Современная электронная библиотека ModernLib.Net

История одной судьбы

ModernLib.Net / Классическая проза / Овалов Лев / История одной судьбы - Чтение (стр. 12)
Автор: Овалов Лев
Жанр: Классическая проза

 

 


Но именно в этом и заключался камень преткновения. Все было правильно у Волкова, только не в отношении Апухтина, снять его Волков не соглашался. Обещал дать тракторов, машин, пообещал выделить два дефицитных кукурузосборочных комбайна, посулил достать какой-то особенной высокоурожайной кукурузы на семена, сказал, что дополнительно отгрузит строительные материалы. Но Апухтина трогать не хотел. А при таком директоре, как Апухтин, все в прорву…

Волков уехал, однако ничего не забыл. В совхоз пришли и машины, и комбайны, отгружены были и лес, и кирпич, и стекло…

Анна недоумевала — почему Давыдовскому совхозу такое счастье? Все сыпалось для него, как из рога изобилия, при такой щедрости даже Апухтин не мог не идти в середняках.

— Что за доброта? — подивилась как-то Анна в разговоре с Тарабриным. — Кому-нибудь Волков, может, и отчим, но для Давыдова — отец родной!

— А вам-то что? — одернул ее Тарабрин. — В район ведь, а не из района. Спасибо говорить надо. Если бы не Волков, нам с вами еще как пришлось бы отдуваться за этот совхоз. А с его помощью кряхтим, да справляемся.

XLII

С Алексеем становилось все труднее. Он давно не приносил в дом ни копейки да еще у Анны просил. Возвращался не поздно, но почти всегда пьяным. Раза два его приводили милиционеры. Анна искренне удивлялась, как может он что-то делать на маслозаводе.

Анна сходила в районную больницу, для Алексея достали путевку на специальное лечение, отправили с медсестрой в Пронск. Он охотно согласился лечиться. «Надо с этим кончать…»

А дня через три позвонил из Пронска. Из гостиницы. Пропил все деньги, пальто, не на что вернуться. Анна попросила Тарабрина послать в Пронск машину. Шоферу поручили расплатиться в гостинице и привезти Алексея домой.

Он молча выслушал упреки, опять дал слово исправиться, утром ушел на работу, а вечером Анна нашла его под окнами, не смог даже подняться на крыльцо.

Но Анне было не до мужа, в районе началась уборка.

Однажды он заявил:

— Все равно буду пить. До тех пор, пока не уйдешь из райкома.

Это было что-то новое. Так еще он не высказывался.

Он повторил:

— Уходи из райкома, и будем нормально жить. Надо мной смеются. Говорят, я у тебя под башмаком.

— С кем ты пьешь? — как можно мягче спросила Анна, все еще пытаясь найти какой-то выход, что-то наладить.

— Это тебя не касается!

Анна обратилась в милицию. Попросила выяснить, с кем пьет Бахрушин. Это было нетрудно установить. В таком городке, как Сурож, все на виду. Два дружка из райпотребсоюза. Шофер райисполкома. Один рыболов, старик, из тех, что ничего не делают.

Анна позвонила Жукову.

— Семен Евграфович, мой супруг больно крепко с вашим шофером подружился, нельзя ли их развести?

— Как же я могу вмешаться, Анна Андреевна? — нерешительно высказался Жуков. — На работе шофер пьяным не бывает, лишнего не закладывает, это уж его воля, как проводить свободное время…

А Бахрушин все настойчивей и настойчивей, с пьяним упорством приставал к жене:

— Лучше тебе уйти. Ну какой из тебя партработник? Иди обратно в агрономы…

Похоже, кто-то вбивал ему в голову эту мысль.

Анна посоветовалась с Тарабриным.

— Иван Степанович, что же это такое? Никакого достоинства. Ведь мы исключаем за такое из партии. Поверьте, я бы не дрогнула, проголосовала исключить…

— Нет, Анна Андреевна, неудобно, — подумав, сказал Тарабрин. — Тень на вас упадет. А в конечном счете и на райком. Воспитывайте.

И все-таки дольше так продолжаться не могло. На кого бы тень ни легла, но ни люди ей не простят, ни собственная совесть.

Вон он опять лежит перед ней пьяный, потерявший человеческий облик, отец ее детей.

А ей сейчас не до него. Шесть часов. В шесть бюро. Она не имеет права опаздывать. Да и не хочет.

Она выходит из комнаты.

— Мама! — говорит она свекрови. — Присмотрите за Алексеем. Не пускайте его никуда.

Анна налила целую пригоршню одеколона, надушила руки, лицо, платье, чтоб отбить отвратительный кислый запах.

Свекровь что-то проворчала.

— Вы что, мама?

— Муж мертвый валяется, а жена по собраниям…

— Но я же не могу, мама. Не могу! Вы поймите…

Старуха ничего больше не сказала. Анна чувствовала, как осуждает ее свекровь, она это чувствовала. Старуха только боялась: начни она говорить, невестка прогонит ее, и Анна действительно иногда думала — начни свекровь браниться, она прогонит ее, хватит с нее одного Алексея.

В райкоме все уже собрались. Сидели за столом, выжидательно поглядывая на Тарабрина.

— Вот и Анна Андреевна, — приветливо сказал он. — Ждем.

Анна прошла к столу, села на свое обычное место, поправила волосы, смущенно улыбнулась.

— Кажется, я не очень…

— Нет, нет, я шучу, — сказал Тарабрин. — Начнем.

Это было обычное рабочее бюро. Тут хватало вопросов больших и маленьких, серьезных и несерьезных, но для кого-то важных и, может быть, даже очень важных, потому что от того или иного решения зависела если не жизнь, то, уж во всяком случае, течение чьей-то жизни.

Подошел последний вопрос. За счет отчислений от сверхплановых прибылей, накопленных коммунальными предприятиями города, предлагалось приобрести для пионерского лагеря катер. Об этом катере давно уже мечтали ребята всего города. В Пронске на водной станции «Динамо» продавался катер по сходной цене…

Разобрались и с этим вопросом.

— Ну, вот и все, — облегченно сказал Тарабрин. — Можно и по домам.

— Одну минуту, — сказал Анна. — Хочу посоветоваться, товарищи…

Она поднялась со стула.

Вот они — Тарабрин, Жуков, Щетинин, Ванюшин, Добровольский… Разные люди, разные характеры… Кто они ей? Друзья? Во всяком случае, товарищи по работе. У каждого свои недостатки. Но в общем неплохие люди. Преданы делу…

Анна опустила глаза. Совестно все-таки говорить.

— Я хочу посоветоваться, товарищи. Конечно, это личное дело. Но поскольку я секретарь райкома… Я думаю, мне следует посоветоваться…

Конечно, она обязана посоветоваться. Ее репутация — это в какой-то степени и репутация райкома.

— Дальше так продолжаться не может. Вы знаете Бахрушина. Я имею в виду своего мужа. Не могу я больше с ним жить.

Анне хотелось заплакать, но она сдержала себя, неуместно это на заседании бюро.

— Куда это годится? Каждый день пьян. То сам еле-еле доберется, а то и приносят. Милиция даже доставляла. Разговоры идут…

— Хорошо, Анна Андреевна, короче, — перебил Тарабрин. — Мы искренне сочувствуем. Хотите, я сам с ним поговорю.

Он действительно смотрел на Анну с сочувствием.

— А что толку? — резко возразила она. — Разве мало с ним говорили! Не будь он моим мужем, его давно бы исключили из партии. Детям горе, мне мука, и даже вам позор. Нет, Иван Степанович, это не выход. Ни мне, ни вам. Я разойдусь с ним… — наконец она решилась это произнести. — Но поскольку я в какой-то степени… в какой-то степени лицо официальное, я решила спросить…

— Анна Андреевна права… — Жуков задумчиво посмотрел на Гончарову. — Разговор о Бахрушине давно идет…

— Пусть разводится, — сказал Добровольский. — Я лично не возражаю.

— Я не могу, не могу больше, товарищи, — добавила Анна, продолжая стоять и держаться за спинку стула. — Всякому терпению приходит конец. Он и детей не дает воспитывать, и на других глядеть стыдно…

Наступило молчание. Как-то сразу. Неловкое молчание, когда слышно только дыхание людей.

Анна села, сейчас ей ни на кого не хотелось смотреть.

— Ну что? — спросил Жуков. — Разрешим Анне Андреевне развестись?

— Погоди, погоди, — Тарабрин задумчиво покачал головой. — Не так это просто…

Он вышел из-за стола, не спеша прошелся вдоль кабинета.

— Позвольте мне, — сказал Тарабрин, медленно прохаживаясь по кабинету. — Я очень ценю, что Анна Андреевна обратилась к нам с этим вопросом. Наши с вами, товарищи, семейные отношения — это не только личные наши дела. Все мы здесь на виду, о всех нас идет та или иная слава, и в общей сложности это и составляет репутацию райкома, репутацию руководства. Я очень уважаю Анну Андреевну, и все в районе ее уважают, но сегодня она меня расстроила. Не вижу ни обычной ее принципиальности, ни настойчивости…

Он спокойно расхаживал по кабинету и не спеша произносил одну аккуратную фразу за другой.

— Вот Анна Андреевна обмолвилась о воспитании детей. А что за воспитание без отца? Без отца уже не семья…

Он подошел к книжному шкафу, за стеклами которого тускло лоснились вишневые корешки книг.

— Не хочу заниматься отсебятиной, но я вправе посоветовать Анне Андреевне обратиться к высказываниям Владимира Ильича. Вот хотя бы… Взять хотя бы переписку Владимира Ильича с Инессой Арманд. Ленин ясно говорит о семье. О своем отношении к семейному вопросу. Я согласен, Анне Андреевне не повезло. Но почему она ничего не предпримет для того, чтобы превратить свою семью в ячейку коммунистического общества? Детей надо воспитывать… Ну, а мужа? У нас пишут о женском равноправии, о раскрепощении женщины. В данных обстоятельствах слабейшая сторона — Бахрушин. Уже вследствие общественного положения Анны Андреевны он, так сказать, находится под сапогом у жены. Почему же она его не воспитывает? Пусть она проявит добрую волю, педагогические способности, партийный такт. Значит, других воспитывать можно, а на собственного мужа не хватает ни способностей, ни усилий? Представьте, что Анна Андреевна разойдется. Ведь деться некуда будет от пересудов. Всех, мол, воспитываете, а собственного мужа не смогли воспитать…

Говорил он вдумчиво, убежденно и — Анна не сомневалась в этом — действительно искал наилучшее решение.

Но вот он говорит, говорит, а его слова бегут мимо Анны, как мутный ручеек в придорожной канавке. Человек начитанный, образованный, советы дает правильные, но все это мимо, мимо… Ленина цитирует к месту, но почему он всегда как-то удивительно одинаков. Одинаково советует — и как кукурузу сеять, и какую картину купить в Дом культуры, и как правильно класть кирпичи, и как не расходиться со спившимся мужем…

Тарабрин кончил, сел за стол, положил перед собой руки и даже улыбнулся.

— Кто-нибудь хочет? — спросил он, точно заседание еще продолжалось.

— Оно конечно… — неопределенно протянул Жуков. — Что ж тут еще скажешь…

Тарабрин одобрительно кивнул.

— Я рад, что мы вынесли этот вопрос на бюро, — веско сказал он. — Вопрос не простой, подумать стоило, и, думаю, не ошибусь, если выскажу общее мнение. — Он посмотрел на Анну даже с некоторой строгостью. — Воспитывать надо, Анна Андреевна, даже близких людей, а не отмахиваться от сложностей. Бахрушин коммунист, и кому же его воспитывать, как не секретарю райкома.

Тут он опять улыбнулся, на этот раз весьма дружественно, улыбнулся и Анне, потому что в общем относился к ней неплохо, и собственной шутке, которая содержала в себе вполне здравый смысл.

— Как, Анна Андреевна?

Анна утомленно кивнула в ответ:

— Я понимаю, Иван Степанович. Хорошо, постараюсь.

Она пошла к выходу, и Тарабрин еле уловимым движением дал остальным понять, что провожать Гончарову не нужно, пусть, мол, по дороге домой соберется с мыслями.

Но Анна и в самом деле была довольна, что никто не пошел ее проводить, ей и впрямь хотелось поразмыслить о муже, о Тарабрине, о себе.

Равнодушный человек, подумала она о Тарабрине. Правильный, но равнодушный. Напрасно затеяла разговор. Теперь нельзя не посчитаться с Тарабриным. А ему — что? Чужую беду руками разведу.

И вдруг она, может быть, впервые, усомнилась в его партийных качествах. Если он безучастен к ней, как же он с другими? Если чужое горе не становится его горем, какой же он коммунист?…

Она дошла до дому. Было не так чтобы очень поздно. В комнатах горел свет. Дети спали. Свекровь бормотала что-то за печкой. Алексей сидел за столом, устремив тяжелый взгляд прямо перед собой.

Он медленно перевел взгляд на жену.

— Пришла?

Анна не ответила.

— Не желаешь? — спросил он с вызовом.

Анна села напротив.

— Долго это будет продолжаться? В конце концов тебя, дурака, из партии исключат, — сказала она почти беззлобно.

Алексей помолчал, подумал, потом заявил:

— Не посмеют.

Он вытянул руку в сторону кухни.

— Эта грымза… — Он никак не мог подыскать слов, но Анна поняла, что говорит он о матери. — Двадцать раз посылал. В погреб… Отказывается! — пожаловался он. — Аня, ты меня уважаешь? Принеси капустного рассолу. До того жжет…

Он уже не кричал — просил, в его голосе звучала настоящая жалоба.

Анна усмехнулась, взяла электрический фонарик, стеклянную банку, вышла во двор, спустилась в погреб, зачерпнула из бочки рассолу, вернулась в дом.

— На, — сказала она, ставя банку на стол. — Пей, Алеша. Опохмеляйся. Перевоспитывайся.

XLIII

Зима прошла сравнительно спокойно. Районная конференция изменений не принесла, все остались на своих местах. Тарабрин проводил совещания. Анна ездила по колхозам. Алексей пил.

Оживление пришло с весной. На этот раз руководство посевной кампанией Тарабрин взял в свои руки. Тарабрин считал, что в прошлом году Гончарова почти что обманула его. Отменила уполномоченных, не собрала для накачки председателей, очутилась в плену у полеводов.

На этот раз были восстановлены все старые институты, назначены уполномоченные, вызваны на совещание председатели колхозов…

Тарабрин сделал доклад. Повторил передовую «Правды». Не буквально, конечно. Называл и колхозы, и совхозы, оперировал местными сводками, обрушивался на отдельных работников. Говорил долго, подробно, был искренне уверен, что зажигает народ.

Разумеется, он предоставил слово и председателям.

— Давайте и вас послушаем…

Но каждое выступление вводил в схему. План. Погектарный план. Культуры. Готовность. Техника. Семена. Люди. Все в процентах…

Анна чувствовала себя больше зрителем, чем участником совещания. Тарабрин не очень охотно давал ей слово. По его мнению, вопросы Гончаровой уводили людей в сторону. Он не мог не признавать, что она знает район. Она много времени проводит в колхозах, бывает на полях. Появляясь в колхозах, не забывает, что она агроном. В райкоме работает с увлечением, однако вкус к своей прежней профессии у нее не пропал. И все-таки, по мнению Тарабрина, Анна излишне интересовалась частностями, а он всегда стремился воссоздать общую картину.

Анна с интересом наблюдала за людьми. Как сильно отличалось все, что происходило сегодня, от прошлогоднего совещания! Тарабрин правильно ее тогда обвинял. Она действительно устроила что-то вроде агрономического семинара. А сейчас произносились политические речи… Тарабрин хорошо помнил, что политика есть концентрированное выражение экономики. Вот и требовал от людей соответствующих деклараций.

Но Анне казалось, что люди скучают. Может быть, Тарабрин прав, упрекая ее в деляческом подходе, но безыскусственные споры — какая пшеница лучше — нравились ей больше, чем хвастливые обязательства собрать большой урожай. Во всяком случае, прошлой осенью во многих колхозах собрали приличный урожай, хотя не все брали повышенные обязательства. Никто ведь себе не враг!

Рядом с Анной сидел Жуков. Лицо у него было скучающе-официальное. В прошлом году он тоже пришел на совещание скучать, а потом оживился, вмешался в общий спор. Сегодня он может не беспокоиться.

Поспелов сидел с благодушным видом. Он готовился выступать, как и все. Анна нет-нет да и взглядывала — и на него, и на всех других, кто с ним приехал. Рассветовцы для нее были чуть ли не родственниками. Она глядела и думала: неужто и рассветовцы отделаются общими фразами?

Очередь дошла до Поспелова. Василий Кузьмич не спеша поднялся на трибуну. Пригладил волосы. Посмотрел на Тарабрина. Сказал несколько гладких общих фраз…

И тут Анна заметила, как заерзал на своем стуле Челушкин. Он не сводил взгляда с Поспелова. Тот взглянул наконец на Челушкина. Челушкин торопливо кивнул. Еще раз кивнул. Кажется, они поняли друг друга.

И Василий Кузьмич как в воду бросился:

— Мы хочем отказаться от клеверов… Чивой-то с клеверами не тае…

Это уже начинался балаган. Обычный спасительный балаган. Поспелов мог выражаться грамотно, а если начинал коверкать язык, значит, уходил под прикрытие, пытался заслониться мнимым невежеством. Уж Анна-то знала, как хитрит Василий Кузьмич!

— А как по плану, товарищ Поспелов? — Тарабрин сразу насторожился. — Как у вас клевер в севообороте?

— Значится, — уныло промолвил Поспелов. — Только с ним у нас чего-то не того…

— Чего не того?

— Молоденький, жалко косить, а в передержке тоже не оправдывает…

— И что же вы предлагаете?

Челушкин не сводил взгляда с Василия Кузьмича. Поспелов потоптался на трибуне. Он не поднял руки, но Анна чувствовала, как мысленно он скребет пятерней затылок. Поспелов боялся Тарабрина, не осмеливался идти ему поперек, а нарушить план севооборота — это и значило идти поперек. С другой стороны, Поспелов не мог нарушить уговор с Челушкиным, это настроило бы против него всю молодежь и в Мазилове и в Кузовлеве.

— Мы ето… решили отказаться. От клевера. Сеять овес. Вико-овсяную смесь. Только она полягает. Так чтобы не полягала… овса поболе, а вики помене. В общем, на три пуда овса пуд вики. Так не полягает. Белок!

Все это Поспелов высказал на одном дыхании, чтобы сразу отрезать…

Но Тарабрина трудно сбить. Он понял, что Поспелов уводит совещание в сторону.

— Какой там еще белок? — строго спросил он. — Кто это позволит вам ломать план севооборота?

Поспелов повернулся в сторону президиума, посмотрел на Анну, — она поняла его взгляд: в случае чего — поддержи!

Однако Тарабрин торопил его с ответом, и больше уже не было смысла играть в невежество.

— У нас высчитывали в агрокружке, — насупившись, заявил Поспелов. — Вику с овсом в неправильной пропорции сеяли, вот вика и валит овес, никакой машиной не убрать. А ежели наоборот, овес вику держит, убирать легче, и урожай больше…

Точно выразился, не стал коверкать даже такое слово, как «пропорция». Разговор начинался серьезный, было уже не до шуток.

Тарабрин нахмурился.

— Кто же это у вас так решил?

И ведь он не против новшеств, он человек разумный, но надо же спросить, увязать, согласовать. Все должны понимать, что без няньки никуда, а нянька — аппарат, райком, райисполком, райсельхозинспекция.

Поспелов отрубил, сказал правду:

— Комсомольские звенья.

Тарабрин поднял брови.

— Даже не правление?

Поспелов заторопился, полез в карман, достал записку, загодя составленные для него «тезисы».

— Вика, Иван Степанович, с помощью обитающих на ее корнях а-зо-то-фик-си-ру-ю-щих бактерий усваивает из воздуха азот, накопляет в почве и подкармливает овес…

Это он уже не сказал, прочел, это был его самый веский научный аргумент.

Но что же будет, если каждый колхоз начнет ломать план севооборота? Что даст район в конце года в государственные закрома? Ослабь вожжи — и тебя захлестнет стихия…

Тарабрин встал.

— Довольно, Василий Кузьмич…

Поспелов предупредительно улыбнулся.

— Чего довольно?

— Пусть говорит, — шепнула Анна Тарабрину.

Тарабрин сделал вид, что не слышит. В этой самодеятельности повинна и Гончарова, ее послабляющее влияние.

— Довольно дезориентировать людей. Здесь не агрокружок, а ответственное совещание. Никто не позволит нарушать план севооборота…

Он согнал Поспелова с трибуны. Поспелов так это и понял и пошел вниз. Он был обучен не спорить с Тарабриным. Но неожиданно поднял руку и даже приподнялся со стула Челушкин.

— Дайте ему!…

— А чего, правда…

Это покрикивали уже другие.

— Пусть расскажет, как это овес с викой!

— Это надо продумать, — веско сказал Тарабрин.

— А мы здесь и продумаем!

Всходили семена, посеянные Гончаровой!

Тарабрин поднял руку.

— Товарищи, я вам объясню. Возьмем план севооборота. Ведь для чего-то план существует…

Он произнесет сейчас речь и поставит все на свое место. Еще минута, другая, и все войдет в обычную колею.

— А вы и нам дайте поговорить! — зло, даже ожесточенно крикнул Дормидонтов, председатель «Зари». — А то все слушай да слушай…

Приходилось, видимо, подчиниться собранию.

— Продолжайте, Поспелов…

Поспелову не хотелось возвращаться на трибуну. Но — пришлось. Однако нового он уже не сказал ничего. Просто изложил содержание брошюры, прельстившей мазиловских комсомольцев, чей почин рьяно поддержал Челушкин.

Вслед за Поспеловым попросил слова Дормидонтов. Это был несильный председатель несильного колхоза. Но о колхозе он даже не заикнулся. Он обрушился на райсельхозинспекцию, на райисполком, а косвенно, значит, и на райком. Он сказал, что план севооборота по району — искусственный план, надуманный, канцелярский. Сказал, что «Заря» никогда не поднимется на ноги, если все время кто-то будет за нее думать и решать. Позвольте сеять то, что нам самим нужно. Напоремся, нам же лапу сосать…

— Ну, хватит! — сказал после него Тарабрин. — Этак у нас действительно получится художественная самодеятельность. Планирование важнейшая часть экономической политики партии. Оно предусматривает планомерное развитие всего хозяйства…

Он сказал все-таки все, что хотел сказать. От общих положений перешел к частностям, сказал, что все замечания будут учтены, но план весеннего сева ломать он не позволит.

В его голосе все время что-то звенело, он не кричал, кричать он позволял себе только в кабинете и большей частью с глазу на глаз, но его предупреждающие интонации запоминались.

— Не переоценивайте себя, — произнес он с некоторой иронией и вместе с тем с явной угрозой. — Я бы никому не советовал утратить доверие райкома…

Анна тронула Тарабрина за пиджак. До чего же он любит угрожать! Тарабрин повел локтем, незаметно отстранил Анну.

— Так что учтите…

Он объявил перерыв. Надо было дать людям пообедать. Тарелка борща и бутылка пива иногда улучшают настроение.

Сам он пошел к себе в кабинет, позвал Анну.

— Анна Андреевна, хочу поговорить с вами…

Он попросил ее выступить. К голосу Анны прислушивались. Тем более что она агроном. Тарабрин хотел, чтобы Анна выступила в поддержку плана. Агрономически, так сказать, обосновала необходимость…

Анна обязана была поддержать Тарабрина. Но она не могла и предать Челушкина.

— А если я попробую рассмотреть агрономические рекомендации с некоторой перспективой…

Но ей так и не дали дотолковать с Тарабриным. В кабинет вошло несколько председателей колхозов, Поспелов замыкал шествие.

— Ну что, пообедали, товарищи? — добродушно осведомился Тарабрин. — Еще часика два — и по домам.

— Вот что, Иван Степанович, — решительно сказал вдруг Дормидонтов, — хотим писать в обком. Не можем мы больше работать с вами. Трудно и нам и вам…

Тарабрин побледнел.

— То есть как?

— Хотим писать, — сказал Дормидонтов. — Душно.

Поспелов стоял багровый, смущенный, из всех присутствовавших ему, кажется, больше всех было не по себе.

— Подождите, что это за заявление? — спросила Анна.

Ей вдруг стало обидно за Тарабрина. Уж кому бы грозить, но не Дормидонтову. Во всем этом разговоре было что-то непартийное, она готова была возмутиться.

— А может, не писать? — мягко возразил Тарабрин. — Поговорим на бюро. Соберем всех на бюро и обменяемся…

— Правильно, — сказал с облегчением Поспелов.

— Можно и на бюро, — мрачно согласился Дормидонтов. — Но надо как-то менять…

Он не сказал, что менять, и Анна не поняла, что он под этим подразумевает, она только с облегчением почувствовала: люди высказались, у них прорвался протест против постоянных окриков Тарабрина, и теперь они успокаиваются.

— Пойдемте, — сказал Тарабрин. — Пока что будем закругляться.

Он спокойно открыл совещание, предоставил слово очередному оратору, и вдруг Анна заметила, что он опять побледнел.

— Вы не расстраивайтесь, — тихо ответил он. — Мне что-то нездоровится…

Он посидел еще минут пять. Ему, кажется, действительно нехорошо.

— Вот что, — вдруг сказал он, поднимаясь, с росинками пота на лбу. — Я пойду, Анна Андреевна. У меня, кажется, температура. Кончайте без меня, только не давайте тут очень распространяться.

XLIV

Анна скомкала совещание. Может быть, в присутствии Тарабрина она позволила бы себе с ним поспорить, но теперь она не могла его не поддержать, как-никак прежде всего он выражал линию райкома, он был первым секретарем…

— Все-таки не очень мудрите, — напутствовала она руководителей колхозов. — Если что надумаете, посоветуйтесь в сельхозинспекции.

В общем, получилось какое-то не доведенное до конца совещание.

Даже выступая с заключительным словом, она мысленно все время возвращалась к Тарабрину. Как странно сегодня все получилось. Перестали понимать друг друга. Тарабрин — людей или люди — Тарабрина? Молчали, молчали… Что-что, а молчать все умели. Вернее, не высказывать своего недовольства. Своих подлинных мыслей. А тут вдруг прорвало. Все-таки нельзя бесконечно подогревать воду в закрытой кастрюльке. Рано или поздно сорвет крышку. Не Дормидонтов, так кто-нибудь другой бы сказал. Даже Поспелов и тот… Выходит, что Челушкин для него теперь сильнее Тарабрина.

Утром Анна собралась было позвонить Тарабрину, как к ней позвонили от него.

— Иван Степанович просит зайти…

Она сразу пошла. Тарабрин жил недалеко от райкома. В конце узкой улочки, на взгорье, занимал отдельный особняк, построенный еще для его предшественника.

Дома у Тарабрина Анна была всего два или три раза, в гости друг к другу они не ходили, дружбы между ними не возникло.

Дверь открыла жена Тарабрина.

— Проходите, ждет, — встревоженно сказала она. — Сейчас придет врач.

Тарабрин лежал в постели, был он еще бледнее, чем вчера.

— Кажется, заболел, — сказал он глухим голосом. — Как закончили, Анна Андреевна?

— Нормально. Я предупредила всех. Как вы и говорили.

— Ох, Анна Андреевна, не проворонить бы нам сев, — почти простонал Тарабрин. — Не хочется отставать от других.

Их беседу прервал врач. Анна вышла, пока он осматривал Тарабрина.

— Разве так можно? — громко заговорил врач, выйдя из комнаты после осмотра больного. — Острый аппендицит и… грелка! Беспечность…

Он вздохнул и объявил и жене Тарабрина и Анне:

— Операцию. И чем быстрее, тем лучше… Решайте, в Пронск или у нас. Если в Пронск, везите сейчас же…

Вероятно, врачу не очень хотелось брать на себя ответственность.

— В Пронск, в Пронск, — категорически сказал Тарабрин. — Здесь я буду вмешиваться в дела, не дам никому покоя.

Отправку организовали молниеносно. Позвонили в Пронск, в обком, в городскую больницу. Вместе с Тарабриным ехали врач и жена.

Тарабрин хоть и охал, но держался спокойно, даже бодро.

— Прощайте, Анна Андреевна… — Он пожал ей руку. — Не запускайте район. Сев, сев… Свяжитесь с обкомом. Советуйтесь, помогут. Докладывайте. Не забывайте о сводках. Разошлите уполномоченных. Пусть нажимают. Звоните в обком почаще…

Неспокойно было Анне, что уезжает Тарабрин…

Страшно подумать! Теперь сев на ее плечах… Теперь она отвечает за район! Надо позвонить в обком, сказать, что Тарабрин заболел. Тарабрин советовал почаще звонить в обком. До чего же он любил прикрываться обкомом! До самого последнего момента. И не вспомнил ни о ком в районе…

Она пришла в райком, попросила Клашу соединить ее с Пронском. Не осмелилась вызвать Кострова, побаивалась его так же, как Поспелов Тарабрина. Попросила соединить ее с Косяченко. Со вторым секретарем всегда почему-то легче разговаривать, чем с первым.

— Георгий Денисович, мы отправили Тарабрина, — сказала она. — Как поступать дальше?

— Чего как поступать? — весело отозвался Косяченко. — Сеять!

— Но ведь Тарабрин, должно быть, надолго выбыл, — неуверенно произнесла Анна.

— А вы на что? — все так же весело произнес Косяченко. — Справитесь.

— Трудно, — сказала Анна. — Район большой…

— Справитесь, — уверенно повторил Косяченко. — Будет трудно, звоните, в обиду вас не дадим!

XLV

Вот она и осталась одна. Одна и не одна. Рядом Щетинин, Жуков, Добровольский, Ванюшин. Существует коллективная ответственность. И все-таки большое бремя легло на ее плечи.

На нее обрушилось множество дел. Она и при Тарабрине решала много вопросов. Решала иногда и за себя, и за Тарабрина. Но почему-то теперь все дела предстали перед ней в ином качестве. Что же изменилось? Мера ответственности.

Прошло несколько дней, и она почувствовала: дела захлестнули ее. Все в ней нуждались. Все требовало согласования с ней, ее одобрения, ее решения. К ней шли со строительством школы, с критической статьей в газете, с планом севооборота, со снабжением детских яслей. Затоваривание книг. Молокопоставки. Квартиры. Пьяницы. Семена. Тротуары…

Она советовала, предлагала, решала. Могла ответить на тысячу вопросов, и все-таки находился тысяча первый, на который она ответить не успевала. Если другие не будут делить с ней ответственности, думала она, ей с районом не справиться. Ни ей, ни Щетинину, ни Жукову…

Взаимодействие людей, организация этого взаимодействия — вот что должно составлять суть деятельности работников партии.

Необходимо доверять, но важно и уметь определить, на кого можно опереться…

А опереться можно далеко не на всех!

Взять хотя бы тот же план севооборота. Богаткин честно расписывал все из года в год. Он хороший человек, Александр Петрович, но сколько же можно сидеть в канцелярии… Он получал установки из области, получал планы колхозов, сводил все в общий порайонный план, и… Почему-то это устраивало Тарабрина. Каждый год одно и то же по заведенному шаблону. Никаких преобразований. Все очень добросовестно, но блинов из одной добросовестности не напечешь.

Сколько Богаткину лет? Она попросила Клашу навести справку. Батюшки, шестьдесят четвертый!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18