревенских ни стыда, ни совести, ни добра, ни жалости! Гадючник поганый, а не деревня, гори она от околицы до околицы! Может, хоть у здешних будет сочувствие к бедной одинокой бабушке?

Разом обернувшись, Кринаш и Дагерта беспомощно взирали на крупную, толстую старуху, которая тяжелыми шагами брела вдоль реки, опираясь на посох. Голос победно летел впереди незваной гостьи, точно конница, которая сметает все с пути катящегося на врага войска.

Ивы затрепетали, словно шарахнулись прочь. Река содрогнулась всеми струями. За частоколом негодующе взвыл пес.

Бабка Гульда!

Ну, добро пожаловать…

Нет и не будет тихого покоя в «Посохе чародея»!