2. Вторым возможным сценарием является восстановление постсоветского пространства на базе новой формационной идеи. Насущность формационного прорыва диктуется не только необходимостью преодоления того реванша варварства, который проявляется в так называемом «столкновении цивилизаций», чреватом новой этноконфессиональной нетерпимостью и всеобщей дестабилизацией. К формационному прорыву обязывают и формы вызова, которые получили название глобальных проблем современности. Нам представляется, что именно России суждено стать родиной новой формационной идеи. Ее побуждает к этому та геополитическая ситуация, в которой она сегодня оказалась. Риски, связанные с обострением глобальных проблем, которые сегодня глубоко осознаются Западом, носят все же более долгосрочный характер, тогда как геополитический риск, напрямую затрагивающий само бытие России, требует решения уже сегодня.
Наша гипотеза состоит в том, что и тот и другой типы риска связаны с потребительской моралью как главным источником социально безответственного поведения. Современный западный либерализм не способен противопоставить этой морали позитивной альтернативы. Более того, он ее легитимирует в качестве специфической для современных масс формы эмансипации. На самом же деле безответственный потребительский гедонизм бросает вызов природе и культуре. Порожденная им «революция притязаний» оказывает невыносимое давление на природу, воспринимаемую только как кладовую богатств, которую предстоит поскорее опустошить. И такое же давление она оказывает на ткань социальных отношений.
В целом победа потребительского принципа проявляется в форме тройственного вызова. Во-первых, это наступление агрессивной «технической среды» на природную среду. Это наступление выражается в непрерывно ухудшающихся показателях экологической статистики. Во-вторых, это наступление «экономической среды» на социальную, проявляющееся в тенденциях свертывания социальных программ и механизмов социальной самозащиты населения под предлогом их экономической расточительности. В-третьих, это наступление обезличенной массовой культуры на национальные традиции, сужающее культурное многообразие мира.
Применительно к России сюда следует добавить специфическую форму геополитического вызова. Здесь геополитика пересекается с социальной антропологией. Пора понять, что те или иные геополитические системы поддерживаются соответствующими типами культуры и личности. Сегодняшний геополитический кризис во всем постсоветском пространстве связан с тем, что это пространство не может быть удержано человеком потребительского типа. Именно потребительская психология продиктовала новой российской политической элите сомнительное геополитическое решение: поскорее избавиться от наиболее «тяжелых» частей евразийского пространства и перенести «облегченную» таким образом Россию в «европейский дом». Но оказалось, что евразийское пространство обладает известной принудительностью: его нельзя произвольно делить на части (оставленные части ведут себя не нейтрально, а агрессивно) и из него невозможно мигрировать. Как только в России осуществилась социокультурная революция, приведшая к преобладанию потребительской морали, геополитические показатели качества жизни, связанные со стабильностью, безопасностью, этнической и конфессиональной уживчивостью, стали катастрофически ухудшаться.
Перед Россией и другими странами СНГ возникла дилемма: либо найти способ преодоления безответственной потребительской морали, либо окончательно опуститься в пучину геополитического хаоса и соскальзывания в «третий мир». Существуют в конечном счете только два способа предотвращения этого: или отступление в авторитарно-фундаменталистскую архаику, или восхождение к новой форме цивилизованности постпотребительскоготипа. С этой точки зрения постсоветское пространство делится на две части: одна тяготеет к первому варианту, предлагаемому, в частности, мусульманским фундаментализмом, вторая ищет новое формационное решение, связанное со становлением культуры не доэкономического, а постэкономического типа.
Особенностью российской культуры является то, что в ее традиции нет сколько-нибудь надежных опор для фундаменталистского решения. Поэтому ей придется искать принципиально иной тип решений, связанный с открытием новой формационной перспективы и новых суперэтнических синтезов. Модель устойчивого развития невозможно осуществить иначе как путем восстановления постсоветского пространства. Без этого ни устойчивости, ни развития не получится. Драма России в том, что она в целом уже, безусловно, переросла такую архаическую форму межэтнической интегрированности, какой является империя с ее силовыми способами собирания пространства, но новую, альтернативную форму, связанную с постиндустриальным формационным сдвигом, еще не выработала. Как уже отмечалось, она привыкла новые формационные идеи черпать на Западе. Но сегодня Запад как поставщик таких идей, кажется, иссяк. Новая формационная инициатива, являющаяся альтернативой и архаической фундаменталистской инициативе, и либеральной версии статус-кво, должна исходить от России, у которой просто нет иного выхода.
Сегодня под угрозой оказался демографический и социокультурный потенциал России, что вызвано демонтажем социальных программ и другими формами «шоковой терапии». Следовательно, составляющей новой формационной инициативы должна стать социальная идея. Она не может принять форму реставрированного социализма, но она столь же несовместима и с концепцией реставрированного капитализма, к которой, кажется, склоняется большинство наших реформаторов. С капитализмом ее может лишь частично роднить только такая активизация социальной политики, которая с известных позиций интерпретируется как инвестиции в человеческий капитал. Но одного экономического подхода явно недостаточно. Отстаивание социальных начал перед натиском «экономической среды» должно обрести форму новой культурной идеи, связанной с ценностными приоритетами.
Не менее значимой является и дилемма, касающаяся выбора между народным и номенклатурным капитализмом. Капитализму на Западе так и не удалось осуществить классический либеральный идеал самодеятельного гражданского общества. Экономическая самодеятельность в форме предпринимательства оказалась уделом меньшинства, а на долю большинства остался статус манипулируемых потребителей. Противопоставление самодеятельной морали, связанной с самодисциплиной, и морали потребительской является сегодня одним из факторов социокультурной динамики мира.
В России положение усугубляется тем, что занявший господствующие позиции номенклатурный капитализм одновременно проявляет себя и в качестве компрадорского капитализма, торгующего национальными интересами. В результате возникает возможность объединения социальной, народно-предпринимательской и патриотической идей в единую оппозиционную силу. Хрупкое внутриполитическое равновесие, характеризующее ситуацию в России в период 1991-1997 годов, объясняется и сохраняющейся двусмысленностью реформационного процесса: то ли он связан с внутренними факторами, самостоятельным переходом России от тоталитаризма к демократии, то ли с факторами внешними, определившимися в результате поражения СССР в холодной войне с Западом. Самосознание нынешней России медленно, но неуклонно эволюционирует от первого варианта ко второму.
Народной антитоталитарной, демократической революции в России не произошло. Ее подменила инициированная сверху номенклатурная приватизация. Новое геополитическое наступление Запада на Россию (олицетворяемое продвижением НАТО и не только этим) готовит почву для массового патриотического движения, которое всегда лучше удавалось в России, чем собственно демократическое. Для того чтобы это движение не обрело ретроградно-реставрационные или изоляционистско-националистические формы, также необходима новая формационная идея. Суть ее в конечном счете сводится к тому, чтобы сформировать и активизировать такой тип личности, который оказался бы способным к новому расширению своего пространственного ареала. Прежние социальные типы, явившиеся в образе «технического человека», «экономического человека», «массового потребителя», сегодня уже обнаружили свою неспособность к длительному историческому существованию. Порожденные ими глобальные проблемы указывают на тенденцию нового сужения пространства-времени, отпущенного человеку на Земле.
Каким же должен стать новый формационный тип, которому суждено преодолеть эту тенденцию и перерешить человеческую судьбу в духе возрожденного исторического оптимизма?
Пространство и историческое время
Обострившееся геополитическое соперничество, поползновения к новому переделу мира как раз свидетельствуют о том, что прежний формационный тип уже переполнил свою экологическую нишу и, будучи неспособным к качественному обновлению, прибегает к стратегии социал-дарвинизма. Эти тенденции к социал-дарвинизму как свидетельства банкротства прежнего формационного типа проявляются и в социально-экономической сфере (апологетика чистого рынка, без элементов социального государства), и в геополитике (новые переделы мира), и в культуре (постмодернистское развенчание культурных и моральных норм в духе теории никем не регулируемого «естественного отбора»).
Парадокс долгосрочных геополитических проектов состоит в их обесценивании на путях прорыва в иное историческое время, где прежние пространственные ограничения и пределы потеряют смысл. Можно сколько угодно заниматься геополитической бухгалтерией, сводя балансы утраченных и обретенных земель и морей, территорий-мостов и территорий-проливов, но несомненно одно: долгосрочный геополитический прогноз, касающийся «логики пространства», невозможен без учета логики исторического времени.
Здесь хотелось бы упомянуть об одном настораживающем парадоксе современного либерализма. Если идеологии, выросшие из Просвещения, неизменно исходили из преимуществ единого большого пространства перед малыми, этническими, то современный либерализм не стесняется в конъюнктурных политических целях разрушать большие цивилизованные пространства, когда они кажутся ему прибежищем враждебных сил. Характерно то, что сегодня США используют против России тот же самый прием, какой «демократическая» Россия в 1990-1991 годах использовала против СССР: «берите столько суверенитета, сколько сможете взять». Даже марксисты, которых трудно заподозрить в избытке осторожности и исторической ответственности, предпочитали сохранение единых крупных государств и единых пространств. Нынешняя Россия на собственном горьком опыте убедилась, что тактика двойных стандартов заводит в тупик. Поощряя этносуверенитеты как таран против коммунизма, она теперь имеет дело с ними уже в качестве внутренней враждебной силы, способной расколоть и взорвать и то, что осталось на ее долю от бывшего СССР.
Нет сомнения, что с подобным процессом предстоит столкнуться и Западу, хотя сегодня этнические и государственные границы в его ареале в основном совпадают. Во-первых, даже субэтносы в определенных условиях способны политизироваться и потребовать суверенитета. Во-вторых, огромный демографический наплыв с Юга на Север (арабы из стран Магриба во Франции, мексиканцы и пуэрториканцы в США, выходцы из Юго-Восточной и Дальневосточной Азии в большинстве западных стран) готовит этнические и конфессиональные дисбалансы уже в обозримом будущем. Если великие суперэтические, просвещенческие по своему происхождению синтезы разрушаются и дискредитируются из конъюнктурных политических соображений – с целью ослабить конкретного противника, то эффект бумеранга, несомненно, сработает.
Выше уже отмечалось, что главная творческая удача российской цивилизации – способность формировать большие межэтнические синтезы – стала ее ответом на вызов равнинного евразийского пространства. В таком пространстве негде спрятаться и изолироваться, следовательно, должно научиться дружно жить вместе. Но сегодня весь мир становится «равнинным» – то есть глобальным и взаимозависимым. В нем тоже невозможно спрятаться, создавая неуязвимые анклавы для избранных. Поэтому безответственное разрушение больших суперэтнических синтезов и заигрывание с племенными богами ради так называемых «стратегических целей» по большому счету следует оценить как стратегию самоубийства. Но единые большие пространства следует отстаивать как общецивилизационное достояние не только потому, что они – условия межэтнического мира. Они являются и условиями развития.
Современная культурология различает великие письменные традиции (источниками которых являются великие Книги мировых религий) и малые, этнические. Малые поддерживают укорененность и идентичность, но развитие обеспечивают только большие традиции. Разрушение СССР стало разрушением большой цивилизационной традиции, формировавшейся в течение нескольких столетий на основе суперэтнического синтеза, в пользу традиций малых. Интеллигенция практически всех республик бывшего СССР ощутила это на себе как натиск варваризации и провинциализации. Отныне большие интеллектуальные, научные, артистические карьеры стали почти невозможными. Властные политические элиты выиграли – суверенитет сделал их «первыми лицами», но интеллектуальные элиты в целом, несомненно, проиграли. Между тем все цивилизации ставили духовную элиту выше политической, духовную власть (Церковь) – выше власти князя. Если государство разрушено, но Церковь устояла – цивилизация возродится. Если разрушена Церковь – надежды нет. Великие интеллектуальные школы – это церкви современного мира. Их разрушение в угоду честолюбию соискателей новой племенной власти – преступление против цивилизации. Только в единых больших пространствах рождаются большие формационные идеи, дающие веру в будущее. Эта вера для современного человека выполняет основные функции великих мировых религий: возвращает надежду, мобилизует дух, оправдывает жертвенность, придает смысл нормам. Разрушение веры в Историю надо признать новейшей, самой опасной разновидностью пострелигиозного нигилизма. Перефразируя Ф. Достоевского, можно сказать: если будущего нет, то все дозволено.
Разумеется, силам нигилизма можно противопоставить фундаменталистское отступление назад, к вседовлеющей традиционалистской догматике. Именно это и предлагают сегодня некоторые теоретики ислама в России. России не следует откликаться на это приглашение. Не только потому, что фундаменталистский потенциал православия исчерпан уже давно – со времен разгрома старообрядчества. Но в первую очередь потому, что гений России является профетическим, обращенным в будущее, и при этом соборное, универсалистское будущее – для всех, а не для избранных. Собственно, все поражения правящей «либеральной» элиты в России связаны с двумя отступлениями от великой русской идеи: с дискредитацией веры в будущее (в Историю) и с моралью успеха для избранных. Сначала избранной казалась Россия, которая в обход других устремилась в «европейский дом», потом надежды стали возлагаться уже не на всю Россию, а на ее несуществующий «средний класс» и наконец – на ничтожное меньшинство связанных с Западом компрадоров. И по мере того как уменьшалось это чувство единого коллективного будущего, уменьшалось и «пространственное чувство», которое Ф. Ратцель считал главным фактором устойчивости государства. Пространство без Истории, без надежды на большое будущее мгновенно обесценилось в глазах людей– его стало некому защищать.
Современный патриотизм, нравится нам это или нет, является, по существу, не почвенническим, а формационным. Сакрализация пространства осуществляется посредством отождествления его с Великим временем – верой в то, что именно здесь гремят колокола Истории и вершится великое будущее. В США инстинктивно чувствуют это и всячески насаждают и среди собственного населения, и повсюду в мире веру во вселенскую историческую миссию Америки. Те в России, кто сегодня играет на понижение, на «остужение» ее исторического и пространственного чувства, обосновывая свою позицию ссылками на неуместность и неадекватность «мессионистских» притязаний, просто не понимают природы ее пространственно-временного феномена. Способность России удерживать, организовывать и цивилизовывать пространство прямо связана с напряженностью ее исторической веры в Большое время. Впрочем, вряд ли это является экзотической особенностью одной России. «Пространственное чувство» современного пострелигиозного человека всюду отличается одной особенностью: те или иные регионы мира выстраиваются в иерархию по критерию их временного исторического потенциала. Не случайно борьба между главными геополитическими соперниками современного мира развертывается в виде конкурса проектов постиндустриального будущего.
Тупики «фаустовской культуры»
Свои программы будущего современные цивилизационные регионы записывают на языке великих религиозных традиций. Некогда М. Вебер, связавший капитализм с протестантской этикой, обосновал мировое лидерство протестантского Запада. Вскоре, однако, обнаружилось, что мобилизационную мораль можно сформировать не только на базе протестантской религиозной традиции; как оказалось, конфуцианско-буддийская традиция способна рождать не менее впечатляющие проекты. Однако если европоцентричной гордыне здесь и дается отпор, то все же довольно ограниченный. Германия и Япония, прежде воплощавшие альтернативу атлантизму, но потерпевшие поражение во Второй мировой войне, взяли экономический реванш, доказав, что они умеют играть по правилам торгово-рыночной атлантической цивилизации не хуже ортодоксальных атлантистов. Это не было вызовом самой модели, это был вызов в ее рамках. Причем подчеркнем: речь идет не только о Германии, но и о Японии. После буржуазной революции 60-х годов прошлого века японская элита разделилась на сторонников антизападного азиатского альянса и западников, проповедующих «выход из Азии». После 1945 года западники возобладали, и Япония вошла в число великой западной «семерки».
Что касается стран второго эшелона развития, не подвергшихся американской оккупации, то судьба их наверняка будет иной. В первую очередь это касается Китая. Нет сомнения ни в том, что Китай при любом раскладе сил не будет принят в систему «большого Запада», ни в том, что его элита не станет проводить политику тотальной вестернизации. После того как эта политика обнаружила свои разрушительные внутриполитические и геополитические последствия в России, Китай в этот капкан уже не заманишь. Это означает, что в Дальневосточном регионе намечается многозначительная поляризация двух модернизационных и геополитических стратегий: в рамках послевоенной атлантической модели и в какой-то новой альтернативной форме. Геостратегам предстоит внести поправку в свою лексику: в частности, понятие «Тихоокеанский регион» предстоит заменить каким-то новым, отражающим наметившуюся альтернативность японской и китайской моделей. Последняя явно не укладывается в атлантическую парадигму и тем самым представляет особый теоретический и практическо-политический интерес.
Эти два события – новый модернизационный путь Китая и поражение прозападного курса России, вытесняемой из «европейского дома» в глубь Азии, – заслуживают серьезного осмысления. Проводимая Западом политика раскола единого полиэтнического пространства посредством поощрения «этносуверенитетов», с таким успехом примененная против России, непременно станет применяться и к Китаю. Чем больше усиливается Китай, тем больше у двух сверхдержав – Японии и США – мотивов противостояния ему. У Японии это активизирует политику «выхода из Азии», у США – политику раскола Евразии на сплоченную океаническую систему и на враждебную им и потому дробимую континентальную. Так разделение по линии исторического времени – на модернизацию ортодоксальную, атлантическую, и новую, альтернативную, – может совпасть с классической геополитической дихотомией «хартленд -римленд».
Невеликодушное поведение «атлантистов» в отношении России, злоупотребивших ее доверчивостью и загнавших ее в угол, возможно, означает нечто большее, чем своекорыстие и недальновидность западных стратегов. Возможно, оно является симптомом исчерпания дальнейших возможностей атлантического цивилизационного синтеза.
Что касается России, то ей, несомненно, предстоит крутой поворот. В 90-е годы она вступила с ложным цивилизационным и геополитическим сознанием: устремилась к Западу как раз в тот момент, когда Запад окончательно перестал считать ее своей, западной страной. Наиболее вероятен такой ответ: обретение Россией новой геополитической идентичности как евразийской державы, ищущей союза с Китаем – партнером по хартленду. Однако новое самоопределение основных держав хартленда возможно только на основе нового исторического проекта, касающегося постиндустриального будущего.
Япония вместе с другими азиатскими «тиграми» при всех впечатляющих успехах не вышла за пределы уже заданной атлантической модели и в этом качестве принадлежит прежнему формационному типу технической цивилизации. Нет сомнений в том, что новое геополитическое размежевание римленда и хартленда – Японии и Запада, с одной стороны, Китая и России – с другой – станет фактором ускорения назревшей формационной поляризации. Классическая идеология роста, порожденная Западом и наследованная вестернизированными странами Тихоокеанского региона, по большому счету является уже скомпрометированной. Экологические и моральные тупики «фаустовской культуры», превращающей окружающий мир в объект удовлетворения низменных потребительских притязаний, свидетельствует об исчерпании прометеева порыва Запада. Те, кому предстоит вступать в Большую историю Завтра, уже не могут эпигонски наследовать этот цивилизационный код. Им предстоит или «выйти из истории», или подобрать другие ключи к постиндустриальному будущему.
Восточный сценарий
В контексте долгосрочного прогноза можно сопоставить два формационных варианта – более и менее радикальный. Причем в обоих геополитические и формационно-цивилизационные критерии оказываются тесно переплетенными.
Дело в том, что если в самом деле исходить из постулата, что в поздний час планетарной человеческой истории, отмеченной роковой чертой эсхатологического глобализма, уже невозможно продолжать на Земле прометееву эпопею, то противостояние западной парадигме со стороны и китайской, и российской (славяно-православной) цивилизаций выглядит недостаточно радикальным. Как показал опыт «социалистической индустриализации» в обеих странах, они успели заразиться вирусом западного прометеизма, может быть, по причине того, что их великие письменные традиции содержали определенные предпосылки этого. Пожалуй, только индо-буддийская цивилизация представляет «чистую» альтернативу завоевательно-преобразовательному этносу прометеевых обществ. Последние последовательно играли на понижение статуса окружающего природного и культурного мира, превращая его просто в объект. В частности, только омертвив природу, западная мысль осуществила переход от традиционной метафизики – к физике, ставшей в свою очередь одним из основных инструментов технологической эпопеи Нового времени.
Индо-буддийская цивилизация характеризуется прямо противоположным постулатом: она не выделяет человека в качестве господина Вселенной и не выстраивает в космосе управленческих иерархий, мельчайшее насекомое здесь рассматривается в своей неповторимой и окончательной самоценности, сопоставимой с самоценностью других составляющих Великого Живого Космоса. Если предположить, что путь от индустриального к постиндустриальному обществу лежит не через очередную НТР – новый этап инструментально-завоевательной стратегии прометеева человека, а через новую реформацию, неизбежную ввиду опасности окончательного разрушения и внешнего, природного, и внутреннего, духовного, мира, то черпать новую премудрость, касающуюся новых принципов жизнестроения, придется у великой индо-буддийской традиции.
Эта радикализация цивилизационного поворота может совпасть с радикализацией глобальных геополитических оппозиций. Сегодня Запад все более активно разыгрывает против России «мусульманскую карту». Настораживает постоянство, с которым он использует Турцию против греко-православной цивилизации. Если сопоставить атаку крестоносцев на Византию с последующей атакой на нее турок, превративших Константинополь в Стамбул, то самым удивительным будет то, что мусульмане для Запада оказались предпочтительнее православных – сначала греков, затем славян.
Основные цивилизационные коды современного мира еще не являются до конца разгаданными и проявленными. В частности, не совсем ясно, стоят ли за союзом Запада с мусульманами, направленным против России и Индии (а завтра, может быть, и против Китая), одни только конъюнктурные геополитические соображения, или мы имеем дело с таинственной близостью некоторых составляющих цивилизационного генотипа. Не является ли, например, мусульманский религиозный милитаризм (война с «неверными»), по сути, родственным завоевательному этосу «фаустовской культуры», склонной рассматривать окружающее природное и инокультурное пространство как ничего не значащую пустоту, которую предстоит заполнить?
Каждая из великих цивилизационных традиций является многовариантной, что совпадает с многовариантностью самой человеческой истории. Последняя и является той герменевтикой, которая интерпретирует тексты мировых культур, нередко выстраивая их в новую, неожиданную ценностную смысловую систему. Нам не дано тягаться с этой герменевтикой. Но в данном случае можно себе представить, что геостратегическая игра Запада, связанная с использованием «мусульманской карты», означает большее, чем в нее вкладывают нынешние игроки. Возможно, что она нам обещает новую биполярную структуру мира, включающую на одной стороне Запад и мусульманский мир, на другой – Индию, Китай и Россию.
Правда, в отношении мусульманского мира возможно одно уточнение. И с учетом нынешних геополитических противостояний, и с учетом глубинных архетипов культуры внутри мусульманского мира особняком стоят Иран и такие примыкающие к нему анклавы мусульманской цивилизационной системы, как таджикский, пуштунский и курдский. Среди всех мусульманских стран Исламская Республика Иран занимает наиболее последовательную антиамериканскую позицию. Она же, с теми или иными оговорками, занимает «пророссийскую» позицию в тех конфликтах построссийского пространства, где возникает враждебный России призрак пантюркизма. Видимо, тюркский фронт вокруг и тюркский сепаратизм внутри беспокоят Иран не меньше, чем современную Россию. Это может послужить в будущем базой для геостратегического союзничества двух стран.
В рамках восточного сценария для России союзничество с Ираном оправдано и в глубоком мироустроительном смысле. Глубоко проникшая в культурную память Ирана реформа Заратуштры была направлена, с одной стороны, на изгнание из индо-иранского пантеона свирепых богов касты воинов, а с другой – на устранение алчных и низменных «потребительских» культов аграриев. Как пишет Ж. Дюмезиль, «боги… которые защищали образ жизни, идеалы иные, несходные и потому угрожающие реформе, – идеалы военной аристократии, буйной и свирепой, или крестьянства, алчного и низменного, эти боги были отброшены, приговорены, пригвождены к позорному столбу: они стали типичными образами дэвов, которые, сохранив индо-иранское название бога (вед. deva), приобрели ранг и роль демонов»*.
* Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М.: Наука, 1986. С. 32.
Таким образом, выделение индо-иранцев среди мусульманского мира связано не только с их этнической принадлежностью, но и с глубинными архетипами культуры, несомненно, влияющими на современные линии и тенденции сближения и размежевания.
Все это, разумеется, относится к сфере «абстрактно возможного» – тех далеких альтернатив и поворотов истории, которые только просматриваются в рамках возможного долгосрочного восточного сценария для России.
Центральноевропейский сценарий
Россия, как страна с многозначным цивилизационным кодом, может развернуть свой геополитический потенциал не только на Восток, но и на Запад. В случае если Китай намерен будет изолироваться в рамках системы «большой китайской экономики» и не склонится к большой евразийской коалиции, России, может быть, придется сориентироваться в альтернативном направлении. Важно только понять, что следующая фаза ее возможной европейской политики не будет иметь ничего общего с нынешним эпигонским атлантизмом.
В Европе намечается новый расклад геополитических сил, связанный с объединением Германии. Это объединение, бесспорно, представляет собой вызов сложившейся после 1945 года атлантической системе. Новый феномен Центральной Европы, кристаллизующейся вокруг Германии, означает не только демонтаж прежней системы Восточной Европы и Евроазиатского блока, некогда контролируемого СССР, но и демонтаж атлантической системы. Единое атлантическое пространство, формируемое под эгидой США, выполняло важные оборонно-стратегические функции, но цена полученных таким образом гарантий для европейцев была очень велика. Континентальной Европе угрожает растворение в англо-американской системе, утрата многообразия и культурной самобытности. В целом это снижает качество европейских решений, предлагаемых миру.
Наиболее разительный пример – продвижение НАТО на Восток. В перспективе оно не менее опасно для Европы, чем для России. Расширение НАТО, по сути, является процессом закрепления американизации Европы. В долгосрочной перспективе это не усиливает, а ослабляет статус Запада в мире, ибо уменьшает гибкость и разнообразие его стратегий.
Реконструкция Центральной Европы, утраченной после 1945 года, дает шанс восстановить внутреннее разнообразие Запада и отстоять самобытность Европы. Сам процесс такой реконструкции не может не принимать характера альтернативы американизму. Эта альтернатива может облекаться в более или менее явные формы, но сама по себе она несомненна.
Какие же идеи могут лечь в основу центральноевропейской альтернативы атлантизму?
Во-первых, это континентальная идея. Идентичность Германии как континентальной страны, входящей в состав евразийского хартленда, содержит большой геополитический потенциал. Железный занавес изолировал Германию вместе с остальной частью Западной Европы от континентальной Евразии, контролируемой СССР. Это не только ослабляло идентичность Германии как участника системы хартленда, но и порождало у нее беззаботность по поводу судьбы евразийского континента.
