Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Трагические самоубийства

ModernLib.Net / Справочная литература / Останина Екатерина Александровна / Трагические самоубийства - Чтение (стр. 22)
Автор: Останина Екатерина Александровна
Жанр: Справочная литература

 

 


19 февраля 1991 года маршал Ахромеев, находясь в отпуске вместе с женой и дочкой в Сочи, узнал о создании ГКЧП. В этот тревожный для всей страны момент Сергей Фёдорович принял роковое решение, которое практически перечеркнуло все его былые заслуги и привело к трагической гибели.

Спешно сменив гражданский костюм на маршальский мундир, Ахромеев отправился в Кремль, на место своей службы. Здесь его встретили сотрудницы Т. Шереметьева, Т. Рыжова и А. Гречанная, которые позже рассказывали, что маршал приехал в отличном настроении, был весел, бодр, полон сил и жаждал деятельности. Уже 20 августа Ахромеев диктовал Рыжовой план мероприятий, которые необходимо было провести в связи с введением чрезвычайного положения. Позже он уехал в министерство обороны, а когда вернулся, то на вопрос Рыжовой: «Как дела?», ответил, что плохо. Он собирался остаться в Кремле на ночь, поэтому попросил сотрудницу принести в свой кабинет раскладушку с бельем. На другой день настроение маршала еще более ухудшилось, а 22 августа он отправил на имя Горбачёва личное письмо, о содержании которого пока никто не знал.

Только 18 октября 1991 года следствие получило от секретариата Президента СССР ксерокопию этого письма. Написано оно было от руки, и почерк, как было позже установлено, действительно принадлежал Сергею Фёдоровичу. Маршал Ахромеев с солдатской прямотой излагал президенту свои переживания и действия в те жаркие августовские дни: Президенту СССР товарищу М. С. Горбачёву докладываю о степени моего участия в преступных действиях так называемого „Государственного Комитета по чрезвычайному положению“ (Янаев Г. И., Язов Д. Т. и другие).

6 августа с. г. по Вашему разрешению я убыл в очередной отпуск в военный санаторий г. Сочи, где находился до 19 августа. До отъезда в санаторий и в санатории до утра 19 августа мне ничего не было известно о подготовке заговора. Никто, даже намеком, мне не говорил о его организации и организаторах, то есть в его подготовке и осуществлении я никак не участвовал. Утром 19 августа, услышав по телевидению документы указанного „Комитета“, я самостоятельно принял решение лететь в Москву, куда и прибыл примерно в 4 часа дня на рейсовом самолете. В 6 часов прибыл в Кремль на свое рабочее место. В 8 часов вечера я встретился с Янаевым Г. И. Сказал ему, что согласен с программой, изложенной „Комитетом“ в его обращении к народу, и предложил ему начать работу с ним в качестве советника и. о. Президента СССР. Янаев Г. И. согласился с этим, но, сославшись на занятость, определил время следующей встречи примерно в 12 часов 20 августа. Он сказал, что у „Комитета“ не организована информация об обстановке и хорошо, если бы я занялся этим. Утром 20 августа я встретился с Баклановым О. Д., который получил такое же поручение. Решили работать по этому вопросу совместно.

В середине дня Бакланов О. Д. и я собрали рабочую группу из представителей ведомств и организовали сбор и анализ обстановки. Практически эта рабочая группа подготовила два доклада: к 9 вечера 20 августа и к утру 21 августа, которые были рассмотрены на заседании „Комитета“.

Кроме того, 21 августа я работал над подготовкой доклада Янаеву Г. И. на Президиуме Верховного Совета СССР. Вечером 20 августа и утром 21 августа я участвовал в заседаниях „Комитета“, точнее, той его части, которая велась в присутствии приглашенных. Такова работа, в которой я участвовал 20 и 21 августа с. г. Кроме того, 20 августа, примерно в 3 часа дня, я встречался в министерстве обороны с Язовым Д. Т. по его просьбе. Он сказал, что обстановка осложняется, и выразил сомнение в успехе задуманного. После беседы он попросил пройти с ним вместе к заместителю министра обороны генералу Ачалову В. А., где шла работа над планом захвата здания Верховного Совета РСФСР. Он заслушал Ачалова В. А. в течение трех минут только о составе войск и сроках действий. Я никому никаких вопросов не задавал.

Почему я приехал в Москву по своей инициативе – ни? кто меня из Сочи не вызывал – и начал работать в „Комитете“? Ведь я был уверен, что эта авантюра потерпит поражение, а приехав в Москву, еще раз убедился в этом. Дело в том, что начиная с 1990 года я был убежден, как убежден и сегодня, что наша страна идет к гибели. Вскоре она окажется расчлененной. Я искал способ громко заявить об этом. Посчитал, что мое участие в обеспечении работы „Комитета“ и последующее связанное с этим разбирательство даст мне возможность прямо сказать об этом. Звучит, наверное, неубедительно и наивно, но это так. Никаких корыстных мотивов в этом моем решении не было. Мне понятно, что, как Маршал Советского Союза, я нарушил военную присягу и совершил воинское преступление. Не меньшее преступление мной совершено и как советником Президента СССР».

Ахромеев уже знал о неминуемом поражении гэкачепистов и в этом письме вынес самому себе приговор.

23 августа состоялось заседание Комитета Верховного Совета СССР по делам обороны и госбезопасности, на котором присутствовал и маршал Ахромеев. Стенографистка Сергея Фёдоровича позже рассказала, что в этот день маршал был в подавленном настроении. Обычно активный и выступавший на всех заседаниях, на этот раз Ахромеев не проронил ни одного слова. В течение всего заседания он оставался в одной и той же позе, ни разу даже не повернув головы.

Рядом с кабинетом Ахромеева в Кремле находился кабинет советника Президента СССР Загладина. На следствии он показал, что видел маршала в этот день последний раз и он был в крайне подавленном и каком-то нервном состоянии: лицо потемнело, руки дрожали. Когда Загладин спросил маршала, как тот себя чувствует, он ответил, что неважно, «переживает, много думает, даже ночевал в кабинете». Он рассказал также, что «было трудное заседание Комитета по обороне» и теперь он «не знает, как все будет дальше».

В ходе следствия была обнаружена рабочая тетрадь, где маршал делал записи во время заседания. Среди прочего там есть такие слова: «Кто организовал этот заговор – тот должен будет ответить».

Ближайшие сотрудники Ахромеева – Шереметьева и Гречанная – практически весь день 23 августа по долгу службы находились с ним в тесном контакте, поэтому могли заметить, что с маршалом происходит что-то неладное. На следствии они показали, что весь этот день Ахромеев писал какие-то бумаги, снимал копии, но старался делать все это незаметно и всякий раз прятал бумаги от внезапно вошедших в кабинет посторонних. Ничего подобного он никогда раньше не делал. Такое странное поведение Ахромеева и его угнетенное состояние даже пробудили неприятные подозрения: сотрудницы впервые подумали, что маршал намерен покончить жизнь самоубийством.

Что же касается родных, то гибель Сергея Фёдоровича явилась для них страшным ударом. Ни жена, ни дочь и представить себе не могли, что такое может случиться. Ведь они всегда знали Сергея Фёдоровича как жизнерадостного, волевого и твердого человека, ни при каких обстоятельствах не выказывавшего страха или сомнения. Маршал без колебания принимал ответственные решения в самые трудные минуты жизни, и именно так он поступил на этот раз.

Ночь накануне гибели он провел в семье дочери, Натальи Сергеевны. Позже она рассказывала: «Четыре вечера подряд я не могла с ним поговорить, так как он возвращался усталый, очень поздно, пил чай и ложился. Кроме того, мой отец был таким человеком, которому невозможно было задавать вопросы без его согласия на то. В пятницу, 23 августа, накануне его смерти, я почувствовала, что он хочет поговорить. Мы купили огромный арбуз и собрались за столом всей семьей. Я спросила у него: „Ты всегда утверждал, что государственный переворот невозможен. И вот он произошел, и твой министр обороны Язов причастен к нему. Как ты это объясняешь?“. Он задумался и ответил: „Я до сих пор не понимаю, как он мог…“ На следующий день перед уходом он пообещал моей дочке, что после обеда поведет ее на качели…» Ничто в поведении Сергея Фёдоровича не предвещало трагической развязки, поэтому-то у семьи возникли сомнения по поводу версии о самоубийстве маршала.

24 августа около 9 часов утра, по словам Натальи Сергеевны, Ахромеев отправился на работу. Примерно через полчаса она ему позвонила и сообщила, что мама вернулась из Сочи. По тону разговора Сергей Фёдорович показался ей, как обычно, веселым и бодрым, поэтому никаких подозрений о его возможной кончине у нее не возникло. Однако вечером этого же дня, в 21 час 50 минут, дежурный офицер охраны Коротеев, совершая обычный обход, обнаружил в кабинете № 19 тело – Маршал Советского Союза С. Ф. Ахромеев повесился.

«Труп находился в сидячем положении, – как свидетельствуют материалы следствия, – под подоконником окна кабинета. Спиной труп опирался на деревянную решетку, закрывающую батарею парового отопления. На трупе была надета форменная одежда Маршала Советского Союза. Повреждений на одежде не было. На шее трупа находилась скользящая, изготовленная из синтетического шпагата, сложенного вдвое, петля, охватывающая шею по всей окружности. Верхний конец шпагата был закреплен на ручке оконной рамы клеящей лентой типа скотч. Каких-либо телесных повреждений на трупе, помимо связанных с повешением, не обнаружено. Обстановка в кабинете на время осмотра нарушена не была, следов какой-либо борьбы не найдено. На рабочем столе в кабинете обнаружены шесть записок, написанных от имени Ахромеева».

Посмертные послания были рукописными. Первое датировано 24 августа. В нем маршал просил передать оставленные им остальные записки адресатам: Маршалу Советского Союза С. Соколову и семье. Записка Соколову была датирована 23 августа. В ней маршал просил Соколова, а также генерала армии Лобова помочь семье в хлопотах, связанных с похоронами, и выразил надежду, что они не оставят его родственников в одиночестве в эти тяжелые дни.

Письмо, адресованное семье, также датировано 23 августа. В нем Ахромеев сообщал, что принял решение покончить жизнь самоубийством. Следующая записка, безадресная и датированная 24 августа, содержала объяснение причин самоубийства. «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество, – писал Ахромеев, – и уничтожается все, что считал смыслом моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь дают мне право из жизни уйти. Я боролся до конца».

Далее следовала еще одна записка с просьбой оплатить долг в столовой с приколотой купюрой в 50 рублей. И наконец, в последней записке говорилось следующее: «Я плохой мастер готовить орудие самоубийства. Первая попытка (в 9:40) не удалась – порвался тросик. Собираюсь с силами все повторить вновь». Действительно, тросик, который порвался во время утренней попытки, был найден в пластмассовой урне под рабочим столом маршала. Вернее, были обнаружены куски синтетического шпагата, схожего по материалу с петлей, что подтверждало версию о самоубийстве. Кроме того, проведенная 25 августа 1991 года судебно-медицинская экспертиза показала, что никаких признаков, свидетельствовавших о насильственной смерти путем удавления Ахромеева петлей, обнаружено не было. На трупе покойного не было найдено и каких-либо телесных повреждениях, говоривших о борьбе и т. п., кроме странгуляционной борозды – последствия удушения. Та же судебно-медицинская экспертиза показала, что маршал незадолго до смерти спиртных напитков не принимал.

Проведенная 13 сентября 1991 года почерковедческая экспертиза доказала, что все записки, обнаруженные на столе маршала в рабочем кремлевском кабинете, были написаны Ахромеевым. Но тем не менее у многих оставались сомнения. Ведь по давно установленной традиции военачальники, особенно маршалы, в критических ситуациях стреляются, а не вешаются. В армии испокон веку приговаривали к казни через повешение лишь изменников и шпионов. Ахромеев же выбрал именно этот, далеко не маршальский способ самоубийства.

Как оказалось, у Сергея Фёдоровича не было пистолета: после ухода в отставку он сдал все личное оружие, в том числе и пистолеты, полученные в награду за долгую воинскую службу. По данному факту давал показания адъютант Ахромеева Кузьмичёв, допрошенный как свидетель в ходе расследования. Его показания были документально подтверждены.

Самое, пожалуй, удручающее во всей этой печальной истории то, что маршала не остановила даже первая, провалившаяся попытка. Казалось бы, судьба воспротивилась его смерти, но он все равно поступил так, как решил заранее. Смастерив петлю покрепче, он наконец добился приведения приговора, вынесенного самому себе, в исполнение.

Борис Карлович Пуго

Судьба одного из участников ГКЧП до 1991 года складывалась самым завидным образом. После окончания рижского политехнического института Пуго поступил на завод, где с энтузиазмом включился в комсомольскую работу. Сначала Борис был секретарем райкома комсомола, потом заведующим сектором ЦК ЛКСМ, первым секретарем ЦК ЛКСМ, секретарем ЦК ВЛКСМ, инспектором ЦК КПСС, заведующим отделом ЦК компартии Латвии и, наконец, первым секретарем Рижского горкома партии. В 1976 году Пуго работал в КГБ СССР и Латвийской ССР, а в 1980 занял пост председателя Комитета государственной безопасности Латвийской ССР. В период с 1984 по 1988 год Пуго – первый секретарь ЦК компартии Латвии, был депутатом Верховного Совета СССР одиннадцатого созыва. С 1986 года он член ЦК КПСС, в 1988 году избран председателем Комитета партийного контроля при ЦК КПСС. 11 декабря 1990 года Пуго назначен министром внутренних дел СССР, а 4 февраля 1991 года ему было присвоено воинское звание генерал-полковника.

Борис Пуго

Но блистательная карьера видного партийца с политехническим образованием оборвалась с поражением гэкачепистов. Против Б. К. Пуго было возбуждено уголовное дело по обвинению в участии в антиконституционном заговоре. Другими словами, за организацию и членство в ГКЧП. Борису Пуго грозил арест, публичный судебный процесс. Но он не стал дожидаться решения своей участи новой властью и сам себе вынес приговор, который и привел в исполнение 22 августа 1991 года.

Сын Бориса Пуго, Вадим Пуго, говорил позже: «Я считаю, что они с мамой сделали все правильно. Я не представляю, как бы отец мог жить после августа 1991 года». Участие отца в августовском путче перевернуло жизнь и карьеру сына. В то время он работал в разведке, в Главном управлении КГБ. Карьера Вадима складывалась на редкость успешно, но… Он ушел из разведки, заняв, правда, далеко не самое худшее место под солнцем: Вадим стал вице-президентом фирмы по производству нефтяного оборудования.

Урна с прахом покончившего с собой Бориса Пуго полгода стояла дома у Вадима на подоконнике. Власти отказывались дать место для захоронения родителей после кремации, пока Вадим не добился этого разрешения.

Среди тех, кто общался с Борисом Пуго накануне его смерти, было много разных людей – друзья и недруги. Александр Гуров, начальник Бюро по борьбе с коррупцией в то время, один из тех, кто составлял близкое окружение Пуго, позже вспоминал последнюю встречу с министром: «Я был в отпуске и дал команду своему заму не вмешиваться ни в какие дела. Чутье подсказывало, что ожидается подстава. Пуго для меня был олицетворением высшей порядочности, чистоты и профессионализма. Увидев его среди путчистов, я даже опешил.

Приезжаю в МВД, а у нас был крупный успех – взяли 200 кг слоновой кости и иконы допетровских времен. Даже митрополит Питирим пришел на них посмотреть. Вдруг у меня в кабинете звонит телефон прямой связи. Я машинально поднимаю трубку и говорю: „Слушаю, товарищ министр“. Пуго просит зайти к нему. Захожу. Он стоял совершенно спокойный, в помятом костюмчике – у него всегда один и тот же костюмчик – и сам после бессонной ночи тоже выглядел помятым. „Что, идут громить МВД?“ – спрашивает. Я говорю: „Нет, люди ликуют, никто не идет“. Вдруг звонок телефона с гербом. Это из Кремля. Пуго кому-то отвечает: „Нет, я не поехал в Форос. А они поехали, кто каяться, кто оправдываться“, – кладет трубку. Затем говорит: „Ну что, Руцкой орал? Я же ему говорил: никто вас не будет брать. Если б надо было, «Альфа» взяла бы без проблем. А то, что кровь студентов пролилась, это ужасно. Я видел съемку“.

Мы взяли бутылку коньяка, бутылку водки, селедку, картошку. Выпили. Питирим рассказывал о том, что собирается строить деревни. Пуго сидит отрешенно и вроде ничего не слышит. Я ему: „Товарищ министр, ну вы же кровь не проливали, чего так волнуетесь?“. А он отвечает: „А я и вошел в ГКЧП, чтобы кровь не пролилась“. И Питирим стал его успокаивать.

Был момент, когда мне предложили „шестернуть“ и арестовать Пуго, но я возмутился и сказал: „Санкции нет, ордера нет. Это просто исключено“. Меня потом поразило то, что в Верховном Совете на трибуну выскочил Степанков, тогдашний генпрокурор, и радостно сообщил: „Только что застрелился Пуго“. Люди вскочили, начали хлопать в ладоши. Хасбулатов и Руцкой тоже искренне радовались. В 1993 году я спрашивал, когда уже их арестовали, почему же они не совершили такой джентльменский поступок, как Пуго?».

По поводу самоубийства Бориса Пуго сразу же возникли самые жаркие споры. Некоторые, кто поддерживал обвинения против президента в ходе импичмента, считали, что Пуго был убит по заданию сторонников Ельцина. Так, писатель Василий Белов с трибуны Госдумы, обсуждая деятельность президента Ельцина в 1991 году, громогласно вопрошал: «Почему никто не спрашивает, кто убил Пуго?» – и требовал разобраться с этим вопросом. Василий Белов известен как писатель и автор нескольких публикаций, защищающих интересы русских. Почему же у Белова возникли подобные вопросы и сомнения?

Дело в том, что в операции по аресту Пуго принимали участие четыре человека: Иваненко, председатель КГБ РСФСР; Ерин, первый заместитель министра внутренних дел республики; Лисин, заместитель прокурора республики; Явлинский, участник событий в российском Белом доме. Иваненко возглавлял этот квартет. Григорий Явлинский принимал участие в обсуждении плана арестов. То, что он примкнул к группе Иваненко, было одновременно и случайностью, и закономерностью. Позже Явлинский рассказывал, что накануне ареста никто не знал, где Пуго. Он пропал с утра 22 августа. Бориса Пуго разыскивали три часа, его местонахождение обнаружил Иваненко. Оказывается он «как-то хитро» позвонил, и Пуго снял трубку. До этого квартира Пуго была блокирована, и не было никакой возможности установить, там ли он. Между ними произошел разговор следующего содержания: «Борис Карлович, это говорит председатель КГБ России Иваненко. Я хотел бы с вами поговорить». Последовала длительная пауза, затем Пуго ответил: «Хорошо». «Мы сейчас к вам подъедем, вы никуда не уходите», – продолжал Иваненко. «Ладно».

Группа во главе с Иваненко немедленно отправилась на квартиру Пуго. Охрана сообщила, что из дома никто не выходил. Четыре участника операции поднялись на нужный этаж и позвонили в квартиру. Долгое время никто не отзывался, и у арестовывающих даже возникла идея ломать дверь. Но в этот момент она открылась, и взору посетителей предстал глубокий старик. Как позже выяснилось, это был тесть Пуго. Его спросили: «У вас произошло несчастье?». Старик ответил: «Да». После этого визитеры вошли в квартиру. Вместе с ними должна была действовать группа захвата, но, по словам Явлинского, автоматчики выехали немного позже и должны были прибыть на квартиру с минуты на минуту.

В квартире Пуго действительно произошло нечто ужасное. По Москве потом долгое время ходили слухи, что, прежде чем застрелиться, Пуго стрелял в жену. Но что же произошло на самом деле, по словам Явлинского, понять было трудно: «Она (супруга) была изранена, в крови. Лицо измордовано в кровь». И далее он отметил по поводу того, ножевыми или огнестрельными были ранения: «Там невозможно было разобраться. Она сидела на полу с одной стороны двуспальной кровати, а непосредственно на кровати с другой стороны в тренировочном костюме лежал Пуго. Его голова откинулась на подушку, и он дышал. Но внешний вид у него был как у мертвеца». Позже, как рассказывал Явлинский, на квартиру «пришла соседка, а затем приехала бригада врачей. Через некоторое время прибежал лечащий врач, вызванный соседкой. Удивительно, что врачи абсолютно не обращали внимания на искалеченную женщину, а занимались только Пуго».

Супруга Пуго находилась в состоянии невменяемости: ее речь была бессвязной, а движения нескоординированны. Охраны не было, поскольку ее сняли незадолго до трагедии. Группа во главе с Иваненко, находясь на лестничной площадке, никаких выстрелов не слышала, поскольку дверь в квартиру Пуго была двойной и с тамбуром, что гарантировало полную звукоизоляцию. Окна не зашторены, в целом все в квартире находилось в полном порядке: никаких следов обыска или пепла от сожженных бумаг. Однако можно было заметить, что Пуго еще совсем недавно работал за своим письменным столом в соседней комнате.

Как рассказывал Явлинский: «Я не профессионал и тогда не задумывался над обстоятельствами. Передо мной лежал государственный преступник. И только после того, как мы с Иваненко уехали, а Ерин и Лисин остались ждать экспертов, после того как я оказался в спокойной обстановке, помимо моей воли в голове нарисовалась картинка происшедшего. И память высветила два обстоятельства, которые я не могу объяснить.

Первое. Светло-серый пистолет аккуратно лежал на тумбочке. Причем так, как лежал Пуго, положить пистолет на тумбочку ему было бы очень трудно: как до выстрела, так и после (что само по себе абсурдно). Тумбочка стояла за головой, и, для того чтобы туда положить пистолет, надо было делать это либо через плечо, либо развернуться.

Второе. Были три стреляные гильзы».

По мнению Иваненко, который еще во время поисков министра высказывал предположение о его самоубийстве, Пуго вообще был самым циничным, жестоким и твердым человеком из восьмерки гэкачепистов. «Он нам может преподнести любой сюрприз», – сказал Иваненко в тот момент и добавил, что нужно быть готовыми к неожиданному повороту событий.

Результаты же следствия показали, что последней стреляла жена Пуго, она-то и положила пистолет затем на тумбочку. Бедная женщина не захотела расставаться со своим мужем и последовала его примеру, только стрелять ей пришлось дважды…

Глава 6

Когда кажется, что нет выхода

Самоубийство всегда неожиданно, оно – всегда шок. Многие русские писатели пытались размышлять на эту тему, стараясь найти разгадку подобного явления хотя бы только для себя. Вот как писал, например, знаменитый русский философ Василий Розанов:

«– Когда жизнь перестает быть милою, для чего же жить?

– Ты впадаешь в большой грех, если умрешь сам.

– Дьяволы: да заглянули ли вы в тоску мою, чтобы учить теперь, когда все поздно. Какое дело мне до вас? Какое дело вам до меня? И умру и не умру – мое дело. И никакого вам дела до меня.

– Говорили бы живому. Но тогда вы молчали. А над мертвым ваших речей не нужно».

Болезненнее всех переживал тему самоубийства, пожалуй, Ф. М. Достоевский. В его многочисленных романах и на страницах дневников обязательно встречается хотя бы один персонаж, наложивший на себя руки. Можно, конечно, искать причины такого внимания писателя к самоубийствам в том, что он вообще был склонен с пристрастием разбираться в «проклятых вопросах», но… Действительность, предстающая пытливому взору писателя, на самом деле отличалась необыкновенной жестокостью и трагизмом.

Так что хроникер, который задавал вопрос одному из героев романа «Бесы», Кириллову, не случайно возмущается: «Разве мало самоубийств?». Пресса тех лет просто изобиловала сообщениями о несчастных, покончивших жизнь самоубийством. Достоевский писал и об этом: «В последнее время газеты сообщали почти ежедневно о разных случаях самоубийства. Какая-то дама бросилась недавно в воду с елагинской „стрелки“ в то время, когда муж ее пошел к экипажу за конфектами <…>; в Измайловском полку застрелился молодой офицер; застрелился еще какой-то мальчик, лет 16 или 17; на Митрофаньевском кладбище найден с порезанным горлом кронштадтский мещанин, зарезавшийся от любви; в Москве девушка, соблазненная каким-то господином, утопилась от того, что другой господин назвал ее „содержанкою“. Цитата, приведенная выше, относится к 1871 году. А всего лишь за период с 1870 по 1887 год в России покончили самоубийством 36 тысяч человек».

Федор Михайлович, который отличался необычайной отзывчивостью и сострадательностью, конечно же, с содроганием узнавал о подобных несчастьях.

Знакомая Достоевского, писательница Л. X. Симонова-Хохрякова, в своих воспоминаниях рассказывала о нескольких беседах с Достоевским на тему самоубийства: «Федор Михайлович был единственный человек, обративший внимание на факты самоубийства; он сгруппировал их и подвел итог, по обыкновению глубоко и серьезно взглянув на предмет, о котором говорил. Перед тем как сказать об этом в „Дневнике (писателя)“, он следил долго за газетными известиями о подобных фактах, – а их, как нарочно, в 1876 году явилось много, – и при каждом новом факте говаривал: „Опять новая жертва и опять судебная медицина решила, что это сумасшедший! Никак ведь они (то есть медики) не могут догадаться, что человек способен решиться на самоубийство и в здравом рассудке от каких-нибудь неудач, просто с отчаяния, а в наше время и от прямолинейности взгляда на жизнь. Тут реализм причиной, а не сумасшествие“».

Кстати, в дневнике писателя, помеченном октябрем 1876 го? да, есть целая глава, посвященная двум самоубийствам. Среди прочего Ф. М. Достоевский пишет: «Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит. Другого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается, даже и нередко) – не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться, – он прибегает к другого рода упрощению и просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом. Это только две противуположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий». Достоевский был уверен: в самоубийстве все, «и снаружи и внутри, – загадка». Иногда в жизни возникают опасности и конфликты, оказывающиеся страшнее самых кошмарных сновидений, и эти кошмары наяву нередко приводят человека к опасной грани, за порогом которой он надеется избавиться от ужасной реальности.

Вик д’Азир. Охота на бабочек

Издалека наплывал тяжелый, невнятный гул, напоминающий морской прибой. Вик д’Азир чувствовал, как он накатывается откуда-то из дальних лесов, становится все более угрожающим. Наверное, он темный и грязный от осенней пены и водорослей, погибших рыб и осьминогов. Сейчас прибой подойдет ближе, натолкнется на камни замка и снова отойдет далеко. Быть может, он не так уж опасен, как кажется… Вик с трудом открыл глаза, и окружающая реальность обрушилась на него, как молот. Значит, он все еще жив. Вик не сразу осознал, где находится. Его окружала темнота с пляшущими на стенах огненными отблесками. Красные блики пробегали по портретам его предков. Все деды и прадеды, ведущие происхождение от великого Конде, смотрели на него осуждающе. Они сберегли свой титул, отстояли владения, они сражались в Крестовых походах. Один из них получил меч от самого короля, другой бросился на этот меч, чтобы не попасть в плен мусульман, окруживших их войско неподалеку от Иерусалима. Боже мой, как это было давно… Как и рассказы о них молодого воспитателя-аббата. Как и его напутствия о том, что Вик не должен посрамить их славное имя и быть достойным великого Конде. Правда, Вик помнит, как через некоторое время проповеди аббата приобрели совсем другое направление. Его воспитатель зачитывался книгами Руссо и говорил, как прекрасно вернуться к природе, жить естественной жизнью. («Крестьянской, что ли?» – думал Вик, но ничего не произносил вслух.) Проповеди добрейшего аббата не оставили ни малейшего следа в его душе, как и захватившие все общество напряженные размышления о тяжкой доле простого народа. Вик любил поездки по ночному лесу, бешеный топот коня, шелест огромных нормандских дубов и журчание тайных источников. Ночью лес всегда преображался, и Вик, подолгу стоя у огромных менгиров, представлял, что вот сейчас из-за этого высокого кустарника покажется белый единорог, таинственное животное, украшающее его фамильный герб. А может быть, выйдет высокий друид с белой, как снег, бородой и предскажет его судьбу…

Однако его судьбу предсказал не друид. Это произошло зимой 1788 года, когда Вик пришел на заседание Французской академии. Там давал ужин герцог де Нервей; говорят, что человеком он был умным, весьма начитанным и образованным, по крайней мере настолько, чтобы оказывать всяческую материальную помощь и поддержку Шодерло де Лакло, Бомарше и Шамфору.

Граф Вик д’Азир чувствовал себя в своей стихии. Он проходил мимо знатных дам, касаясь края их одежды как бы невзначай, и они не закрывались веерами, даря ему легкие и многообещающие улыбки. Вик знал, что он привлекателен, и ему это нравилось: мягкий овал лица, серые прозрачные глаза, темные густые брови и непослушные черные волосы, которые эти герцогини так любят гладить среди густых ночных кустов жасмина, когда все вокруг напоено ароматом цветов, пением соловьев и бессмысленным, но всепоглощающим счастьем. Наверное, так же счастливы бабочки, великое множество которых легко порхает в фамильном имении Вика.

Придворные, академики, известнейшие ученые и вольнодумцы уже собрались за столом и успели как следует подкрепиться мальвазией. Обстановка становилась все более свободной, реплики звучали громче и откровеннее. Шамфор прочел одну из своих фривольных сказок, и дамы слушали его, не рдея, а открыто смеясь. «А помните, как написано у маркиза де Сада? – услышал Вик голос герцогини де Граммон. – Старый лекарь достал свой скальпель и, криво усмехнувшись, сказал проститутке Фаншон: „Я вовсе не нуждаюсь в твоих дырках, они мне все известны; я сделаю их сам, причем столько и в таком размере, как мне это покажется интересным“». Все окружающие залились веселым смехом. Вик улыбнулся, но почувствовал, как по его спине пробежал неприятный холодок. «Слушай, Вик, а ты, как мне кажется, не в восторге», – прозвучали рядом с ним слова, и граф обернулся. В то же мгновение его улыбка стала теплой и искренней.

«Брат!» – радостно сказал он.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27