Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Живописец

ModernLib.Net / Художественная литература / Орбенина Наталия / Живописец - Чтение (стр. 6)
Автор: Орбенина Наталия
Жанр: Художественная литература

 

 


      И тогда Колов пожалел, что Господь взял того Ремезова, а не его. Как теперь жить и верить, для чего жить? Пустое, нищенское существование, попытки помочь семейству в борьбе за выживание, серые и скучные дни – вот что стало его уделом. А ведь именно любовь к Маше пробуждала в нем волю к жизни, заставляла цепляться за этот чертов обломок, сражаться с волнами. В госпитале, когда к нему возвращалось сознание, только мысль о ненаглядной Машеньке придавала ему энергию, становилась тем неведомым лекарством, которое и подняло его на ноги. И вот теперь пустота. Хуже того, пепелище!
      Первое время Михаил жил как во сне, это и жизнью было трудно назвать. Он просто плыл по течению, подчиняясь неспешному ритму домашней жизни. Списание на берег, жалкий пенсион, стремительно стареющие растерянные родители, бестолковые никчемные братья, на которых вряд ли можно уповать в дальнейшем. Евдокия Осиповна долго не могла смириться с тем, что этот хромой угрюмый человек с потухшим взором и есть ее старший сын, ее Мишенька, надежда и опора семьи. Ее удручало, что предательство этой самодовольной гордячки мучает сына больше физической боли. Да что в ней такого? Вон сколько вокруг невест, которые с радостью за Мишеньку пойдут! Взять хотя бы полногрудую фельдшерицу, что выхаживала Колова в госпитале. Милая, бойкая барышня, веселая, сметливая. Вот ее бы в невестки! Замечательно бы по дому хозяйничала, ей, Евдокии Осиповне, во всем подмога была бы! По всему видно, что не белоручка, зашить, заштопать, помыть, прибрать, сварить – словом, идеальная жена! И Михаил явно ей приглянулся! Не отходила от него ни на шаг!
      Однажды она попыталась завести с сыном разговор о сватовстве к фельдшерице. Результат вышел ошеломляющий. Михаил так рассердился на мать, так грубо и зло кричал на нее, что обомлевшая Евдокия Осиповна зареклась приступать к сыну с подобными беседами. Одно ей теперь оставалось – молить Бога о скорейшем выздоровлении сына, об избавлении его души и тела от страданий, о том, чтобы Господь не забыл призвать к ответу ненавистных Стрельниковых, дочь и мать. Колова не сомневалась, Елизавета Дмитриевна сыграла в этой истории свою роль. Поэтому, когда Маша возникла на пороге их дома, она с трудом удержалась, чтобы тотчас же не вцепиться в ее дорогое манто, не изуродовать все это, как была изуродована жизнь ее сына.
      Михаил, услышав в передней до боли знакомый нежный голос, не поверил своим ушам. Это, должно быть, сон, галлюцинации, последствия перенесенной травмы! Однако, нет! Он прислушался к возгласам матери, поморщился и ринулся было навстречу возлюбленной. Однако, проковыляв несколько шагов, остановился и задумался. Зачем она пришла? Какое ему теперь до нее дело? Они теперь принадлежат разным мирам, и их жизни более не пересекаются. Колов застонал и отошел от двери, которую уже приоткрыл. Уселся на колченогий стул, такой же колченогий, как и его хозяин. Взор упал на запылившуюся за неупотреблением «Тактику» Бутакова. Теперь одна тактика и стратегия – не сойти с ума от своей беспомощности и никчемности, остаться тем, кто ты есть, и не дать судьбе вертеть собой!
      В это время все вошли в гостиную. Михаил с отчаянно бьющимся сердцем слушал, что говорила Маша, но сначала от волнения не понимал ни слова. Потом, когда ему удалось немного справиться с душевным смятением, он стал вникать в ее рассказ и пришел в полное недоумение от той несуразицы, которая явно проступала в речах новоявленной баронессы Корхонэн. Что она такое говорит? Он умер? В это время Евдокия Осиповна, не выдержав, напустилась на Машу. Михаил вскочил и бросился в комнату. То, что он увидел, заставило его побледнеть. Маша, ненаглядная его девочка, прелестная, ставшая еще краше, в чудном меховом манто с закрытыми от ужаса и унижения глазами, сжалась под испепеляющими взглядами всего семейства, расположившегося вокруг, точно звери, готовые рвать на части свою добычу. На звук его голоса Маша открыла глаза, и взоры их встретились. Он ждал этого весь прошедший страшный год. Именно эти бездонные глаза смотрели на него и заставляли жить, когда он проваливался во мрак. Он стиснул зубы. Сжал кулаки, пытаясь казаться невозмутимым, холодным, отстраненным. Чужим! Михаил видел, как ей больно и страшно от подобной перемены, но это не шло ни в какое сравнение с его болью! Когда бедная Маша поднялась и робким неуверенным шагом двинулась прочь, он с трудом подавил желание остановить ее, развернуть к себе и покрыть лицо страстными поцелуями. Хлопнула дверь, в комнате еще витало облако ее упоительных духов. Родители и братья выжидательно смотрели на Михаила. Неужели простит и бросится вслед? Унизится до жалкой роли любовника богатой вертихвостки? Михаил прочитал немой вопрос в глазах матери, та готова была упасть перед ним на колени, преграждая путь. Отец, кашлянув, хотел сказать что-то ободряющее, но любое слово теперь показалось бы фальшью, поэтому Михаил резко развернулся и ушел к себе.

Глава пятнадцатая

      Маша, сама не своя от пережитого, с трудом поднялась в квартиру, рассеянно сняла шляпу, да так и осталась сидеть на стуле, держа ее в безжизненной опущенной руке. Надо бы поплакать, но слезы застыли. Да и что толку теперь плакать? Радоваться надо, Миша действительно жив! Только он не желает знать ее, не хочет понять, что произошло. Но ведь ее любовь не исчезла, она здесь, в груди, и по-прежнему жжет и мучает. Видимо, судьба ее такая – прожить всю оставшуюся жизнь с чужим нелюбимым человеком, любя другого, мечтая о нем во снах и воспоминаниях. Что ж, значит, придется смириться, поставить на себе крест? О как это страшно и несправедливо! А ведь если бы Михаил пожелал ее выслушать, понял, проникся, то тогда… Что тогда? Что делать? Скандал? Развод? Мучительные выяснения отношений с мужем, свекровью и бедной матерью, искренне верящей, что обманом сотворила счастье дочери?
      В углу что-то зашуршало. Маша вздрогнула и пошевелилась. Только теперь она поняла, что уже долго сидит вот так, без движения, в пустой темной квартире. Надо бы зажечь лампу и вскипятить чай. Она вспомнила, что целый день ничего не ела. Шорох и писк повторились, и Маша со страхом и отвращением увидела, как из темноты угла быстро и по-хозяйски смело бежит мышь. Ей тотчас же вспомнились белые мыши, которых Генрих изображал на своих странных картинах. Она пригляделась и с изумлением поняла, что и эта мышь тоже белая, только в темноте она не сразу различила это. Маша поднялась, чтобы прогнать ее, но подлая тварь не испугалась, наоборот, она остановилась, повернула маленькую головку и вперила в девушку пронзительный взор своих глаз-бусинок. Маша замерла, она знала, что испуганные грызуны могут даже покусать. Мышь и впрямь ощерилась, показались ряд мелких острых зубов и яркий красный язычок. Маша испугалась не на шутку и, схватив диванную подушку, швырнула ее. Подушка упала на пол и из-под нее, точно брызги, рассыпались в разные стороны десятка два невесть откуда взявшихся тварей, словно та, первая, лопнула от удара и породила новых. Маша завизжала. Полчища белых мышей, больших и маленьких, прямо на ее глазах заполняли собой пространство комнаты. Это были странные, диковинные мыши с горящими осмысленными глазками и дьявольскими ухмылками на маленьких оскаленных мордочках. Они кишели вокруг, а их длинные тонкие хвосты образовывали непроходимую сеть на полу. «Сейчас я запутаюсь в этих хвостах. Упаду, и они загрызут меня!» – мелькнула мысль, и Маша опрометью бросилась в переднюю, чтобы покинуть квартиру. Подбежав к двери, она схватилась за засов, потянула его и тут поняла, что дверь с другой стороны тоже кто-то пытается открыть. Маша не знала, что ей делать – вырваться наружу, спасаться от ужасных тварей или бороться с неведомым пришельцем. Времени и сил на размышление не было, дверь распахнулась, и обессилевшая от ужаса девушка упала на руки матери.
      Испуганная Елизавета Дмитриевна едва перевела дух от неожиданности.
      – Маша, девочка! Ты так меня до разрыва сердца доведешь! Да что с тобой? Какие такие мыши? У нас, слава Богу, их и нет вовсе!
      Мать затворила дверь и быстро прошла в комнаты, зажигая лампы.
      – Тут нет никого! – Стрельникова покружила по комнатам, заглянула во все углы, но кроме пыли ничего не заметила.
      Маша с опаской вернулась обратно, прошла вслед за матерью. Странно, а ведь если тут и впрямь водилось бы столько мышей, остались бы отвратительные следы их пребывания.
      – Что с тобой? Ты больна? – тревожно спрашивала мать. – Почему ты вдруг приехала? Да что же случилось?
      Елизавета Дмитриевна, поверх суконного пальто закутанная в шаль, на которой блестели капли растаявшего снега, трясла дочь за плечи, с ужасом заглядывала в лицо.
      – Стало быть, мне это привиделось? – прошептала девушка в отчаянии. – Значит, я, наверное, больна! О Господи!
      – О Господи! – эхом отозвалась мать, и они посмотрели друг на друга.
      Во взоре матери читались раскаяние и страх, во взоре дочери укор и отчаяние.
      – Мама, Миша жив! Я знаю это наверняка, так же как и то, что вы все меня обманули!
      – Ты видела Колова? – Стрельникова быстро справилась с испугом и попыталась увести разговор в сторону. – Ты приехала для свидания с ним?
      Елизавета Дмитриевна всплеснула руками, мол, как можно, ведь ты замужняя женщина! Маша замотала головой и вкратце рассказала матери о своем открытии на острове, поиске газеты и визите к Коловым. Стрельникова нервно слушала дочь, крепилась-крепилась, но потом рот ее непроизвольно стал кривиться, она начала всхлипывать.
      – Маша, ненаглядная моя, пойми меня и прости. Я причинила тебе такую муку, но я полагала, что делаю тебе добро! Представь на минутку, что ты теперь живешь не на Сиреневой вилле, а вместе с Коловыми, с мужем-калекой на его жалкую пенсию, подрабатываешь уроками, штопаешь драные носки всего семейства, бранишься с кухаркой за каждую копейку, перелицовываешь свои девичьи платья. И это счастье, и это любовь, о которой ты так мечтала?
      – Мама, – Маша прервала ее, – это все для меня теперь не важно, важно то, что я всю жизнь проживу во лжи, под гнетом невольного греха, предательства! Ведь я по-прежнему люблю Мишу! И я никогда не смогу полюбить Генриха!
      Маша вдруг схватилась за голову. Острая, пронзительная боль заставила ее замолкнуть. Она побледнела, дыхание ее участилось. Стрельникова, на ходу разматывая шаль, побежала к шкафчику с лекарствами и дрожащей рукой достала успокоительные капли. Она волновалась, пузырек ударялся о край стакана, и жидкость попадала больше на стол, а не в стакан. Когда Елизавета Дмитриевна вернулась к дочери, та уже лежала на диване, скрючившись от боли, и постанывала.
      – Мама, кажется, я заболела. Не пойму, что со мной. Меня всю ломает.
      – Это нервы, ты переволновалась да, наверное, простыла в пути. Поспи, и все пройдет.
      Елизавета Дмитриевна укрыла дочь пледом и села рядом, тревожно глядя Маше в лицо. Страшное подозрение тяжелой тучей вползало в душу.
 
      Известный в Петербурге доктор Николай Алексеевич Миронов поутру получил с рассыльным послание от своей давнишней знакомой и пациентки госпожи Стрельниковой, которая молила его прибыть по возможности без отлагательства, так как с ее дочерью происходит нечто непонятное. Миронов имел в столице репутацию многоопытного врача, прекрасного диагноста, его часто приглашали на консилиумы. У него имелась широкая практика по всему городу, его труды печатались в журнале «Врач». По стопам Миронова шли его ученики, которые боготворили своего учителя и коллегу, ловили на лету каждое слово, его авторитет был непререкаем. За долгие годы беспорочного труда на ниве помощи страждущим от недугов, доктор снискал не только известность, но и заработал вполне осязаемый капитал, купил роскошную квартиру в доме на Каменноостровском проспекте, где поселился со своей единственной ненаглядной дочкой Олей, прелестной барышней на выданье. Доктор воспитывал девочку в одиночестве, потому как его супруга, верный друг и помощник во всех его начинаниях, умерла от дифтерии, несмотря на отчаянные усилия Николая Алексеевича. После смерти супруги, Миронов долго был безутешен. Он не мог позволить себе полюбить еще раз, считая себя виновным в смерти жены.
      Однажды его пригласили на прием в семью Стрельниковых. Девочка болела, ее мучили приступы изнурительного кашля, она не спала ночами и таяла на глазах. До смерти напуганной Елизавете Дмитриевне мерещилась чахотка, которая в сыром и нездоровом климате северного города подстерегала любого. Николай Алексеевич навещал Стрельниковых почти каждый день. Но не только кашель девочки гнал его в этот дом. Елизавета Дмитриевна, ее аристократические манеры, достоинство и еще не увядшая красота пленили Миронова. Его трогало, что в скромной остановке этой убогой квартиры она по-прежнему жила, точно принцесса в изгнании, стоически перенося житейские невзгоды. Морщины, тронувшая волосы седина, обозначившие горький жизненный опыт, придали ее лицу определенное очарование. Идеальная осанка и всегда безукоризненная прическа, скромная, далеко не новая, но аккуратная одежда – все дышало достоинством. Словом, доктор, неожиданно для себя обнаружил, что думал о Стрельниковой постоянно. Маша уже поправилась, а он все наведывался в их дом. Елизавета Дмитриевна не сразу, но поняла, что доктор проникся к ней теплым чувством. Ее эта ситуация очень смущала. Она находила обстоятельства неприличными, но в глубине души надеялась, что, может быть, потом, когда Маша выйдет замуж, вот тогда и она подумает о своей судьбе. Несомненно, Миронов в свои годы еще очень привлекательный мужчина – среднего роста, благородная седина, пенсне. Ну как же доктор и без пенсне! Умные внимательные глаза и тонкие, но очень сильные и выразительные руки, руки интеллигентного человека.
      Николай Алексеевич, посещая пациентов, работая в клинике, проявлял подчас невиданную твердость характера, решительность и волю. Но вот тут он явно не находил в себе решимости действовать, не мог наконец позволить себе дать волю чувствам. Его, так же как и Стрельникову, смущала собственная дочь, положение в обществе, возможные пересуды, косые взгляды. Так они потихоньку посматривали друг на друга, отводя взгляд, да вздыхали украдкой. Дальше дело не шло. Елизавета Дмитриевна между тем стала прихварывать, ее одолевали приступы слабости, потливость. Она заметалась. Призвать Миронова? Но он, верно, опять денег не возьмет. В последние визиты к Маше доктор наотрез отказался от вознаграждения, что окончательно убедило Елизавету Дмитриевну в том, что он явно неравнодушен к ней. Но она знала, что каждый его визит очень недешев, и не могла себе позволить позвать Миронова, а пользоваться его добрым отношением – совершенно невозможно, просто неприлично. Поэтому Стрельникова чахла, перемогалась, потом ей немного полегчало, а тут подоспела стремительно развернувшаяся история со сватовством Корхонэна. Елизавета Дмитриевна забыла и о визитах доктора, и о своих болячках. Только бы вышло! Только бы Машенька стала баронессой! Затем грянули отъезд в Финляндию, скоропалительная свадьба, и Миронов надолго покинул мысли Елизаветы Дмитриевны. Конечно, она иногда вспоминала о нем, но только так, чуть погрустив о том, что могло бы сбыться, да не сложилось. И Миронов потерял из виду Елизавету Дмитриевну.
      И вот записка – просят прибыть! Миронов поспешил на квартиру Стрельниковых. День стоял холодный, ветреный, впрочем, когда в Петербурге не бывает ветров, пронизывающих до костей, продувающих даже енотовую шубу! Миронов кутался в поднятый воротник и мысленно подгонял лошадь, которая упруго отталкивалась от брусчатой мостовой.
      – Прибыли, барин! Домчали с ветерком! – Возница спрыгнул с козел и, откинув медвежью полость, помог седоку сойти.
      Расплатившись, Миронов стал поспешно подниматься на второй этаж доходного дома. Дверь распахнулась почти сразу, из чего следовало, что его с нетерпением ждали. Николая Алексеевича поразила перемена в Елизавете Дмитриевне. Она постарела и подурнела – следы слез и ночных бдений никогда не идут на пользу! Миронов боялся выказать радость от встречи, ведь его позвали вовсе не за тем. Учтиво и сдержанно поцеловав руку хозяйке дома, он прошел вслед за ней в комнату, где находилась больная. Маша разметалась на кровати. Осунувшееся бледное лицо девушки было искажено страданием. Влажные волосы разметались по подушке. Она хотела приподняться, чтобы приветствовать врача, но тотчас же бессильно поникла.
      – Вот! – указала на дочь Стрельникова. – И так со вчерашнего вечера! Всю ночь маялась, моя бедняжка! Уж извините, что к вам обратилась, думается, что кроме вас сейчас нам никто не поможет!
      Елизавета Дмитриевна старалась держаться с достоинством, но в ее словах проскользнуло отчаяние.
      – Боюсь, уж не чахотка ли? – Она с беспокойством следила за выражением лица Миронова, пока тот осматривал Машу. Щупал пульс, вглядывался в зрачки, выслушивал трубкой дыхание.
      – Видите ли, сударыня, – наконец произнес врач, – помимо чахотки существует множество разных болезней, которые могут свести нас в могилу с такой же степенью вероятности. Но, по счастью, ни чахотки, ни другой подобной напасти у Марии Ильиничны, как мне кажется, нет. Во всяком случае, на первый взгляд. Однако ситуация мне непонятна, и это настораживает. Следует пустить кровь, потом я сделаю ей укол, он принесет облегчение. И надеюсь, наша больная сможет немного поспать. Тогда мы с вами поговорим тихонечко.
      Через час измученная Маша действительно забылась тяжелым сном. Кухарка, вернувшаяся поутру, помогала Миронову. Елизавета Дмитриевна зажмурилась, когда мимо нее пронесли тазик с кровью. Она предложила Миронову чашку чаю. Самой же ей кусок в горло не шел, она с трудом сделала несколько глотков. Николай Алексеевич смотрел на нее с жалостью и состраданием. В его взоре она прочитала готовность выслушать и помочь. Слово за слово Елизавета Дмитриевна рассказала Миронову о помолвке Маши, о своей ненаглядной подруге баронессе и ее сыне, о мнимой смерти Михаила, злополучной газете, обмане, отчаянии Маши, поездке в имение Корхонэнов и стремительном замужестве дочери. Николай Алексеевич слушал, не перебивая, и только вытащил платок, чтобы протереть пенсне.
      – Как отец незамужней дочери я вас вполне понимаю! Ради счастливого будущего единственного ребенка, удачного брака родитель готов взять на душу какой угодно грех! Понимаю, что вас мучает обман, последствия которого, как вы полагаете, отразились на здоровье девушки.
      – Да, разумеется! Она так плакала и убивалась, что, видимо, нервное потрясение не прошло даром! – Стрельникова горестно покачала головой.
      – Да, такое возможно. Но то, что я видел, пока не вписывается в картину нервного припадка, срыва или чего-то подобного. Вы сказали, что с замужеством ваша дочь изменилась. В чем это выразилось?
      Стрельникова вздохнула и принесла письма Маши с описаниями странных видений, потаенных страхов.
      – Вы позволите? – Доктор углубился в письма, а Елизавета Дмитриевна совсем пала духом.
      Уж если Миронов не знает, что происходит с Машей, значит, дело совсем плохо. Вот расплата! Вот кара Господня! Напрасно она провела на коленях две недели в монастыре, прося Бога ее простить! Не услышал Бог ее молитв, отвернулся от нее!
      – Послушайте, Елизавета Дмитриевна! – Врач отложил листки в сторону. – Я не хочу вас пугать, но, судя по письмам, мы имеем дело с какими-то психическими изменениями. Не знаю пока, насколько сильны эти процессы, необходимо время, чтобы разобраться.
      – Я предчувствовала! – с отчаянием в голосе воскликнула Елизавета Дмитриевна. – Воистину, если Господь захочет наказать, он лишает разума! Но только отчего он не наказал так меня, грешницу, а покарал мою невинную чистую девочку!
      Она схватилась за голову и стала раскачиваться на стуле. Миронов поспешил утешить ее.
      – Погодите, погодите так отчаиваться. Диагноз пока неясен, но это не значит, что ситуация безвыходная. Позвольте, я приглашу коллегу, который лучше, чем я, знаком с душевными недугами.
      – Какой кошмар! Я не перенесу этого! – Стрельникова не слышала, что ей говорил Миронов.
      Николай Алексеевич почти насильно заставил ее выпить успокоительное. Затем он поспешил в переднюю, подскочившая кухарка подала ему шубу, шляпу и трость. Через минуту Миронов уже шел к доктору Скоробогатову, известному в медицинском мире специалисту-психиатру.

Глава шестнадцатая

      Как она ждала появления на свет своего ненаглядного мальчика! Дни считала, с легкостью перенесла физическую боль, лишь бы скорее свидеться с ним, прикоснуться к нему, посмотреть в его глазки! Отныне только он, ее сыночек, ее Генрих, являл собой смысл жизни, стержень существования. Только он – источник любви и тепла!
      Выйдя замуж почти девочкой, Аглая Корхонэн, мало знавшая жизнь, но готовая пить эту жизнь большими глотками, очень быстро захлебнулась и едва не погибла в водовороте своих переживаний. Маленькая, изящная, как фарфоровая статуэтка, красивая, глаз не отвести, смоляночка обвенчалась с бароном Теодором Корхонэном и стала хозяйкой Сиреневой виллы. Муж, крупный, широкоплечий, высокий, был старше ее на пятнадцать лет. Он жил в глухом поместье и полагал, что юная жена привнесет свет и радость в его угрюмое, нелюдимое существование. Поначалу так и было. Но только свет не может струиться вечно. Потихоньку он меркнет. Баронесса довольно скоро ощутила, что между нею и мужем лежит непроходимая пропасть. Трепетный цветок и грубое животное, разве они могут существовать рядом? Участь цветка предрешена, его сорвут, сломают или просто забудут закрыть дверь, и ворвавшиеся ветер и снег выморозят его насмерть. Вскоре между супругами возникли холод и отчуждение, и даже появление маленького Корхонэна ничего не изменило, хотя Аглая по наивности и неопытности надеялась на чудо. Чудо любви, внимания, заботы. Но Теодор выбирал охоту, море, пропадал порой на многие дни. Вернувшись, усталый и продрогший, он предпочитал согреваться огнем вина. Аглае хватило мужества и мудрости смириться с этой ситуацией ради сына, единственного наследника огромного состояния. На него она перенесла свою нерастраченную любовь, ибо ни о каком ином возлюбленном не могло быть и речи. Мрачный, ревнивый и подозрительный муж стерег фамильную честь, как цербер.
      Мальчик рос и радовал мать. Он унаследовал ее изящную внешность. Тонкие правильные черты Генриха, его чудные шелковые кудри приводили ее в восторг. Она не могла оторваться от него, дни напролет проводя в детской. Она носила его на руках, хотела кормить сама, но молока недоставало – мальчик имел отменный аппетит. Тогда взяли кормилицу из финских крестьянок, здоровую, розовощекую, полногрудую. Аглая не сразу заметила, что кормилица доставляла радость не только маленькому Корхонэну. Ее пышные формы пленили и самого Теодора. Это открытие потрясло Аглаю. Но она не осмелилась и намекнуть супругу, что знает о его непристойном поведении. Однажды она совершила непростительную глупость и со слезами на глазах пожаловалась на супруга одной из родственниц мужа, редкой гостье в их захолустье. Та очень удивилась, чего тут плакать? Экая беда, виданое ли дело! Мужчины – это такие грубые животные, они так устроены, что не могут удовлетвориться одной-единственной женщиной. Особенно если эта единственная – хрупкая, маленькая, точно ребенок, такая худышка, подержаться не за что! Так что нечего страдать, а надо побольше есть!
      Аглая не воспользовалась советом. За кормилицей последовали другие, и не было им конца. Неразборчивость мужа породила в душе Аглаи сначала отчаяние и горе, потом презрение, а затем наступило ледяное отчуждение. Сын, который получился копией матери, стал для нее единственным смыслом жизни. Она учила его читать, слушать музыку, рисовать, подолгу гуляла с ним по берегу моря и по лесным тропинкам. К нему приглашали домашних учителей из Гельсингфорса и Петербурга. Мальчик упивался красотой мира и природы.
      Однако барона совсем не устраивало, что его единственный сын и наследник растет эдакой фарфоровой куклой. Ему было достаточно одной кукольной жены. Когда ребенок подрос, он стал учить его верховой езде, фехтованию на игрушечных саблях, плаванию, без конца поддразнивал его, пытаясь воспитать из него мужчину. Генрих сопротивлялся. Грубый и нетерпеливый, барон приходил в ярость от его ошибок, неловких движений, царапин, невольных слез, от его нежелания походить на истинного Корхонэна. Однажды Теодор решил взять сына на охоту. Аглая пришла в ужас оттого, что ребенку придется воочию увидеть смерть живого существа.
      – Ха-ха! Не только увидеть! Он сам будет стрелять! Я сделаю из него человека, а не слюнтяя! – громко рассмеялся муж в ответ на ее мольбы оставить ребенка дома и не заставлять лицезреть чужие страдания.
      Однако приобщиться к суровому мужскому миру маленькому Генриху в тот день не удалось. Как только подстреленный им пушистый и трогательный зайчишка в предсмертных судорогах испустил дух, ребенок забился в таких же ужасных судорогах. Страшные корчи сотрясали его тельце, глаза вылезли из орбит, изо рта пошла пена. Отец был обескуражен. Ребенка облили водой и в полубессознательном состоянии привезли домой. С той поры подобные припадки стали повторяться. А затем к ним прибавились приступы истерии, злой ярости и ненависти, такой была реакция на попытки отца бороться с недугом по принципу выжигания зла каленым железом. Он полагал, что «расстроенные нервы», доставшиеся по наследству от слишком хрупкой, изнеженной, аристократичной маменьки, надо лечить нарочитой грубостью, суровостью и, может быть, даже жестокостью. Генрих спасался от отца в подвале, где за плотно закрытыми дверьми предавался своим мечтам, воплощая на холсте мучившие его образы. Однажды Теодор внезапно ворвался в подвал, и сын не успел припрятать незаконченную картину. Старший Корхонэн, узрев неведомые пугающие создания, утратил дар речи. Картина полетела в печь, а юноша был отправлен за границу лечиться.
      Аглая Францевна не теряла надежды. Ее любовь была безграничной. Они без устали посещали светил медицинского мира, но никто не мог толком помочь Генриху. А между тем он вошел в тот возраст, когда играющая кровь и здорового-то юношу иногда делает почти безумным, когда его обуревают неведомые страсти и смутные желания. Состояние Генриха стало таково, что оставлять его одного не представлялось возможным. Но и отдать его в лечебницу мать тоже не могла, она просто не допускала такой мысли. И вот когда положение казалось просто безысходным, на их пути повстречался некий лекарь, китаец, неизвестно как оказавшийся тогда в Швейцарии, где Генрих безуспешно принимал сеансы лечения электричеством. Новоявленный целитель, которого Аглая с трудом понимала, шепелявя и причмокивая, кивая, как китайский болванчик, щуря свои и без того узенькие глазки, напоил пациента неким снадобьем. И произошло чудо – молодой человек преобразился на глазах. Аглая упала на колени перед китайцем, и Генрих на долгое время превратился в его постоянного пациента.
      Так в поисках душевного спокойствия прошло несколько лет. Мать и сын воротились в поместье, где их ждали большие перемены.

Глава семнадцатая

      – Тэкс-тэкс-тэкс. – Доктор Скоробогатов расхаживал из угла в угол, потирая руки от нервного возбуждения и усталости.
      Врачебный консилиум в доме Стрельниковых длился уже не первый час. Скоробогатов, невысокий, плотный, лысый мужчина в летах, с лицом, похожим на лисью мордочку, с умными пытливыми глазками, узнав от своего коллеги Миронова о столь необычном случае, согласился осмотреть пациентку. Он долго и нудно, как казалось и Маше, и ее матери, расспрашивал о самых обычных вещах, переспрашивал, возвращался к уже слышанному и задавал те же вопросы. Он стучал молоточком по ногам и рукам девушки и даже колол ее иголкой! Потом так же долго и внимательно изучал письма и снова начинались вопросы, вопросы.
      – Послушайте, сударыня, а ваша дочь не морфинистка? Или, скажем, не принимает ли она настойку опиума?
      Стрельникова в изумлении вскинула на нового доктора глаза.
      – Я не уверена, знает ли вообще моя дочь, о чем вы говорите.
      – Вполне возможно, что и не знает, – доброжелательно закивал головой врач, – только есть одно настораживающее обстоятельство. Полчаса назад я дал ей морфию. Поглядите, она ожила, ее страдания явно уменьшились!
      – Я ничего не понимаю. – Елизавета Дмитриевна развела руки.
      – Позвольте мне задать вам еще не совсем приятный, может быть, совсем не деликатный вопрос. Как вы полагаете, почему Корхонэны выбрали именно вашу дочь? Разве мало в столице хорошеньких, образованных, родовитых бесприданниц? Почему барон не искал жену в светских кругах?
      – Я же рассказывала, что его мать – моя старинная подруга, и потом, Маша, моя Маша могла бы стать идеальной супругой для любого знатного человека, ведь мы… – Елизавета Дмитриевна захлебнулась обидой и унижением. Ответ на нелепый вопрос совершенно очевиден!
      – Да-да, конечно! – поспешно и, пожалуй, слишком бесцеремонно прервал Скоробогатов свою собеседницу. – Конечно, Мария Ильинична во всех отношениях достойна самого замечательного мужа. Но я пытаюсь отбросить эти, извините, сантименты и рассмотреть голые факты. Что мы видим? Корхонэны прибывают в Петербург, вероятно, с целью найти именно такую девушку. Почему-то им нужна именно такая, бедная, аристократического происхождения, красивая, здоровая, уточняю, на тот момент, здоровая. Встретив вас и вашу дочь, они весьма ловко и быстро побуждают вас совершить подлог и принудить дочь выйти за Генриха. Что стоит за этой неприличной скоропалительностью? Это не характерно для людей их круга!
      – Не понимаю! Не знаю, что вам ответить! – пролепетала Елизавета Дмитриевна, краснея. В пересказе доктора вся история замужества Маши и впрямь выглядела неприлично и очень подозрительно.
      На самом деле Скоробогатов просто вслух высказал те мысли, которые в последнее время постоянно не давали ей покоя, она не находила на них ответа.
      – Итак, что мы видим, уважаемый коллега? – Скоробогатов обернулся к Миронову, который чрезвычайно внимательно следил за этими рассуждениями.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12