Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Да будет фикус

ModernLib.Net / Классическая проза / Оруэлл Джордж / Да будет фикус - Чтение (стр. 11)
Автор: Оруэлл Джордж
Жанр: Классическая проза

 

 


Очередным вечером он вернулся, еле волоча ноги. Нервы на пределе, весь день пешком, чтоб не потратить лишний грош. Равелстон, только что поднявшись из офиса, сидел возле камина, читал объемистую корректуру.

– Как успехи? – привычно спросил он.

Гордон не ответил (откроет рот – плеснет поток проклятий всему белому свету). Опустив голову, прошел в свою спальню, скинул ботинки и завалился на кровать. Сам себе отвратителен. Зачем вернулся? Нахлебничать, если даже искать работу больше не собираешься? Должен был остаться на улице, спать под мостом, бродяжить, клянчить милостыню. Что, кишка тонка? Приживальщиком бежишь под тепленькое крылышко? Внизу постучали, Равелстон пошел открыть. Наверно эта его стерва Хэрмион, которая при недавнем знакомстве, откровенно пренебрегая, не удостоила и парой любезных слов. Вот, теперь уже стук в его дверь.

– Да?

– К вам пришли, Гордон.

– Ко мне?

– Покажитесь, пожалуйста. Вас ждут.

Сквозь зубы чертыхнувшись, Гордон нехотя зашаркал к двери. В гостиной стояла Розмари. Сюрпризом это не явилось. Ясно, зачем она тут: упрекать и выражать сочувствие. Тоска какая! Гордон набычился (оставьте вы меня!), но Равелстон был искренне рад. Надеясь, что Розмари подбодрит друга, он вдруг обеспокоился каким-то издательским делом и поспешно ушел.

Они остались наедине. Гордон мрачно застыл, руки в карманах, на ногах огромные шлепанцы Равелстона. Розмари, в своей шляпке, в пальтишке с воротником из цигейки, нерешительно шагнула навстречу. Вид Гордона поразил ее. За несколько дней устрашающая перемена: уже узнавался вялый неряшливый безработный с потухшим взглядом. Лицо словно подсохло, круги вокруг глаз, заметная щетина.

Стесняясь, что ей приходится проявлять инициативу, она легонько коснулась его:

– Гордон…

– Ну что?

Она кинулась к нему, он обнял. Голова ее легла ему на грудь, и вот, конечно, плечи дрожат, старается не всхлипывать. Опять он мигом довел ее до слез. Как же все надоело! Не надо ничего, дайте покой! Машинально он поглаживал ее по спине, а в душе ныла холодная скука. Ему путь в грязь, в канаву, за решетку. От всех этих ее бурных эмоций лишь помех больше.

Гордон слегка отстранил ее. Розмари, с присущей ей волей, тут же взяла себя в руки.

– Дорогой! Как обидно, как обидно!

– Что «обидно»?

– Ну, что работу потерял и прочее. Ах ты, несчастный мой!

– У меня все в порядке. Нечего, черт возьми, надо мной причитать.

Он стряхнул ее объятия. Аккуратно сняв шляпку, Розмари положила ее на подоконник. Она намеревалась кое-что сказать; то, о чем до сих пор тактично молчала, но что сегодня непременно должно быть сказано. Не в ее характере было вилять, ходить вокруг да около.

– Гордон, ты можешь меня порадовать, сделав одну вещь?

– Какую?

– Вернись в «Новый Альбион».

Так! Ну конечно, как иначе! Вот и она надумала со всеми вместе точить, травить его, гнать «делать деньги». Женщина есть женщина. Чудо, что раньше не начала. Обратно в «Альбион»! Единственный его поступок – уход оттуда. Не поддаваться миру вонючих денег это, можно сказать, его святой обет. (О неких творческих надеждах при тогдашнем уходе не вспомнилось). Одно он твердо знал – никогда, ни за что он не вернется! И спор заранее утомлял полной бессмыслицей.

Щурясь, Гордон пожал плечами:

– Да они меня не возьмут.

– Возьмут, возьмут! Вспомни, что Эрскин говорил тебе на прощание? Они все время ищут способных текстовиков, и тебя там еще прекрасно помнят. Я не сомневаюсь, что тебе стоит лишь пойти и попросить. Тебе положат в неделю фунта четыре, не меньше.

– Ого, четыре фунта! Райское счастье. Можно бы, пожалуй, и фикус завести.

– Гордон, мне не до шуток.

– Я серьезен как никогда.

– То есть ты не вернешься? Даже если тебя оттуда пригласят, не пойдешь?

– За миллион не пойду.

– Почему? Объясни?

– Устал я объяснять.

Розмари беспомощно смолкла. Не достучаться. Вечно эта его вражда с деньгами, эта странная, чрезмерная щепетильность. Но пытка же смотреть, как некий абстрактный лозунг торжествует над здравым смыслом. И как допустить, чтобы любимый человек сам, столь безумным образом, калечил себе жизнь?

– Не понимаю тебя, Гордон, нет, не понимаю, – хмурясь, сказала она. – Ты остаешься без работы, скоро есть будет нечего, но пойти на приличную службу, которую даже не надо выпрашивать, не желаешь.

– Ты права, не желаю.

– Но где-то же придется работать?

– Только не на «хорошем месте». Надоело твердить одно и то же. Что-нибудь, в конце концов, найдется. Что-нибудь вроде службы у Маккечни.

– Но ты, кажется, вообще перестал искать.

– Я обошел уже всех лондонских книготорговцев.

– И с утра даже не побрился! – вздохнула она, переключившись чисто женским виражом.

Он поскреб подбородок.

– Честно говоря, не озаботился.

– И еще ждешь, что кто-то наймет тебя? Ох, Гордон!

– Ладно, какая разница? Нет сил, охоты нет каждый день бриться.

– Тебе уже лень пальцем шевельнуть! – сказала она горько. – Ты опускаешься, ты просто опускаешься!

– Возможно. Внизу мне уютнее, чем наверху.

Спор продолжался. Никогда Розмари не говорила с ним так резко, взвинчено. Идя сюда, она клялась не плакать, но сейчас слезы вновь ее душили. И самое ужасное, что все это его уже не трогало. Он уже мог не отзываться, лишь где-то очень глубоко внутри теплилась искорка врожденного сочувствия. Уйдите все, уйдите! Дайте же «опуститься», утонуть на тихом дне, где нет ни денег, ни судорожных усилий, ни моральных долгов. Кончилось тем, что он ушел и заперся. Подобных столкновений у них еще не бывало. Вполне возможно, думал Гордон, это вообще конец. А, все равно! Он лежал и курил. Завтра же прочь отсюда! Хватит цепляться за Равелстона, хватит ползать в угоду приличиям! Падать и падать – улицы, работный дом, тюрьма. Только там желанный покой.

Равелстон нашел в гостиной одну Розмари, застегивавшую пальто. Они уже попрощались, когда она, внезапно обернувшись, тронула его за руку (этому другу, убедилась она, можно довериться).

– Скажите, мистер Равелстон, вы постараетесь убедить Гордона пойти работать?

– О, разумеется. Все что смогу. Тут, конечно, свои сложности, но, надеюсь, скоро мы что-нибудь найдем.

– Он так ужасно выглядит! Он просто погибает. И при этом, стоит ему лишь захотеть, у него будет по-настоящему хорошее место. Вы знаете про «Новый Альбион»?

Равелстон потер переносицу.

– Да-да, я слышал про эту фирму. Гордон рассказывал после ухода оттуда.

– Вы считаете, он был прав? – спросила она, догадываясь, что Равелстон считает именно так.

– Ну, вероятно, это было шагом не слишком разумным. Хотя сама позиция – нельзя участвовать в системе буржуазного торгашеского грабежа – достаточно справедлива. Идея вряд ли осуществимая, однако весьма логичная.

– Ах, по идее замечательно! Но когда без работы, и есть служба, где его ждут, вправе ли он отказываться?

– Что ж, отбросив все прагматические соображения и стойко держась принципа, – да, вправе.

– Господи, принципы! Гордон, видно, забыл, что такие как мы не могут позволить себе принципы…

Наутро Гордон не ушел. В холодном утреннем свете исполнение твердо принятых накануне вечером решений дается трудновато. Себя он успокоил тем, что остается только на денек, затем опять «только денек», и пробежало еще пять дней. По-прежнему он безнадежно болтался у Равелстона, исключительно приличия ради изображая поиски работы. Уходил и часами сидел в читальнях, приходил и весь вечер валялся на кровати, куря бесчисленные сигареты. Страх улицы держал его. Было до боли мерзко, унизительно. Ужасно навязаться нахлебником; еще ужаснее, когда твой благодетель таковым себя ни за что не признает. Деликатный сверх всякой меры Равелстон уплатил его штраф, его квартирный долг, поселил у себя, «одолжил» пару фунтов – и все это в порядке рядовых дружеских услуг. Время от времени Гордон пытался проявить достоинство. Диалоги повторялись слово в слово.

– Слушайте, Равелстон, не могу я больше вас стеснять. Ну сколько можно? Завтра же уйду.

– Дружище, не выдумывайте! Где вы… (оскорбительное «возьмете деньги» не выговаривалось) …найдете кров?

– Обойдусь. Есть ночлежки и всякие другие углы. У меня еще осталось с десяток бобов.

– Не глупите, пожалуйста! Гораздо лучше вам побыть здесь, пока место не подберете.

– Этак можно и год ждать! Невозможно вас дольше обременять.

– Чушь, чушь, дружище! Мне нравится вдвоем с вами.

Но, разумеется, лукавил приютивший друг. Чему тут нравится? И неудобство, и постоянное напряжение. Как изящно не маскируй благотворительность, суть неизменна: один дает, другой берет. И, естественно, обоюдное раздражение вплоть до тайной ненависти. Не вернется былая искренность их дружбы! Чувство, что он мешает, сковывает, докучает, не покидало Гордона ни днем, ни ночью. За столом он почти ничего не ел, отказывался от сигарет Равелстона (сам покупал себе самых дешевых), даже печурку в своей комнате не зажигал. Мог бы, так сделался бы невидимкой. Но его видели. Ежедневно захаживал разный народ, и всем до единого было понятно, на каком положении он здесь. Сотрудники «Антихриста» между собой судачили об очередном жалком песике, которого пригрел главный редактор. У двоих прихлебателей обнаружилась даже ревность. Три раза заезжала демонстративно презирающая Хэрмион, и Гордон тут же сбегал; однажды, когда эта стерва прибыла поздно вечером, пришлось слоняться у подъезда до полуночи. Убиравшая в квартире миссис Бивер тоже «видела его насквозь» (еще один «молодой автор» из бездельников, что норовят сидеть на шее бедного мистера Равелстона) и всякими тонкими способами тоже выказывала неприязнь. Любимой ее уловкой было сгонять его, где бы он ни присел, своим трудовым рвением: «А теперь, мистер Комсток, если вы не возражаете, я должна тут почистить!». Он вскакивал, покорно плелся прочь.

Однако – вдруг и без каких-либо его стараний – Гордон все-таки получил работу. Старый Маккечни, несколько смягчившись (не до такой степени, чтобы снова взять Гордона, но готовый при случае помочь), написал Равелстону, что в Ламбете владелец книжной лавки мистер Чизмен ищет помощника, и, вероятно, работа там будет, хотя, вероятно, условия не лучшие. Что-то об этом Чизмене Гордон слышал – в мире книжной торговли все всех знают, но идти туда не хотелось. Ни туда, ни куда-нибудь еще, где надо служить, суетиться вместо того чтоб тихо, сонно погружаться на дно. Лишь неловкость перед столько сделавшим для него Равелстоном заставила утром отправиться в Ламбет.

Пришлось довольно долго топать к югу от моста Ватерлоо. Лавка оказалась ветхой, убогой; причем над витриной значилось имя не Чизмена, а Элдриджа. В самой витрине, впрочем, лежал фолиант в драгоценном пергаменте и несколько старинных атласов. Видимо, Чизмен специализировался по «редким» изданиям. Набрав в грудь воздуха, Гордон вошел.

На звяканье дверного колокольчика из глубины лавки возник какой-то страшноватый гном с острым носом и лохматыми черными бровями. Глядел он хищно, а заговорил, почти не разжимая губ, кромсая фразы до минимальных порций: «Чем могу?». Гордон объяснил причину своего прихода. Мистер Чизмен метнул на него зоркий взгляд и произнес:

– Комсток? Лучше в кабинете. Не споткнитесь.

Гордон последовал за ним. Крошечный, зловещего вида Чизмен был почти карликом. Правда, у лилипутов обычно туловище нормальной длины и только некий намек на ноги, у Чизмена же было уродство иных пропорций: ноги как ноги, но выше все сплющено, так что зад чуть ли не под лопатками. Фигура его при ходьбе очень напоминала ножницы. К характерным персональным особенностям относились также мощные плечи, огромные узловатые руки и манера резко, быстро вертеть головой. Одежду отличала лоснистая жесткость грязного задубевшего старья. Когда они уже входили в кабинет, звякнула дверь, вошел клиент с книжкой из уличной коробки «все за шесть пенсов». Потребовалось дать сдачу. К кассе Чизмен, однако, не пошел (кассы, видимо, вообще не имелось), но вытащил откуда-то из-под жилета засаленный замшевый кошелечек и стал копаться в нем, прикрыв ладонями.

– Люблю денежки при себе, – пояснил он, хитро глянув на Гордона снизу вверх.

Несомненно, бережливый мистер Чизмен не тратил зря ни слов, ни пенсов. В кабинете хозяин лавки допросил Гордона, добиваясь признания в увольнении за пьянку. Все ему, разумеется, уже было известно. Несколько дней назад, встретившись на аукционе с Маккечни и узнав эту историю, он сделал стойку, потому что как раз искал помощника, а за подмоченную репутацию пьянчужке можно скосить жалование. Гордон видел, чем его собираются прижать, тем не менее абсолютным злодеем Чизмен ему не показался. Обманет, если сможет, поиздевается при случае и в то же время оценит тебя с неглупым высокомерным юмором. Чизмен ввел Гордона в курс дела, поговорил о торговле, похихикал, хвалясь своим ловкачеством. Смеющийся рот выгибался, словно собираясь проглотить длинный острый нос.

У него, рассказал Чизмен, появилась идея расширить бизнес двухпенсовой библиотекой. Ее, конечно, нельзя завести при магазине – ценителей антиквариата такая пошлость отпугнет. Так что он снял неподалеку помещение, и они сейчас сходят посмотреть. Объект осмотра находился дальше по той же улице, между засиженной мухами мясной лавкой и шикарным похоронным бюро. Реклама в витрине бюро привлекла внимание Гордона: оказывается, можно прекрасно лечь в могилу всего за два фунта и десять шиллингов, можно даже обеспечить себе захоронение в рассрочку; рекламировалась также кремация – Достойно, Гигиенично и Недорого.

Помещение будущей библиотеки состояло из одной узкой комнаты – кишки с окном в торце, дешевым фанерным столом, стулом и шкафом картотеки. Свежеокрашенные полки еще были пусты, но Гордон сразу понял, что это будет не тот уровень, что у Маккечни. Там держали сравнительно солидный стиль, книг ниже Этель Делл не водилось, имелись даже сочинения Лоуренса и Хаксли. Здесь же явно предполагалась нацеленная на нижайший вкус библиотека из разряда щедро усеявшей Лондон так называемой «книжной плесени». В таких местечках не найдешь ни одной книги, упомянутой в обзоре или вообще известной культурному читателю. Сюда идет продукция специальных издательских фирм, для которых несчастные поденщики строчат в год по четыре романа, изготовляя тексты, как фабричные сосиски, только менее профессионально. Фактически это раздутые до толщины романа убогие рассказики, и поставляют их владельцам библиотек всего по полтора шиллинга экземпляр. Деловито, словно речь шла об угольных брикетах, Чизмен сказал, что товар еще не заказан. Зато главные тематические блоки уже определились, на стеллажах уже были таблички с указанием секций: «эротика», «криминал», «ковбои» и пр.

Мистер Чизмен изложил условия. Все просто. Десять часов ежедневно брать деньги, выдавать книжки и отгонять книжных воров. Недельное жалование, добавил он, искоса щурясь на Гордона, полтора фунта.

Немедленным согласием Гордон разочаровал хозяина, который ждал протестов и затем наслаждения своим триумфом, когда он напомнит, что голодранцам выбирать не приходится. Но Гордон был доволен. Работа подходящая, спокойная, без всяких амбиций, стараний и надежд. А на десять бобов поменьше – на десять шагов ближе к канаве. То, что надо.

«Одолжив» у Равелстона еще два фунта, он снял поблизости спальную конуру. Мистер Чизмен заказал пять сотен изданий по основным темам, и за четыре дня до Рождества Гордон приступил к службе. Так совпало, что это был его тридцатый день рождения.

10

Вниз, вниз! В уютную подземную утробу, где нет ни поиска работы, ни ее потери, нет родственников и заботливых друзей, нет страха, упований, чести, гордости, обязательств – никаких настырных кредиторов.

Стремление это было далеко от жажды физически исчезнуть, умереть. Вело иное чувство. Усиливалась, крепла мятежная злость, с которой Гордон проснулся в камере. Та дикая пьяная ночка будто переломила жизнь. Неодолимо потянуло вниз. Восставший против денежного деспотизма, Гордон все-таки держался некого кодекса приличий. Теперь же он рвался сбежать именно от всех правил и уставов. Именно, как сказала Розмари, «опуститься»! Забыв достоинство и стыд, на дно, на дно! Как хорошо там, в катакомбах под миром денег, в душных сумрачных ночлежках, среди падших, в неразличимой толпе бродяг, нищих, воров и проституток. В этом подземном царстве теней уже не гнетут провалы, не светят шансы, не терзает самолюбие. На уровне ниже любых амбиций полное равенство. Приятно было представлять бескрайние кварталы Южного Лондона, в тусклых кирпичных дебрях которого можно навеки затеряться.

И работа отвечала (во всяком случае, близка была) новым желаниям. В нищем Ламбете, на хмурых зимних улицах, меж постоянно рыщущих, алчущих «чайку» землисто-бурых невнятных личностей виделось, ощущалось – тонешь! Порваны связи с благонравным, культурным обществом. Не явятся клиенты умники и не заставят тоже корчить из себя умника. Никто не кольнет состраданием свысока: «Ах, как же это вы и тут? С вашим талантом, с вашим воспитанием?». Обычный, неприметный житель трущоб. Потребителям идиотских книжек, подросткам и затрапезным теткам, вряд ли заметна его образованность – «малый с библиотеки», вот и все.

Работа, разумеется, немыслимо тупая: десять часов подряд (по четвергам – шесть) забирай, выдавай книги, принимай по два пенса. А никого нет, так и делать нечего, разве что самому читать. Окно на тоскливую улицу. Главным событием дня прибытие катафалка к подъезду похоронного бюро, что отзывалось слабым любопытством в связи со странным фиолетовым оттенком одной из черных лошадей, крашеной и постепенно линявшей. Часы безделья заполнялись чтением окружавшей макулатуры в кричащих обложках. Сорт книжек, что глотаются по штуке в час, был самым подходящим. Литература двухпенсовых библиотек поистине эталон «бегства от реальности»: великолепно, еще удачней кинофильмов баюкает сонный разум. Так что, когда просили нечто из разделов «эротика», «криминал», «ковбои» или «роман» (непременно с ударением на первом слоге), Гордон давал советы знатока.

Чизмен, если до скончания веков не напоминать ему про повышение зарплаты, хозяином был вполне сносным. Естественно, он сразу заподозрил Гордона в отжуливании денег и через пару недель изобрел систему строжайшей ежедневной отчетности (хотя, вроде принцессы на горошине, все продолжал беспокоиться: мухлюя с регистрацией, работник мог, мог красть в день пенсов шесть, а то и десять!). И все же Чизмен имел даже какой-то свой уродский шарм. Приходя вечерами за выручкой, садился посчитать денежки, поболтать, похихикать, радуясь успеху последних плутней. Из этих бесед обрисовалась его история. Поднялся Чизмен на торговле ношеной одеждой – своем так сказать душевном деле; книжную лавку три года назад он унаследовал от дяди. Тогда это была жалкая пыльная лавчонка, никаких стеллажей, книги без всякой сортировки валялись кучами, привлекая порой кладоискателей, но, главным образом, собирая гроши продажей затрепанных триллеров. К этой неприбыльной свалке Чизмен вначале отнесся кисло и пренебрежительно, надеясь, поскорей ее продав, вернуться к оставленной на приказчика любимой ношеной одежде. Однако вскоре он сообразил, как сделать деньги на книжном старье, и в нем открылся талант бизнесмена-антиквара. За два года он сделался одним из самых известных, процветающих лондонских букинистов. Ценя книги не выше старых брюк, вовсе не собираясь их читать, не понимая страсти коллекционеров (которых он воспринимал с чувством фригидной проститутки к своим клиентам), он умудрялся неким внутренним чутьем угадывать, чего стоит тот или этот ветхий том. Мозг его изумительным образом сохранял данные всех аукционов, каталогов. Нюх вел его безошибочно. Особенно он пристрастился скупать библиотеки покойников, прежде всего – служителей церкви. В дом едва опочившего духовного лица летел стервятником, поскольку, объяснял он Гордону, священники частенько оставляют шикарные собрания книг и глупых вдов. Жил Чизмен над книжной лавкой; семьи, друзей и каких-либо некоммерческих увлечений не имелось. Чем заполнялись его вечера, неведомо. Гордону представлялось нечто такое: двери и ставни на двойных запорах, а сам Чизмен, расположившись перед грудой монет и ассигнаций, тщательно пакует сокровища в табачные жестянки.

Несмотря на грабительскую наглость, личной неприязни со стороны хозяина не наблюдалось. Иной раз он даже, вытащив из кармана пакетик чипсов, предлагал в своем скупом стиле:

– Чипс?

Вытянуть больше пары ломтиков крепко зажатый в кулаке пакет не позволял, но это, безусловно, являлось дружественным жестом.

Что касается норы, снятой Гордоном на боковой улочке в конце Ламбет-кат, клинообразная чердачная комнатенка со скошенным потолком необычайно соответствовала образу «каморки поэта». Складная низкая кровать со стеганным лоскутным одеялом и простынями, менявшимися через две недели; дощатый стол, весь испещренный бурыми кружочками от заварных чайников; шаткий кухонный стул; умывальный жестяной таз; камин с решетчатой конфоркой внутри, а также голый, некрашеный, потемневший от грязи пол. Под пузырями рваных розовых обоев гнездилища клопов (впрочем, ввиду зимнего времени апатичных и, если не натапливать, мирно дремавших). Кровать полагалось застилать самостоятельно, а ежедневно «подметаться» в комнате бралась хозяйка, миссис Микин, хотя в четыре дня из пяти сил ее хватало только на лестницу. Стряпали тут каждый у себя; газовых плит, конечно, не было. Двумя этажами ниже размещалась единственная на всех жильцов едко вонявшая раковина.

Соседнюю каморку занимала высокая полубезумная старуха с лицом красивым, но чумазым как у кочегара. Шествуя по тротуару трагической королевой, она что-то сама себе бормотала, ребятишки вопили ей вслед «негритоска!». Ниже проживали женщина с непрестанно кричавшим младенцем и молодая пара, чьи бурные ссоры и примирения слышал весь дом. Квартирку второго этажа снимал вольный живописец, кормивший жену и пятерых детей на пособие и случайные мелкие заработки. Где-то в самом низу ютилась хозяйка, миссис Микин. Гордону здесь нравилось. Никакой скаредной «благопристойности» миссис Визбич, шпионства, ощущения виноватой робости. Плати вовремя и делай что пожелаешь: приползай вдрызг пьяным, води женщин, сутками валяйся на постели.

Мамашу Микин чужие дела не трогали. Растрепанная, рыхлая, вся словно из сырого теста, она, как говорили, в молодых годах не слишком себя соблюдала, что косвенно подтверждалось особенной ее симпатией к персонам в брюках. Однако даже у мамаши Микин имелись представления о респектабельности. Едва Гордон занял свой отсек чердака, с лестницы послышалось натужное пыхтение тащившей, видимо, что-то тяжелое хозяйки, затем мягкий толчок в дверь коленом или тем пухлым бугром, где ему полагалось быть.

– Вота вам! – сияя, объявила с порога радушная хозяйка. – Для красивости! Люблю, чтоб у меня жильцу уют всякий. С энтим-то вроде бы как по-домашнему.

«Энтим» оказался фикус. Сердце на миг сдавило – даже здесь! О как нашел ты меня, враг мой? Цветок, правда, был совсем дохлый, явно засыхающий.

В этом убежище, пожалуй, можно было жить счастливо, если никто не будет лезть. Можно, можно, если все позабыть, на все махнуть рукой. Целый день заниматься бессмысленным и бесполезным делом, впадая в некую летаргию; вечером возвращаться и при наличии угля (мешок у бакалейщика – шесть пенсов) натапливать каморку до духоты; сидеть на сухомятке из чая, бекона и хлеба с маргарином; валяться на грязной кровати, читая триллеры или до двух ночи решая ребусы и кроссворды. Следить за собой Гордон почти перестал. Брился через день, мыл только лицо, руки и шею до воротничка, в отличные общественные бани поблизости ходил не чаще чем раз в месяц, кровать по-настоящему не убирал, лишь простыни переворачивал, а скудную свою посуду споласкивал, дважды использовав каждую плошку. Густая пыль вообще не вытиралась, в камине около конфорки вечно громоздились сальная сковородка и тарелки с остатками яичницы. Однажды ночью из-под лопнувших обоев выползли клопы; Гордон с интересом наблюдал, как они чинной парной вереницей струились по потолку. Ни о чем не жалея, катиться вниз, все чувства заменить мрачным «плевал я!». Зачем барахтаться? Пусть жизнь расшибла, есть возможность дать сдачи, отвернувшись от нее. На дно, в безвольный, бесстыдный туман! Опускаться легко, конкуренты тут не теснят.

Но, странное дело, даже упасть без борьбы не получится. Найдутся, затеребят спасатели – родня, друзья, подруги. Казалось, все знавшие Гордона кинулись жалеть, допекать его, писать ему. По письму от тети Энджелы и дяди Уолтера, много писем от Розмари, письма от Равелстона, от Джулии. Даже Флаксман черкнул пару строк с пожеланием удачи (самого его, простив, вернули в семейный рай под фикусом). И эта обильная почта из того мира, с которым хочешь порвать, ужасно раздражала.

Да, вот и Равелстон стал противником. Он навестил Гордона по его новому адресу, впервые увидев этот район. К такси, притормозившему на углу Ватерлоо-роуд, невесть откуда слетелась шайка юных оборванцев. Трое мальчишек, вцепившись, одновременно дернули дверцу. По сердцу полоснуло при виде немытых, горящих надеждой, рабски молящих детских физиономий. Сунув горсть пенсов, Равелстон сбежал. Узкий щербатый тротуар на удивление густо был загажен собачьим дерьмом, хотя никаких собак поблизости не наблюдалось. Лестница провоняла паром варившейся в подвале у мамаши Микин пикши. Взобравшись на чердак, Равелстон сел на фанерный стул; скошенный потолок почти касался его темени. Огонь в камине не горел, светили лишь четыре свечки, пристроенные на блюдце возле фикуса. Лежавший в полном облачении Гордон даже не встал, остался на постели, равнодушно глядя вверх, изредка усмехаясь чему-то, понятному только ему и другу потолку. В комнате стоял душный сладковатый запах нечищеной берлоги; камин заставлен грязной посудой.

– Может быть, чашку чая? – без энтузиазма предложил Гордон.

– Огромное спасибо, не сейчас, – чуть поторопившись, ответил гость.

Эта гнусная общая раковина, эти чашки в липких бурых потеках, эта жуткая вонь на лестнице! Испытав настоящий шок, Равелстон глядел на Гордона. Какого черта! Джентльмену тут не место! В иное время тон столь буржуазных эмоций был бы чужд, но в такой атмосфере святые лозунги померкли, пробудился почти, казалось, укрощенный классовый инстинкт. Нет-нет, подобный кошмар не для человека с образованием и тонким вкусом! Гордону надо немедленно выбираться, уйти прямо сейчас, найти приличный заработок, жить нормально… Вслух, разумеется, все эти резкости не прозвучали. Гордон же забавлялся явным смятением Равелстона, не ощущая благодарности за визит и страдальческие взоры, не чувствуя стыда за выбранное своей волей, внушавшее ужас логово. Заговорил он с легкой язвительностью:

– Полагаете, я в заднице?

– О! Почему же?

– Потому что вместо пристойного угла вот эта жуть. Потому что, на ваш взгляд, мне надо проситься в «Новый Альбион».

– Ни черта подобного! Понимая вашу точку зрения, я всегда говорил, что в принципе вы правы.

– Принцип-то правильный, только на практике ни-ни?

– Нет, вопрос в том, когда и как.

– А очень просто. У меня война с деньгами, все действия согласно фронтовой обстановке.

Щипнув переносицу, Равелстон попытался прочнее утвердиться на шатком стуле.

– Видите ли, ошибка ваша, что, живя в гнилом обществе, вы решили лично сражаться с ним, не подчиняться. Но чего вы добьетесь отказом зарабатывать? Возможно ли отгородиться от всей экономической системы? Невозможно. Путь один – менять, обновлять саму систему, другого не дано. Нельзя навести порядок, забравшись в свою нору.

Гордон мотнул ногой на косой потолок своего клоповника:

– Да уж, поганая норища!

– О, я совсем не это имел в виду, – смущенно охнул Равелстон.

– Ладно, давайте по существу. Считаете, мне срочно надо искать хорошее место?

– Ну, места ведь бывают разные. Продаваться в это рекламное агентство действительно не стоит, однако оставаться на нынешней вашей службе, согласитесь, тоже обидно. В конце концов, у вас талант, нельзя им пренебрегать.

– Да-да, мои стишки, – сардонически хмыкнул Гордон.

Равелстон потупился и замолчал. Стихи Гордона, эта его злосчастная поэма «Прелести Лондона»… Сам он не верит, никому на свете не поверить в осуществление грандиозных замыслов. Вообще вряд ли сумеет еще хоть что-то написать. По крайней мере, в таком месте, сдавшись и опустившись, никогда. Похоже, выдохся. Непозволительно, однако, дать ему усомниться в призвании гордого нищего поэта.

Довольно скоро Равелстон поднялся. Мучила духота, да и хозяин откровенно тяготился гостем. Натянув перчатки, Равелстон пошел к двери, вернулся, снова нервно снял перчатку.

– Слушайте, Гордон, как хотите, я все-таки должен сказать – здесь отвратительно. Весь этот дом, вся эта улица…

– Ага, помойка. Мне годится.

– И обязательно именно здесь?

– Старина, у меня тридцать бобов в неделю.

– Тем не менее! Разве нельзя подобрать что-то приятнее, уютнее? Сколько вы платите хозяйке?

– Восемь бобов.

– За эти деньги сдаются нормальные комнаты, правда без мебели. Почему бы вам не снять нечто такое, одолжив у меня десятку на обустройство?

– «Одолжить»? Говорите прямо – взять у вас.

Равелстон покраснел (проклятье! зачем такие выражения!). Не отрывая взгляда от стены, решительно произнес:

– Хорошо, если вам угодно, взять у меня.

– Есть одно маленькое затруднение – я не хочу.

– Ну бросьте, Гордон! Снимете себе приличное жилье.

– А мне как раз нравится неприличное; вот это, например.

– Чем нравится?

– Подходящий пулеметный окоп, – сказал Гордон и отвернулся к стенке.

Пару дней спустя прибыло письмо от Равелстона; пространно, деликатно повторялись устные доводы, а общий смысл сводился к тому, что позиция Гордона чрезвычайно достойна и в принципе справедлива, но…!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13