Меня не интересовали ни деньги, ни отзывы критики, я была счастлива только от того, что снова буду выходить на сцену, участвовать в репетициях, вариться среди понятных мне и любимых людей, жить полноценной жизнью. Теперь же, когда вновь появился Вацлав, мне оставалось лишь молиться, чтобы он не согласился принять участие в постановке. Я понимала, что не выдержу этого искушения, этой пытки – быть все время рядом с ним и продолжать оставаться примерной женой, хозяйкой, ухаживающей за этим проклятым котом.

Ксения твердила, как нам необходимо, чтобы Вацлав остался, какие перспективы сразу приобретет проект. Гоша уже подсчитывал воображаемую прибыль. Влад повторял, как все классно устроится. И лишь Ада возражала:

– Ксения Эдуардовна, а вы не боитесь возлагать такие надежды на Вацлава? То есть на господина Грина? Насколько я помню, он человек сомнительных моральных качеств.

– Какая разница! – импульсивно возражала Ксения. – Да даже если он злодей и убийца! Меня интересует лишь его талант, сценическое воплощение…

– Угу, – скептически кивала Ада, – вы, главное, скажите об этом Вацлаву. Он очень поддержит тему: творческий человек ответственен только перед вечностью. Но я сейчас не о вашем личном к нему отношении, а о том, что Вацлаву ничего не стоит что-то пообещать вам, а потом, попросту говоря, кинуть.

– Что, Адок, боишься, что Левандовский затмит тебя своей славой? – хохотнул Гоша.

– Георгий, я не могу с тобой разговаривать, когда у тебя в глазах значки доллара светятся, – отбрила Ада.

– Пис, братья и сестры! – добродушно увещевал всех Влад. – Все будет чики-поки, вот увидите.

Я молчала. Я страстно желала, чтобы Вацлав остался, и мучительно этого боялась. В тот же вечер он объявил нам, что согласен играть в спектакле.

Начались репетиции. Я, конечно, отдавала себе отчет в том, что я Вацлаву не ровня, да и был ли кто-либо когда-нибудь равным ему? Много лет назад, выходя на сцену в студенческих отрывках, он затмевал собой всех. На четвертом курсе, когда в одной из багринцевских постановок он играл Ставрогина, у присутствующих приглашенных дам иногда случались обмороки. Он был слишком талантлив. Слишком ясен. Слишком сценически точен. А теперь он давно перешагнул самого Багринцева и затмил своего учителя. Ясно, что Вацлав все эти годы потратил на совершенствование себя в профессии. В отличие от меня. В отличие от нас. Я понимала, что ни я, ни кто-то другой из нас ТАК играть не сможет никогда. Все мы деревянные бездари рядом с ним.

Нам приходилось видеться каждый день. Поначалу я боялась этих встреч, долго готовилась к ним, ведя про себя бесконечные немые диалоги, воображая, что он скажет мне, что я отвечу. С каждым днем я все больше втягивалась в происходящее, после окончания репетиции я с мучительным нетерпением уже начинала ждать следующую, ждать, когда вновь увижу Вацлава на сцене. Это было наваждением, он снился мне ночами, я вскакивала на постели и долго не могла отдышаться. Мне стыдно было смотреть в глаза Владу, казалось, будто он читает в моих глазах мысли о Вацеке, и я стала избегать мужа. Впервые в жизни перестала следить за тем, чтобы у него были чистые рубашки, старалась поменьше бывать дома, оставляя в холодильнике полуфабрикаты. Софокл, всегда презиравший меня, воспринимавший хозяйку, видимо, кем-то вроде обслуживающего персонала, теперь, словно чуя измену, шипел при моем появлении и норовил расцарапать ноги в кровь. Проклятая зверюга, подлая, как весь мужской род.

Чувство к Вацлаву, казалось бы, похороненное много лет назад, снова брало надо мной верх.

Однажды, бродя по центру Москвы, чтобы не идти домой, я увидела Вацлава в кафе на Малой Бронной. Столик стоял у самого окна, и мне хорошо виден был его профиль – чистый и тонкий, его волосы, золотым чубом спадавшие на лоб, его аристократические ладони, сцепленные замком пальцы. Он отхлебнул кофе из чашки и продолжил увлеченно что-то говорить.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.