Солнце начинало сильно припекать. Волосы прилипли ко лбу.
      - Напьемся квасу, - предложил Левка.
      Сережа вытащил из кармана двадцать копеек.
      - Кружку на двоих! - заказал он.
      - Хоть и на троих, - лениво буркнул торговец, вытирая платком красное лицо.
      - Пей, - сказал Сережа, отметив пальцем середину кружки. - Пей до сих пор.
      Левка, закрыв глаза, медленно потянул холодную жидкость.
      - Пенки оставь, - забеспокоился Сережа.
      Низенькая старушка в черном платке подошла к ним сбоку и с любопытством оглядела обоих.
      - Не то я обозналась, ребятки, не то нет? - громко сказала она.
      Сережа оторопело глянул на нее и с размаху толкнул товарища:
      - Смотри!
      У Левки цокнули зубы и на шею плеснул квас.
      - Эх! - рявкнул он, растопырив руки. - Сережка! Она! Она!
      - Бабушка, это вы? - задыхаясь, спросил Сережа.
      Старушка закивала головой:
      - Ну да, ну да...
      Левка подпрыгнул и, размахивая кружкой, заорал во все горло:
      - Старушечка! Миленькая!
      Продавец, перегнувшись через прилавок, дернул его за трусики:
      - Кружку верните, гражданин!
      Левка, не глядя, сунул ему пустую кружку.
      Сережа почесал затылок и облизнул сухие губы.
      - Бабушка, бежим к вам домой! Сколько километров? Четыре, пять? подхватывая старушку под руки, захлебывался Левка.
      - Стой, стой! Батюшки мои, очумел ты, что ли? - отбивалась она.
      - Пойдем, пойдем, бабунечка! - Левка на ходу чмокнул старушку в сухую щеку.
      - Ишь как бабушку свою любят ребята! - расплылась в улыбке молочница. - Поглядеть любо!
      - Затормошили совсем, - покачал головой какой-то старик.
      - Напрямик! - орал Левка, расталкивая прохожих. - Жарь, бабушка!
      - Голубчики, голубчики, весь народ повалили кругом себя!.. Лешие этакие! - сердилась старушка.
      У ворот рынка она уперлась ногами в землю и тоненько закричала:
      - Да чего вам от меня надобно-то?
      - Котика рыжего, бабушка! Помните, мы отдали вам вечером на улице.
      - Сестренка плачет по нем, исхудала, как спичка, - затянул Левка.
      - Ишь ты... Назад, значит, взять хотите?
      - Назад! Сейчас же назад!
      - Вот-вот... Ну так бы и сказали, а то разорвали было на части.
      - Да жив ли он еще, котик рыжий? - испуганно спросил Сережа.
      Старушка вынула сложенный вчетверо платочек, обтерла лицо и, не спеша, засеменила по тротуару.
      - Жив или нет? - простонал Левка.
      - А с чего ему помирать-то? Толстый такой котище... И то правда, забирайте вы его лучше - бестолковый, страсть! Только и лазит по всей квартире, по всем углам нюхает...
      - Пускай нюхает! Бежим, бабушка!
      Старушка высвободила руку из Левкиных пальцев.
      - Убери клещи-то! Такой и кот твой надоедный, как ты. Утром орет и ночью встанет орет. Совсем не нравится он мне. Уж я его дочке отдала.
      - Как дочке? Какой еще там дочке? Раз, два, три, четыре...
      - Насовсем? - ахнул Сережа.
      - Зачем насовсем?! На подержание.
      - Да где она живет хоть?
      - Дочка-то? В Москве. Где же ей жить, там у ней детки...
      - Адрес давайте! - сказал Левка, сжимая зубы.
      - Какой адрес? Одна-то я не езжу туда. Город шумный... Покойник зять, бывало, и на метре прокатит...
      Сережа махнул рукой:
      - Пропал Мурлышка!
      - Ну нет! - закипел Левка. - Я и в Москву поеду, и с покойником на метро прокачусь. Как щепка высохну, а достану этого кота!
      - Да чего его доставать-то? - вдруг сказала старушка. - Привезла его вчерась дочка. Вот домик-то мой. Заходите, гостями будете!
      Она круто свернула к маленькому крылечку, зазвенела ключами и погрозила пальцем в окно:
      - Сиди, сиди, рыжий! Чего выставился? Стекло продавишь, настойчивый какой...
      Левка прыгнул в палисадник, уцепился обеими руками за раму и прижался носом к окну:
      - Мурлышка! Усатенький...
      - Ухо, ухо, смотри! - взвизгивал Сережа.
      Через минуту Левка торжественно шагал по улице.
      Рыжий кот острыми когтями царапал ему шею. Сережа, весело подпрыгивая, говорил:
      - Отделает он тебя здорово! Да ладно, терпи уж!
      - Только б не упустить теперь, - пыхтел Левка.
      * * *
      Марья Павловна сняла с подоконника блюдце, вылила из него посиневшее молоко и, стоя посреди комнаты, прислушалась. Дверь широко распахнулась.
      - Вот! - крикнул Левка, разжимая руки.
      Рыжий пушистый ком сорвался с его груди и, взметнув хвостом, прыгнул на руки своей хозяйке. Блюдце с радостным звоном скользнуло на пол.
      - Роднушка моя!.. Да как же это?..
      Сережа шлепнул Левку по спине. Оба выкатились за дверь и с визгом упали в траву.
      В буйной мальчишеской радости они тузили друг друга под бока:
      - Нашелся-таки!.. Нашелся! Усатый-полосатый!
      * * *
      На зеленой аллее рассыпалась барабанная дробь. В белых панамках, с рюкзаками за спиной весело шагали пионеры. По боковым дорожкам, растроганные и умиленные, торопились за ними родители. Левка выбился из строя, подпрыгнул и замахал рукой Сереже.
      - Смотри, кто стоит!
      У зеленой калитки, заслонив от солнца глаза сухонькой ладонью, Марья Павловна искала кого-то в строю. Большой рыжий кот, вывернув наизнанку ухо, сидел на заборе.
      - Марья Павловна! До свиданья!
      Левка горячей щекой прижался к забору.
      - Мурлышечка, до свиданья!
      Сережа погладил кончик пушистого хвоста.
      БАБКА
      Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень.
      - Всю квартиру собой заполонила!.. - ворчал Борькин отец.
      А мать робко возражала ему:
      - Старый человек... Куда же ей деться?
      - Зажилась на свете... - вздыхал отец. - В инвалидном доме ей место вот где!
      Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.
      * * *
      Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь:
      - Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку...
      Подходила к Борьке:
      - Вставай, батюшка мой, в школу пора!
      - Зачем? - сонным голосом спрашивал Борька.
      - В школу зачем? Темный человек глух и нем - вот зачем!
      Борька прятал голову под одеяло:
      - Иди ты, бабка...
      - Я-то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху.
      - Мама! - кричал Борька. - Чего она тут гудит над ухом, как шмель?
      - Боря, вставай! - стучал в стенку отец. - А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра.
      Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлепала туфлями по комнатам, гремела тазом и все что-то приговаривала.
      В сенях отец шаркал веником.
      - А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!
      Бабка торопилась к нему на помощь.
      - Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила.
      Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок.
      - Да ну тебя! - отмахивался Борька. - Раньше не могла дать! Опоздаю вот...
      Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала ее не тратить лишнего:
      - Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее.
      - Чей род - того и рот, - вздыхала бабка.
      - Да я не о вас говорю! - смягчалась дочь. - Вообще расходы большие... Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней...
      Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений.
      Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно - по ходу ее мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой:
      - Так-то, голубчики мои... Не просто, не просто жить на свете!
      Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал:
      - Бабка, поесть!
      Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах.
      Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая:
      - Все хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает.
      Иногда Борька жаловался на родителей:
      - Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят!
      Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель.
      Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку:
      - Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?
      - Ела, ела, - кивала головой бабка. - Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава.
      Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие-то слова. Щеки ее покрывались рябью, и голос понижался до шепота:
      - Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни - богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так-то, Борюшка, голубчик!
      - Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой!
      - Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить-кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет.
      - Ладно. Только мертвой не приходи, - говорил Борька.
      После Обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила:
      - Почитай что-нибудь из газеты, Борюшка: кто живет, а кто мается на белом свете.
      - "Почитай"! - ворчал Борька. - Сама не маленькая!
      - Да что ж, коли не умею я.
      Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца.
      - Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку!
      Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки.
      - Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь.
      - Все как-то явственней в них, Борюшка.
      Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: "ш" и "т" не давались ей никак.
      - Опять лишнюю палку приставила! - сердился Борька.
      - Ох! - пугалась бабка. - Не сосчитаю никак.
      - Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение!
      - Верно, верно, Борюшка. Бог - судья, солдат - свидетель. Жаловаться было некому.
      Со двора доносился визг ребят.
      - Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне!
      Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу.
      - Три палки... три палки... - радовалась она.
      * * *
      Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой - в "чеканочку". Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла:
      - Батюшки, батюшки... Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь!
      - Бабка, не мешай! - задыхался Борька.
      - Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь.
      - Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо.
      * * *
      Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал:
      - Здравствуйте, бабушка!
      Борька весело подтолкнул его локтем:
      - Идем, идем! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция.
      Бабка одернула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами:
      - Обидеть - что ударить, приласкать - надо слова искать.
      А в соседней комнате товарищ говорил Борьке:
      - А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная.
      - Как это - главная? - заинтересовался Борька.
      - Ну, старенькая... всех вырастила. Ее нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это.
      - Не взгреет! - нахмурился Борька. - Он сам с ней не здоровается.
      Товарищ покачал головой.
      - Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно-то как перед всеми, жуть!
      - Да мы свою бабку не обижаем, - покраснел Борька. - Она у нас... сыта и здрава.
      Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей.
      - Бабка, - нетерпеливо крикнул он, - иди сюда!
      - Иду, иду! - заковыляла из кухни бабка.
      - Вот, - сказал товарищу Борька, - попрощайся с моей бабушкой.
      После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку:
      - Обижаем мы тебя?
      А родителям говорил:
      - Наша бабка лучше всех, а живет хуже всех - никто о ней не заботится.
      Мать удивлялась, а отец сердился:
      - Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня - мал еще!
      И, разволновавшись, набрасывался на бабку:
      - Вы, что ли, мамаша, ребенка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать.
      Бабка, мягко улыбаясь, качала головой:
      - Не я учу - жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растет! Я свое отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьете, то не вернете.
      * * *
      Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое белье, дарила носки, шарфы, платочки.
      Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия:
      - Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша!
      Борька удивлялся:
      - Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые - еще ослепнешь!
      Бабка улыбалась морщинистым лицом.
      Около носа у нее была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла.
      - Какой петух тебя клюнул? - смеялся он.
      - Да вот выросла, что поделаешь!
      Борьку вообще интересовало бабкино лицо.
      Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами.
      - Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? - спрашивал он.
      Бабка задумывалась.
      - По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать.
      - Как же это? Маршрут, что ли?
      - Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала - ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась опять морщины. Мужа на войне убили - много слез было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет.
      Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни - неужели все лицо такими нитками затянется?
      - Иди ты, бабка! - ворчал он. - Наговоришь всегда глупостей...
      * * *
      Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты.
      У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла.
      Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почетное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за все: и за почетное место, и за Борькины конфеты.
      - Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, - сердился Борькин отец.
      - И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! - добавляла мать.
      - Да что же я с ним сделаю-то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел - царь коленом не выдавит, - плакалась бабка.
      В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: "Вот будете старыми, я вам покажу тогда!"
      * * *
      Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие-то вещицы "на смерть". Борьку одолевало любопытство.
      - Что у тебя там, бабка?
      - Вот помру - все ваше будет! - сердилась она. - Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим-то вещам!
      Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери.
      Борька дразнился, гремя замками:
      - Все равно открою!..
      Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук.
      Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал.
      - Все равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, - дразнился он потом.
      * * *
      За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у нее стала круглая, ходила она тише и все присаживалась.
      - В землю врастает, - шутил отец.
      - Не смейся ты над старым человеком, - обижалась мать.
      А бабке в кухне говорила:
      - Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлешь вас за чем-нибудь и назад не дождешься.
      * * *
      Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу - клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мертвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома.
      Бабка, наряженная, как для гостей, - в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал ее:
      - Что же делать? Пожила, и довольно. Мы ее не обижали, терпели и неудобства и расход.
      * * *
      В комнату набились соседи. Борька стоял у бабки в ногах и с любопытством рассматривал ее. Лицо у бабки было обыкновенное, только бородавка побелела, а морщин стало меньше.
      Ночью Борьке было страшно: он боялся, что бабка слезет со стола и подойдет к его постели. "Хоть бы унесли ее скорее!" - думал он.
      На другой день бабку схоронили. Когда шли на кладбище, Борька беспокоился, что уронят гроб, а когда заглянул в глубокую яму, то поспешно спрятался за спину отца.
      Домой шли медленно. Провожали соседи. Борька забежал вперед, открыл свою дверь и на цыпочках прошел мимо бабкиного кресла. Тяжелый сундук, обитый железом, выпирал на середину комнаты; теплое лоскутное одеяло и подушка были сложены в углу.
      Борька постоял у окна, поковырял пальцем прошлогоднюю замазку и открыл дверь в кухню. Под умывальником отец, засучив рукава, мыл галоши; вода затекала на подкладку, брызгала на стены. Мать гремела посудой. Борька вышел на лестницу, сел на перила и съехал вниз.
      Вернувшись со двора, он застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами.
      Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами.
      - Мой еще, - сказала она и низко наклонилась над сундуком. - Мой...
      На самом дне загремела шкатулка. Борька присел на корточки. Отец потрепал его по плечу:
      - Ну что же, наследник, разбогатеем сейчас!
      Борька искоса взглянул на него.
      - Без ключей не открыть, - сказал он и отвернулся.
      Ключей долго не могли найти: они были спрятаны в кармане бабкиной кофты. Когда отец встряхнул кофту и ключи со звоном упали на пол, у Борьки отчего-то сжалось сердце.
      Шкатулку открыли. Отец вынул тугой сверток: в нем были теплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шелка - тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочел:
      - "Внуку моему Борюшке".
      Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: "Внуку моему Борюшке".
      В букве "ш" было четыре палочки.
      "Не научилась!" - подумал Борька. И вдруг, как живая, встала перед ним бабка - тихая, виноватая, не выучившая урока.
      Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрел по улице вдоль чужого длинного забора...
      Домой он пришел поздно вечером; глаза у него распухли от слез, к коленкам пристала свежая глина.
      Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: "Не придет утром бабка!"
      ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ ВОЛЬКИ
      Волька всю зиму жил в детском саду, и только на воскресенье его брали домой. Весной его мама, Дарья Ивановна, устроилась поварихой в детском доме за городом и в первую же субботу привезла к себе Вольку. Они приехали под вечер. Солнце золотило широкую аллею, и Волькина матросская шапка с черными ленточками весело мелькала в кустах.
      Вдруг Волька остановился, широко раскрыл голубые глаза и оглянулся на мать:
      - Ребята, мама!
      На террасе большого белого дома сидели ребята. На длинных столах, покрытых голубой клеенкой, блестели белые чашки. Ребята ели творог, политый медом, и запивали его молоком. Волька подумал, что это ребята из его детского сада, и радостно замахал руками:
      - Ребята!
      Ребята вскочили.
      - Смотрите, какой мальчик! Чей это?
      Две девочки быстро нырнули под стол, вылезли с другой стороны и, прыгая по лестнице, побежали навстречу Вольке.
      А через минуту Волька уже сидел рядом с ними за столом, чинно сложив за спиной руки. А когда воспитательница Клавдия Ивановна положила ему на тарелку творог и налила чашку молока, он поднял вверх обе ладошки и, поворачивая их над головой то вправо, то влево, громко сказал:
      Молоко, молоко
      Выпивается легко.
      А творог, а творог
      Проскочить никак не мог.
      Мы помазали медком,
      Проскочил и он легко.
      И только после этого Волька принялся за еду. Он поел, вытер ладошкой молочные капельки на раскрасневшихся щеках, оглядел ребят и лукаво сказал:
      - А это не наш детский сад, это другой. Я сюда только на выходной день приехал!
      Дарья Ивановна жила в маленькой светлой комнатке, рядом с детдомовской кухней. Дарья Ивановна вставала рано. У нее было много дел по хозяйству. Нужно было пойти на скотный двор помочь молоденькой девушке Насте подоить детдомовских коров, потом получить продукты из кладовой, приготовить завтрак, нарезать ломтиками белый и черный хлеб.
      Волька встал вместе с Дарьей Ивановной. Он проснулся даже раньше матери и несколько раз подымал с подушки свою светлую, пушистую, как одуванчик, голову, а когда мать открыла глаза, сейчас же вскочил и стал одеваться. Одевание было трудное. Просовывая в петли пуговки, Волька громко сопел и тихо приговаривал:
      - Ну, полезай, застегивайся!
      Дарья Ивановна схватила сына на руки, звонко расцеловала в обе щеки, пошлепала по крепкой спинке, застегнула ему лифчик. Потом налила в таз свежей воды, ополоснула Вольке лицо, насухо вытерла полотенцем и, взяв в руку большую корзину, сказала:
      - Ну, пойдем на работу!
      На дворе еще не было солнца. От мокрой травы и свежего утреннего ветерка у Вольки покраснел нос, он поежился и просунул в теплую ладонь матери свою холодную ручонку.
      - Замерз? Ну сейчас согреешься, - сказала Дарья Ивановна.
      Они прошли на скотный двор. Там стоял большой кирпичный дом с маленькими окошками и большими дверями.
      - Это коровкин дом, - сказала Вольке мать.
      В коровнике было тепло и сухо. От светлых загородок, где стояли детдомовские коровы, пахло парным молоком, соломой и еще каким-то теплым коровьим духом.
      Веселая черноглазая Настя подхватила Вольку на руки, потрепала его за толстые щечки, подула на пушистую головенку.
      - Ах ты дуван-одуван! В гости к нам приехал! Масленок этакий! Как из-под сосенки выскочил!
      Вольке понравилась Настя: он прятался за мать, лукаво выглядывал и опять прятался, но играть Насте было некогда. Дарье Ивановне тоже было некогда. Они обе отошли к окну и стали что-то записывать в клеенчатую тетрадь. Волька заглянул за перегородку. Там на чистой подстилке из соломы лежала большая светло-шоколадная корова Милка. Не обращая внимания на мальчика, она медленно жевала сено.
      - У-у, какая! - удивленно сказал Волька и, прижимаясь к стенкам, осторожно обошел корову со всех сторон, дотронулся пальцем до мягкой шерсти, заглянул в умные и грустные глаза Милки, прикрытые прямыми черными ресницами, и глубоко вздохнул. - У-у, какая! - Потом присел на корточки подальше от длинного хвоста с кисточкой и замер, боясь пошевелиться.
      Вошла Настя в белом переднике, с чистым полотенцем и с подойником. Корова повернула голову, радостно замычала и тяжело поднялась на ноги. Волька испугался, попятился к двери.
      - Сиди, сиди! Она смирная, - сказала Настя.
      Волька вернулся.
      Настя обмыла теплой водой полное, налитое вымя Милки и, присев на скамеечку, начала доить, ласково приговаривая:
      - Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе пойлица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки. - Голос у Насти был певучий и нежный.
      Струйки молока, сбегая в подойник, журчали, как тихая музыка; Милка стояла смирно и, повернув к Насте голову, слушала. Волька, сидя на корточках позади Насти, тоже слушал и шевелил губами, повторяя про себя ее слова. Потом ресницы у него сонно захлопали, и чтобы не заснуть, он изо всех сил таращил глаза.
      Струйки молока делались все тоньше, потом журчание их сразу прекратилось. Волька вскочил, заглянул в подойник и сказал:
      - Пена... А где молочко?
      - А молочко под пеной. Вот процежу - выпей тепленького. Коровки свежую траву едят, сладкое молочко, душистое... А Милка у нас самая лучшая корова, рекордистка.
      Молоко действительно было сладкое и душистое. Волька выпил целую чашку и пошел с матерью в кладовую. В кладовой высокий старик Дмитрий Степанович не спеша отвешивал продукты. Он клал на большие весы буханки черного хлеба, потом белые батоны, потом крупу, сахар, масло. Волька внимательно смотрел, как двигается по каким-то черточкам железка, - весы опускаются вниз, а Дмитрий Степанович записывает что-то в тетрадь.
      - Снимайте.
      Дарья Ивановна с Настей укладывают продукты в корзину и уносят на кухню.
      Из кладовой Волька долго не уходил. Когда Дмитрий Степанович отвернулся, он встал на весы, подвигал железку и тихонько сказал:
      - Два кило двадцать.
      - Чего двадцать? - усмехнулся Дмитрий Степанович.
      Волька склонил набок голову и застенчиво улыбнулся:
      - Крупы.
      - Крупы? В тебе? Много ж ты, брат, каши съел! - Дмитрий Степанович поправил на толстом носу очки и добавил: - Видно, хорошим работником будешь!
      Волька вдруг поднял палец и к чему-то прислушался. Во дворе громко мычали коровы.
      - Коровы песни поют! - радостно крикнул он и бросился к порогу.
      * * *
      Зарядку Волька делал вместе с ребятами. Пристроившись в конце младшей группы, он старательно делал все, что показывал большой мальчик с красным галстуком.
      - Молодец, Волька! - хвалили его ребята.
      Завтракал и обедал Волька тоже с ребятами за общим столом на террасе. Все наперерыв звали его сесть рядом, но Клавдия Ивановна сказала:
      - Пусть сядет там, где сидел вчера.
      И Волька послушно уселся на вчерашнее место.
      * * *
      После обеда Волька крепко спал. Его разбудили ребята. Они стояли посреди двора с корзинками и тихо разговаривали с Дарьей Ивановной.
      - Дарья Ивановна, дайте нам Вольку! Мы с ним в лес пойдем за ягодами.
      - Пойду! Пойду! - закричал из кроватки Волька.
      Девочки дали ему маленькую корзиночку.
      В лесу пели птицы. Все казалось Вольке в легком зеленом свете, и как ни запрокидывал он голову, за ветками и листьями не видно было неба. А внизу была густая трава, она цеплялась за ноги, и Волька падал. Падать было мягко и весело. Ребята бросались подымать Вольку, а он нарочно падал и звонко смеялся.
      Потом одна девочка крепко взяла его за руку и сказала:
      - Не балуйся. Пойдем лучше ягоды искать!
      А другая девочка спросила:
      - Ты знаешь, Волька, какая земляника?
      - Красненькая и сладкая, - сказал Волька и причмокнул языком.
      Под большими пнями в густой траве закраснели ягоды.
      - Сюда, сюда, Волька! - кричали вокруг ребята. - Разгребай руками траву, смотри, вот она ягодка!
      Волька потоптался на одном месте, присел на корточки. Несколько рук совали ему в рот ягоды, он отбивался и кричал:
      - Я сам! Я сам!
      - Ребята! Пусть сам. Он сам хочет сорвать.
      Волька шарил в траве, а ребята стояли вокруг и громко радовались, когда он находил ягоду.
      Щеки у Вольки раскраснелись, рот, измазанный красным соком, улыбался, голубые глаза удивленно и радостно смотрели вокруг.
      По дороге домой ребята по очереди несли его, складывая руки "креслицем". Волька болтал ногами и без умолку говорил о ягодах, о больших весах Дмитрия Степановича, о птичках и деревьях... А потом замолкал и, склонившись на чье-нибудь плечо, издавал вдруг длинное и нежное мычание.
      * * *
      Вечером в детском доме был вечер самодеятельности. Волька сидел в первом ряду с Дарьей Ивановной и Настей. Дмитрий Степанович тоже пришел послушать, как выступают ребята. Они пели песни, читали стихи, плясали.