Соломатин знал: в срединной Москве, в пределах Садового кольца, и в особенности - Белого города, есть множество подвалов и подземелий, архитекторами неисследованных. Московские хозяева, имевшие соображения о выгодах, древних каменных подклетей не рушили, а новоделы ставили на старых основаниях. Напротив их РЭУ, в Брюсовом переулке, Музыкальное общество удачливо обитает во дворце Брюса, елизаветинского сановника, племянника петровского навигатора и чернокнижника Брюса Якова Вилимовича. Дворец покалечен, выведен из красот барокко в неприличие комунхозовского строения первых пятилеток, но подвалы в нем, говорят, - таинственно-чудесные. А северный флигель Брюсовой усадьбы, отданный владетельному банку, куда гражданина с улицы по справедливости не допустят, после хлопот реставраторов стоит теперь с узорными наличниками, щипковой крышей и дымарями семнадцатого века. И сейчас Соломатин ощущал, что он - в восемнадцатом веке. А не исключено, что и в семнадцатом. Подвал дворника Макса был частью протяженного подземелья, его замкнули кирпичной стеной, выложенной лет пятьдесят назад, возможно, ради прочности здания. В старых же стенах и сводах с распалубками угадывались линии восемнадцатого и семнадцатого веков, вполне вероятно, что громадину дома держали на себе замазанные штукатуркой бруски тесаного мячковского белого камня. Соломатина занесло судьбой в недра Кисловской слободы Кремлевского приказа. Снова признавал он себя окатышем галечным в вертикали веков. Что он суетился сегодня вблизи барского водоема на третьем этаже, то есть - на плоскости начального века третьего тысячелетия? На плоскости-то этой он именно мелочь и неудачник! Неудачник! Что ему до других неудачников, залитых жидкостью с шампунной пеной, что толку ему досадовать на коннозаводчика Квашнина и франта с хлястиком?
– Ну вот, Макс, - донесся до Соломатина голос дяди Паши Каморзина, - это уж точно цветные металлы! Ты меня не проведешь.
– Да пошел ты, чудила блинный, со своими цветными! - отозвался Макс. - Ты увидел потеки или нет?
– Ничем не могу порадовать, - сказал Каморзин. - Сухой твой подвал.
– Вот, блин, не везет. Надо было самому плеснуть на стены пару ведер. Ничего, в следующий раз он у меня и сюда прольется, мы этого миллионщика наколем на ущербах! - пообещал Макс. - Ну и где цветные драгоценности?
– А вот дрына какая-то торчит. Взблескивает от фонаря.
Вблизи Каморзина Соломатину увиделась груда всяческого барахла. Ванна, днищем вверх, может быть, времен ученичества Рахманинова, радиаторы перекошенные, кроватные сетки, и дерево было тут свалено, створки буфета или шкафа, пюпитры, черные куски от крышек королевского инструмента, еще что-то, не подвластное мгновенному осознанию (или опознанию), это что-то надо было руками ощупать, выволочь на свет Божий и рассмотреть. «Может, и книги здесь рассыпаются стоящие! - взволновался Соломатин. - Надо будет повести знакомство с Максом…»
– Ну и где дрына твоя взблескивающая?
– Вот тут, из-под ванны торчит. Соломатин, доктор, иди-ка подсоби.
– Эту я знаю, - поморщился Макс. - В утиль отказались брать. Бочка помятая.
– Какая бочка? - выпрямился Каморзин.
– Есенинская, - съехидничал Соломатин.
Каморзин сейчас же чуть ли не упал на бочку помятую, носом уткнулся в ее сущность.
– Керосин! - прошептал Каморзин. - Бочка из-под керосина!
– Во, блин, дегустатор! - обрадовался Макс. - Если и был в ней керосин, то при Керенском. Да и ссали на нее сто раз, даже и мыши. А он учуял запахи!
Говорить Максу о нюхательных достижениях Павла Степановича Соломатин не стал. Высвобожденная из-под тяжеленной (каслинского литья, что ли?) ванны железяка оказалась не просто мятой, а будто бы сначала проглаженной дорожным катком, и уж потом - и мятой, и проученной кувалдой. «Корыто, побывавшее под прессом», - пришло в голову Соломатину.
– Андрюша, доктор, на фонарь, свети сюда, - воодушевлялся Каморзин. - Ближе, ближе! Ярче!
– Как это ярче? - удивился Соломатин.
– Вот, вот! Буквочки-то!…кинское керосиновое товарищество… И цифирки… один… девять… четы… четыре…кинское? Бакинское! 1924-й год! Все сходится! Сюда теперь свети! Ниже, ниже! И тут буквочки… Но будто бы ножом… Перочинным ножом скребли… «С» с точкой… И «Е» с точкой… И дальше - Конст… Константиново! Конечно, Константиново!
– С ним это… часто такое случается? - спросил дворник у Соломатина и повертел пальцем у виска.
– Максим, голубчик, железяка эта тебе не нужна… А мне пригодилась бы… на даче… Взял бы я ее… А я тебе…
Это лишнее и полуобязательное «я тебе», видимо, вызвало в дворнике острые коммерческие соображения. Впрочем, не надолго. Сегодняшняя пролетарская солидарность одолела в Максе предпринимателя. Он сказал великодушно:
– Забирай. Клади на даче перед крыльцом. Грязь соскребать. А уж этому кровососу с тремя квартирами вы впаяйте!
– Впаяем! - радостно пообещал Каморзин.
И своими ручищами Павел Степанович никак не мог ухватить помятую железяку, при этом он и осторожничал, возможно, из-за боязни навредить грубыми пальцами своей ценности. А Соломатин чувствовал, что дядя Паша кого-либо постороннего допустить к реликвии не в силах.
– Да отбросьте вы, Павел Степанович, свои сомнения, - сказал Соломатин. - Вдвоем и оттащим. Возьмем за углы. Вы - спереди, я - сзади. Как носилки.
– Точно, как носилки! - хохотнул дворник Макс. - А меня усадите под балдахин.
– Вы надо мной смеетесь…
– Да не смеюсь я! - сказал Соломатин. - Не смеюсь.
– Я тебе верю, - кивнул Каморзин. - Тебе - верю.
При свете дня добыча Павла Степановича выглядела отвратительно. Прохожие в переулках на нее косились, как и на двух переносивших странно-нецелесообразную вещь. Соломатину стало казаться, что он нелеп и, как сплющенная бочка, нецелесообразен в московской толпе и людском сообществе.
В Брюсовом переулке добычу («Мужикам не говори!») занесли за спину казенно-жилого дома (РЭУ занимал здесь лишь первый этаж и подвал), на время прислонили к стене («вечером увезу в свой гараж»), укрыли валявшимися рядом щитами из досок.
– Спасибо, Андрюша, спасибо, доктор! - взволнованно говорил Каморзин. - Вот тебе, возьми!
– Что это? - удивился Соломатин.
– Презент! За то, что помог донести и надо мной не смеялся. В подвале вещичку присмотрел… Не знаю, что это… Но по запахам чую, что есть в ней важность и смысл… Сам бы взял, но мне тут же ее… это… ну сам понимаешь… подарили… А тут лишнего брать нельзя… Возьми… Максу не болтай…
И тут в руки Соломатину перешел некий предмет, вроде шкатулки, размером именно с небольшую палехскую, а впрочем похожий и на футляр электрической бритвы. Позже Соломатин вспоминал, что он сразу ощутил шероховатость предмета или даже колючесть его, словно бы он с годами оброс чем-то неровно-костяным. Впрочем, Соломатин не присматривался внимательно к презенту Павла Степановича и уж тем более не принюхивался к нему. Ему и так чудилось, что если презент чем и пахнет, то печалью. Он желал вернуть Каморзину приобретение, на кой оно ему, но побоялся, что дядя Паша учует его отношение к «Бакинскому керосиновому товариществу», и праздник каморзинской души будет расстроен. Ко всему прочему он думал теперь не о раскопанной в подвале фиговине, а о самом себе. Что он выкобенивался, что он дерзил франту-дворецкому, что он к хлястику его, в конце концов, привязался? Именно потому, что - неудачник, что манеру жизни Квашнина и его дворецкого признать порядочной не желает, и тем себя тешит и оправдывает. Вот и дерзил, вот и куражился. Но грош цена этому куражу и ему самому, Соломатину Андрею Антоновичу.
Соломатин уложил презент Павла Степановича в рабочий чемодан. Но решил: пойдет домой, выбросит фиговину в первую же урну.
7
Из утреннего выпуска «Дорожного патруля» я узнал, что ночью в Камергерском переулке совершено убийство. Меня отвлек телефонный звонок флейтиста Садовникова, его интересовали новости зимних футбольных переходов. Я что-то отвечал Садовникову, сам же ловил звуки телевизора, понял лишь, что обнаружен труп молодой женщины, лет двадцати пяти отроду. Показали стайку испуганных, но любопытствующих соседок. Мимо них вроде бы прошел Васек Фонарев, водила-бомбила, обещавший и мне привезти из Касимова воды.
В Камергерском я не был дней десять. Событие требовало похода в закусочную. Я ли не из породы московских зевак? По моим понятиям, дом с жильцами в Камергерском остался один. Висели на нем две доски с упоминанием имен Собинова и Кассиля, и именно в нем принимала граждан общедоступная закусочная. Выходило, что убиенная должна была квартировать над ней, а потому не исключалось, что я ее видел с тарелкой солянки или хотя бы с яйцом при морской капусте. Хотя, конечно, что мне она? Столько этих убиенных людьми или стихиями приходилось наблюдать каждый день на стекле электронной лампы, что всяческое сострадание к ним будто бы раскрошилось. Но все те убиенные - от тебя далече и «как в кино», то есть в холодной сущности иного измерения. Тут же - в двухстах метрах от тебя, а вдруг еще и знакомая?
Но нет, погибшую я не знал. И жила она не в том здании, какое я ей определил. Приходилось рассчитывать на оперативно-женскую осведомленность персонала закусочной. Хозяйками в ней в тот вечер были буфетчица Даша и кассирша Людмила Васильевна. Убитая, уже не единожды обнародованная на трех каналах в криминальных программах (предвыборный политик позавидовал бы), Павлыш Олёна Николаевна квартировала, вернее снимала комнату не в парадном камергерско-собиновском доме, а в дворовом строении. «Там, за нашей кухней, ну ты знаешь», - указала мне кассирша. Двор был знаком не только мне, но и депутатам Государственной думы. Посетителям, отяжелившим себя прохладительными напитками, рекомендовалось посещать ватерклозеты в «Макдональдсе» за Тверской, у телеграфа. Наиболее же достойным гостям доверительно дозволялось проследовать к облегчениям через кухонную дверь во двор. Во дворе и стояли два корпуса, приписанные к Камергерскому переулку, там же имелись спуски в недра молочного магазина. Несчастную Олёну Павлыш, следовательно, чисто камергерской признать было нельзя. Тем более что она явилась из какой-то Бутурлиновки завоевывать Москву. «Да видели вы ее, видели! - принялась убеждать меня кассирша Люда. - Бывала тут не раз. То одна, то с компанией». «Точно, видели!» - подтвердила буфетчица Даша, прекратив на секунду любезности с широченным, в скулах и плечах, негром, на мой взгляд, сорока годов. «Не помню, не помню…» - бормотал я. «Ой, ну как же! - воскликнула Даша. - Рослая такая, блондинка, ноги длиннющие, от клюва фламинго, но не костлявые». «Точно! - подтвердила Людмила Васильевна. - И пупок голый, зимой шубу скинет, а вы, мужики, на нее рты и раззявите!» «Да таких-то с длинными ногами и голыми пупками, - сказал я, - разве одну от другой отличишь?» «Но эту-то убили!» - удивилась мне кассирша, и удивление ее было убедительным. «Она еще к вам подсаживалась, - снова отвлеклась от собеседования с негром Даша. - Вы были тогда с этим… режиссером… Мельниковым, а она заказала у меня пиво с креветками». Логическая цепочка Даши тоже вышла убедительной: ноги от клюва - розовый фламинго - креветки к пиву. Но все равно от знакомства с Олёной Павлыш я отказался. «Ну не помните, и не помните!» - резко сказала кассирша, посмотрела на меня с неодобрением и прихмурью даже, будто я, не имея алиби, еще и придуривался. То есть вполне возможный быть причастным к убийству, отрекался от подозрительного теперь знакомства.
И все же надо было выговорить хоть кому-то свежайшие, сдавливающие натуру знания, и Людмила Васильевна выговорила их мне. Обнаружила, для кого - тело, для кого - труп, старуха Курехина (Курехину-то я как раз знал и в закусочной видел, ее - клоунессу, заслуженную артистку, снимавшуюся и в кино, к старухам можно было причислить лишь в цирковых измерениях). Курехина и ее муж, клоун и музыкальный эксцентрик, по причине устойчивой нищеты стали угловыми жильцами в семьях родственников, а квартиру («километр от Кремля…») сдавали американцам. Но со временем «километр от Кремля» вышел для колонистов из Нового Света обузой, и они вместе с офисом перебрались в выгодное и фешенебельное Марьино. Курехиным удалось подыскать на две комнаты умеренно озелененных сингапурцев, третью же приходилось теперь сдавать приезжим, рускожующим гражданкам, заимевшим, правда, для валютных уплат добросердечных почитателей. «Да видели вы ее, дядя Володя, - сказала Даша, - она то ли училась у вашего знакомого Мельникова, то ли поступала к нему…»
По поводу способов злодейства мнения разошлись. То есть для публики все способы были хороши, но какой из них был применен вчера, верно сказать не мог никто. Уж на что Людмила Васильевна добродетельно вела себя с милиционерами (а они в закусочную заходили и еще зайдут и, наверное, оставили здесь кого-нибудь в костюме для присмотра за суждениями, «Не негра ли?» - спросил я), а и она от милиционеров ничего путного не вызнала. Темнили в интересах следствия.
– А не в строении ли Васька касимовского это случилось? - предположил я.
– В его, в его, стервеца! Этажом выше.
– Так может, гуманоиды влетели не в ту форточку, а поняв, что нарушили маршрут, озверели?
Неуклюжая моя шутка кассиршей не была поддержана.
– Жалко ее, - вздохнула Людмила Васильевна. - Красивая девка была. Но видать, не из затейливых.
Я пожелал поинтересоваться у Люды: а кто такие - затейливые, но к моему столику победно-громко направился легендарный и только что упомянутый в разговоре Александр Михайлович Мельников, театральное, киношное, мемуарное, телевизионное диво, или, если хотите, блюдо. Обеденное, вечернее и десертно-ночное. А с ним и симпатичный мне актер Николай Симбирцев.
– Здорово, старик! - приветствовал Мельников меня. - Рад, что вы здесь! Вы-то как раз поймете! Не то что эти… Мне, наконец, вырастили дерево!
– Какое дерево?
– Сейчас! Сейчас! - загрохотал Мельников и стал шарить в глубинах кожаного кофра.
– Александр Михайлович, - не смогла удержаться кассирша Люда, - а вы про Олёну-то Павлыш уже знаете?… То есть уже слышали?
– Конечно! Конечно! Знаю, все знаю… А что с ней?
– Ну как же, ее ведь убили, - тихо, стараясь быть деликатной, произнесла кассирша.
– Ну да… Ну да… Беда-то какая! Мне первому и сообщили. Уговорили произнести сегодня вечером слова по первому каналу… - но тут нечто из системы бдящих правил заставило Мельникова утишить звук, а потом и замолкнуть. Все же он спросил шепотом: - А кто такая Олёна Павлыш?
– Я думала, она ваша знакомая, - сказала кассирша. - Такая красивая блондинка, двадцати пяти лет, рослая, жила в нашем дворе…
– Она еще сидела с вами за столиком… - подтвердила буфетчица Даша.
– Позвольте! - возмутился Мельников. - Да, я, конечно, знал Олёну Павлыш. Это - летчица. Герой Советского Союза. Дважды Герой Советского Союза. Бомбила Берлин. Есть мои воспоминания о ней. Мои и маршала Кожедуба.
– Нет, это не летчица, - растерялась кассирша, - это здешняя Олёна Павлыш…
– Не знаю я никаких здешних Павлышей! - Мельников, видно было, осерчал. - Увольте меня от незаслуженных знакомств! И не мешайте серьезному разговору с коллегой!
А к коллеге, то есть ко мне, было уже обращено с уважением и предощущением удовольствий, возможно, что и моих, коли способен я порадоваться удаче знакомца:
– Достаю, достаю дерево! Свиточек-то какой огромадный!
Но извлек Мельников вовсе не свиточек, а рулон, склеенный из кусков чертежной бумаги. Была попытка его развернуть, я увидел лишь важные слова «Родословное древо семьи…», и рулон сам собой свернулся.
– Ну и ладно, - сказал Мельников, - а то бы его пришлось метра на четыре растягивать, вон туда, за прилавок, на кухню, а там бы его залили или лапшой, или шпротой недокушанной, или еще какими помоями. На пальцах объясню…
Из объяснений на пальцах Мельникова, из его прыгающих слов, выходило, что архивные мальчики и девочки («архидевочки»!) вырастили, наконец-то, родословное древо семьи Мельниковых, предварительный вариант, предварительный! Крюком одного из корней древа был прихвачен новгородский посадник Онуфриевич, чье имя выскребали на первых берестах, а раз новгородский посадник, то в подпочвенных слоях не исключался и Рюрик. В переплетениях же ветвей семейства Мельниковых кто только не обнаруживался! И Шуйские, и воевода Пожарский, и Сумароков (не случайно за Сумароковым - и президент Академии Художеств Оленин), и братья Орловы, и канцлер Бестужев, и Баратынский с Тютчевым, а через Баратынского - и Александр Сергеевич Пушкин, и декабристы Якушкин с Ястржембским, через Рындина - Галина Уланова, и даже эти, со свинцовыми крылами, теперь уже не стыдно говорить, Победоносцев с Леонтьевым…
– Такие удивительные связи, такие люди! - радовался Мельников. - Я в себя не могу придти от открытого! Это я сейчас вскользь и летуче, а будет случай, доложу обо всем основательно… И про герб родовой доложу…
«Завтра, небось, обстоятельно по телевизору и доложит…» - представил я.
– Неужели у тебя на листочках и веточках не отыскались, скажем, кухаркины детки, - поинтересовался Симбирцев, - или незаконный сын Стеньки Разина, отчаянный какой-нибудь головорез? Или укротитель дворовой псины Герасим? Или неразумная барышня Вера Фигнер? Или разбойник из брянских лесов по прозвищу Шандыба? Или и эти у тебя есть, но нынче они - не модные, однако ты их держишь про запас, на всякий случай?
– Опять ты желаешь все опошлить! - вскочил Мельников. Но ожидаемая отповедь его была приостановлена приходом к нашему столику двух внимательных мужчин.
Движение их в теснинах закусочной я наблюдал уже полчаса. В закусочную нередко являлись чужаки, скажем, будто бы миссионеры диковинных сект - то объединения церквей, то безопасной любви, то несокрушимой семьи - с предложением сейчас же снабдить их идеалы деньгами. Бранные слова не гасили их искательные улыбки, каждый столик был ими назойливо-деликатно отработан, всем предъявлялись какие-то карточки. Миссионеров, как правило, выпроваживали, лишь иногда особо нервный бросал им десятку с выкриком: «Только не лезьте мне в душу!». Нынешние внимательные мужчины вряд ли могли вызвать бранные слова (то есть произнесение их). Один из них был знакомый мне участковый капитан Егорычев (в штатском). Сопровождал он, судя по его суете, по крайней мере майора.
– К вам… граждане… товарищи… или господа можно обратиться с вопросами? - произнес предполагаемый майор, статный, вполне киногеничный, из сериала, лет сорока пяти.
– Конечно, - сказал я. - Присаживайтесь.
– Спасибо. Подполковник Игнатьев.
Мы втроем кивнули, как бы подтверждая, мол, мы так и думали, что к нам подсядет подполковник.
– Вы, возможно, слышали, - начал Игнатьев, - что здесь во дворе произошло убийство. Вот и приходится докучать отдыхающим своими служебными интересами… Вы уж извините…
– Да ради Бога! - заулыбался Мельников.
– По нашим сведениям убитая, Олёна Павлыш, могла бывать в этом заведении. Я покажу вам фотографии, некоторые из них найдены в квартире убитой, просьба взглянуть на них, вдруг кто-то на снимках покажется вам знакомым…
Мельников Александр Михайлович намерен был, мне показалось, тотчас объявить, что у него эфир на ОРТ, ждет Костя Эрнст, он запамятовал, разгильдяй, и надо бежать, но нечто колющее в его стуле пропало, и Мельников спасать эфир не помчался. Он даже первым забрал у подполковника фотографии. Перебирал их нервно, я подумал, что прежде всего он желал узнать, не запечатлена ли его персона в каких-либо компаниях на лживой фотобумаге.
– Нет, моих знакомых здесь нет, - в глазах Мельникова высветилось великодушие и желание способствовать правосудию.
Расхоже сказать - от сердца у него отлегло. Что не мог не заметить и подполковник Игнатьев.
– Вы не спешите, - сказал он, - вы взгляните еще раз… Снимки, конечно, неважные… Но вдруг с кем-то из их персонажей вы где-то пересекались…
– У меня глаз зоркий! - Мельников обиделся. - Об этом известно всем. Об этом писали братья Вайнеры. Поинтересуйтесь у них.
– Ну если братья Вайнеры, тогда конечно, - сдался подполковник. Он протянул часть фотографий мне, часть актеру Симбирцеву. - А вы не взглянете на лица?
– Отчего же, - сказал я. - Пожалуйста.
Но сейчас же сам обеспокоился, а вдруг и моя образина, пусть и на дальнем плане, вошла в обстоятельства криминальной истории? Впрочем, мне-то что беспокоиться? Нет, себя я нигде не углядел. А вот какая такая Олёна Павлыш начал догадываться. Буфетчица Даша права, я видел Павлыш в компании Мельникова. Мы обменялись наборами фотографий с Симбирцевым, ни звука при розыскных действиях не произнесли. «И тут нет знакомых, и тут никого, и тут, и на этом снимке…» - был вывод.
– Отчего вы вздрогнули? И остановились взглядом? - быстро спросил Игнатьев. - Кого-то узнали?
– Нет, - выговорил я нерешительно.
– И все же? - в голосе подполковника не было деликатности.
– Знаете… На самом деле лицо одной из девиц показалось мне знакомым… Может быть, я видел ее здесь… А может, и не видел… Это что и есть Олёна Павлыш? Вот эта, - и я указал пальцем на простенькую мордашку…
Девицу эту прежде я не видел. И в том, что она не Олёна Павлыш, был уверен. Олёну Павлыш я разглядел на летнем цветном снимке. Хоть давай на разворот глянцевого журнала, и в совершенном соответствии с аттестацией буфетчицы Даши. Рослая блондинка, ноги - от клюва фламинго, лишь сантиметров на пятнадцать защищенные от северных ветров джинсовой юбкой. Ну и так далее. Причем, к вешалкам-манекенщицам по причине нестесненности плечей и бедер Павлыш отнести ее было нельзя. Живописная эта особа, дитя небесное, способна была возбудить фантазии мужчин, вырвавшихся к благам из болот среднего класса. Добавлю, что в лице ее светилось несомненное благородство. Конечно, я видел ее в Камергерском, видел и не мог не обратить внимание на упомянутые мною свойства ее облика.
– Нет, это не Олёна Павлыш, - сухо сказал подполковник Игнатьев. - Жаль, что такие наблюдательные люди ни единой мелочи нам не добавили. Но что поделаешь… И на том спасибо…
¦Силовые чины поднялись и последовали на кухню, чтобы продолжить, наверное, опросы персонала или направиться двором к корпусу убиенной.
– Не исключено, что нам придется и еще обратиться к вам за консультацией, - произнес напоследок подполковник, пожалуй, даже и с укором в голосе.
Минуты три мы сидели молча. Мельников, я видел, готов был сейчас же вскочить и объявить следствию публичный протест. Не вскочил. Симбирцев курил и глупо крутил зажигалку. А я нервничал. И вот от чего. На одной из фотографий в куче персонажей, разномастных, смешанных годами, и невдалеке от красивой в миг веселья Олёны Павлыш я увидел Андрюшу, Андрея Антоновича Соломатина. Давнего моего знакомца. Ничего о его жизни я не слышал более чем три года. А расстались мы с ним нехорошо. Я даже мог посчитать себя без причины обиженным. А потому говорить следователю что-либо о Соломатине при нынешних обстоятельствах мне не захотелось…
Мельников и Симбирцев сидели угрюмые. Симбирцев сходил за коньяком - «по пятьдесят». Подполковник Игнатьев не обременил нас, на манер героев Шелдона или Стаута, напоминаниями о ложных показаниях и юридической важности расследования убийства, до таких тонкостей розыскные и судебные дела в Москве еще не дошли. Но мне отчего-то было неловко и стыдно. И тревожно. Неужели у Соломатина по-прежнему все было наперекосяк? Но что я могу - или мог - изменить в его жизни?…
За соседним столиком смирно сидели пружинных дел мастер Прокопьев, знакомый мне еще по Столешниковой Яме, и пышноусый крепыш (сложение поэтического атлета Поженяна), этот, говорили, был с телеграфа. Чтобы отчасти отменить угрюмость застолья, я посчитал нужным пригласить к нам на свободные стулья телеграфного крепыша и Прокопьева.
Крепыш («Арсений Линикк», - протянул он мне руку) и Прокопьев к нам пересели, но ничего приятного от перемены ими мест не вышло. Мельников взглянул на Прокопьева хмуро, а Прокопьев и вовсе в его сторону не смотрел.
– Вы знаете, - обратился Симбирцев к Прокопьеву, - Александр Михайлович обрел родовое древо и герб. Герб этот обязательно будет присутствовать теперь не только на его деловых бумагах, но и на простынях, подушках, на всех составляющих нижнего белья, а уж диван-то его и кресла и вовсе станут невозможны без фамильно-гербовой маркировки.
– По поводу мебели Александра Михайловича, - сухо сказал Прокопьев, - это не ко мне.
– Ты, Николай, все же скотина и фигляр! - была резолюция Мельникова. - И так день, начавшийся удачей, испорчен. А ты и удачу мою пожелал осрамить ехидством.
Он поднялся в свирепости, откланялся нам, кассирше, буфетчице (вышло, что и негру), залу. И линейным кораблем последовал в океан.
– Ничего, ничего, успокоится, - заверил нас и в особенности Прокопьева сейчас же вскочивший Симбирцев. - Будут, будут у него у него гербы на письмах в бухгалтерию, и на кальсонах, и на туалетной бумаге, и на фарфоровых блюдцах…
Очень скоро выяснилось, что из двух оставшихся моих собеседников лишь на душе у Арсения Линикка - смирение и покой. Пружинных же дел мастер Прокопьев выглядел угнетенным, теребил волосы над висками.
– Неужели вы, Арсений, - спросил Прокопьев, - на фотографиях так никого и не признали?
– Ну как же! Эту Павлыш, зверски убитую, кобылу здоровенную, лошадь в яблоках, - сказал Линикк, - я здесь видел, что и подтвердил.
– А вот рядом с ней, такую… плохо причесанную…
– Плюгавенькую, что ли? Нет, не знаю…
– А я думал…
– Нет, нет! - будто отрубил Линикк.
Прокопьев же соображал: Линикк несомненно должен был знать ту, плохо причесанную… Именно после ее резких слов, после ее ухода-побега и возник странным образом в закусочной Линикк, и будто бы телеграфная лента поплыла перед Прокопьевым с мольбой о спасении… И мужчина лет сорока, запечатленный на снимке между Павлыш и той, Ниной, да, Ниной, франт, но похоже и злодей, был вроде бы знаком Прокопьеву… Кстати, а не стала ли теперь именно Павлыш тем самым жертвенным существом, о каком невнятно, но со значением бормотал не так давно Линикк, объявлявший себя Гномом Телеграфа? А он-то, Прокопьев, неужто отложен? Этакие странные расположения пружин получаются. Но стоит ли спрашивать сейчас об этом у Линикка? Незадача… А Линикк уже чуть ли не дремал, ус опустив в кружку с пивом. Муторно было на душе Прокопьева, слякотно…
– Людмила Васильевна, - спохватился я. - А что Васек-то касимовский рассказывает? Он-то, небось, очевидец. И соседку свою Олёну, небось, подвозил…
– Ой, ой! - вскинула руки кассирша. - Он как сегодня вбежал с желанием утолить, я ему говорю: «Не налью, пока не заплатишь деньги за отмену денег!» А он раскричался: «Ах так! Ах так! Да вас завтра же закроют из-за этого зверского убийства!»
– Закроют? - выплыла к прилавку повариха Пяткина. - Что же будет-то? Батюшки-светы! Николаи-угодники!
– Не закроют, - сказал негр. - Я куплю вашу закусочную.
8
На масленицу, в среду, Соломатин был удостоен чести посетить гостем дом Каморзиных.
Приглашением своим Павел Степанович Соломатина удивил. Никаких сближений натур после обретения в подвале Средне-Кисловского переулка сомнительной железяки, бочки так бочки, бакинского керосинового товарищества, так бакинского, у них не произошло. Соломатин не заводил разговоров ни о бочке, ни об Есенине. И Каморзин собеседовал с ним лишь в смыслах производственных интересов. Угрозы или хотя бы дурные предсказания мажордома с хлястиком не подтвердились в реальности. Упрямо написанные Соломатиным отчеты (правда, без резких оценок мокрой девицы), ясно, что после визита в дом техника-смотрительницы и ее резолюции, пошли в дело. Но как будто бы не вызвали раздражений миллионщика Квашнина, напротив, ущербы он, говорили, возместил с лихвой, а музыковеду Гладышеву даже привез из Гамбурга раритетные издания статей Мендельсона-Бартольди о забытом филистерами, увлеченными пошлыми мелодиями своего века, композиторе И.С. Бахе. Щедроты Квашнина были оценены в деловых газетах. О смытых дерзостями Соломатина выгодах Каморзин не вспоминал ни разу, тем более что выгоды случались у них в других местах.
Соломатин поинтересовался, какой причиной вызвано приглашение. Павел Степанович смутился. То есть никакой особенной и тем более круглой причины нет, заверил Каморзин, а так, привычное домашнее застолье. «Вот именно домашнее…» - сказал Соломатин. Ну и что, ну и что, воодушевлялся Каморзин, вот и посидишь в уюте да с блинами, соответствий никаких не надо, все в доме есть. А вот мужиков для его, Каморзина, общения нет, с его стороны - одни бабы, а все мужики - в жениной родне. Девки его все время пристают, отчего он такой нелюдимый, отчего не приводит в дом, хоть бы в шахматы поиграть или в шашки, кого-нибудь из своих коллег, лучше бы, конечно, годами помоложе. Приличных, что ли, среди них нет? «Не убудет же тебя, - заключил Каморзин. - Не понравится, уйдешь…» «Не убудет», - согласился Соломатин.
На всякий случай Соломатин купил бутылку «Гжелки» и две банки красной икры. Проживал Каморзин невдалеке от метро «Пролетарская» в доме из предпочтительных, на первом этаже его выводили из клинических смертей часы, согласно гарантиям. Квартира Каморзина оказалась не тесной, в три комнаты. По московским понятиям - в две спальни. Деликатны наши московские понятия, усмехнулся Соломатин, скромны и деликатны. Восклицания Соломатина: «Какая кухня! Какая ванная!» вышли искренними, узнавать же историю обретения Каморзиным приличного жилья Соломатин не стал, вряд ли бы она удивила его. Но Павел Степанович, сам при этом будто бы стесняясь житейской удачи, разъяснял: «Райисполком… очередь… рабочий класс… я, то есть…» Представлен был Соломатин жене Каморзина Фаине Ильиничне и трем его дочкам. Фаина Ильинична, работавшая инженером на химическом заводе, дама в соку, крупная, пышноволосая, с ровным откатом розово-рыжих волн к затылку, отчего-то показалась гостю похожей на экскурсовода Политехнического музея. «При чем тут музей! Что за чушь!» - отругал себя Соломатин. Одета Фаина Ильинична была скорее строго, нежели празднично или, предположим, весело.
