Лицо у него было странным. Из-за того, что очки его разбились, читать газеты ему было трудно. Он погасил свет и отвернулся лицом к стене. Ночью я несколько раз просыпалась. Мне казалось, что Михаэль стонет, либо его, возможно, мучает отрыжка. Я спросила его, не хочет он чаю. Михаэль поблагодарил, но отказался. Я встала и приготовила чай. Приказала ему выпить. Он подчинился и с трудом глотал. Из горла его вновь вырвался звук, не похожий ни на стон, ни на отрыжку. Казалось, что он чувствовал, как подступала рвота.
— Тебе больно, Михаэль?
— Нет, совсем не больно. Спи, Хана. Поговорим этом завтра.
Утром я отправила Яира в детский сад и вызвала доктора Урбаха. Врач вошел, семеня мелким китайским шажками, грустно улыбнулся, объявил, что мы нуждаемся в срочном медицинском обследовании в больнице. Заключил он своей всегдашней успокоительной формулой:
— Человек не умирает так быстро, как это кажется нам в критические моменты. Желаю полнейшего выздоровления.
В такси, по дороге в больницу «Шаарей Цедек», Михаэль пытался шуткой развеять мою тревогу:
— Я чувствую себя, как герой войны из советского фильма. Почти.
А затем после паузы он в задумчивости попросил меня, чтобы я сообщила о его болезни тете Жене в Тель-Авив, если состояние его ухудшится.
Я помню. Когда мне было тринадцать, мой отец Иосиф Гринбаум, заболел в последний раз. Он умер от злокачественной опухоли. За несколько недель до смерти его лицо было тронуто печатью разрушения. Кожа сморщилась и пожелтела, щеки ввалились, зубы и волосы выпали. Казалось, что с каждым часом он уменьшаете в размерах. Больше всего испугали меня запавшие губы, создававшие впечатление застывшей сардонической улыбки. Словно его болезнь — хитрая уловка, которая увенчалась полным успехом. В свои последние дни он был охвачен какой-то наигранной страстью к шуткам-прибаутками он говорил нам, что проблемы загробной жизни всегда возбуждали его любопытство еще со дней молодости в городе Кракове. Однажды он даже написал по-немецки послание профессору Мартину Буберу, где задавал вопросы по этому поводу. В другой раз напечатал в газете «Наблюдатель» свои мысли в связи с теми же проблемами. И вот через считанные дни у него будет аргументирований и достоверный ответ на загадку загробной жизни. Отец хранил письмо к нему профессора Бубера, где говорилось, что наша жизнь продолжается в наших потомках, в творческой работе.
— По части творчества мне нечем гордиться, — насмешливо улыбались его запавшие губы, — но потомки есть и у меня. Не ощущаешь ли ты себя, Хана, продолжательницей моей души или моего тела?
И тут же добавил:
— Я пошутил. Твое личное ощущение — это твое личное ощущение. Ведь о подобных вещах уже сказано древними, что нет на них ответа.
Отец умер дома. Врачи считали, что госпитализация бессмысленна, поскольку нет никакой надежды, и отец знал это, и врачи знали, что он это знает. Они прописали ему болеутоляющее, поражаясь душевному спокойствию, проявленному отцом в его последние дни. В продолжение всей жизни готовился он к смертному часу. Последнее свое утро отец провел в кресле, где сидел он в коричневом домашнем халате, решая кроссворд из английской газеты «Палестайн Пост». В полдень отец отправился на почту, чтобы отослать в редакцию газеты свое решение, вернувшись домой, он зашел в свою комнату, не прикрыв за собой дверь. Он оперся на подоконник, выглядывая в окно. И умер. Ему очень хотелось избавить близких от неприятного зрелища. Иммануэль, мой брат, в то время уже стал членом подпольной боевой организации и проходил тренировку в кибуце далеко от Иерусалима. Мы с мамой были в парикмахерской. С фронтов войны в этот день пришли непроверенные известия о переломе, наступившем после великой битвы под Сталинградом. Отец написал завещание, где мне оставлялось три тысячи лир, которые я получу в день своей свадьбы. Половину я должна была отдать Иммануэлю, если он уйдет из кибуца. Отец был человеком бережливым. Он оставил нам в наследство еще и картонную папку, в которой хранилась дюжина писем от выдающихся людей, удостоивших отца своими ответами на заданные им вопросы научного и философского характера. Два или три письма были написаны собственноручно мировыми знаменитостями. А еще он оставил записную книжку. Сначала я по ошибке думала, что отец тайком записывал свои мысли и наблюдения Но впоследствии оказалось, что записывал он высказывания, слышанные им от великих людей в разное время Например, в поезде «Иерусалим — Тель-Авив» отец сидел на скамейке рядом с выдающимся лидером Менахемом Усышкиным и слышал от него следующую фразу: «Хоть и существует необходимость каждое действие подвергать сомнению, однако бывает необходимость совершать такие действия, будто из мира исчезли всяческие сомнения». Эти слова я нашла в записной книжке отца, а в скобках был указан источник, дата и сопутствующие обстоятельства. Отец был человеком, который, вслушиваясь, искал знамений и предвестий. Всю свою жизнь он склонялся перед мощными силами, которыми природа обделила его, и вовсе не считал это унизительным для себя. Я любила его больше, чем какую-либо другую живу душу на этом свете.
Три дня пролежал Михаэль в больнице «Шаарей Цедек». У него обнаружили первые признаки болезни желудка. Благодаря бдительности доктора Урбаха, болезнь удалось распознать уже на начальной стадии. Отныне ему запрещены некоторые блюда. Со следующей недели Михаэль сможет приступить к своей обычной работе.
В одно из наших посещений больницы Михаэлю представилась возможность исполнить свое обещание и наконец-то рассказать сыну о войне. Он рассказывал о патрулировании, о засадах, о боевых тревогах. Нет, он не может ответить на вопросы, касающиеся передовой линии фронта: что поделаешь, твой отец не участвовал в захвате, египетского миноносца в Хайфском заливе, не был в городе Газа. И вблизи Суэцкого канала не приземлялся с парашютом. Ведь он и не пилот, и не парашютист.
Яир проявил понимание:
— Ты не очень-то годен к войне. Поэтому тебя и не взяли.
— Кто же, по-твоему, годен к войне, Яир?
— Я.
— Ты?
— Когда вырасту. Я буду крепким солдатом. Я сильнее некоторых больших ребят у нас во дворе. Быть слабым — это очень плохо. Как у нас во дворе. Я закончил.
Михаэль сказал:
— Надо быть разумным, сынок.
Яир замолчал. Сравнивал, увязывал, обобщал. Был серьезен. Сконцентрирован. И наконец вынес твердое суждение:
— Разумный — это не сильный, но наоборот.
Я сказала:
— Люди разумные и сильные — вот кто мне нравится больше всего. Мне бы очень хотелось повстречать однажды человека разумного и сильного.
Михаэль, естественно, ответил мне улыбкой. И молчанием.
Наши друзья не оставляли нас. Визиты следовали один за другим. Господин Глик. Господин Кадишман. Геологи. Моя лучшая подруга Хадасса с мужем, которого зовут Аба. И наконец Ярдена, золотоволосая подруга Михаэля. Она пришла в сопровождении офицера войск ООН. Это был гигант-канадец, и я не могла глаз от него отвести, хотя Ярдена заметила это и даже подмигнула мне дважды. Она склонилась над постелью Михаэля, поцеловала его руку, словно он умирает, и сказала:
— Брось ты это, Миха, тебе это все не к лицу, все эти болезни. Ты меня удивляешь. Можешь мне не поверить, но я уже подала работу и даже записалась на заключительный экзамен. Потихоньку-полегоньку. А ты, мой сладчайший Миха, не поможешь ли подготовиться к экзамену?
— Разумеется, — ответил Михаэль со смехом. — Помогу. Я за тебя очень рад, Ярдена.
Ярдена ответила:
— Миха — ты чудо. Такого умного и милого я еще не встречала. Будь здоров!
Михаэль выздоровел и вернулся к своей работе. И своими исследованиями он снова занялся после долгого перерыва. Снова по ночам я вижу его движущийся силуэт сквозь неплотно прикрытую стеклянную дверь, разделяющую его рабочий кабинет и комнату, в которой я сплю. Чай без лимона я подаю Михаэлю в десять часов. В одиннадцать он отвлекается от своей работы на короткое время, чтобы послушать сводку новостей. А затем — пляшут, сплетаются тени на стене, следуя за каждым его движением в ночи: вот он открыл ящик стола; перевернул страницу; положил голову на ладони; протянул руку, чтоб взять книгу …
Очки его вернулись из починки. Тетя Лея присла ему новую трубку. Мой брат Иммануэль подбросил из кибуца Ноф Гарим ящик яблок. Мама связала Михаэлю красный шарф. И наш зеленщик, уроженец Персии, господин Элиягу Мошия тоже вернулся из армии.
И наконец во второй половине ноября пришел долгожданный дождь. Из-за войн дождь в этом году припоздал. Он налетел с силой и яростью. Весь город спрятался за ставнями. Чувствовалось, как влага неслышно пропитывает все вокруг. Двор наш — вымокший и пустынный. Унылое бульканье водосточных труб. По ночам мощные порывы ветра сотрясают закрытые ставни. Старая смоковница, печальная и обнаженная, стоит напротив кухонного балкона. Но сосны зазеленели, словно убранные в богатые одежды. Их шепот исполнен жизни, он не покидает меня ни на минуту. Каждый автомобиль, проезжающий по нашей улице, оставляет по себе переливчатое эхо — от соприкосновения колес с мокрым асфальтом.
Дважды в неделю я хожу на интенсивный курс английского, организованный союзом работающих матерей В перерывах между дождями Яир пускает кораблик в луже перед нашим домом. Его одолевает странная тоска по морю. Когда дождь запирает нас дома, ковер и кресло служат ему океаном и портом, а кубики и костяшки домино — это его флот. Великие морские баталии разыгрываются в гостиной. Египетский эскадренный миноносец пылает в открытом море. Орудия изрыгают огонь и гром. Капитан принял твердое решение.
Иногда, когда мне удается пораньше управиться с приготовлением ужина, я тоже включаюсь в игру: моя пудреница — это подводная лодка. Я — вражеская сторона. Однажды в приливе чувств я вдруг сжала Яира в объятих. Голову сына я покрыла бешеными поцелуями, потому что на миг мне почудилось, что он — настоящий капитан. За это я немедленно была изгнана — и из игры, и из комнаты. Мой сын вновь проявил свою угрюмую гордость: мне позволено участвовать в игре лишь при условии, что я буду нейтральной и не стану проявлять свои чувства во время боя.
Быть может, я ошибаюсь. Холодная властность вдруг открылась мне в Яире. Она досталась ему не от Михаэля и уж, конечно, не от меня. Колоссальные способности его памяти вновь потрясли меня. Он до сих пор помнит о банде Хасана Саламе, атаковавшей Холон со стороны Тель-Ариша, о чем рассказывал ему покойный дед полтора года тому назад.
Через несколько месяцев Яир перейдет из детского сада в школу. Мы с Михаэлем решили послать его в школу «Бейт-а-Керем», а не в расположенную по соседству религиозную школу для мальчиков «Тахкемони»: Михаэль твердо решил, что сын его получит современное, прогрессивное образование.
Соседи с третьего этажа, семейство Каменицер, выказывают в мой адрес вежливую враждебность. Они все еще снисходят до того, чтобы отвечать на мои приветствия, но уже не посылают свою маленькую дочь, чтобы одолжить у меня утюг или форму для выпечки тортов.
Господин Глик навещает нас, словно по расписанию, один раз в пять дней. Его систематическое чтение Еврейской Энциклопедии продвигается, и он уже дошел до статьи «Бельгия». В Антверпене, в Бельгии, живет торговец алмазами, брат Добы, несчастной жены господина Глика. Дела госпожи Глик явно идут на поправку. Врачи обещают выписать ее в апреле или в мае. Признательность нашего соседа не знает границ: кроме субботнего приложения к религиозной газете «Хацофе», он обычно приносит там в подарок всякие коробочки со скрепками, кнопками, разные наклейки, иностранные почтовые марки.
В последнее время Михаэлю удалось пробудит в Яире активный интерес к собиранию марок. Каждым субботним утром они углубленно занимались своей коллекцией. Яир погружал марки в воду, осторожно отделяя остатки конвертов от тыльной стороны марок, для про сушки выкладывал их лицевой стороной на промокательную бумагу, подаренную бескорыстным господином Гликом. Михаэль сортировал просохшие марки и клеил из в альбом. Я же в это время ставила пластинку. По обыкновению, углубившись в кресло, поджав под себя босые ноги, я занималась вязаньем и слушала музыку. Умиротворенная. Со своего места я могу видеть в окно, как соседи в доме напротив развесили на балконных перилах постельные принадлежности для проветривания. Я ни о чем не думаю и ничего не чувствую. Настоящее становится прошедшим. Я не замечаю Времени, намереваясь таким путем унизить его. Я отношусь к нему так, как в юности относилась к вызывающим взглядам грубых мужчин: я сама не спускала с них глаз, не отворачивала лица. Губы мои складывались в презрительную, холодную усмешку. Никаких признаков беспокойства или стеснения. Словно я говорила им:
— Ну и что?
Итак, я знаю и признаюсь: это — жалкая попытка самозащиты. Жалкая и безобразная уловка. Я не предъявляла чрезмерных требований: стекло должно было оставаться прозрачным. Воспитательница в детском саду, крупнотелая, с расширенными венами на икрах ног. Ивонн Азула движется в безбрежном море. Стекло должно было оставаться прозрачным. Не более того.
XXXVIII
В самый разгар зимы выпадают в Иерусалиме ясные субботние дни, промытые солнцем. Небеса — не просто бирюзовые, цвет их — сгусток пронзительной голубизны, мощной и глубокой, словно море вознеслось ввысь и распростерлось над городом. Это — ослепительная ясность. Прозрачность, сотканная из бесшабашного птичьего пения. Испепеляющий свет. Все, что в отдалении, — холмы, дома, рощи — словно охвачено неутихающим трепетом. Влажные испарения — вот причина этого явления, как объяснил мне Михаэль.
В такие субботние дни мы обычно пораньше заканчиваем завтрак и отправляемся в далекое путешествие. Миновав «религиозные» кварталы, добираемся до Тальпиота, до Эйн Керема, Малхи, далее до Гиват Шауля. В полдень мы отдыхаем в одной из рощиц и трапезничаем. На исходе субботы мы возвращаемся домой с первым же вечерним автобусом. Дни, исполненные покоя. Порою я воображаю, что Иерусалим весь открылся мне, и лежит он без тайн, и все его сокровенные уголки залиты светом. Я забываю, что голубой цвет — явление мимолетное. Пролетят птицы …
Но я уже научилась отрекаться. Держаться на поверхности. Не сопротивляться.
В одну из таких субботних прогулок мы случайно встретились со старым профессором, у которого в юности я слушала лекции по ивритской литературе. В результате немалых усилий, весьма трогательных, профессору удалось не только вспомнить мою фамилию, но и связать с моим обликом. Он спросил:
— Какой сюрприз готовит нам таинственная незнакомка? Сборник стихов?
Я опровергла его предположение.
Профессор на миг задумался, вежливо улыбнулся и заметил:
— Сколь прекрасен наш Иерусалим! Не напрасно протяжении веков в темных глубинах изгнания томились и тосковали по нему бесчисленные поколения.
Я согласилась с ним. Мы расстались, обменявшись рукопожатием. Михаэль пожелал старику доброго здоровья. Профессор даже изобразил легкий поклон и все махал своей шляпой. Эта встреча меня очень обрадовала.
Мы собираем букет полевых цветов: лютики, нарциссы, цикламены, анемоны. Приходится нам пересекат заброшенные участки земли. Отдыхаем мы в тени скалы, бурой и влажной. Издали обозреваем приморскую низменность, горы Хевронские, Иудейскую пустыню. Иногда играем мы в прятки или догонялки. Оступаемся и смеемся. Михаэль весел и легкомыслен. Порой он способен выразить свой восторг, например, так:
— Иерусалим — это самый большой город в мире. Стоит пересечь две-три улочки — и перед тобой уже иной континент, иное поколение и даже иной климат.
Или:
— Как прекрасно все вокруг, Хана. И как прекрасна ты, моя грустная дщерь Иерусалима.
Яира интересовали главным образом две темы: бои во время Войны за Независимость и система автобусных линий общественного транспорта. События войны Михаэль объясняет подробно: рукой указывает точки на местности, отмечает их особые приметы, веточкой рисует на земле схемы, с помощью камешков и шишек объясняет диспозицию: здесь были арабы, а здесь — мы; они намеревались прорваться тут, мы обошли их вон там.
Михаэль считает необходимым подробно рассказать мальчику и о промахах, и об ошибочных тактических предпосылках, и о явных провалах. Я тоже слушаю и учусь. Как мало знала я о битве за Иерусалим! Вилла, принадлежавшая Рашиду Шхаде, отцу близнецов, была передана организации здравоохранения; она стала клиникой, где заботились о роженицах и кормящих матерях. На пустыре построили жилой дом. Немецкая и Греческая колонии были покинуты и немцами, и греками. Оставленные дома заселили другие люди. В Иерусалиме прибавилось мужчин, женщин и детей. Однако эта битва за Иерусалим — не последняя. Так слышала я от нашего друга, господина Кадишмана. Я тоже ощущаю, как бродят в недрах беспокойные тайные силы, набухают и зреют заговоры, вздымаются, готовые прорвать оболочку и выплеснуться на поверхность.
Я поражаюсь умению Михаэля объяснить ребенку простыми словами самые сложные вещи. Он почти не употребляет прилагательных. Поражают меня и разумные, серьезные вопросы, которые задает Яир.
Война кажется Яиру необычайно сложной игрой, в которой вдруг открывается удивительный мир, упорядоченный и логичный. Оба они — и мой муж, и мой сын — воспринимают Время как некую последовательность клеточек на листке тетради по арифметике: клеточки — залог сохранения структуры и самого существования.
Никогда не возникает необходимости объяснить Яиру противоположные устремления воюющих сторон. Это ведь нечто само собой разумеющееся — завоевать и властвовать. Вопросы мальчика затрагивают лишь внутреннюю логику событий: арабы, евреи, холм, долина, руины, шоссе, окопы, укрепления, движение, неожиданность, расчет.
Система городских автобусных линий также поражала воображение моего сына — сложностью своего назначения. Разветвленная транспортная сеть вызывала в нем холодный восторг: вычисление расстояний между остановками, совпадающие общие участки пути на протяжении многих маршрутов, соединяющихся в центре городов и разбегающихся по окраинам. Здесь Яир превосходил нас обоих. Михаэль предсказывал, что, когда наш сын вырастет, он станет диспетчером в одной из автобусных компаний, не забывая подчеркнуть, что это предсказание разумеется, всего лишь шутка.
Яир в совершенстве знал марки всех машин, работающих на городских трассах. Он любил объяснять, почему выбирается та или иная марка автобуса: «Вот здесь — шоссе под откос. Здесь — крутой поворот. А здесь — дорог неисправна». Его манера говорить напоминала стиль лекций отца — оба они часто употребляли слова: «Итак … Не смотря на … Отсюда — вывод …» А еще было у них выражение: «Вполне вероятно …»
Я прилагаю все усилия, чтобы быть прилежной и тихой ученицей. И слушаю их обоих.
Видение:
Мой сын и муж: склонились над какой-то огромной картой, разложенной на широком столе. Карта испещерена различными знаками. Разноцветные флажки воткнуты в соответствии с неким обусловленным порядком, который мне кажется абсолютным хаосом. Они ведут вежливый спор — на немецком языке. Оба — в серых костюма их галстуки спокойных тонов заколоты серебряными лавками. Я с ними — усталая, в несвежей, нечистой ночной рубашке. Они погружены в свои занятия. Залиты белым светом, но не отбрасывают тени. Оба они — полная сконцентрированность и осторожная ответственность. Я перебиваю их каким-то замечанием или просьбой. Они проявляют благосклонность и приветливость, не выказывают недовольства моим вмешательством. Они готовы помочь. С удовольствием исполнят мою просьбу. Не соизволю ли я подождать пять минут?..
Но бывают и иные субботние прогулки. Мы проходим самыми респектабельными кварталами — Рехавия, Бейт-а-Керем. Выбираем себе дом, в котором будем жить. Осматриваем недостроенные дома. Обсуждаем достоинства и недостатки разных квартир. Делим между собой комнаты. Определяем место для каждого предмета нашей обстановки: тут игрушки Яира, здесь — рабочий кабинет, там — кушетка. Книжные полки. Кресла. Ковер. Михаэль говорит:
— Мы должны были начать собирать деньги. Не можем мы всю жизнь прожить, перебиваясь с хлеба на воду.
Яир предлагает:
— Можно продать за деньги наш проигрыватель с пластинками. По радио и так много музыки. Да и та надоела.
Я:
— Мне бы хотелось путешествовать по Европе. И чтобы у нас дома был телефон. А если мы купим маленький автомобиль, то сможем по субботам ездить к морю.
В годы моего детства жил рядом с нами сосед-араб по имени Рашид Шхаде. Это был очень богатый араб. Теперь они наверняка живут в одном из лагерей беженцев. Дом их стоял в квартале Катамон — вилла, выстроенная вокруг внутреннего дворика. Дом окружал двор. Можно было сидеть снаружи и все-таки ощущать, что ты укрыт стенами. Я хочу жить в точно таком доме. И чтобы вокруг были сосны и скалы. Погоди, Михаэль, я еще не исчерпала свой список. Я хотела бы еще постоянную домработницу. И большой сад.
— И шофера в ливрее, — улыбнулся Михаэль.
— И личную подводную лодку, — за спиной Михаэля энергично затопал своими маленькими ножками Яир.
— И чтобы муж твой был принцем, поэтом, боксером и пилотом, — добавил Михаэль.
Яир наморщил лоб, как обычно делал его отец в минуты раздумья, помолчал две минуты и выпалил:
— А мне нужен маленький брат. Аарону столько же лет, сколько мне, не больше, но у него уже есть два брата. Так что и мне можно иметь брата.
Михаэль сказал:
— Квартира здесь, в Рехавии или в Бейт-а-Керем, стоит сегодня уйму денег. Но если бы мы начали систематически экономить и собирать деньги, то можно было бы взять взаймы у тети Жени, получить ссуду в университетском фонде помощи, кое-что достать у господина Кадишмана. Наша квартира — отнюдь не воздушный замок, парящий в облаках.
— Нет, — говорю, — он не в облаках. Это мы …
— Что — мы?
— Это мы витаем в облаках. И не только я. Но и ты. Ты — даже выше облаков. В голубизне неба. Кроме маленького реалиста Яира.
— Ты — пессимист, Хана.
— Я устала, Михаэль. Давай вернемся домой. Я вспомнила про глажку. Меня ждет большая глажка. А завтра придут маляры.
— Папа, что это — «реалист»?
— У этого слова много значений, сынок. Мама имела в виду человека, который всегда ведет себя разумно, не погружен в мечтания и сны.
— Но ведь и мне по ночам снятся сны!
Я спрашиваю с робкой улыбкой:
— Какие сны тебе снятся по ночам, Яир?
— Сны …
— Какие?
— Всякие.
— Ну, например …
— Сны. И все.
Весь вечер я гладила. А назавтра в нашей квартире вовсю хозяйничали маляры. Моя лучшая подруга Хадасса снова прислала ко мне на два дня свою домработницу, Симху. Зимние дожди вновь зарядили с середины недели. Роптали водосточные трубы, извлекая мелодию, в которой грусть смешивалась с гневом. Время от времени наступали продолжительные перебои с электричеством. Улица мрачна и печальна.
Когда ушли маляры, и квартира была отмыта и убрана, я взяла из кошелька Михаэля сорок пять лир и вышла в город в затишье между ливнями. Я купила новые люстры. Отныне у меня в гостиной будет люстра с хрустальными подвесками. Чистой воды. Мне нравится слово «хрусталь». Да и сам хрусталь тоже.
XXXIX
Дни похожи друг на друга в своем однообразии. И я — однообразна. Но есть нечто, ни с чем не схожее. Имени его я не знаю.
Мой муж и я — словно два незнакомца, выходящие один за другим из клиники, где каждый прошел лечение, причиняющее неприятные физические ощущения: оба сконфужены, понимая переживания другого, неловкость и стыд сближают их, робко, на ощупь ищут они тот верный тон, который отныне будет присущ их общению.
Докторская диссертация Михаэля близится к завершению. В следующем году в его академической карьере отроются завидные возможности продвижения. В самом начале лета 1957 года Михаэль уехал на десять дней в Негев, где вел наблюдения и опыты, необходимые для его исследований. Он привез нам в подарок бутылку, заполненную слоями песка разных цветов.
Со слов одного из его коллег мне стало известно, после окончания своей докторской Михаэль намерен добиваться стипендии, которая позволит ему пройти длительную стажировку по теоретической геологии в одном из американских университетов. Муж мой решил не рассказывать мне о своем намерении, потому что он знает мои слабости. Ему не хочется возбуждать во мне новые сны и надежды. Сны могут развеяться. Им на смену придет разочарование.
Медленно, с течением лет, менялся наш квартал Мекор Барух. Новые жилые дома построены на западе. Проложены дороги. Одноэтажные дома турецкого период надстроены в стиле «модерн». Иерусалимский муниципалитет установил в переулках зеленые скамейки и урны для мусора. Разбит небольшой парк. На пустырях, поросших прежде дикой растительностью, появились мастерские и маленькие типографии.
Старожилы постепенно оставляют эти места. Государственные служащие и чиновники перебрались в Рехавию и Кирьят Шмуэль. Кассиры и клерки приобрели недорогие квартиры в домах из бетона, построенных правительством на южных окраинах города. Оптовые торговцы текстилем и галантерейщики переселились в Ромему И лишь мы остались стеречь умирающие улицы. Неощутимо, но непрерывно все вокруг как-то ужималось, стягивалось. Жалюзи и железные перила нещадно разъедались ржавчиной. Напротив нашего дома строительный подрядчик из религиозных ортодоксов выкопал яму под фундамент, навез груды песка и щебня, да вдруг все работы свернул и забросил. Может, обанкротился. А может, умер.
И семейство Каменицер тоже покинуло и наш дом, и Иерусалим, переселившись в окрестности Тель-Авива Иорам получил отпуск в армии, прибыл, чтобы помочь уложить вещи. Издали он приветственно помахал мне рукой. В своей военной форме он виделся мне загорелым и крепким. Мне не удалось с ним поговорить, потому что отец его все время был рядом и глаз с него не спускал. Да и что могла я сказать Иораму — сейчас?
В освободившиеся соседние квартиры въехало неколько семей ортодоксальных евреев. Поселились и новые репатрианты, из тех, кому удалось как-то обосноваться в стране, в основном — выходцы из Ирака и Румынии.
Постепенно все менялось. Прибавилось бельевых веревок, протянутых над улицами — от одного балкона до другого, что на противоположной стороне. По ночам я слышала вопли на каком-то гортанном наречии. Наш зеленщик — «перс», господин Элиягу Мошия продал свою лавку двум братьям, которые вечно кричали. Даже ученики религиозной школы для мальчиков «Тахкемони» казались мне более распущенными и дерзкими по сравнению с прошлыми временами.
В конце мая от болезни почек скончался наш знакомый господин Кадишман. Он завещал небольшую сумму Иерусалимскому отделению Национальной партии свободы. Михаэлю и мне он завещал все свои книги: работы Т. Герцеля, М. Нордау, В. Е. Жаботинского, Л. Г. Клаузнера. Адвокат господина Кадишмана — и так было записано в завещании — явился к нам, чтобы поблагодарить за теплый, гостеприимный дом, который мы открыли перед нашим, ныне покойным другом. Господин Кадишман был человеком одиноким.
Летом тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года умерла и старая воспитательница Сарра Зельдин, после того, как военный грузовик сбил ее на улице Малахи. Ее детский сад закрылся. Я нашла себе работу на полставки в качестве регистратора в Министерстве торговли и промышленности. Аба, муж моей лучшей подруги Хадассы, помог мне получить это место. А осенью умерли три иерусалимца, старинные друзья нашей семьи, которых я знала с детства. Я о них не рассказывала здесь, потому что забвение пробило бреши в моей памяти. Никакими усилиями не выстоять против забвения. Я собиралась написать здесь все. Но все написать невозможно. Большинство вещей ускользает и умирает в молчании.
В сентябре наш сын Яир пошел учиться в начальную школу «Бейт-а-Керем». Михаэль купил ему в подарок коричневый портфель. Я купила пенал, карандаши, точилку и линейку. Тетя Лея прислала по почте большую коробку акварельных красок. Из кибуца Ноф Гарим прибыла книжка «Сердце» Д'Амицис в красивой обложке.
В октябре наша соседка госпожа Доба Глик вернулась домой из закрытой лечебницы. Она выказывала некую молчаливую умиротворенность. Спокойной и тихой казалась мне госпожа Глик после возвращения домой. Она постарела и очень растолстела. Лишилась она и той зрелой сочной красоты, которой наделила ее природа, обделив детьми. В нашем доме больше не повторялись взрывы истерики, не слышались крики отчаяния. Равнодушной и покорной вернулась госпожа Глик после длительного лечения. Долгие часы просиживала она у ворот нашего дома, разглядывая улицу. Глядит и смеется беззвучно, словно наша улица стала местом веселья и развлечений.
Михаэль сравнил госпожу Глик с актером Альберто Криспином, вторым мужем тети Жени. Он тоже заболел нервным расстройством, а поправившись, погрузился в состояние полной апатии. Вот уже шестнадцать лет он находится в пансионате в Нагарии, где ничего не делает а лишь ест, спит да глазеет вокруг. Тетя Женя по-прежнему платит за его содержание.
Тете Жене пришлось оставить свою работу в детском отделении большой тель-авивской больницы в результате серьезного трудового конфликта. После долгих стараний и бесконечных усилий ей удалось устроиться на новом месте: доктором в частном доме для престарелых, страдающих хроническими недугами.
Когда она приехала навестить нас в праздник Суккот я была просто испугана. Дым бесконечных сигарет повлиял на ее голос: он сделался грубым и надтреснутым. Закуривая сигарету, она всякий раз бранилась по-польски. Заходясь надсадным кашлем, она, бывало, цедила сквозь зубь «Уймись, идиот! Х-хо-ле-ра!» Волосы у тети Жени поседели и поредели. Лицо ее походило на лицо старика, замыслившего недоброе. Часто ей не хватало какого-нибудь слова на иврите. Она с неистовством закуривала новую сигарету, гасила спичку выдохом, скорее походящим на плевок, что-то бормотала на идиш, а польские ругательства вырывались у нее с шипением и свистом.
Она осуждала меня за неумение выбирать одежду, приличествующую положению моего мужа. Обвиняла Михаэля за то, что он во всем мне поддается — просто тряпка, а не мужчина. Яир, по ее мнению, был грубым, дерзким и неотесанным мальчишкой. Она приснилась мне после отъезда: ее облик сплелся со старинными иерусалимскими типами, бродячими мастеровыми и разносчиками со свалявшимися бородами.
