Видимо, Петро Стежка, прохаживаясь меж столов, думал, куда его, как он говорил, пристроить, да ничего путного так и не придумал, потому что назавтра уже не Рыгор, а он сам привел Толю к тетке Матруне на ту самую кухню...
      Тут, как считает Толя, он и прозябает. Что у него за работа? Таскает воду из колодца, на пару с Тоней чистит картошку. А чаще с дядькой Антоном пилит и колет дрова. Дядька Антон - как понял Толя - был в отряде главным по хозяйственной части. И, как показалось ему, тяготился своей работой. Был ею недоволен. Вот и сейчас он сидит, без пояса, на еловом чурбаке, курит самокрутку, смотрит, не отводя глаз, в одну точку.
      Толя прослеживает его взгляд и видит: на ближнем столбе под навесом висят винтовка и дядькин ремень с патронташем.
      - А ты дровосек ловкий. Получается у тебя, как дважды два - четыре, хвалит Толю дядька Антон.
      От такой похвалы кисло на душе. Еще кому-нибудь вздумается штатного дровосека из него сделать. Не за этим он сюда шел.
      Как прежде давали названия деревням и городам? А вот так. Возникло поселение, скажем, на берегах рек Немиги и Свислочи. Облюбовали его люди, часто съезжались сюда. Мену устраивали, товарами менялись. Кто мед, воск привозил, кто звериные шкуры, веревки из конопли, льняное масло и семя, гончары - глиняную посуду, бондари - тоже посуду - из дуба да клена. "Куда поплывешь? - спрашивали у человека. "В Менск", - отвечал тот.
      Прослышали купцы в далеких краях, что есть где-то за тридевять земель удивительный город. Сто раз горевший, да не сгоревший. Завоеватели не раз на его богатства зарились, с огнем и мечом шли. А он устилал ими, как снопами, землю, и текла тогда Немига чужою и своей кровью. Да, в самом деле город был удивительный. Сожженная птица Феникс возродилась из пепла, стоило лишь подуть ветерку. И город тот, словно птица Феникс, вставал из пепла еще красивее, чем был... Так и пошла слава про стольный Менеск - Менск - Минск.
      А Брест пошел от бересты. Много когда-то берез белостволых было вокруг первого поселения. Его и окрестили Берестьем. В Турове любили турий рог с медовухой пустить по кругу, Пинск от Пины нарекся, а Случеск - Слуцк от реки Случи...
      Замошья, Залесья, Загрядья, Загалья строились за моховинами, за лесом, за темной грядой, за большой просекой - галом, прогалиной.
      Просто давали названия. И в этой простоте была мудрость. Тут тебе и история и география заодно. И каждый мог сказать, откуда он, в какой земле его корни.
      А тому Берестью или Загалью честь была и есть великая, если кто-то вылетал из его гнезда и орлом кружил над миром, добывая им и себе славу. Добывая славу Родине. С Берестья или Загалья Родина только начинается, а всю ее не окинуть глазом даже с высоты орлиного полета. И все сыны и дочери для нее одинаково близки и дороги. Как пальцы на руке - больно, который ни порежь...
      Загалье по меркам этой лесной стороны - деревня большая. И та самая прогалина от нее далеко, а так все леса да леса.
      С начала войны немцы сюда не совались. Председатель Загальского сельсовета Корнеев сразу же организовал партизанскую группу. На ее базе стали расти отряды. Возникли бригады. Теперь это центр партизанского края. Недалеко от деревни, на острове Зыслав, - первый партизанский аэродром, где садятся самолеты с Большой земли. Привозят оружие, лекарства, газеты. Забирают тяжелораненых. Отсюда отправляли в Москву деда Талаша, отсюда летают в столицу Родины партизанские генералы.
      В Загалье над зданием сельсовета не опускался красный советский флаг. Трепещет он и сейчас. В деревне работает школа.
      Все ученики сидят в одной большой комнате с тремя рядами парт. За первыми - самые маленькие. Учительница ходит по комнате, рассказывает ребятам, как велика их Родина. Летом над нею никогда не заходит солнце. И малыши, и многие из тех, кто постарше, диву даются: как это может быть, чтоб не заходило солнце? А еще интереснее услышать, что есть земли, где полгода длится день, а полгода ночь. Это что же, полгода спать, раз такая долгая ночь? И уж совсем непонятно, как это там, где полгода стоит солнце, не может отогреться земля - вечная мерзлота.
      Толя и Тоня ходят в Загалье в школу. От лагеря до деревни несколько километров лесом. Каждый раз их провожает кто-нибудь из партизан и ждет, пока кончатся занятия. Уроков бывает два или три. Лишь изредка четыре. С начала учебного года, с первого сентября, прошло примерно полмесяца. За это время несколько раз занятий не было совсем - прилетал фашистский самолет, бомбил Загалье. Ученики и учительница прятались в блиндаже, заранее вырытом на огороде. Блиндаж был надежный - поверх бревен лежал толстый слой земли. В последний налет где-то недалеко упала бомба. Земля вздрогнула. Все, кто был в блиндаже, едва устояли на ногах. Тряхнуло, как на большом возу сена, когда колесо попадет в выбоину.
      Тоня рассказывала, что весной тоже повадился было к ним самолет. Прилетал почти каждый день. Сперва бомбил и обстреливал, а потом рассыпал листовки: сдавайтесь. По нему стреляли из винтовок, из автоматов. И хотя летал он низко, никак не могли сбить. Только вынырнет из-за леса с одного конца деревни и тут же прячется за лесом в другом конце. Тогда партизаны выбрали высокий дуб на отшибе, втащили на него несколько досок, оборудовали площадку. На ней бронебойщик с противотанковым ружьем поджидал фашиста. А тот - словно почуял опасность - не прилетал. Партизан несколько дней дежурил на площадке и под дубом. И самолет все же прилетел, и тот пэтээровец сбил его.
      В последний раз, едва кончилась бомбежка, дети с учительницей вылезли из блиндажа. Фашист ничего не поджег - нигде не горело. Только с корнем вывернуло сухой вяз на огороде за школой. На вязе была буслянка - гнездо аистов. И пара бездомных, аист и аистиха, кружили над тем местом и не знали, куда им сесть...
      Учебников и тетрадей в школе не было. Широкую черную доску разделили мелом на четыре части - по числу классов. В первой колонке - первый класс. Там были написаны буквы, и малыши вместе с учительницей заучивали их: "А-а-а", "Б-э-э", "В-э-э"... Во второй колонке второй класс решал задачки. В третьем было письмо, а в четвертой колонке рисовали - в четвертом классе шел урок рисования.
      Урок пения был общий для всех. И уроки истории и географии тоже. Учительница рассказывает о далеких странах. О теплых морях, о пальмах, о том, что там никогда не бывает зимы.
      Кто-то из младших поднимает руку. Учительница поначалу не замечает, и рука тянется из широкого рукава рубахи все выше и выше - до самого локтя. Но вот учительница заметила.
      - А там немцы есть? - спрашивает первоклассник.
      Вся мелкота так и покатывается со смеху: ну где это видано, чтоб не было немцев?!
      В конце уроков кто-нибудь из старших начисто вытирает доску, и учительница пишет на ней слова, а все хором повторяют: "Ма-ма", "Ро-ди-на". Последнее предложение длинное, целых три слова, но его знают наизусть даже первоклассники. Учительница только начинает писать первые буквы - а пишет она быстро, сам, кажется, никогда так не научишься, - как дружный хор декламирует: "Смерть немецким оккупантам!" И восклицательный знак в конце.
      Чем дольше Толя находился в отряде, тем сильнее его брала тоска. У всех есть дело и занятие, а он, как ему показалось, чужой здесь, сам по себе. Помогал по кухне, по просьбе Петра Стежки разыскивал кого-нибудь в лагере. Рыгор научил его разбирать и собирать винтовку, и он теперь проделывал это с завязанными глазами. Были и другие поручения и занятия. Но все это такая мелочь, что не хотелось вспоминать. И все это было не постоянное, случайное - просто он, Толя, случайно оказывался у кого-нибудь под рукой или перед глазами. А он же не ради этого шел в партизаны. Он вспоминал отца, который где-то сражается изо дня в день на фронте. Еще чаще приходила на память мать. Было жутко слушать рассказы партизан об издевательствах фашистов над пленными, над теми, кого угнали в Германию. Там и его мать. Стоило подумать о матери перед сном, как ночью она непременно снилась. Изможденная и почерневшая. Искусанная овчарками. Она тянула руки навстречу Толе, просила защиты, из глаз у нее лились слезы...
      А он здесь сидит без дела.
      Он, бывало, радовался, когда в хату к ним заходил Денисов Рыгор. Радовался, как старшему брату. Смотрел, как на чудо, как на человека оттуда, куда рвался сам.
      И вот он здесь и ничего не делает.
      Толя заводил об этом разговор с Рыгором, когда они встречались в лагере, когда Рыгор учил его разбирать и собирать винтовку. Говорил и два дня назад, когда Рыгор сам нашел его на кухне. Рыгор вроде бы прятал глаза от Толи. Спросил между прочим, не хочет ли он, Толя, полететь на Большую землю. Самолеты оттуда прилетают часто. На это Толя ответил, что он скорее пристанет к другому отряду, чем полетит на Большую землю. Рыгор обозлился: "Это в примы пристают, а у нас дисциплина". Умолк, задумался. Видно, припомнил разговор с тем или с теми, по чьему поручению он сейчас разговаривал с Толей. А Толя чувствовал, что душою Рыгор на его стороне, только не знает как, каким способом уговорить того или тех - Стежку, комиссара, а может, и командира Ружева, - чтобы Толю оставили в отряде и поручили ему какое-нибудь серьезное дело.
      Беседа, в общем, не получилась. Ни о чем не договорились. Рыгор на прощание попросил Толю обождать, набраться терпения.
      Толя не знал, что в тот вечер в штабной землянке Петро Стежка и Рыгор говорили о нем. Были при этом комиссар и начальник штаба. Командира отряда Ружева не было - его вызвали в бригаду.
      Начальник штаба сидел в углу за столом над бумагами и вроде бы не слушал, о чем говорил комиссар с партизанами. Комиссар расхаживал по землянке, держась одной рукой за портупею, а второй размахивая в такт своим словам, как бы помогая себе говорить. Рыгор и Стежка стояли у стены, поворачивали головы вслед за комиссаром, слушали.
      - ...Стало быть, зачислить к разведчикам Антона и Анатолия Ивановича? Ну, первый, по-моему, и числится в вашем отделении. А вот насчет Толи... что вам сказать...
      - Да что говорить, товарищ комиссар, - у нас ему самое место! На фронте-то сыны полков есть. А почему у нашей разведки не может быть сына? настаивает Петро Стежка. - Хлопец он смекалистый. Молчун малость, так нам это и на руку, в болтунах не нуждаемся. Он к нам за мать пришел мстить, а не бульбу чистить.
      - Это точно, - подал голос Рыгор. - Хлопец мировой, знаю как соседа.
      - Та-ак, - произносит комиссар, - один про мать вспомнил, на чувства, так сказать, бьет, второй соседство приплел, а там, если хочешь, и родственные отношения на помощь призовет. Все мы мстим. И за мать, и за отца, за сестру и брата - за всю Родину пашу. Подчеркиваю: мы! А не дети!
      - Товарищ комиссар, мы не всех детей берем и не всех возьмем. Я предлагаю зачислить в наше отделение конкретного человека - Толю Ивановича.
      Вечером дядька Антон разыскал Толю на кухне. Они с Тоней только что возвратились с Сухой Мили. Принесли грибов. Тетка Матруна почистила их, помыла и бросила в котел. От кухни исходил приятный грибной запах... Наколотили целую котомку и орехов.
      Толя рассказал об этом дядьке Антону. Тот поинтересовался:
      - Вы одни ходили на Сухую Милю или вас кто-нибудь сопровождал?
      - Сопровождал Безбородько. Ну, тот, с которым мы в отряд пришли. Хотя нет, не сопровождал...
      - Сопровождал - не сопровождал?.. Как это понимать?
      - Мы с Тоней уже из лагеря вышли, когда его на тропке встретили. С винтовкой. Спросил, куда мы идем. Мы ответили: на Сухую Милю. Он обрадовался. Говорит: пойду с вами. И добавил: "Хочу взглянуть на дорогу, по которой с того света пришел". Застава нас пропустила туда и обратно, ни о чем не спрашивая. Знали там, видно, что мы должны идти.
      - Ладно. А теперь пошли-ка к командиру отряда. Нас обоих вызывают. Я тебя уже заждался.
      А начинался тот день, как обычно.
      В выцветшем небо белой паутиной дрожало бабье лето. Солнце, еще довольно яркое, вело спор с осенью - под стеною хаты или на тихой лесной прогалине можно было погреться. Но от земли уже тянуло холодом.
      Дядька Антон привел к началу уроков Тоню и Толю, сказал, что у него есть в Загалье свои дела и он зайдет за ними после уроков.
      Так и сделал.
      По широкой улице они пошли не в сторону отряда, как обычно, а в противоположном направлении.
      - Этот урок я с вами проведу, - сказал дядька Антон Толе и Тоне, когда выходили со школьного двора. Сейчас он размашисто вышагивал впереди них по улице.
      Миновали сельсовет. Алый флаг над зданием едва заметно колыхался - день был безветренный. Но Толе показалось, будто он услышал упругий трепет кумача. Как под порывами ветра. Возможно, то же самое почудилось и дядьке Антону: быстрым движением правой руки - левой он придерживал за ремень перекинутую через плечо винтовку - поправил кепку и прошел чуть ли не строевым, как перед знаменем, поднятом на флагштоке в лагере. Да и Топя в своем вязаном сером джемпере словно подросла, постройнела.
      За сельсоветом свернули в улочку налево и возле третьего дома остановились.
      Калитка во двор стояла нараспашку. Открыты были и два низких широких окна, под которыми выложенная кирпичом дорожка вела к кирпичному крыльцу. По дядька Антон не повел их дальше. Посмотрел на часы.
      - Рано еще. Давайте присядем, обождем, - сказал он.
      Сели на толстую ошкуренную колоду, лежавшую у забора. Дядька Антон снял кепку и вытер ею потное лицо.
      - А я больше в школу не пойду, - сказал вдруг Толя.
      - Это, брат, для меня не новость, - натягивая на голову кепку, отозвался дядька Антон. - Было ясно, как дважды два - четыре. Я только ждал, когда ты об этом скажешь. Сам. Вот ты и сказал. Если разобраться, так что тебе делать в этих четырех классах, если на добрый лад уже все семь надо бы кончать. По возрасту, поди, так оно и будет, а?
      - Так, - ответил Толя.
      - Вот видишь... И Тоне незачем ходить сюда. Что, у нас в отряде учителей мало? Хотя бы твой земляк, Рыгор. Он же, поди, когда показывает, как разбирать и собирать оружие, не только о нем говорит? Рассказывает, надо полагать, почему оно стреляет, как и чем гонит пулю из ствола, почему мина или снаряд взрываются?..
      - Конечно.
      - ...Тут тебе законы физики и химии. Географию, ближайшую, известно, мы своими ногами изучаем. И измеряем. Из истории надо непременно знать и Петра, и Наполеона, и Октябрьскую революцию, потому как мы - ее продолжение. Вообще-то, много надо знать. А ты листовки, газеты читай. Тоже история. Ну, чего смотрите на меня? Точно вам говорю, как дважды два - четыре: и наше время станет для кого-то там историей.
      Он помолчал, потом, припомнив что-то, продолжал:
      - Вы не подумайте только, что я вас от пауки отваживаю. Знания его как нужны! Всем! И воевать без пауки никак невозможно. Кто ты без военной науки? Живая мишень! Вот и выходит: ежели ты на войне - а она может в тебя из-за любого куста выстрелить, - перво-наперво воевать учись. Так что правильно ты решил - воевать! Как ни горько, а правильно.
      - Ой! - воскликнула Тоня. - Смотрите!
      Толя мотнул головой влево-вправо, а дядька Антон схватился за винтовку, зажатую меж колен.
      - Да нет же, нет! На землю посмотрите. Вот! - Тоня показала себе под ноги.
      По утоптанной земле ползала муха, а верхом на ней сидела оса. Муха металась туда-сюда, но сбросить ношу никак не могла.
      - Это оса-наездница, - усмехнулся дядька Антон. - Она меньше обычной. И в талии потоньше - видите? А ноги у нее длинные, как ходули. Обычные осы свои гнезда на куст вешают. Есть еще и земляные. Для тех норы барсук рост.
      - Как это? - удивилась Тоня.
      - Ну, не специально, конечно, не по заказу. Барсук корм ищет - ямку или нору выгребает, а земляные осы их занимают потом.
      Оса-наездница между тем пристраивала муху себе под брюшко, перебирала ногами, пробовала крылья.
      - Смотрите, муха уже не шевелится. Значит, оса оглушила ее своим ядом, а то и убила. Теперь понесет ее в свое гнездо где-нибудь в сухом дереве или в стене. Запасы делает.
      И правда, оса-наездница повертелась, покружилась, погудела крыльями и сама маленькая, раза в полтора меньше мухи, - оторвала ту от земли и полукругом тяжело пошла вверх. Полетела.
      - Сердце здоровое и крыло сильное, даром что как пушинка и светится насквозь, - заметил дядька Антон.
      - А разве у осы есть сердце? - спросила Тоня.
      Тут уже и дядька Антон усомнился. Пожал плечами и сказал:
      - Думаю, что у всего живого сердце должно иметься. Толя, а ты как думаешь?
      Толя ничего не ответил, а дядька Антон вздохнул:
      - Да, брат, да. Все вроде люди с сердцами, но не о каждом скажешь, что есть оно у него, сердце... Так, стало быть, про осу. У нее сердце крепкое и крыло сильное. И самолет на этом же принципе построен. Это как дважды два четыре! Чтоб сердце, мотор то есть, было крепкое и крыло легкое. От них и зависит, сколько самолет поднимет и с какой скоростью полетит.
      - Дядька Антон, входите! - крикнули из окна хаты.
      - Пошли! - Дядька Антон встал, закинул за спину винтовку.
      Поднялись с колоды и Толя с Тоней. Вошли в калитку, миновали двор, поднялись на кирпичное крыльцо, оттуда попали в сени, а из сеней - в большую светлую комнату с открытыми окнами.
      В комнате было трое: средних лет мужчина, молодая девушка и совсем юный, почти Толин ровесник, паренек. Стояли два стола: в одном углу и в другом. Вдоль стены напротив окон - тоже не то длинный высокий столик, не то специальная подставка. На ней - плоская машинка с круглым черным валиком.
      Из-за стола у двери встал мужчина, пожал руку дядьке Антону.
      - Смелее проходите, не стойте в дверях. Сразу и начнем нашу экскурсию. Для Толи и Тони, не так ли?
      - Они самые, - подтвердил дядька Антон.
      - Здесь, товарищи, - обращаясь к Толе с Тоней, слегка официально, слегка торжественно начал мужчина, - помещается партизанская типография. Сегодня выходит свежий номер нашей газеты. А начинается она... гм... замялся мужчина, - газета, особенно партизанская, начинается... даже трудно сказать где. Ну, скажем, за линией фронта. По радио, - он показал на радиоприемник, - слушаем сводки... Начинается во вражеских гарнизонах. Да-да. Пишем мы о том, как фашисты грабят, истязают мирное население. Начинается в партизанских отрядах товарищей Н., М., Т... По первой букве фамилии командира. О боях, об успехах своих товарищей пишут нам партизаны. На этой штуке, - он показал на пишущую машинку, стоящую у него на столе рядом с радиоприемником, - материалы перепечатываем и сдаем в набор Люсе...
      Девушка улыбнулась. Она стояла у длинного узкого стола напротив. Над столом висела большая сумка из зеленого брезента, с двумя крыльями понизу, чем-то напоминающая окно с раскрытыми ставнями. Эту сумку удобно переносить. Снял со стены, сложил "окно" створка к створке, пристегнул "ставни", ремень за плечо - и пошел. С таким расчетом она, видно, и была сшита. Застегивались и все кармашки внутри сумки. А было их много. Над каждым кармашком нарисована соответствующая буква.
      Люся заглядывала в напечатанный на листке бумаги текст, а рука ее, словно зрячая, брала нужную букву из кармашка, в котором та находилась, приставляла одну к другой на железной с двумя стенками дощечке. Дощечку держала в левой руке. Металлические буквы, каждая на высоком столбике-ножке, выстраивались друг за дружкой, ряд за рядом, как строй солдат.
      Заметка была набрана, и Люся сдвинула набор с верстатки - так называлась дощечка, которую она держала в руке, - на верстальную доску. А на ней лежала сплошная прямоугольная плашка, составленная из этих мелких мурашек-букв. Внизу оставался свободный прямоугольник. Туда вставили деревянную колодку, на которой был вырезан рисунок - карикатура на Гитлера. А вырезал рисунок художник редакции Саша, сидевший за столом напротив редактора. Пока тот рассказывал обо всем Толе и Тоне, Саша подправлял скальпелем свою карикатуру. Теперь он вставил колодку на место, оставленное для нее, постучал по ней ручкой шила. Так же постучал - подбил шрифт - и по всей полосе.
      Сверстанную полосу - прямоугольную плашку - аккуратно перевязали суровыми нитками и осторожно перенесли к печатному станку. Прихватили по бокам зажимами, смазали буквы и рисунок краской. Саша взял из высокой стопки лист бумаги и чистой стороной положил ее на полосу. Толя видел, что с другой стороны на листе уже напечатано, и догадался, что вторая прямоугольная плашка, лежащая справа от станка, - это и есть отпечатанная страница газеты.
      Саша прокатил валик-каталку на себя и снял лист. Теперь на нем было напечатано с обеих сторон.
      - "Народный мститель", - прочитали в один голос Толя и Топя.
      Дядька Антон взял свежих газет и листовок для отряда, поблагодарил редактора, Люсю и Сашу, и они вышли на улицу.
      - А знаете, мои дорогие, что в этой типографии выходили и наши республиканские газеты - "Звязда" и "Чырвоная змена"? Сам видел, как они печатались, вот этими руками получал их и относил в отряд... Даже одна книжка стихов была тут напечатана. А рисунки для нее на дереве делал Саша... Какое-то время поэт жил в нашем отряде. Прилетел из Москвы, спрыгнул с парашютом. Ходил из отряда в отряд, из бригады в бригаду по всей, считай, Беларуси. Сам слышал его стихи. Интересные. Как и сам он. И, видно, смелый хлопец - все на задание рвался. Он, может, и остался бы в нашем отряде подольше, да одна промашка вышла...
      - Расскажите, дядя Антон!
      - Да-а... Промашка, можно сказать, из-за его сборника и приключилась. Точно. Как дважды два - четыре, из-за этой самой книжки. Книжка готова, набрана, а печатать ее не на чем - бумаги хоть шаром покати. Решили бригадных разведчиков в Слуцк за бумагой послать. В немецкой типографии операцию провести. С ними шли наши Петро Стежка и Даликатный, поскольку поэт в нашем отряде жил. С разведчиками вместе, в их землянке. Он и прилип к ним, как смола: возьмите да возьмите. Книжка-то моя - значит, и бумагу мне вместе с вамп у фрицев доставать. А Стежка на это: "Нет, - говорит, - книжка не ваша, а наша общая. Для всех писана. Вы на операцию не пойдете". Поэт прямо к командиру, к Ружеву. Так и так - не берут на операцию. А им только это и нужно было. И Стежке и Ружеву. Командир через посыльного вызвал Стежку и спрашивает: "Он к вашему отделению приписан?" - и показывает на поэта. "Так точно, к нашему!" - тянется в струнку Стежка. Тогда командир встает из-за стола и - поэту: "По уставу вы должны были выполнить приказ непосредственного начальника, а уж потом этот приказ обжаловать. За неисполнение приказа командира и неправильное его обжалование - пять суток гауптвахты. На первый раз. Сдать оружие. Часовой, увести!"
      - И он сидел на гауптвахте? - спросил Толя.
      - Сидел. Правда, всего трое суток. Хлопцы за трое суток управились. Бумагу привезли. И даже краски типографской. Тогда Ружев выпустил его с гауптвахты, позвал к себе да по-честному все и рассказал. "Пойми, - говорит, - горячая твоя голова, тебя же убить могли. Если меня убьют или еще кого, на наше место сотни встанут - вон сколько бойцов идет в отряды. А тебя кто заменит?"
      - И что поэт ответил? - это уже Тоня спрашивает.
      - Поэт? Поэт обозвал бюрократами и Ружева и Стежку, а вечером подался в штаб бригады. Оттуда - в другой отряд. Когда уходил, взял свой автомат, полевую сумку с блокнотами, всем разведчикам руки пожал, а на Стежку даже и не глянул.
      - Так и ушел? - поинтересовался Толя.
      - Так и ушел в Загалье. А что ему оставалось делать? Потом, правда, по книжке прислал. Ружеву и Стежке. С автографами, говорят. Но что там за подписи - никто не читал. Ни тот, ни другой не показывают. Стежка часто стихи хлопцам читает, а книжку в руки не дает. Всё с собой носит. Попроси, может, тебе и даст.
      - Да-аст! - криво усмехнулся Толя. - Если никому не дает, мне тем более не даст. Я же тут чужой. Чужой! - почти с отчаяньем выдавил он.
      - У-у-у! Ты, гляжу, сейчас заплачешь. Как дважды два - четыре, заплачешь. Мужчина, называется. Нет, брат, не чужой. Ни ты мне, ни я тебе. И Тоня нам с тобой не чужая. Ни один добрый человек нам не чужой. Это война нам чужая. Со всех сторон чужая. Это она хочет, чтоб мы друг дружке чужими стали. Да не выйдет! Не получится. Одолеем мы эту чуж-чужину. Как жили людьми, так и будем жить. Кто не погибнет, известно, - взволнованно закончил дядька Антон.
      Вступали в лагерь. Первой, если не считать часового, им повстречалась санитарка Вера. Она и передала Толе с Тоней наказ тетки Матруны: сходить на Сухую Милю за орехами и грибами.
      - Вот и ладно, - заметил дядька Антон. - Главное - не сидеть без дела. А вечером, Толя, нам надо будет встретиться. Зря ты насчет чужих говорил. Кажись, и о нас кто-то думает.
      - Дядя Антон, - вспомнила Тоня, - вы же обещали с нами урок провести.
      Дядька Антон только улыбнулся; улыбнулся и Толя.
      ... Командир отряда в тот вечер сказал, что Толя прикомандировывается к отделению разведки и поступает под присмотр дядьки Антона.
      Разведчикам редко удавалось собраться вместе. Одни ходили по связным, другие "табанили", как говорит Коля Ветров, вблизи вражеских гарнизонов или в самих гарнизонах, третьи готовились к походу. И когда выпадал счастливый вечер, как на этот раз, все отделение держалось поближе к своей землянке: хорошо перед отбоем перекинуться парой-другой слов, пошутить, помечтать.
      В первый раз тогда были среди них и дядька Антон с Толей.
      - ...А у нас на Амуре, хлопцы, уже утро, - говорит Коля Ветров. - Самое время выбирать сети после ночи. Я табаню, подгребаю веслом, стало быть, вдоль самых поплавков, а ты выбираешь. На каждом метре рыбину в лодку вываливаешь. Толстолобика, горбушу, а частенько и самого лосося... На Амуре сейчас путина, - мечтательно произносит он. - Эх, побывать бы вам на путине!.. Кончится война - в мореходку пойду. А потом - на сейнер...
      - А ты, Малюжиц, куда пойдешь после войны? - спрашивает Рыгор у разведчика Малюжица, своего товарища.
      - В сваты! - не моргнув глазом, отвечает Малюжиц.
      Вот отмочил! Все хохочут. Смеется вместе со всеми и Малюжиц. А кто-то замечает:
      - Так ты ж девчат боишься.
      За Малюжица отвечает Даликатный:
      - Он немецкую фройлен высватает, когда закончим войну в Берлине.
      Общее недоумение: почему немецкую?
      - Ну, немцев-то он не боится.
      Выждав, чтобы отхохотались, говорит уже сам Малюжиц. И, кажется, серьезно:
      - С Рыгором ясно - в школе будет детей учить. А ты, Даликатный, кем хочешь быть?
      - Я, хлопцы, пойду в физкультурный институт.
      - Фь-ю-ю, - разочарован Малюжиц. - Тоже мне профессию выбрал!
      - Интересно, какую дорогу наш Стежка выберет, а? - спрашивает Даликатный. - Извиняй, командир.
      Коля Ветров недоволен, что затеянный им серьезный разговор свели, можно сказать, в шутку. Да что тут обижаться?! Обижаться на друзей это все равно что на самого себя. И того хуже! Да Коля и сам не промах подъехать под кого-нибудь. Хотя бы и под Стежку. Он уверенно заявляет:
      - Что тут спрашивать - Стежка по дипломатической линии пойдет.
      Хлопцы опять смеются: вот так, командир, знай, с кем имеешь дело.
      От души смеется Толя. Хитро улыбается и покачивает головой дядька Антон. А Стежка похлопал глазами, встал с лавочки, на которой сидел плечо в плечо с разведчиками перед ямкой для окурков, принялся расхаживать меж редких сосен, окружавших землянку. Взгляд его словно говорил: вам бы копытами ударить, жеребцы застоялые...
      Дядька Антон крякнул. Пожалел видно, что докурил свою самокрутку и не осталось на затяжку для паузы, которая ему сейчас была так необходима. Глянул на Толю, сидевшего между Рыгором и Малюжицем, и не то с ним, не то сам с собою повел разговор:
      - У вас все просто, как дважды два - четыре...
      Разведчики заулыбались: всем было ясно, что дядька Антон идет на выручку Стежке. Что ни говори, а сам же окрестил командира "министром странных дел".
      - ...вы профессию выбираете. А вам войну надо довоевать, потому как она перво-наперво на ваших плечах. А профессию вот кому надо выбирать - Толе. Хотя и ему... как знать... Толя, кем ты будешь, когда кончится война?
      - А разве она кончится? - не то в шутку, не то всерьез вырывается у Толи.
      Разговор как-то сам собой сникает. Те, кто курил, молча досасывают самокрутки.
      - Ладно, хлопцы. Покурили, и будет. Скоро отбой. Идите отдыхайте. А вас, дядька Антон, я на заставу провожу. Стоите сегодня с новеньким, из второго взвода. С Безбородькой. Вы его знаете, - говорит Петро Стежка и кладет руку Антону на плечо...
      Та ночь в карауле с Безбородькой, может, ничем бы и не запомнилась Антону - сколько их было! - если б не происшествие, которое вскоре всколыхнуло отряд и в котором главной фигурой был все тот же Безбородько.
      Незадолго до этого работника особого отдела отряда вместе с Петром Стежкой вызвали в штаб бригады и предупредили, что немцы недавно заслали к партизанам двоих своих опытных агентов. Служба СД проделывала это и раньше. Шпионы чинили немало зла: выведывали дислокацию партизанских отрядов, отравляли пищу, распускали провокационные слухи, под видом партизан грабили мирное население. Куда забросили тех двоих, под какой легендой - было неизвестно. Возможно, вместе, а может - по отдельности, возможно, в их бригаду, а может, и нет. Соединение-то большое! Было над чем поломать голову. Еще раз проверили всех, кто за последние полгода пришел в отряд. В основном это были мужчины и хлопцы из окрестных деревень. Здесь, как говорится, все друг дружку знали. Оставалось несколько человек из числа бывших военнопленных, бежавших из лагерей, да партизан второго взвода Безбородько, родом из-под Греска.
      И вот однажды, когда Стежка снова и снова перебирал в памяти все, что он знал о людях, которых еще раз надо было проверить, внезапно всплыло: погоди-погоди, да ведь Семенова, секретарь их межрайкома комсомола, тоже откуда-то из-под Греска! Ну конечно же! И деревню свою называла точно так же, как Безбородько. Конечно! Ах, Семенова, Семенова! Где же ты запропастилась? Прежде, бывало, часто заглядывала в отряд, а теперь, когда позарез нужна, нет и нет тебя. Или это всегда так: если что нужно - того никогда нет под рукой?