Полмиллиона километров от поверхности Солнца. Это немного, если между нами и зыбкой, подвижной оболочкой звезды — всего лишь тонкий слой внутренней короны. Там, внизу, в глубинах кипящего зноя, зарождаются световые лучи. Покидая свою колыбель, они уходят в просторы Вселенной вестниками грозных процессов преобразования звездной материи. Восемь долгих минут мчатся они с неимоверной скоростью, чтобы достигнуть орбиты Земли, и всего лишь две секунды, мгновение, чтобы встретить «Бизон»…
 
      Веншин подумал, что-то прикинул в уме и, наконец, ответил:
      — Еще сто тысяч километров и, я думаю, будет достаточно.
      — Скорлупка не выдержит, — мрачно заметил Акопян. — Мы выполнили заданную нам программу сближения, не знаю, что вам нужно еще… Впрочем, считайте, что я воздержался. Решайте сами. — Он демонстративно встал и пересел в кресло за пультом. — Мало вам космических девушек.
      — Итак, шестьдесят? — переспросил Шаров.
      — Сто, — спокойно поправил Веншин. — Как минимум.
      — Тяжеловато. Теплоприемники перегружены, энерговыброс на пределе… Морозов, дайте схему облета.
      Я включил автоматы подсчета и отрегулировал изображение:
      — Готово!
      Шаров приблизился к экрану вплотную.
      — Так… Потребуется два витка. И даже еще шестнадцать градусов. Тяжеловато… Как вы полагаете, Морозов?
      Я промолчал. Сейчас только от командира зависит, будем ли мы опускаться ниже предельной отметки, или повернем на Меркурий.
      Прежде чем высказать свое решение, Шаров несколько раз пересчитал результат. Я и Веншин с одинаковым волнением следили за выражением его лица, хотя наши интересы были прямо противоположны. Мой мозг был перенасыщен недавними впечатлениями, и я не испытывал особого энтузиазма сосредоточиваться на чем-нибудь другом. Я мог сколько угодно называть себя размазней и кисляем, упрекать в забвении долга — все напрасно. Мне хотелось домой.
      — Облет по спирали опасен, — сказал командир. — Пройдем по касательной. Вас устраивает полтора часа на пределе снижения?
      Веншин развел руками:
      — За неимением лучшего…
      — Хорошо. Готовьтесь.
      Закипела работа. Я меняю кассеты, проверяю нули записывающих устройств, настраиваю аппаратуру. За моей спиной что-то выстукивает цифровой датчик электронного лоцмана, шуршит бумага, туда и обратно, как мячики, летают короткие фразы Шарова и Веншина.
      — К экватору ближе нельзя, — говорит командир. — Не имеем права так рисковать.
      — Объясните! — недовольным голосом восклицает Веншин.
      — Кому нужны экспедиции, из которых не возвращаются?
      — Вас пугает возможность непредвиденного выброса?
      — Меня пугает то, что ты не вернешься! «Тур» и «Мустанг» не вернулись.
      — Между прочим, это я уже слышал. Где же выход?
      — Зона спокойной плазмы.
      — Значит — полюса… Который из них?
      — А это уж вы мне подскажете.
      — Лучше, конечно, южный…
      — Южный выброс рассеялся?
      — Почти.
      — Ну, если «почти», тогда — северный.
      — Южный.
      — Веншин, не упрямьтесь.
      — На кой черт мне спокойная плазма?!
      — Вам виднее…
      — Ну, знаете…
      — Будет лучше, если мы превратимся в облако раскаленного газа? Ладно, пройдем по дуге восемьдесят два и пять десятых. Это что-то около двух часов на пределе снижения.
      — Так… И склонение — двадцать.
      — Шесть, и ни градусом больше.
      Веншин долго еще что-то доказывал, возмущался, но я уже не слушал.
      Глухо грохотали моторы, деловито постукивали вакуумные насосы, тонкий писк энергообменных устройств вплетался в многоголосый хор включенных приборов.
      Корабль так же, как и люди, напряженно готовился к решающему броску. Только что в звездоплавании родился новый термин: «корональные ямы».
      Авторство принадлежит Акопяну. Его побелевшие пальцы крепко сжимают рычаги управления.
      Каждые пять минут командир спрашивает:
      — На сетке?
      — Шесть! — громко отвечает Акопян. — Градус в градус.
      — Баланс режима?
      — Четыре нуля! Молекула в молекулу.
      — Отлично. Прежний курс.
      — Есть прежний курс! До следующей ямы…
      Акопян внешне спокоен. Но предательская смена красных и белых пятен на лице выдает его возбуждение. Им, вероятно, овладел азарт пилота…
      — Спокойнее, — бросает Шаров, не поворачивая головы.
      Его руки неподвижно лежат на рычагах дублирующей системы управления, глаза устремлены в экран.
      Мы с Веншиным колдуем над приборами. Некогда даже оглянуться. Но, сверяя показания орбитальных шкал, я получаю возможность взглянуть на экран. Наклонная поверхность экрана испещрена линиями градусной сетки, на фоне которой полыхает пурпурный эллипс. Голова Акопяна мешает смотреть, и я, забыв обо всем, делаю шаг в направлении пульта. В глубине экрана, под сеткой, кипит зернистая масса, похожая на рисовую кашу. Гранулы. Они снуют на поверхности фотосферы Солнца, как ватные шарики, колеблемые ветерком, — «шарики», имеющие в поперечнике добрую тысячу километров! Это поднимаются из солнечных недр раскаленные массы газа, остывают и опускаются обратно, а на смену им поднимаются новые… Скоро эллипс превратится в окружность, затем начнет расширяться, указывая, что «Бизон» ложится на обратный курс, на Меркурий…
      Веншин окликнул меня — он умеет это делать очень тактично — и быстрым жестом занятого человека указал на тубус оптического магнилатора. Я взбираюсь на круглое сиденье этого съемочного суперкомбайна и нажимаю ногами педали. Массивный аппарат (он всегда напоминал мне что-то среднее между перископом и зубоврачебным агрегатом) повернулся так, что теперь мне был виден надпультовый экран. Однако особой необходимости смотреть туда не было — ведь у меня теперь был свой экран, хотя и меньших размеров. Я погружаю лицо в пенопластовую мякоть затемняющей маски и впиваюсь глазами в окуляр экспонира.
      Ото, мы уже на пределе снижения! Веншин прав: пора начинать последнюю съемку.
      Длинные, отведенные в стороны и назад ручки управления повинуются малейшей прихоти оператора, пальцы удобно лежат на вогнутых клавишах переключателей. Нажимая их поочередно, — я знаю каждую клавишу на ощупь, — добиваюсь наиболее резкого, сочного изображения. В эти минуты я думал о людях Земли — будущих зрителях магнитного фильма «Четыреста тысяч километров над поверхностью Солнца». Ну, Алеша, не подкачай! Сейчас все зависит от твоего операторского мастерства… Просмотровый зал набит до отказа. Гаснет свет и… зрители замирают от восторга. Два часа молчаливого, напряженного внимания. Заключительный аккорд, зал выплывает из мрака. Потрясенные зрители долго еще сохраняют молчание. «Простите, кто режиссер-постановщик?» — «Что вы, неужели вам неизвестно?! Участник экспедиции Алексей Морозов». — «Потрясающе! Скажите, а кто оператор?» — «Все он же. Глядите, глядите, вот он выходит на сцену!» Всемирно известные деятели искусства пожимают мне руки, зал сотрясается от бури оваций, девушки несут мне цветы. Я переполнен гордостью, снисходительно киваю в ответ на приветствия, но мне приятно это неистовое изъявление восторгов… Ну и мерзавец же ты, Алешка, опомнись!.. И на сцену выходят генеральный директор фильма — Шаров, главный режиссер — Веншин, технический руководитель — Акопям и тысячи других участников невиданного эксперимента. И нам всем удивительно приятно от сознания того, что мы совершили, мы аплодируем друг другу, аплодируем Земле. Земля аплодирует нам… Я, кажется, злоупотребляю съемкой в лучах водорода. Нет, так нельзя, нужно уделить долю внимания лучам кальция, магния, железа. Но трудно оторваться от феерической картины Солнца в лучах водорода: исполинские волокна протуберанцев вспухают, переплетаются, образуя сложный ансамбль титанических ротонд и арок. Мы шествуем над этой огненной аркадой, как боги, удивляясь собственной смелости. Нет, даже богам недоступно такое!..
      Шаров сменил Акопяна и взял управление кораблем на себя.
      Через минуту экран покрывается лиловыми разводами. Корональная яма!..
      Тело наливается свинцом, в глазах темнеет. Преодолевая головокружение, я пытаюсь привстать, но падаю куда-то в непроглядную тьму…
      Медленно рассеивается тьма, тяжесть проходит. Я поднимаю голову и вижу лежащего Веншина. Голова его запрокинута, зубы страшно оскалены, одна рука подвернута за спину, другая — не успела сползти с аппаратного стенда; посиневшие веки и алая струйка у рта приводят меня в смятение. К счастью, я быстро нащупал пульс.
      Он все же встал и, невзирая на мои протесты, вернулся к регистраторам.
      Мне волей-неволей пришлось смириться с упрямством этого фанатика от науки.
      Я машинально двигал рукоятью настройки и с ужасом думал, что будет с нами, когда мы опять завалимся в яму…
      — Чистенько выпрыгнул, — с завистью говорит Шарову Акопян. — Семь десятых склонения. Я завалил на градус больше…
      Шаров не ответил. Все его внимание сосредоточено на том, чтобы не дать пурпурному ободку уйти из центра градусной сетки. Здесь, почти у самой поверхности Солнца, полностью доверить управление автоматам было бы опасно, потому что в ячейках «памяти» электронного лоцмана не было достаточно полной информации о корональных ямах. Только посредничество человека могло заставить «Бизон» придерживаться заданного курса и не позволить ему стать игрушкой завихрений гравитационного поля.
      Вдруг я замечаю, что Акопян кладет руку на плечо командира и кивает в сторону указателей температуры:
      — Девятый сектор корпуса на пределе. Пойду взгляну.
      Глаза Шарова обеспокоенно метнулись по шкалам.
      — Да, — соглашается он. — Возьми с собой Морозова.
      — Справлюсь сам, пусть остается на съемке. Дам вызов, если что-нибудь серьезное…
      Я помог ему забраться в скафандр. Тяжело топая, он исчез за дверью люка переходной камеры.
      Проходит полчаса. Блики указателей температуры заметно сползли вниз.
      Проходит час. Попадаем в яму. Веншин успевает свалиться в кресло, и все обходится благополучно, если не считать царапины на его левой щеке. Блики указателей температуры снова прыгнули вверх.
      Шаров сделал мне и Веншину знак подойти. Пурпурная окружность превратилась в удлиненный овал, который занимал теперь четверть экрана.
      — Пошли на подъем, — сказал командир. — Программу научных исследований считаю законченной. Не спорьте, Веншин, это — приказ! Садитесь на мое место и следите за пультом. Дальше корабль поведут автоматы — электронный лоцман получил достаточный объем информации о характере гравитационных завихрений. Мы с Морозовым сейчас уходим. В случае, если мы не вернемся, из салона не выходить. Это тоже приказ! Во всем остальном действуйте согласно инструкции. Ровно через два часа включить позывные «Бизона» по аварийной программе, лечь в кресло и перевести режим работы пространственных двигателей на полную мощность. Вот эту рукоять — на себя до отказа. Все! Морозов, следуйте за мной.
      Я взглянул на шкалы температурных указателей и все понял. Контрольные блики девятого сектора ушли за пределы шкалы.
      Внешняя полость корабля встретила нас ревом и грохотом. Накалившийся корпус казался глыбой желтого янтаря, двутавровые балки кольцевых распорок были красны до самого основания. Отовсюду яркими звездочками сыпались искры. На общем фоне выделялось большое пятно добела раскаленного металла.
      Девятый сектор…
      Зеркальная фигура командира с красными отблесками на голове и плечах неуклюже двигалась вперед. Я старался не отставать. Мы шли напрямик, пробираясь по узким желобам теплопроводов, перелезая через дымящиеся трубы и связки толстых кабелей.
      Девятый сектор утопал в облаках серебристого пара. Массивный радиатор теплоприемника просел на изогнутых стойках. Спиральные тяги оборваны. Мы нашли Акопяна не сразу…
      Он лежал неподвижно, придавленный тяжестью радиатора. Рядом из лопнувшей трубки хлестала струя жидкого гелия. Шаров навалился плечом — что-то хрустнуло, и радиатор стал приподниматься. Я выволок Акопяна за ноги и оттащил в сторону. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: ему уже ничем не помочь… Грудь скафандра представляла собой сплошную вмятину.
      — Он мертв, — сообщил я Шарову, холодея от ужаса.
      Шаров промолчал. Вдвоем мы втолкнули радиатор на платформу и спешно приволокли сварочный агрегат. Внезапно я почувствовал головокружение и слабость. «Бизон» заваливался в корональную яму…
      Когда мне наконец удалось встать на ноги, я минуту почти ничего не видел. Кровь упруго билась в висках, зрение возвращалось медленно. Разыскав глазами Шарова, я вскрикнул. Радиатор, установленный с таким трудом, угрожающе склонился набок. Командир из последних сил удерживает его на месте, он действует только одной рукой, вторая придавлена ребристым основанием.
      — Назад! — кричит Шаров и отталкивает меня ногой. — Конденсатор… десятого сектора… Иначе — крышка!
      До меня не сразу доходит смысл его слов. Голова занята одним: в любой момент радиатор может свалиться, и тогда командиру действительно «крышка»… Хватаю конец изогнутой стойки. Нет времени искать металлорежущий пистолет, и я отламываю ее руками. Теперь можно действовать рычагом.
      — Ду-рак!.. — свирепо рычит Шаров. — Оставь меня… Конденсатор… Быстрее!
      Нет времени огрызнуться. Мышцы вот-вот лопнут от напряжения. Громада радиатора качнулась, встала на место. Шаров выдергивает руку, кричит:
      — Туда!
      И мы бросаемся к раскаленной глыбе теплоприемника десятого сектора. Как раз вовремя. Вишнево-красная балка, просыпав искры, скользнула на место надлома. Шаров подставил плечо и не дал радиатору соскользнуть с основания. Опасный трюк! Вероятно, так погиб Акопян… Собрав все силы в один рывок, я приподнял рычагом опорную стойку.
      — Сварку! — хрипит Шаров. — Держу один…
      Сварочный наконечник выбрасывает струю жидкого металла. Медленно, невыносимо медленно наполняются трещины раскаленной, густоватой массой. Если Шаров потеряет сознание от боли в раздавленной руке, он обречен… Вибрирующий свист заставил меня насторожиться. Неужели прошло два часа? Быть этого не может! Что-то случилось, иначе Веншин не стал бы включать пространственные двигатели раньше срока… Я поспешил на помощь Шарову. Подставив спину, я принял на себя чудовищную массу радиатора. Два «же» ускорения… Шаров сделал предупреждающий жест и, странно качнувшись, рухнул мне под ноги. Нет, при двукратной перегрузке мне одному долго не выдержать… Командир не шевелился. Может быть, он не поднимется вовсе… Спину саднило, тело разъедал горячий пот. Я сплюнул что-то соленое, клейкое. Носом шла кровь… Проклятие!
      Командир наконец поднялся. Я видел, каких усилий это ему стоило.
      Здоровой рукой он взял рычаг и развернул опорную плиту. Я почувствовал временное облегчение.
      — Держи, Алеша… Буду варить.
      — Все в порядке, командир. Действуйте!
      Он отошел, все так же странно покачиваясь. Заложенный им рычаг внезапно согнулся. У меня потемнело в глазах… Где-то в стороне забила струйка расплавленного металла. Все в порядке, осталось недолго, думал я, совсем недолго… В скафандре становилось подозрительно душно и жарко, нестерпимо жгло спину и плечи. Наверное, что-то случилось в системе охлаждения. Только этого мне и недоставало!.. Держись, сам напросился… Перед глазами шумно лопаются красные пузыри. Я уже не чувствую боли. Притерпелся, отупел… Сколько времени я простоял? Наверное, не больше четверти часа, а мне кажется — вечность… Стоять! Стоять, пока хватит сил! Ты же сильный, Алешка, ты можешь стоять еще долго… Нет, не могу… тяжело!.. Шарову было тяжелей, он стоял. Ноги подгибаются, так и тянет стать на колени. «Лучше умереть стоя, чем жить на…» Чепуха, на коленях я буду сразу раздавлен. Пусть лучше смерть, чем эта обжигающая тяжесть!.. Нет, ты должен стоять, и ты будешь стоять… Но где же Шаров? Почему он возится так долго?! Может, он опять потерял сознание и я его не дождусь? Я не могу обернуться, чтобы увидеть его. Нет ничего страшней неизвестности. Нет есть: эта проклятая тяжесть. И кровь. И жара… Стоять!
      В голове уже не гудит, нет, — грохочет. Грохочет Ниагарский водопад. Когда-то, вечность тому назад, я был там, и мне хорошо знаком его грохот. У меня есть две возможности избавиться от непомерной тяжести: первая из них — задохнуться, вторая — изжариться заживо. Впрочем, существует и третья — вызвать на помощь Веншина… Нет, я не сделаю этого. Веншин должен остаться в салоне, приказ есть приказ…
      Перед самым стеклом перископа плывет, клубится тягучая красная дымка. Слышится тоненький, тающий звон. Помню, когда-то я слышал его. Но где? Тоненький, тающий… Ах да, это похоже на озвученное мерцание льдинок!
      Дымка наливается радужным сиянием и вдруг рассыпается белыми хлопьями.
      Знакомый взгляд бесконечно дорогих синих глаз…
      Я столько думал о тебе, мечтал о новой встрече. И вот ты стоишь в двух шагах от меня, такая веселая, легкая, а я не могу протянуть тебе руки, ощутить твое прикосновение! Должно быть, ты даже не узнаешь меня в этом зеркальном чудовище… Но нет, Майя улыбается и что-то говорит мне. Я не могу разобрать ее слов, не могу ей ответить. Я только смотрю на нее сквозь налетающий вихрь зеленых кругов и пятен, смотрю, не в силах разобрать, где зрительный обман, где явь. Страшно грохочет Ниагарский водопад, наполняя скафандр потом и кровью. Милая, хорошая, уходи… Ты же видишь, как я сейчас занят!
      — Готово, Алеша. Ну же, очнись!.. Давай, я тебя понесу.
      Я свалился к ногам командира. Очень трудно было разжать зубы, сомкнутые на прокушенной губе…
      Лишь только здесь, в переходной камере, я по-настоящему осознал трагическую гибель Акопяна.
      Итак, нас осталось трое: Шаров с изуродованной рукой, я с ожогами на спине, Веншин, измотанный до предела адской работой. Мы сделали все, что могли. Кто может, пусть сделает больше…
      Командир в угрюмом молчании стоит над неподвижным скафандром товарища. Не знаю, может быть, он плачет сейчас. Я бы тоже заплакал, если бы не был так обессилен.
      — Ложись, Алеша, отдыхай, — тихо говорит командир и первым валится на ребристый настил. — Вахта еще не окончена…
      Я располагаюсь рядом. Неудобно и жестко в скафандре, обожженные плечи болят. Я сделал ошибку — надо было лечь лицом вниз, на живот, — но теперь неохота менять положение, нарушать долгожданный покой. После тяжелой работы перегрузка почти не ощущается, и только дрожащий свист напоминает о том, что «Бизон» уходит от Солнца.
      — Как рука, командир?
      — Я почти не чувствую боли.
      — Давайте вернемся в салон — мне нужно осмотреть вашу руку.
      — Не стоит… Придется портить скафандр, чтобы вытащить ее из перчатки, а мне еще надо быть здесь.
      — Я настаиваю. Как врач. Вы должны подчиниться.
      — Это невозможно, Алеша. У нас всего один скафандр моего размера.
      — Я вернусь и сумею закончить вахту без вас.
      — Не сомневаюсь. Но где гарантия, что все пойдет без осложнений…
      Я понял, что уговаривать его бесполезно.
      — Скажите, командир, вы видели ее?
      Шаров не ответил. Наверное, не слышал моего вопроса.
      Я смотрел прямо перед собой в белый овальный потолок. Такие же овальные потолки были в лаборатории энцефалярной диагностики института нейрохирургии, где мне довелось проходить студенческую практику. Нас, студентов, называли там «букварями»… Белые халаты, пляска изменчивых графиков на экранах, виварий с подопытными обезьянами, шумные диспуты на ученых советах, рабочая тишина операционных, сверкающих стеклом и никелем, — где все это теперь?.. Я мечтал остаться работать в «обители белых богов» — как часто полушутя-полусерьезно называли институт. Но жизнь решила иначе: я попал в число участников двенадцатой меркурианской экспедиции. «Ты правильно выбрал — космос послужит тебе хорошей школой, — напутствовал меня руководитель лаборатории профессор Шкловский. — Там, на Меркурии, тоже нужны специалисты-диагносты, и наверняка даже нужнее, чем здесь. Работай, учись, обогащайся опытом, и ты вернешься к нам с грузом новых идей. Наблюдай, сопоставляй, думай, проявляй любопытство, ибо только очень любопытный человек сможет стать настоящим ученым». Ты оказался прав, старик, в моей голове созрел замысел. Когда я вернусь, я подарю его вам… Но это не все, мой старый, мудрый учитель. Ты говорил, что космос — хорошая школа, которая обогащает? Да, именно так ты и говорил, считая эту фразу наиболее точным и полным мерилом всей работы в пространстве. Экое благопристойное и вполне педагогическое определение! Прости, старик, но ни черта ты в этом не смыслишь… Нет, я сохранил к тебе мое уважение, мою любовь. Но ты перестал быть моим кумиром. И это потому, что я прошел эту… не школу, нет, — академию мужества, романтики, товарищества, страха, боли и долга, и знаю, что это такое. Это — жизнь, которой отдаешь частицу себя… Космос не любит шутить, и если мы побеждаем его, то платим за это тяжелым трудом, сверхнапряжением мысли, лишениями, кровью и даже собственной жизнью… Мы, космонавты, часто бываем веселыми, но никогда — беззаботными, здесь ценят шутку, но не могут терпеть слабодушия, мы бываем суровы, но нам чужды жестокость и злоба, мы мечтаем о дивных, далеких мирах, но и знаем тоску по Земле.
      «Обогащайся опытом!» Милый, наивный учитель! Произнося эти слова, ты не мог себе даже представить, насколько мал их размер, чтобы вместить действительное содержание. Наш опыт — это миллионы километров межпланетных трасс и миллионы метров магнитной пленки с ценнейшими астрофизическими данными, это колкие, холодные лучики звезд и всепожирающий пламень огромного Солнца, надежные плечи друзей и мертвые тела погибших товарищей.
      Наш опыт — это не отступать там, где, казалось бы, идти вперед невозможно, проходить там, где до нас не проходил никто, распутывать сложные тайны пространства и уметь постигать то, что кажется непостижимым…
      — Хороший режим, — сказал командир. — Акопяновский…
      — Вы это о чем? — не понял я.
      — Об электронном лоцмане. Каждые десять минут увеличивает мощность пространственных двигателей на пять тысячных. Можно подумать, что за пультом сидит Акопян… Вот что, Алеша: сходи в салон и посмотри, что там поделывает Веншин. Про Акопяна — ни слова, нечего расстраивать его раньше времени.
      Шаров тяжело поднялся и вышел. Несмотря ни на что, он старается казаться спокойным. Идол чугунный…
      Я привел в действие движущий механизм щита. Пока нагнетался воздух, отнес закованное в панцирь тело Акопяна ближе к стене. Глотаю застрявший в горле комок.
      Откинув крышку люка, я шагнул в салон… и остолбенел.
      «Мало вам космических девушек».
      В кресле пилота сидел Акопян.
      Веншин, как ни в чем не бывало, копошится у приборного стенда.
      Акопян поворачивает голову в мою сторону.
      — Ты, Алешка?.. Командир не пришел?
      Не помню, как я вернулся в переходную камеру. Помню только, что с силой захлопнул за собой крышку люка. С недоумением и страхом гляжу на скафандр, лежащий у стены, на громадную вмятину. Меня колотит озноб.
      «Мало вам космических девушек…»
      Шарова я нашел в десятом секторе. Увидев меня, он опустил сварочный пистолет и с тревогой в голосе спросил:
      — Что-нибудь… случилось?
      — Да…
      — Говори.
      Но я не мог говорить.
      Шаров встряхнул меня за плечо:
      — Говори же!
      — Вы… вы не поверите мне.
      — Веншин?.. Он жив?
      — Нет, — верчу я головой в скафандре. — То есть да, но не в этом дело!.. Не трясите меня, я скажу. Там, в кресле пилота, сидит Акопян.
      Шаров выключил пистолет и швырнул в сторону.
      — Повтори.
      Я повторил.
      — Тебе померещилось…
      — Не знаю. В переходной камере лежит скафандр…
      Я стою и жду, что скажет командир. Озноб не проходит.
      — Так-так… — произносит командир. — Так-так…
      В переходной камере Шаров заставляет меня вскрыть скафандр. Огромная вмятина мешает откинуть замки.
      На нас смотрело мертвое лицо Акопяна. Бледное, горбоносое, такое знакомое…
      В салон командир не вошел. Он только приоткрыл крышку люка и заглянул в образовавшуюся щель. Молча захлопнул люк.
      — Ну и что ты обо всем этом думаешь, Алеша?
      Могу ли я о чем-нибудь думать сейчас? Я в изнеможении прислонился к стене. Потом, собравшись с духом, сказал:
      — Алитора.
      — Чушь! — говорит командир. — Впрочем… Ну а Веншин?
      — Веншин тот же. Я заметил на его левой щеке кровоподтек, который он имел до нашего ухода.
      — И он никак не реагирует на появление второго Акопяна?
      — Он поглощен работой и, верно, даже не заметил, что Акопян вообще уходил из салона.
      — Н-да…
      Шаров долго ходит вокруг распростертого тела пилота. Наконец он останавливается и спрашивает:
      — Она утверждала, что алиторы абсолютно неразличимы между собой?
      — Да, так она говорила. Люди двойных алитор обретают различие только со временем. Это легко проверить — тот, второй, Акопян не должен знать о нас ничего, начиная с того самого вечера, когда рассказывал про джед-джедаков.
      — Я видел ее, — вдруг признался Шаров.
      У меня перехватило дыхание.
      — Я видел ее в тот момент, когда она уходила, — продолжал командир. — Я думал, это померещилось мне…
      — Нет, не померещилось, — подтверждаю я.
      — Что же нам делать? Тот, в салоне, должно быть, и не подозревает о существовании своего мертвого двойника…
      — Должно быть, — соглашаюсь я.
      — В таком случае я предлагаю устроить погибшему почетные похороны. Но второй ничего не должен знать об этом.
      — Не должен. А чем мы докажем там, на Земле?
      Шаров махнул рукой:
      — Зачем нам доказывать? Мне, например, наплевать.
      Мы уносим тело к шахте подъемника. Командир склоняется над скафандром и долго смотрит в темную щель перископа.
      — Ладно, давай… — говорит он дрогнувшим голосом и нажимает сигнал общей тревоги.
      Пронзительный крик сирены разносится по всему кораблю. И снова мне чудится в этом крике жалоба и прощание. Я закладываю блещущее броней тело пилота в пневматическую камеру и нажимаю рычаг. Мы поднимаем правые руки — прощальный салют космонавтов…
      Рядом с нами появляется фигура в скафандре. Она отключает сирену и голосом Акопяна спрашивает:
      — По какому случаю вы устроили здесь шумный праздник? Что-нибудь произошло?
      — Заткнись, — строго говорит Шаров. — Помолчи немного.
      — С какой стати? Я хочу знать, что случилось?
      — Случилось то, чего уже не поправишь. — В голосе Шарова скрытая неприязнь. — Пришлось выбросить в космос твой скафандр.
      — Это еще зачем?! — удивляется голос Акопяна.
      — Так, ерунда… Заражен радиоактивностью.
      — Ха! А я-то ломаю голову: куда мог деваться мой персональный скафандр?! Что ж, буду пользоваться скафандром Веншина. Тесноват, правда, но ничего, терпимо. А что это у тебя с рукой, дорогой?
      И столько неподдельной тревоги слышится в этом вопросе, что мне становится не по себе. Не по себе и Шарову — я чувствую, он смущен.
      — Да так… ничего особенного, — буркнул он.
      — Хитришь, командир!.. Работа есть? Зачем вызывали?
      — Иди заканчивай. В девятом секторе.
      Некоторое время мы с командиром внимательно следим, как двойник Акопяна ловко орудует сварочным пистолетом. Накладывая ровные швы на поврежденные части теплоприемника, он не перестает удивляться:
      — Эй, ребята, и когда вы успели развести здесь такое свинство? Стоило мне проспать свою вахту, и вот, пожалуйста!.. Кстати, всю ночь сегодня мне снились джед-джедаки. К письму, наверное.
      — Пойдем, Алеша… Все в порядке.
      Мы с Шаровым отправились в переходную камеру. За всю дорогу командир не произнес ни слова. Я тоже молчал. Но думали мы об одном и том же… С рукой Шарова я провозился около часа. Фаланги указательного и среднего пальцев были раздроблены. Удивляюсь, как он мог терпеть такую боль!.. Я извлек осколки костей и сделал все, что мог, чтобы кисть в дальнейшем не потеряла гибкости движений. Хирург из меня, прямо скажу, никудышный, но рентгеновский снимок показал, что операция прошла довольно удачно.
      — Будет работать? — коротко спросил командир.
      — Лучше, чем прежде, — поспешил я его успокоить. Я знал, что значит рука для такого человека, как Шаров. — Впрочем, теперь все зависит от вас. Покой и отдых.
      — Покой и отдых… — задумчиво проговорил командир, поглаживая подбородок здоровой рукой.
      Только теперь я заметил на его подбородке розовый шрам. Шаров перехватил мой взгляд и усмехнулся бледными губами:
      — Это память о Марсе, Алеша. Поиски экспедиции Снайра проходили не так весело, как об этом рассказывал Акопян…
      Командир направился к пульту навигационной машины. Я хотел было протестовать, но подошел Веншин и тронул меня за плечо:
      — Оставьте, доктор, это все равно ни к чему не приведет. Такие, как он, покидают свой пост только мертвыми. Простите меня.
      — Не понимаю, за что?!
      — Гелиана… Я вам не поверил тогда.
      Значит, он тоже пережил внезапность появления второго Акопяна… А может быть, даже он видел ее?..