Ищейка Билл

Есть высшая сила, которая вершит наши судьбы. Взять, к примеру, историю Генри Пайфилда Райса, сыщика.

Тут необходимы кое-какие пояснения. Сказать, что Генри был сыщиком, и ничего к этому не прибавить, значит ввести читающую публику в обман. Сыщиком он, конечно, был, но особого рода. Состоя на службе в Международном сыскном агентстве Стаффорда, что на Стрэнде, Генри не распутывал таинственных загадок, ставящих в тупик полицию. Он ни разу в жизни не срисовал отпечатка ноги, а из того, чего он не знал о кровавых пятнах, можно было бы составить целую библиотеку. Как правило, ему поручали стоять под дождем у дверей ресторана и записывать, в котором часу объект оттуда вышел. Одним словом, перед вами отнюдь не «Пайфилд Райс. Вып. 1 Дело о рубине магараджи», а самый обыкновенный, ничем не примечательный молодой человек, которого коллеги, в зависимости от настроения, называли «Простофиля», «Этот, как его там» или попросту «Эй, ты!»

Генри жил в меблированных комнатах на Гилдфорд-стрит. Однажды в пансионе поселилась новенькая, и ее место за общим столом оказалось рядом с нашим героем. Звали ее Элис Уэстон, была она невысокого роста, тихая и довольно хорошенькая. Молодые люди быстро подружились. Поначалу они беседовали исключительно о погоде и кинематографе, но вскоре их разговоры стали более задушевными. Генри с удивлением узнал, что Элис работает в театре хористкой. Все хористки, обитавшие до сих пор в пансионе, были на один лад – славные девушки, правда, несколько горластые и к тому же слишком увлекались накладными «мушками». Элис Уэстон совсем на них не походила.

– Сейчас у нас репетиции, – рассказывала она. – Через месяц мы едем на гастроли со спектаклем «Девушка из Брайтона». А вы где работаете, мистер Райс?

Генри выдержал паузу, понимая, что сейчас произведет сенсацию.

– Я сыщик.

Обычно девушки, узнав о его профессии, вскрикивали от восторга, но сейчас он с болезненным чувством увидел в карих глазах Элис явное осуждение.

– А что такое? Вы не любите сыщиков? – тревожно спросил молодой человек.

Хотя они только-только познакомились, ему почему-то очень хотелось заслужить одобрение мисс Уэстон.

– Даже не знаю… Как-то вы не похожи на сыщика.

Генри чуточку приободрился. Естественно, сыщик не должен быть похож на сыщика – этим он выдал бы себя с головой.

– По-моему… вы не обидитесь?

– Говорите!

– Я всегда считала, что это довольно подлое занятие.

– Подлое? – охнул Генри.

– Ну да. Шпионить, подглядывать…

Генри охватил ужас. Элис удивительно точно определила самую суть его профессии. Возможно, есть на свете детективы, не заслуживающие подобного упрека, вот только работа Генри состояла именно в подглядывании. Его вины тут не было. Начальство велело ему подглядывать, он и подглядывал. Откажись он подглядывать – в два счета вылетел бы со службы.

Жестокие слова Элис ужалили Генри в самое сердце, и первые ростки недовольства пустили корни в его душе.

Вы можете подумать, что такая прямолинейность девушки помешала Генри влюбиться. Безусловно, ему следовало гордо пересесть на другое место за обеденным столом, поближе к тем, кто способен оценить романтику сыщицких будней. Но нет – он остался, где был. Там его вскоре и настигла стрела Купидона, который целится особенно метко сквозь клубы пара над пансионским рагу.

Генри сделал предложение Элис Уэстон – и получил отказ.

– Не думайте, что вы мне не нравитесь. Вы очень хороший человек, я таких еще не встречала.

Генри немало потрудился, чтобы расположить к себе Элис. Он приложил уйму стараний, прежде чем отважился попытать счастья.

– Будь все иначе, я бы завтра же вышла за вас замуж! Только я работаю в театре и не собираюсь отказываться от сценической карьеры. Многие девушки мечтают уйти со сцены, а я – нет. И уж во всяком случае, я ни за что не выйду за человека не театральной профессии. Вот моя сестра Женевьева так сделала, и что? Она вышла за коммивояжера, и представьте себе – вояжам он посвящал все свое время. Сестра его видела хорошо если пять минут за целый год, да еще как-то случайно встретила, когда он торговал мужскими носками в том самом городе, куда она приехала на гастроли. Да и то он помахал ей рукой и умчался дальше. А я хочу, чтобы мой муж был всегда рядом, у меня на глазах. Мне очень жаль, Генри, но я знаю, что я права.

Казалось, это конец, и все же Генри не поддался отчаянию. Он был весьма решительным молодым человеком. Другой и не потянул бы часами торчать под дверью ресторана в дождливую погоду.

Его осенило вдохновение. Генри пошел к театральному агенту.

– Я хочу выступать на сцене, в музыкальной комедии.

– Посмотрим, как вы танцуете.

– Я не умею танцевать.

– Тогда спойте, – сказал импресарио. – Стоп, не пойте больше, – поспешно добавил он.

– Идите домой, попейте чаю, – участливо посоветовал агент, – к утру все как рукой снимет.

Генри ушел.

Несколько дней спустя в сыскном агентстве его окликнул детектив Симмондс:

– Эй, ты! Тебя босс кличет. Живей давай!

Мистер Стаффорд разговаривал по телефону.

– А, Райс! Тут одна дама просит провести слежку за ее мужем, пока он на гастролях. Он актер. Я хочу отправить тебя. Пойдешь вот по этому адресу, получишь фотографии и подробные инструкции. Нужно успеть на одиннадцатичасовой поезд в пятницу.

– Слушаю, сэр.

– Труппа едет со спектаклем «Девушка из Брайтона». Первое выступление – в Бристоле.

Иногда Генри казалось, будто судьба нарочно над ним издевается. Будь поручение связано с любой другой труппой, он бы только порадовался – с профессиональной точки зрения это было первое доверенное ему серьезное дело. Он был бы доволен и рад – если бы не Элис Уэстон и ее взгляды на работу сыщика.

Во-первых, что за пытка – быть все время подле нее и не сметь показаться на глаза, молча наблюдать за тем, как она развлекается в компании совсем других людей. Она не сможет его узнать, он будет замаскирован, но сам Генри ее узнает и будет страдать безмерно.

Во-вторых, заниматься слежкой и подсматривать практически в ее присутствии…

Ладно, что уж там. Работа есть работа.

Утром назначенного дня, без пяти минут одиннадцать, Генри явился на вокзал в накладной бороде и очках, изменивших его внешность до неузнаваемости. Спроси его кто-нибудь, он бы выдал себя за бизнесмена из Шотландии. На самом же деле сыщик был скорее похож на автомобилиста, проехавшего сквозь стог сена.

На платформе было полно народу. Друзья актеров пришли проводить труппу. Генри скромно выглядывал из-за дородного носильщика, служившего отличной ширмой. Сам того не желая, он был взволнован. Сцена давно манила его. Генри узнавал известных актеров. Толстяк в коричневом костюме – это комик Уолтер Джелифф, звезда труппы. Сыщик пристально рассматривал его сквозь очки. Вокруг бродили и другие знаменитости. Генри увидел Элис – она разговаривала с остролицым человеком и притом улыбалась, как будто беседа доставляла ей удовольствие. Генри стиснул зубы под прикрытием буйной растительности, которую учинил у себя на лице.

Следующие несколько недель Генри переезжал из одного города в другой, неотступно следуя за «Девушкой из Брайтона». Трудно сказать, был ли он счастлив или горько страдал. С одной стороны, мучительно было сознавать, что Элис так близко и в то же время недоступна; с другой – он не мог не признать, что давно уже так отлично не проводил время.

Он рожден для такой жизни! Судьба поместила Генри в скучную лондонскую контору, но истинная радость для него – свободно колесить по всей стране, вот так, как сейчас. В его душе проснулись цыганские наклонности, и даже явные неудобства гастрольной жизни обрели своеобразную прелесть. Ему нравилось пересаживаться с поезда на поезд, останавливаться в незнакомых гостиницах, а больше всего – наблюдать за ничего не подозревающими ближними, словно за толпой суетливых муравьев.

Это, пожалуй, и есть самое приятное в работе сыщика. Хорошо Элис рассуждать о шпионстве и подглядывании, но если посмотреть непредвзято, что тут такого ужасного? Ведь это своего рода искусство! Чтобы успешно шпионить и подглядывать, нужен ум и особый талант к переодеванию. Нельзя просто так, ни с того ни с сего сказать себе: «Вот возьму и буду шпионить». Если не скрываться, вас немедленно заметят. Нужно уметь надевать личину. Нужно быть одним человеком в Брайтоне и совершенно другим – в Халле, особенно если вы, как и Генри, общительны и вам нравится вращаться в артистической среде.

Генри всю жизнь был без ума от театра. Знакомство с актером, хоть бы даже и на десятых ролях, приводило его в восторг. Обитавший у них в пансионе отставной актер на роли подростков всегда мог получить от него шиллинг за рассказ о том, как в очередном городишке во время очередных гастролей вышел на сцену и спас спектакль от провала. А теперь Генри постоянно находился в обществе актеров, да еще каких актеров! Имя Уолтера Джелиффа гремело, еще когда Генри учился в школе, а Синди Крейн, баритон, и другие участники немаленькой труппы славились на весь Лондон. Генри из кожи вон лез, лишь бы стать своим в этой компании.

Познакомиться не составило труда. Исполнители главных ролей всегда останавливались в лучшей гостинице, и Генри селился там же, благо все расходы оплачивало начальство. Своевременная порция виски с содовой замечательно помогает перебросить мост от полной отчужденности к нежнейшей дружбе. Особенно легко на эту уловку поддавался Уолтер Джелифф. В каждом следующем городе Генри представал перед ним в новом обличье, и актер каждый раз охотно шел ему навстречу.

На шестой неделе гастролей Уолтер Джелифф наконец-то произвел его из просто знакомых в почти что друзья и пригласил зайти к нему в номер, выкурить сигару.

Генри был польщен и обрадован. Джелиффа постоянно окружали поклонники, так что приглашение было более чем лестным.

Генри раскурил сигару. Друзья Джелиффа по клубу «Зеленая комната» единодушно считали, что его сигары подпадают под действие закона о запрете на ношение опасного оружия, но Генри выкурил бы подарок от такого человека, будь это даже капустный лист. Сыщик попыхивал дымом, вполне довольный жизнью. На сей раз он был переодет отставным полковником из Индии и похвалил букет сигары с изысканной старосветской учтивостью.

Уолтер Джелифф как будто остался доволен комплиментом.

– Вам удобно? – осведомился он.

– Вполне, спасибо, – ответил Генри, поглаживая серебристые усы.

– Отлично. А теперь скажите, старина, – за кем из нас вы следите?

Генри чуть не проглотил сигару.

– О чем вы?

– Да бросьте, – отмахнулся Джелифф. – Передо мной-то не притворяйтесь. Я знаю, что вы сыщик. Вопрос в том, за кем вы наблюдаете? Вся труппа теряется в догадках.

Вся труппа! Они теряются в догадках, вот как! Дело плохо. До сих пор Генри представлял себя кем-то вроде ученого, исследующего под микроскопом каплю воды с ее крохотными обитателями, а они, оказывается, тем временем наблюдали за ним самим.

Удар был сокрушительный. Если Генри чем и гордился в жизни, так своей непревзойденной маскировкой. Пускай он не очень-то ловок, пусть даже туповат, зато уж маскироваться умеет, как никто! У него в запасе имелось несколько разных личин, одна другой непроницаемее.

Вот идете вы по улице, а навстречу – типичный коммивояжер, вертлявый и деловитый. Чуть погодя налетаете на бородача-австралийца. Чуть позже некий отставной полковник вежливо интересуется, как пройти на Трафальгарскую площадь, а еще немного времени спустя молодой хлыщ попросит у вас огоньку. Заподозрите ли вы, что все эти несхожие между собой личности на самом деле – один и тот же человек?

Безусловно, заподозрите.

У себя в пансионе Генри, сам того не зная, приобрел в глазах горничной репутацию завзятого шутника. Сыщик приспособился испытывать на ней свою маскировку. Он звонил в дверь, справлялся о хозяйке пансиона, а как только Белла уходила ее позвать, взбегал по лестнице в комнату. Там он возвращал себе обычный облик и, беспечно напевая, спускался к ужину. Тем временем в кухне Белла доверительно рассказывала кухарке, что «мистер Райс пришел и опять так смешно вырядился».

Генри во все глаза уставился на Уолтера Джелиффа. Комик с любопытством его рассматривал.

– Вы сейчас выглядите лет на сто. Кем на сей раз представляетесь? Куском рокфора?

Генри торопливо глянул в зеркало. Да, он и впрямь смотрится стариком. Должно быть, перестарался с морщинами на лбу. Не то столетний старичок, не то сильно потрепанный девяностолетний.

А Джелифф продолжал:

– Если бы вы знали, как деморализуете труппу! Бросили бы вы это дело, очень вас прошу. Вообще они ребята спокойные, тихие, а теперь как с цепи сорвались. Только и делают, что заключают пари: в каком виде вы предстанете в следующем городе. И зачем вы все время меняете облик? Шотландцем в Бристоле вам было очень хорошо. Мы все просто восхищались. На этом бы и остановились, так нет! В Халле вы прилепили себе какие-то чахлые усишки, да напялили твидовый костюм – ну куда это годится? А впрочем, это все в сторону. Мы живем в свободной стране. Пришла вам блажь уродовать себя – что ж теперь поделаешь, закон вроде не запрещает. Я другое понять хочу: за кем вы следите, Билл? Ничего, если я стану звать вас Биллом? Ребята вас так прозвали: Ищейка Билл. Так кто ваш объект?

– Не важно, – сказал Генри.

Еще не договорив, он понял, что ответ неудачный, однако ни на что более остроумное у него не хватило душевных сил. На коллег, ругавших его за тупость, Генри не обижался, понимая, что людям свойственно поддразнивать ближних; но сейчас его запросто разоблачили посторонние штатские, и это потрясало самые основы мироздания.

– Нет, важно, – возразил Джелифф. – И еще как важно! Тут замешаны большие деньги. Мы устроили тотализатор – кто правильно угадает имя, получит всё. Ну скажите: кто он?

Генри встал и направился к двери. Невозможно выразить словами всю глубину его чувств. Даже у сыщика на побегушках есть профессиональная гордость. Известие, что на его счет уже заключают пари, ранило Генри в самое сердце.

– Эй, не уходите! Вы куда?

– Возвращаюсь в Лондон, – с горечью отозвался Генри. – Оставаться здесь нет больше смысла, не так ли?

– По-моему, смысл есть. Не спешите так! Разве вашей работе повредит, что мы о вас знаем?

– А разве нет?

– А чем, собственно? Вам ведь платят за результат. Ваш босс велел: следить. Ну так и следите себе! Было бы жаль вас потерять. Вы, конечно, не догадываетесь, что стали для нас настоящим талисманом. Вы приносите удачу. С самого начала гастролей у нас великолепные сборы. Да уж лучше черную кошку убить, чем лишиться вас. Бросайте свои переодевания, присоединяйтесь к нам. Добро пожаловать в компанию и следите, сколько душе угодно.

Сыщик – всего лишь человек, и чем меньше в нем от сыщика, тем больше – от человека. Генри был не ахти какой сыщик, а, следовательно, человеческие черты в нем преобладали. Он с детства не умел перебарывать любопытство. Соберется на улице толпа – Генри в нее обязательно встрянет и остановится поглазеть на витрину, на которой написано: «Посмотри, какая витрина», даже если за ним гонятся разъяренные быки. К тому же он всегда мечтал проникнуть за кулисы театра.

Да, и еще одно: приглашение Джелиффа давало возможность видеться и говорить с Элис Уэстон, помешать ухищрениям остролицего, о котором Генри думал неотступно, подозрительно и ревниво с того самого утра на вокзале. Видеться с Элис! Может быть даже, он уговорит ее отказаться от своего нелепого предубеждения!

– Что ж, – сказал Генри, – в этом что-то есть.

– Еще бы! Итак, решено. И кстати, насчет тотализатора – все-таки кто?

– Этого я вам сказать не могу. Понимаете, в профессиональном плане мое положение не так уж изменится. Я могу по-прежнему наблюдать… за своим объектом.

– Черт возьми, и вправду! Я как-то и не подумал, – промолвил Джелифф, отличавшийся обостренной щепетильностью. – Строго между нами – надеюсь, это не я?

Генри глянул на него непроницаемо. Сыщик умел при случае становиться непроницаемым.

– А! – воскликнул он и быстро ушел.

Пусть во время разговора он показал себя не с лучшей стороны, зато выход ему определенно удался. Да, с маскировкой Генри опозорился, но никто другой не сумел бы вложить столько мрачной зловещести в простое «А!». Это хоть отчасти утешило его и позволило спокойно проспать всю ночь.

А на следующий вечер Генри впервые в жизни оказался за кулисами театра и немедля испытал всю гамму противоречивых чувств, какие положено испытывать непосвященному. Иначе говоря, он чувствовал себя как кошка, забравшаяся в чужой враждебный двор. Он оказался в совершенно новом мире, населенном загадочными существами, которые мелькали в жутковатом полумраке, словно пестрые зверьки в пещере.

Спектакль «Девушка из Брайтона» принадлежал к числу тех своеобразных постановок, какие придумывают специально для усталых бизнесменов. Основное значение здесь имеет количество и внешность хористок, то и дело меняющих костюмы. Генри находился как бы внутри калейдоскопа с быстро сменяющимися узорами из прелестных девушек, наряженных такими образчиками флоры и фауны, как зайчики, парижские студенты, ирландские крестьянки, голландские горожанки и нарциссы. Музыкальная комедия – это ирландское рагу драматического искусства. Тут все идет в дело, и любой ингредиент только улучшает целое.

Генри озирался, отыскивая в толпе Элис. За шесть недель скитаний по пустыне он успел насмотреться на спектакль, но ни разу так и не смог разглядеть ее на сцене, даже из первого ряда. Возможно, она уже там, размышлял он, прячется в каком-нибудь розовом кусте, и сейчас по сигналу режиссера выбежит на авансцену в коротенькой юбочке. В «Девушке из Брайтона» практически любой предмет мог неожиданно превратиться в хористку.

Тут он вдруг увидел ее в группе нарциссов. Нарцисс из Элис получился не очень убедительный, но Генри она показалась невероятно красивой. На ватных ногах он пробился через столпотворение и схватил Элис за руку.

– Ой, Генри! Откуда вы взялись?

– Как я рад вас видеть!

– Почему вы здесь?

– Как я рад вас видеть!

Тут помощник режиссера заорал на них из-за суфлерской будки, требуя, чтобы Генри отошел в сторону. Одна из загадок театральной акустики: шепот актера разносится со сцены до самых дальних рядов галерки, а помощник режиссера может хоть надорваться от крика, в зрительном зале его никто не услышит.

Генри, всегда уважавший начальство, покорно умолк. На сцене кто-то пел про луну. Упоминали также и тишину. Генри узнал песню – она и раньше казалась ему занудной. Исполнительница ему тоже не нравилась – некая мисс Кларисса Уивер, ведущая актриса в спектакле. Она играла возлюбленную главного героя, роль которого исполнял Сидни Крейн.

В своей неприязни Генри был не одинок. Мисс Уивер в труппе недолюбливали. Роль она получила не столько за талант, сколько в знак личной благосклонности руководства. Пела она скверно, играла посредственно и не знала, куда девать руки. Все это еще можно бы простить, но к прочим грехам добавлялся еще один, известный в театральных кругах под названием «выкомариваться». Иными словами, примадонне было трудно угодить, а когда что-нибудь было ей неугодно, она сообщала об этом немедленно и в самых недвусмысленных выражениях. Уолтер Джелифф часто говорил ближайшим друзьям в доверительной беседе, что, хоть он и небогат, а готов предложить весьма существенное вознаграждение человеку, который уронит пуд железа на голову мисс Уивер.

Сегодня ее песня раздражала Генри сильнее обычного, поскольку он знал, что нарциссам вот-вот пора бежать на сцену – для вящего правдоподобия станцевать с зайчиками танго.

– Как я рад вас видеть! – сказал Генри.

– Ш-ш! – сказал помощник режиссера.

Сыщика это обескуражило. Разве смог бы Ромео в такой обстановке ухаживать за Джульеттой? Пока он собирался с духом, чтобы повторить свою реплику еще раз, Элис покинула его ради нужд спектакля.

Генри мрачно побрел в пыльную полутьму, стараясь держаться подальше от суфлерской будки. Оттуда, правда, можно было разглядеть Ее, но сталкиваться с помощником режиссера именно сейчас нисколько не хотелось.

Генри присел на какой-то ящик и задумался о своей горькой судьбе. Тут-то к нему и подошел Уолтер Джелифф.

– Притушите звук, старина, – посоветовал он. – Мисс Уивер бьется в истерике по поводу шума за сценой. Она требовала выгнать вас вон, но я ей сказал, что вы – мой талисман и я скорее умру, чем расстанусь с вами. А вы все-таки поосторожней с вокалом, ладно?

Генри уныло кивнул. На душе у него было тяжело. Его преследовало ощущение, которое часто испытывают посторонние за кулисами: чувство, что его никто не любит.

Между тем спектакль продолжался. Взрывы смеха в зрительном зале известили, что на сцену вышел Уолтер Джелифф, а периоды летаргического молчания доказывали, что мисс Кларисса Уивер еще не закончила свою роль. То и дело пространство за кулисами наполняли девушки в самых экзотических нарядах, какие только могла измыслить неисчерпаемая фантазия постановщика. Генри каждый раз вскакивал со своего ящика и принимался высматривать Элис, но тут невидимый оркестр разражался новой мелодией и хористок вызывали на сцену.

Возможность продолжить разговор представилась только к концу второго акта.

К тому времени сюжет «Девушки из Брайтона» достиг кульминации. Герой, лишенный наследства богатым и титулованным отцом за то, что посмел влюбиться в героиню, бедную продавщицу, изменил свою внешность (надев галстук другого цвета) и вслед за возлюбленной явился на широко известный курорт, где героиня, изменившая внешность при помощи нового платья, поступила официанткой в ресторан «Ротонда» на Эспланаде. Преданный дворецкий, переодевшись носильщиком портшеза, последовал за героем, а богатый и титулованный отец, переодевшись итальянским оперным певцом, тоже прибыл на курорт по каким-то своим причинам – несомненно, вполне основательным, хоть я и не могу их сейчас припомнить. Во всяком случае, он тоже оказывается тут, и все они встречаются на Эспланаде. Каждый узнает другого, считая при этом, что сам остался неузнанным. Все поспешно уходят, на сцене остается одна героиня, которая стойко переносит испытание и поет песню «Королева Гонолулу» в сопровождении хора гейш и болгарских офицеров.

Элис была одной из гейш.

Она стояла чуть в стороне, и Генри тут же подскочил к ней. Пришел его час! Энергия так и клокотала, убедительные слова сами просились на язык. За время с их последнего разговора бурлящие чувства подорвали его самоконтроль. Непривычный человек, случайно оказавшись за кулисами, практически обречен в кого-нибудь влюбиться, а если был влюблен и раньше, жар его чувства возрастает многократно.

Сейчас или никогда! Генри забыл, что можно – и даже вполне разумно – дождаться конца представления, проводить Элис до гостиницы и по дороге вновь попросить ее руки. Ему казалось, что времени у него осталось ровно четверть минуты. «Быстрота в действиях!» – вот девиз Генри Пайфилда Райса.

Он схватил девушку за руку.

– Элис!

– Ш-ш! – зашипел помощник режиссера.

– Послушай! Я люблю тебя! Просто с ума по тебе схожу. Какая разница, в театре я работаю или где-то еще? Я люблю тебя!

– Прекратите шуметь!

– Ты выйдешь за меня замуж?

Элис посмотрела на него. Она как будто колебалась.

– Молчать! – рявкнул помощник режиссера, и Генри замолчал.

В этот миг, когда вся его будущая жизнь висела на волоске, со сцены донеслась та душераздирающая верхняя нота, которая обычно предупреждает слушателей, что соло подошло к концу и сейчас вступает кордебалет. Словно влекомая некой потусторонней силой, Элис отступила от сыщика, направляясь к выходу на сцену.

Генри был в том состоянии, когда человек не отвечает за свои поступки. Он ничего не видел вокруг, кроме Элис; он не сознавал, что в театре происходит нечто важное. Генри знал одно: Элис ускользает от него, нужно ее остановить и решить наконец все дело.

Он попытался ее схватить и не успел. Она была уже слишком далеко и с каждым мгновением отдалялась еще больше.

Генри рванулся к ней.

Совет юноше, начинающему свой жизненный путь: находясь за кулисами театра, ни в коем случае не совершайте рывков. Театральная архитектура устроена таким образом, что совершающий рывки неизбежно себя губит. Рабочие сцены заранее возводят здесь свои капканы, и вы в полумраке обязательно в них попадете.

Капкан, который достался Генри, состоял из одной выпирающей половицы. И выпирающей-то не так чтобы уж очень сильно. Конечно, колодцы глубже и церковные двери шире. Но Генри оказалось довольно и ее[1]. Ударившись о выпирающую половицу носком ботинка, он полетел головой вперед, беспорядочно размахивая руками и ногами.

В таком положении человек инстинктивно хватается за первую попавшуюся опору. Генри вцепился в отель «Суперба» – гордость Эспланады. Плоское фанерное здание продержалось примерно одну десятую секунды, после чего Генри вылетел на сцену, волоча его за собой, споткнулся о болгарского офицера, который как раз надувался для очередной рулады в нижнем регистре, и, наконец, свалился бесформенной кучей точно в центре сцены, что не всякому опытному артисту под силу.

Надо признаться, публика приняла его хорошо. Именно эта песня раньше не пользовалась особым успехом, но сейчас зрители повскакали на ноги, дружно выкрикивая: «Бис!» С галерки и из партера неслись восторженные крики и требования повторить.

Генри ничего повторять не собирался. Слегка оглушенный, он поднялся на ноги и машинально стал отряхиваться. Оркестранты, сбитые с толку непредусмотренным экспромтом, прекратили играть. Гейши, равно как и болгарские офицеры, оказались не на высоте – они стояли группками в растерянности, дожидаясь дальнейших событий. Откуда-то издалека доносился голос помрежа, изобретавшего совершенно новые слова, новые словосочетания и новые гортанные звуки.

И тут Генри, потирая ушибленный локоть, заметил рядом с собой мисс Уивер. Подняв глаза, он встретился с мисс Уивер взглядом.

В мелодрамах часто встречается ремарка: «Выскальзывает через дыру в живой изгороди». Хоть Генри впервые в жизни выступал на сцене, этот трюк он исполнил не хуже иного ветерана.

– Дружище, – сказал Уолтер Джелифф.

Была полночь, разговор происходил в гостиничном номере Генри. Сыщик, сбежав из театра, инстинктивно забился в постель. Кровать представлялась ему единственным надежным прибежищем.

– Не извиняйтесь, дружище! Я у вас в неоплатном долгу. Во-первых, вы с безошибочным сценическим чутьем точно определили, в каком именно месте действие необходимо оживить, – и вы его оживили. Это прекрасно, а еще того лучше – вы повергли мисс Уивер в истерику, и она подала заявление об уходе. Завтра она нас покидает.

Генри ужаснули масштабы причиненного им бедствия.

– Что же вы будете делать?

– Что будем делать? Да мы молились о чуде, которое избавило бы нас от мисс Уивер! Только такому гению, как вы, оказалось под силу этого добиться. А героиню может сыграть жена Сидни Крейна, даже без репетиций. В прошлом сезоне, в Лондоне, она готовила эту роль во втором составе. Крейн только что звонил ей по телефону, она приезжает вечерним экспрессом.

Генри сел на постели.

– Как?!

– Что еще не слава Богу?

– Жена Сидни Крейна?!

– А что такое?

Мрак окутал душу сыщика.

– Это она – наша заказчица. Теперь меня снимут с задания и вернут в Лондон.

– Вы что, серьезно? Жена Сидни Крейна?

Джелифф смотрел на Генри с почти суеверным восхищением.

– Дорогой мой, – прошептал актер, – вы меня пугаете. Ваши способности талисмана не знают границ. Вы каждый вечер устраиваете нам аншлаг, вы изгоняете мисс Уивер, а теперь еще и это. Я ставил на Крейна, хотя не дал бы двух пенсов за свой шанс выиграть.

– Завтра мне придет телеграмма от босса с требованием вернуться.

– Оставайтесь. Вступите в труппу.

Генри вытаращил глаза.

– Вы серьезно? Я не умею петь и танцевать.

Джелифф заговорил с жаром:

– Мой мальчик, на Стрэнде я за полчаса наберу сотню бездельников, которые умеют петь и танцевать. Зачем они мне? Пусть отправляются на все четыре стороны. А вы – человек-подкова, король талисманов! Таких теперь просто не делают; чертежи утеряны. Поступайте в труппу, я вам подпишу контракт на любой срок. Вы мне необходимы. – Актер встал. – Подумайте, и завтра дайте мне знать. Посмотрите, сравните: ну какой из вас сыщик? Да вы не отыщете большой барабан в телефонной будке! Вы всего лишь один из многих. А как талисман – вы единственный в своем роде! Мой мальчик, в театре вы просто обречены на успех. Актерские способности – дело десятое. Смотрите, сколько прекрасных актеров не могут найти работу. А почему? Им не везет, только и всего. К вашей удаче еще немножко опыта, и вы оглянуться не успеете, как станете звездой. Подумайте хорошенько и дайте мне знать завтра с утра.

Перед мысленным взором Генри возникло видение: Элис больше не отворачивается от него; Элис рука об руку идет с ним к алтарю; Элис открывает своими неземными пальчиками конверт с его зарплатой…

– Стойте! – сказал он. – Не уходите! Я дам вам знать немедленно!

Место действия – Стрэнд, у поворота на Бедфорд-стрит. Время – тот мирный час, когда суетный день клонится к вечеру и артисты в ярких одеждах, с помятыми лицами, рассказывают друг другу, как хорошо они сегодня играли.

Чу! Чей-то голос.

– Еще чего! Кортнейдж и Командир[2] без конца меня приглашают, но я каждый раз им отказываю. Только вчера я сказал Малони: «Нет, это не для меня! Я, как всегда, поеду со стариной Уолли Джелиффом, и не напечатали еще столько денег, чтобы я ради них его бросил». Малони ужасно разволновался. Он…

Это голос Пайфилда Райса, актера.

На выручку юному Гасси

Тетя Агата преподнесла мне свой сюрприз еще до завтрака. И в этом она вся. Я бы, конечно, мог и дальше распространяться о том, какие люди бывают грубые и бесчувственные. Но довольно будет сказать, что она подняла меня совершенно ни свет ни заря. Не было еще и половины двенадцатого, когда недремлющий Дживс оборвал мой безмятежный сон сообщением:

– Вас желает видеть миссис Грегсон, сэр.

Я подумал: лунатик она, что ли, блуждает по ночам? Но пришлось все-таки вылезти из-под одеяла и закутаться в халат. Я слишком хорошо знаю свою тетю – если она желает меня видеть, значит, она меня увидит. Такой человек.

Она сидела в кресле, прямая, будто доску проглотила, и смотрела перед собой в пространство. Когда я вошел, она смерила меня неодобрительным взглядом, от которого у меня всегда позвоночник размягчается, как студень. Тетя Агата – железная женщина, что-то вроде старой королевы Елизаветы, я так себе представляю. Она помыкает своим мужем Спенсером Грегсоном, несчастным старикашкой, который играет на бирже. Помыкает моим двоюродным братом Гасси Мэннеринг-Фиппсом. И его матерью, своей невесткой. И, что хуже всего, мною. У нее акулий глаз и твердые моральные устои.

Есть, наверно, на свете люди, что называется, твердокаменные, с нервами-канатами, эти, возможно, способны ей противостоять; но если вы обыкновенный смертный вроде меня и любите жить тихо и спокойно, вам при ее приближении ничего другого не остается, как свернуться в клубок и молить небо о спасении. Чего захочет от вас тетя Агата, то вы и сделаете, знаю по собственному опыту. А если не сделаете, то будете потом недоумевать, с чего это народ в старину так волновался, когда попадал в немилость к испанской инквизиции?

– Привет, привет, тетя Агата! – поздоровался я.

– Берти, – произнесла она, – у тебя кошмарный вид. Просто забулдыга какой-то.

Я ощущал себя расклеившимся почтовым пакетом. Я вообще с утра пораньше бываю не в наилучшей форме. Что я ей и объяснил.

– Это называется, с утра пораньше? Я уже три часа как позавтракала и все это время прохаживалась по парку, собираясь с мыслями.

Лично я, если бы мне пришлось позавтракать в полдевятого утра, прохаживался бы после этого не по парку, а по набережной, выбирая место, где сподручнее утопиться и положить конец своим страданиям.

– Я чрезвычайно обеспокоена, Берти. Оттого и решила обратиться к тебе.

Вижу, она к чему-то клонит, и тогда я слабым голосом проблеял Дживсу, чтобы принес чаю. Но она его опередила.

– Каковы твои ближайшие планы, Берти? – начала она.

– Н-ну, я думал немного погодя выползти куда-нибудь пообедать, потом, может быть, заглянуть в клуб, а потом, если хватит пороху, рвануть в Уолтон-Хит и сыграть партию в гольф.

– Меня не интересуют твои ползки и рывки. Я спрашиваю, есть ли у тебя на предстоящей неделе какие-нибудь серьезные дела?

Я почуял опасность.

– А как же, – отвечаю. – Уйма дел. Пропасть! Ни одной свободной минуты!

– Какие же это дела?

– Н-ну… Э-э-э… Точно не знаю.

– Ясно. Я так и думала. Нет у тебя никаких дел. Прекрасно. В таком случае немедленно поезжай в Америку.

– В Америку?

Не забывайте, что все это происходило на голодный желудок и в такую рань, когда только-только успел проcнуться жаворонок в поле.

– Да, в Америку. Думаю, даже ты слышал, что существует на свете такая земля?

– Но почему в Америку?

– Потому что там сейчас твой двоюродный брат Гасси. Он где-то в Нью-Йорке, и я не могу с ним связаться.

– Что он там делает?

– Дурака валяет, вот что.

Для того, кто знает Гасси так же хорошо, как я, это могло означать все, что угодно.

– В каком смысле?

– Влюбился бог весть в кого и потерял голову.

Это, учитывая его прошлые заслуги, звучало правдоподобно. С тех пор как Гасси достиг совершеннолетия, он только и делал, что влюблялся бог весть в кого и терял голову. Такой у него характер. Но поскольку взаимностью ему не отвечали, до сих пор потеря головы обходилась без скандалов.

– Я думаю, Берти, тебе известно, отчего Гасси уехал в Америку. Ты знаешь, какие расточительные привычки были у твоего дяди Катберта.

Имелся в виду покойный папаша моего кузена, бывший глава нашего рода, и надо признать, что тут тетка была права. Никто не относился к дяде Катберту лучше, чем я, но всем известно, что в делах финансовых он просто не имел себе равных во всей английской истории. У него была мания просаживания денег. Если он ставил на лошадь, она обязательно захромает в середине скачки. Если играл в рулетку, то исключительно по своей особой системе – и в Монте-Карло при его появлении от радости вывешивали флаги и били в колокола. Вообще милейший дядя Катберт был такой страстный расточитель, что даже мог в сердцах обозвать управляющего вампиром и кровопийцей за то, что тот не дал ему вырубить в имении лес, чтобы разжиться еще тысчонкой фунтов.

– Он оставил твоей тете Джулии крайне мало денег, далеко не достаточно для дамы, занимающей ее положение. На достойное содержание Бичвуда требуются большие суммы. Дорогой Спенсер хоть и помогает чем может, но его средства не безграничны. Так что ясно, почему Гасси пришлось отправиться в Америку. Он не отличается умом, зато очень хорош собой, он не носит титула, но Мэннеринг-Фиппсы – одна из самых старинных и знатных фамилий в Англии. С собой он повез прекрасные рекомендательные письма, и когда от него пришло сообщение, что он познакомился с самой обворожительной красавицей на свете, я от души порадовалась. И в следующих письмах он продолжал восхвалять ее до небес. Но сегодня утром получено письмо, где он выражает уверенность, как бы между прочим, что у нас нет классовых предрассудков и мы не посмотрим на девушку косо из-за того, что она – артистка варьете.

– Вот это да!

– Просто гром среди ясного неба. Зовут ее Рэй Дэнисон, и он пишет, что она выступает «с сольником по высшему разряду». Что это за непристойный «сольник», я не имею ни малейшего представления. А далее он еще с гордостью добавляет, что «у Мозенштейна на прошлой неделе она подняла на ноги весь зал». Кто такая эта Рэй Денисон, неизвестно, кто таков мистер Мозенштейн и кого и как она у него поднимала на ноги, не могу тебе сказать.

– Ух ты, получается, это самое, как говорится, злой рок семьи, а?

– Не понимаю тебя.

– Ну, тетя-то Джулия, вы же знаете. Голос крови. Что досталось по наследству, не отмоешь добела, и так далее.

– Не болтай глупостей, Берти.

Однако, как бы то ни было, а совпадение тут явное. Об этом у нас в семье не говорят и вот уже двадцать пять лет как стараются забыть, но факт тот, что тетя Джулия, мать Гасси, была когда-то артисткой варьете, притом отличной, как мне рассказывали. Когда дядя Катберт ее впервые увидел, она играла в пантомиме на «Друри-лейн». Это было, еще когда меня не было. Но задолго до того, как я подрос и стал понимать, что происходит, наша семья приняла меры: тетя Агата, закатав рукава, занялась педагогической работой. В результате даже через микроскоп невозможно было отличить тетю Джулию от стопроцентных, прирожденных аристократок. Женщины осваиваются с новой ролью удивительно быстро.

Один мой приятель женат на Дэйзи Тримбл, бывшей актрисе Лондонского мюзик-холла, и меня теперь всякий раз так и подмывает, уходя, пятиться от нее задом. Однако же неоспоримый факт: у Гасси в жилах течет эстрадная кровь, и, возможно, она сейчас в нем заговорила.

– А что, – оживился я, проблемы наследственности меня всегда интересовали. – Может быть, это станет фамильным обычаем, как в книжках описывают: «Проклятие Мэннеринг-Фиппсов». Теперь каждый глава рода должен будет породниться браком с эстрадным миром. Отныне и навсегда, из поколения в поколение. Как вы думаете?

– Ради Бога, Берти, не болтай чепухи. По крайней мере один глава нашего рода с эстрадным миром не породнится, а именно Гасси. Ты поедешь в Америку и остановишь его.

– Но почему же я?

– Почему ты? Не выводи меня из терпения, Берти! Неужели ты совершенно лишен семейных чувств? Если тебе лень самому заслужить почет, по крайней мере можешь приложить усилия и не позволить Гасси покрыть позором нашу семью. Ты поедешь в Америку, потому что ты его двоюродный брат, потому что вы всегда были близки, потому что ты единственный из нашей родни, у кого нет совершенно никаких занятий, кроме гольфа и ночных клубов.

– Я еще играю в аукцион.

– Да еще дурацких карточных игр по притонам. Если же этих причин тебе не довольно, то ты поедешь потому, что об этом прошу тебя я как о личном одолжении.

Понимай так, что только попробуй я отказаться, и она тогда употребит все свои прирожденные таланты на то, чтобы моя жизнь стала адом. И смотрит на меня неотрывно мерцающим взором. Ну, в точности как описано в «Старом Моряке».

– Итак, Берти, ты отправляешься незамедлительно?

Я ответил без запинки:

– А как же! Конечно.

Тут вошел Дживс с чаем.

– Дживс, – сказал я, – в субботу мы уезжаем в Америку.

– Очень хорошо, сэр, – ответил он. – Какой костюм вы наденете?

Нью-Йорк – большой город, удобно расположенный на краю Америки, так что сошел с корабля, и ты уже на месте, дальше никуда ехать не надо. Заблудиться невозможно. Выбираешься на воздух из большого сарая, спускаешься по ступеням и оказываешься в Нью-Йорке. Единственное, против чего мог бы возразить здравомыслящий пассажир, – выпускают на твердую землю возмутительно рано, просто чуть свет.

Я поручил Дживсу пронести багаж мимо пиратов, которые подозревали, что под новыми рубашками у меня в чемоданах не иначе как зарыт клад, а сам сел в такси и приехал в гостиницу, где проживал Гасси. Там я затребовал у целого взвода солидных портье за конторкой, чтобы мне его вызвали.

И тут я испытал первый удар. Гасси там не оказалось. Я умолял их еще раз хорошенько подумать, и они еще раз хорошенько подумали, но безрезультатно. Никакой Огастус Мэннеринг-Фиппс у них не значился.

Признаюсь, мне стало не по себе. Я очутился один-одинешенек в чужом городе без малейших признаков Гасси. Что же делать? Я вообще по утрам не особенно ясно соображаю; черепушка у меня подключается к работе только во второй половине дня, и я никак не мог взять в толк, что теперь делать. Однако инстинкт повлек меня к двери в глубине вестибюля, я вошел и очутился в просторном помещении, во всю заднюю стену там тянулась огромная картина, а под картиной – стойка, и за ней несколько парней в белом раздают выпивку. У них в Нью-Йорке выпивкой распоряжаются мужчины, а не женщины. Надо же такое придумать!

Я безоговорочно поручил себя заботам одного бармена в белом одеянии. Он оказался свойским малым, я описал ему положение вещей и спросил, что он мне в связи с этим порекомендует.

Он сказал, что на такой случай всегда советует принять порцию напитка «молниеносный», состав его собственного изобретения. Им пользуются, по его словам, зайцы, готовясь к поединку с медведями гризли, и известен только один случай, когда медведь выстоял до конца третьего раунда. Ну, я пропустил на пробу пару стаканчиков, и можете себе представить: парень сказал истинную правду. Допивая вторую порцию, я вдруг ощутил, что с души у меня свалилась огромная тяжесть, и, бодрый, пошел осматривать город.

К моему удивлению, на улицах оказалось полно народу. Люди торопливо шагали по тротуарам, как будто на дворе ясный день, а не сумерки рассвета. Пассажиры в трамваях стояли буквально друг у друга на головах. Спешили на работу и по делам, так надо понимать. Удивительные люди!

Но что самое странное, когда немного опомнишься, это мощное извержение энергии уже не кажется таким дивом. Впоследствии я разговаривал с людьми, которые тоже побывали в Нью-Йорке, и на них всех этот город произвел такое же впечатление. Должно быть, что-то есть особенное, будоражащее в здешнем воздухе, озон, наверно, или какие-нибудь там фосфаты. Чувство свободы, если можно так выразиться. Оно проникает в кровь, бодрит, внушает, что и вправду —

и пусть ты даже надел с утра разные носки, это совершенно не важно.

Чтобы вы яснее это себе представили, скажу, что, переходя через перекресток, который у них там называется Таймс-сквер, я все время радостно ощущал, что от тети Агаты меня отделяют три тысячи миль океанских глубин.

Забавная вещь: когда ищешь иголку в стоге сена, найти ее не удается, как ни старайся. Но если тебе совершенно безразлично, пусть бы ты эту иголку никогда больше и не увидел, тогда стоит прислониться к стогу, и она тут же впивается тебе в бок. Походив туда-сюда, полюбовавшись достопримечательностями, пока целебный напиток доброго бармена проникал во все поры моего организма, я уже чувствовал, что мне все равно, хоть бы я с Гасси никогда в жизни больше не увиделся, и вдруг смотрю, он собственной персоной заходит в какой-то подъезд дальше по улице.

Я его окликнул, но он не услышал, тогда я бросился вдогонку и поймал его, когда он входил в офис на втором этаже. На двери офиса значилось: «Эйб Райсбиттер, эстрадный агент», а из-за двери доносился многоголосый шум.

Гасси обернулся и увидел меня.

– Берти! А ты-то что тут делаешь? Откуда ты взялся? Когда приехал?

– Высадился сегодня утром. Я заехал в твой отель, но тебя там не оказалось. Там вообще даже не слышали о тебе.

– Я сменил имя и фамилию. Теперь меня зовут Джордж Уилсон.

– Это еще почему?

– А ты попробуй поживи здесь под именем Огастус Мэннеринг-Фиппс, увидишь. Почувствуешь себя последним ослом. Я не знаю, в чем тут дело, но в Америке почему-то нельзя зваться Огастусом Мэннеринг-Фиппсом. Но есть еще и другая причина. Потом расскажу. Берти, я влюбился в самую замечательную девушку на свете.

Бедняга смотрел на меня по-кошачьи, приоткрыв рот и ожидая поздравлений, у меня просто не хватило духу сказать ему, что мне все уже известно и что я прибыл сюда со специальной целью вставить ему палки в колеса.

Словом, я его поздравил.

– Спасибо, старик, – сказал он. – Немного преждевременно, но я надеюсь, конец будет хороший. Пошли зайдем, и я тебе все расскажу.

– Зачем тебе сюда? Какая-то сомнительная контора.

– Тут все взаимосвязано. Сейчас объясню.

Мы открыли дверь с надписью «Комната ожидания». Там было набито столько народу, я в жизни не видел такой тесноты. Стены выпучивались.

Гасси указал на собравшихся:

– Артисты мюзик-холла. Рвутся на прием к старому Эйбу Райсбиттеру. Сегодня первое сентября, первый день эстрадного календаря. Ранняя осень – это весна мюзик-холла, – воспользовался Гасси красочным оборотом, он вообще у нас в своем роде поэт. – На исходе августа по всей стране вдруг пышным цветом расцветают певицы варьете, быстрее начинает бежать кровь в жилах у бродячих велоакробатов, и прошлогодние «гуттаперчивые мальчики», очнувшись от летней спячки, принимаются для разминки завязываться узлом. То есть я хочу сказать, начинается новый сезон, и все бросаются за ангажементами.

– Да, но ты-то здесь при чем?

– Я? Мне нужно кое о чем переговорить с Эйбом. Если увидишь, что вон из той двери выходит толстяк с пятьюдесятью семью подбородками, сразу хватай его, потому что это и будет Эйб. Он из числа тех деляг, которые каждый свой шаг наверх отмечают новым подбородком. Говорят, в девятисотых годах у него их было только два. Если уцепишь Эйба, помни, что для него я Джордж Уилсон.

– Ты сулился объяснить мне, что это за история с Джорджем Уилсоном, старина, – напомнил я Гасси.

– Видишь ли, вот какое дело…

Но тут миляга Гасси вдруг смолк, подскочил и с неописуемой живостью бросился навстречу чрезвычайно толстому субъекту, внезапно появившемуся в дверях. Остальные, кто там был, тоже устремились к нему со всех ног, но Гасси получил преимущество на старте, и певцы, танцоры, жонглеры, акробаты и исполнители скетчей, по-видимому, признав, что победа – за ним, отхлынули обратно и расположились снова на прежних местах, а мы с Гасси прошли вслед за толстяком в кабинет.

Мистер Райсбиттер закурил сигару и посмотрел на нас из-за крепостного вала своих подбородков.

– Слушай сюда, что я тебе скажу, – обратился он к Гасси.

Гасси изобразил на лице почтительное внимание. Мистер Райсбиттер задумался и нанес через стол по плевательнице сокрушительный удар прямой наводкой.

– Слушай сюда, – повторил он. – Я смотрел тебя на репетиции, как обещал мисс Денисон. Для любителя ты не так уж и плох. Тебе надо еще многому научиться, но данные у тебя есть. Короче, предлагаю тебе ангажемент на четыре выступления в день, если ты согласен на тридцать пять монет. Это все, что я могу для тебя сделать, да и того бы не сделал, если бы она не хлопотала за тебя. Решай сам, как хочешь. Ну, что?

– Я согласен, – сдавленным голосом проговорил Гасси. – Спасибо.

В коридоре, когда мы вышли, Гасси радостно загоготал и шлепнул меня по спине.

– Ура, Берти, старина, все в ажуре. Я самый счастливый человек в Нью-Йорке.

– И что теперь?

– Понимаешь ли, как я начал тебе объяснять, когда вошел Эйб, папаша моей Рэй сам тоже был артистом варьете. Давно, конечно, еще до нас, но я помню, о нем говорили. Джо Дэнби. Он пользовался известностью в Лондоне перед тем, как уехать в Америку. Славный старик, но упрям как мул. Он не соглашался, чтобы Рэй вышла за меня, поскольку я не артист. Слышать не желал. Ну так вот, если помнишь, я в Оксфорде недурно пел. Рэй изловила старого Райсбиттера и вытянула у него обещание, что он послушает меня на репетиции и если ему понравится, раздобудет мне ангажемент. Он ее очень уважает. Она натаскивала меня целый месяц, добрая душа. И вот теперь, как ты слышал, он дал мне ангажемент на четыре выступления в день за тридцать пять долларов в неделю.

Я схватился за стену, чтобы не упасть. Действие бодрящего напитка, полученного от доброго друга в гостиничном баре, уже частично выветрилось, и я определенно ощутил некоторую слабость. Смутно, словно в тумане, я представил себе, как тете Агате сообщают о намерении главы семейства Мэннеринг-Фиппс выступать на эстраде. Тетя Агата дорожит фамильной честью Мэннеринг-Фиппсов почти как одержимая. Мэннеринг-Фиппсы были старинным и знатным семейством, еще когда Вильгельм Завоеватель бегал босиком и пулял из рогатки. Столетие за столетием они обращались к монархам по имени и одолжали герцогов, когда подходил срок вносить еженедельную квартплату; и теперь любой неразумный поступок любого из Мэннеринг-Фиппсов мог бы, по мнению тети Агаты, бросить тень на их блистательный фамильный герб. Что теперь скажет тетя Агата, получив ужасное известие, – помимо того, понятно, что виноват во всем я, – вообразить было мне не под силу.

– Поехали обратно в гостиницу, Гасси, – предложил я. – Там есть один отличный малый, который умеет смешивать напиток под названием «Коктейль молниеносный». Что-то подсказывает мне, что я сейчас в нем нуждаюсь. Только сначала, прости, я отлучусь на минуту, мне надо послать телеграмму.

Было совершенно ясно, что тетя Агата ошиблась в выборе и отправила вызволять Гасси из когтей американского мюзик-холла совсем не того человека. И теперь мне нужна подмога. Я было подумал вызвать сюда тетю Агату, но здравый рассудок сказал мне, что это уж будет чересчур. В помощи я, конечно, нуждался, но все-таки не до такой же степени. И тут мне пришло в голову удачное решение: я послал срочную телеграмму матери Гасси.

– О чем это ты телеграфировал? – поинтересовался Гасси.

– Да так. Мол, прибыл благополучно и тому подобное, – ответил я ему.

Первое выступление Гасси на эстраде состоялось в следующий понедельник в одном из обшарпанных залов на окраине, где крутили кино, а между сеансами давали разные концертные номера. На то, чтобы его как следует вышколить, ушло много труда. В сочувствии и поддержке с моей стороны Гасси нисколько не сомневался, и я, естественно, не мог обмануть его доверия. Единственная моя надежда, возраставшая с каждой репетицией, состояла в том, что на первом же выступлении он провалится с таким треском, что больше никогда не посмеет показаться перед публикой. А так как это автоматически поставило бы крест на задуманной свадьбе, я решил ему не мешать.

Гасси работал, не ведая усталости. Субботу и воскресенье мы с ним от зари до зари провели в душной музыкальной комнатке издательства, чьи песни он должен был исполнять. На рояле, посасывая сигарету, целый день барабанил низенький неутомимый субъект с крючковатым носом. В том, о чем пел Гасси, он, похоже, был лично заинтересован.

Вот Гасси, откашлявшись, запевает:

– Я вышел на перро-о-он,

Там ждет меня ваго-о-о-он.

СУБЪЕКТ (проиграв аккорды): Вот как? Кого, ты говоришь, он ждет?

ГАССИ (раздосадованный помехой): Меня он дожидается!

СУБЪЕКТ (удивленно): Тебя?

ГАССИ (настаивая на своем): И в путь не отправляется!

СУБЪЕКТ (недоверчиво): Не может быть.

ГАССИ: Прощайте все, я уезжаю в Орегон!

СУБЪЕКТ: Ну не знаю, лично я живу в Йонкерсе.

И так по всей песне. Сначала бедняга Гасси просил его перестать, но субъект сказал, что нет, так всегда делается. Для придания номеру живости. Он обратился ко мне и спросил, как я считаю, нужно придать номеру живости или нет, и я ответил, что очень даже нужно, чем больше, тем лучше. И тогда он сказал Гасси: «Вот видишь?» Так что пришлось Гасси смириться и терпеть.

Другая песня, которую он себе подобрал, была из так называемых «страдательных». Он сказал мне, понизив голос, что выбрал эту песню, потому что ее пела его девушка Рэй в тот раз у Мозенштейна и еще где-то, когда поднимался на ноги весь зал. Она полна для него священных ассоциаций.

Вы не поверите, но оказалось, что Гасси получил предписание выйти на эстраду и начать выступление не когда-нибудь, а в час дня. Я ему сказал, что они, наверно, шутят, ведь он в это время как раз уйдет обедать, но Гасси возразил, что при четырех выходах в день первый выход всегда в час. И вообще ему теперь, наверно, будет не до обедов, пока он не перейдет в высший разряд выступающих по одному разу в день. Я принялся было выражать ему сочувствие, но выяснилось, что он и меня тоже ждет там в час дня. Я-то думал заглянуть попозже вечером, когда он – если еще останется жив – выйдет со своим номером в четвертый раз; но я не из тех, кто бросает друга в беде, поэтому мне пришлось оставить мысль о легком обеде в симпатичной харчевне, которую я приглядел на Пятой авеню, и поехать вместе с ним. Когда я занял свое место в зале, шел какой-то кинофильм – один из так называемых «вестернов», где ковбой вскакивает на коня и мчится по степи, не разбирая дороги, со скоростью сто пятьдесят миль в час, спасаясь от преследования шерифа, но не знает он, бедняга, что все напрасно, потому что у шерифа у самого есть конь, и тот конь не моргнув набирает скорость триста миль в час. Я уже собрался было закрыть глаза и забыться дремотой, пока не объявят номер Гасси, но тут заметил, что рядом со мной сидит поразительно хорошенькая девушка.

Вернее, нет, буду честным: войдя в зал, я заметил среди зрителей поразительно хорошенькую девушку и поспешил занять место рядом с ней. А теперь сидел и пожирал ее глазами. Ну, что бы им не включить полный свет? Обидно же. Такое очаровательное создание с огромными глазами и прелестной улыбкой. И вся эта красота в полумраке пропадала, можно сказать, зазря.

Но тут свет в зале и в самом деле зажгли, и оркестр заиграл мотив, который даже при моем отсутствии музыкального слуха показался мне знакомым. А в следующее мгновение из-за кулисы, пританцовывая, вышел Гасси в лиловом фраке и коричневом цилиндре, жалобно улыбнулся публике, споткнулся, покраснел и запел песню про Орегон.

Это было катастрофически плохо. Страдалец был так скован, что даже лишился голоса. Песня про Орегон звучала глухо, как отдаленное эхо тирольского йодля, проникающее сквозь толщу шерстяного одеяла.

И у меня, впервые с тех пор как я удостоверился в его намерении пойти в артисты мюзик-холла, пробудилась некоторая надежда. Конечно, жаль беднягу, но, с другой стороны, не приходилось отрицать, что дело принимало благоприятный оборот. Ни один директор мюзик-холла на всем белом свете не согласится платить по тридцать пять долларов в неделю за такое исполнение. Это будет первое и последнее выступление Гасси на эстраде. Здесь ему придется поставить точку в своей артистической карьере. Старик Дэнби скажет: «Беру назад руку моей дочери». И я уже представлял себе, как поведу Гасси на ближайший трансатлантический лайнер и в целости и сохранности передам в Лондоне с рук на руки тете Агате.

Гасси с горем пополам допел свою песню и уковылял за кулисы под гробовое молчание публики. Но после минутного перерыва появился снова.

Теперь он пел о том, что никто его не любит. Сама по себе песня была не такая уж безумно жалобная – обычный набор: «при луне», «в тишине», «обо мне» и так далее в том же духе, но в трактовке Гасси она звучала до того заунывно, что в публике тут и там начали сморкаться, а перед рефреном я уже и сам готов был прослезиться из-за того, как плох наш мир, где столько всяких огорчений.

Гасси подошел к рефрену, и тут случилось нечто невероятное. Моя прекрасная соседка вдруг встала, вскинула голову и тоже запела. «Тоже» – это только так говорится, а на самом деле она с первой же ноты забила Гасси просто насмерть, словно пронзила навылет.

А я оказался в центре всеобщего внимания. Все лица в зале были повернуты ко мне. Я не знал, куда деваться, съежился в кресле и мечтал только о том, чтобы можно было поднять воротник.

Смотрю на Гасси и вижу: с ним произошла разительная перемена. Он приободрился, прямо расцвел. Девушка, надо сказать, пела отлично, и ее пение подействовало на Гасси тонизирующе. Она допела рефрен, он его подхватил, они повторили его уже вдвоем, и кончилось тем, что Гасси удалился со сцены популярным певцом и любимцем публики. Зал кричал «бис!» и успокоился, только когда выключили освещение и опять пустили кино.

Немного опомнившись, я пробрался к нему. Гасси сидел за сценой на ящике, такой ошарашенный, будто ему только что было видение.

– Ну разве она не чудо, Берти? – восторженно сказал он мне. – Я даже не знал, что она будет в зале. Она выступает эту неделю в «Аудиториуме» в дневном концерте и теперь едва поспеет к звонку. Могла опоздать, но все-таки приехала, чтобы поддержать меня. Она – мой добрый ангел, Берти. Она спасла меня. Если бы не ее помощь, я прямо даже не знаю, что могло произойти. Я так перетрусил, совсем не соображал, что делаю. А теперь, когда первое мое выступление прошло удачно, можно уже больше ничего не опасаться.

Я порадовался, что отправил матери Гасси телеграмму. Мне явно нужна будет ее помощь. Ситуация вышла из-под контроля.

Всю следующую неделю я ежедневно виделся с Гасси и был представлен той девушке. Я даже познакомился с ее папашей, грозным стариканом с густыми бровями и решительным выражением лица. А в среду приехала тетя Джулия. Миссис Мэннеринг-Фиппс, она же моя тетушка Джулия, – самая величавая леди изо всех, кого я знаю. Она держится не так наступательно, как тетя Агата, однако в ее присутствии я с детских лет всегда ощущал себя жалким червем. При том что она-то как раз меня не пилила и не дергала. Разница между этими тетками состоит в том, что тетя Агата обращается со мной так, будто я лично виноват перед нею за все беды и грехи мира, тогда как тетя Джулия меня скорее жалеет, чем винит.

И не будь это историческим фактом, я бы ни за что не поверил, что она когда-то выступала в мюзик-холле. Тетя Джулия выглядит и держится как театральная герцогиня. Так и кажется, что она в данную минуту обдумывает, не велеть ли дворецкому сказать старшему лакею, чтобы сервировал второй завтрак в Голубой гостиной, выходящей окнами на западную террасу. Воплощенное достоинство. А на самом деле двадцать пять лет назад, как рассказывали мне старики, которые были тогда светскими юнцами, она их всех приводила в восторг, выступая в «Тиволи» в сценке под названием «Чайный переполох», где танцевала в облегающем трико и исполняла песенку с припевом: «Та-рарарам-пам-пам, парарарам-там-там, эй-хо!»

Есть такие вещи, которые просто невозможно себе представить – в частности, как тетя Джулия поет: «Тарарарам-пам-пам, парарарам-там-там, эй-хо!»

Мы поздоровались, и через пять минут тетя Джулия уже перешла к делу:

– Что случилось с Гасси? Из-за чего ты меня вызвал, Берти?

– Это длинная история, – ответил я. – И довольно запутанная. Если можно, я передам ее вам отдельными сериями. Сначала на пару минут заедем в «Аудиториум», хорошо?

Девушке Рэй продлили ангажемент еще на неделю, поскольку первая неделя прошла с шумным успехом. Ее номер состоял из трех песен. Костюм и декорации были прекрасные. Голос у нее – чудесный. Внешность – очаровательная. И в общем и целом можно сказать, что выступление ее было ну просто конфетка.

Пока мы усаживались на свои места, тетя Джулия молчала. А усевшись, сказала вроде как со вздохом: «Я двадцать пять лет не была в мюзик-холле».

И больше – ни слова, сидит себе молча и не отрываясь смотрит на сцену.

Примерно через полчаса объявили имя Рэй Денисон. Публика захлопала.

– Обратите внимание на этот номер, тетя Джулия, – говорю я ей.

Она словно не слышит.

– Двадцать пять лет! Прости, что ты сказал, Берти?

– Обратите внимание на этот номер и потом скажете мне ваше мнение.

– А кто это? – Она прочла имя. – Рэй. Ах!

– Первая серия, – сказал я. – Девушка, с которой помолвлен Гасси.

Девушка закончила свой номер, и зал поднялся с мест. Ее никак не хотели отпускать. Она много раз выходила. А когда наконец убежала совсем, я обернулся к тете Джулии:

– Ну что?

– Мне нравится, как она работает. Чувствуется настоящая артистка.

– А теперь, если не возражаете, мы отправимся на дальнюю окраину.

Мы спустились в метро и приехали туда, где Гасси в очередь с кинофильмами отрабатывал свои тридцать пять долларов в неделю. По счастью, уже через десять минут после нашего приезда подошла его очередь выйти на эстраду.

– Вторая серия, – сказал я. – Гасси.

Сам не знаю, чего я от нее ожидал. Но во всяком случае, не молчания. Однако тетя Джулия словно окаменела и безмолвно смотрела на Гасси все время, пока он мямлил про луну, тишину и так далее. Я ей искренно сочувствовал: каково-то ей было видеть своего единственного сына в лиловом фраке и коричневом цилиндре! Но важно было, чтобы она как можно скорее разобралась в ситуации. Если бы я попробовал растолковать ей все своими словами, без наглядности, я бы проговорил целые сутки, но она бы все равно не уразумела, кто на ком женится и почему.

А вот что меня всерьез удивило, так это насколько лучше прежнего пел миляга Гасси. К нему вернулся голос, и песни в его исполнении звучали совсем неплохо. Мне его выступление напомнило одну ночь в Оксфорде, когда Гасси, тогда восемнадцатилетний паренек, после веселого ужина распевал «А ну, пошли все вместе вдоль по Стрэнду», стоя при этом по колено в университетском фонтане. Он пел так же вдохновенно, как тогда.

Наконец он удалился за кулисы, тетя Джулия еще немного посидела как каменная, а затем обернулась ко мне. Глаза ее странно блестели.

– Что все это значит, Берти? – спросила она тихим, но слегка дрогнувшим голосом.

– Гасси пошел в артисты мюзик-холла, потому что иначе отец девушки не позволял ей выйти за него замуж, – объяснил я. – Теперь, если вы не против, давайте сгоняем на Сто тридцать третью улицу, и вы сможете с ним потолковать. Это такой старикан с бровями, он будет у меня Третьей серией. Я сведу вас с ним, и на этом моя роль, надеюсь, будет закончена. Дальше – дело за вами.

Они проживали в просторной квартире вдали от городского центра, с виду ужасно дорогой, а в действительности наполовину дешевле, чем модные «студии» где-нибудь на сороковых улицах. Нас проводили в гостиную, и к нам вышел старик Дэнби.

– Добрый день, мистер Дэнби, – начал было я. Но дальше этого мне пойти не пришлось, потому что у моего локтя раздался тихий возглас.

– Джо! – охнула тетя Джулия и, покачнувшись, ухватилась за спинку дивана.

На мгновенье старик Дэнби замер, глядя на нее, а затем челюсть у него отвисла, и брови взлетели кверху.

– Джули!

Они стали трясти друг другу руки с такой силой, что я уже забеспокоился, как бы у них не вывихнулись плечи.

Лично я не приспособлен к внезапным переменам. От того, как сразу преобразилась тетя Джулия, у меня голова пошла кругом. Какая уж там гранд-дама! Она зарделась, заулыбалась. Я бы даже сказал – хотя и не полагается говорить такие вещи про собственную тетю, – что она залилась смехом. А старый Дэнби, который в обычное время похож на помесь римского императора с рассерженным Наполеоном Бонапартом, вел себя совершенно как мальчишка.

– Джо!

– Джули!

– Милый, милый старина Джо! Вот уж не думала, что снова встречусь с тобой!

– Откуда ты взялась, Джули?

Мне было непонятно, что все это значит, и я ввернул реплику, чтобы не оставаться в стороне:

– Мистер Дэнби, моя тетя Джулия хотела бы переговорить с вами.

– Я тебя сразу узнала, Джо!

– Я не видел тебя двадцать пять лет, детка, но ты ничуть не изменилась.

– Господи, Джо! Я ведь уже старуха.

– Как ты здесь очутилась? Надо думать, – старик Дэнби слегка помрачнел, – ты приехала с мужем?

– Моего мужа давно уже нет в живых, Джо.

Старик Дэнби покачал головой.

– Напрасно ты вышла замуж за человека не нашей профессии, Джули. Я ничего дурного не хочу сказать про покойного… не помню его фамилию, никогда не мог запомнить… но такая артистка, как ты, нет, не следовало тебе за него выходить. Мне в жизни не забыть, в какой восторг ты всех приводила, когда пела «Тарарарам пам-пам, парарарам там-там, эй-хо!».

– А как ты играл в этой сценке, Джо! Помнишь, как ты падал на спину и скатывался по ступеням? Я всегда говорила, что, как ты, из наших никто больше не умеет падать на спину.

– Теперь-то и я не смог бы так.

– А помнишь, Джо, какой у нас был успех, когда мы выступали в «Кентербери»? Ты только подумай, в «Кентербери» теперь демонстрируют кинофильмы да Великий Могол еще ангажирует французские ревю!

– Я рад, что ничего этого не вижу.

– Джо, объясни мне, почему ты уехал из Англии?

– Как тебе сказать? Надоело… Захотелось перемен. Да нет, я скажу тебе правду, детка. Мне нужна была ты, Джули. Ты ушла от нас и вышла замуж за этого своего обожателя, не помню фамилии, и это меня совершенно сломило.

Тетя Джулия смотрела на него во все глаза. Она вообще из тех женщин, которые, что называется, хорошо сохранились. Сразу видно, что двадцать пять лет назад она была заглядение как хороша. Она и теперь почти, можно сказать, красавица. Большие карие глаза, пышные седые волосы и цвет лица – как у семнадцатилетней девушки.

– Джо, ты что, хочешь мне сказать, что ты сам был ко мне неравнодушен?

– Ну конечно, я был к тебе неравнодушен. Иначе почему бы я всегда ставил тебя в центр на авансцене, когда мы играли «Чайный переполох»? Почему держался в глубине сцены, пока ты пела «Парарарам там-там»? Помнишь, как я купил тебе пакет сдобных булочек по пути в Бристоль?

– Да, но…

– А как в Портсмуте я принес тебе бутерброд с ветчиной?

– Джо!

– А в Бирмингаме – тминный пряник? Что это все должно было означать, по-твоему? Ясно, что я любил тебя. Я постепенно набирался смелости, чтобы признаться тебе в любви, а ты вдруг взяла и вышла за того типа с тростью. Потому я и дочери моей не разрешил выйти за этого парнишку Уилсона, если он не пойдет на эстраду. Она у меня артистка…

– Да, Джо, прекрасная артистка.

– Ты ее видела? Где?

– Сегодня в «Аудиториуме». Но, Джо, не запрещай ей выйти замуж за того, кого она любит. Он ведь тоже артист.

– Грошовый.

– Джо, ты тоже вначале был грошовым артистом. Не смотри на него свысока из-за того, что он начинающий. Я понимаю, по-твоему, он твоей дочери не чета, но…

– А ты что, знаешь этого Уилсона?

– Он – мой сын.

– Твой сын?!

– Да, Джо. И я только что смотрела его выступление. Ты не представляешь себе, как я при этом им гордилась. У него определенно талант. Это судьба, Джо. Он мой сын, и он стал артистом! Если бы ты знал, Джо, через какие трудности я прошла ради него! Из меня сделали благородную леди. Я никогда в жизни так не выкладывалась, как тогда, чтобы усвоить роль настоящей знатной дамы. От меня требовалась совершенная достоверность, чего бы мне это ни стоило, иначе, говорили мне, мальчик будет стыдиться меня. Это было немыслимо трудно. Не год и не два мне приходилось постоянно следить за собой – вдруг, не дай Бог, перепутаю слова или совершу какой-нибудь промах. И я справилась с ролью, потому что не хотела, чтобы сын меня стыдился. Но на самом деле я только и мечтала вернуться на сцену, к себе, к своим.

Старик Дэнби подскочил к ней, схватил ее за плечи.

– Возвращайся, Джули! – воскликнул он. – Твой муж умер, твой сын выступает в мюзик-холле. Твое место здесь! Прошло двадцать пять лет, но я по-прежнему люблю тебя. Всегда любил. Ты должна вернуться. Твое место здесь, детка!

Тетя Джулия охнула, посмотрела на него растерянно и произнесла почти шепотом:

– О, Джо!

– Ты тут, детка. Ты вернулась, – вдруг осипнув, сказал старик Дэнби. – Подумать только… Двадцать пять лет!.. Но ты вернулась и больше не уедешь!

Она покачнулась, шагнула и упала в его объятия.

– Ах, Джо! Джо! Джо! – бормотала она. – Обними меня. Не отпускай. Заботься обо мне!

Тут я попятился и, обессиленный, выполз из комнаты. Сколько-то я в состоянии выдержать, но всему есть предел. Я ощупью выбрался на улицу и крикнул такси.

Позже вечером меня посетил Гасси – ворвался ко мне в номер с таким видом, будто купил эту гостиницу, а заодно и весь город.

– Берти, – сказал он. – У меня такое чувство, будто все это мне снится.

– Я бы тоже не прочь, чтобы все это мне только снилось, старина, – отозвался я и еще раз покосился на телеграмму от тети Агаты, прибывшую полчаса назад. Все это время я то и дело поглядывал на нее.

– Мы с Рэй заехали вечером к ним на квартиру, и представляешь, кого мы там застали? Мою мамашу! Она сидела рука в руку со стариком Дэнби.

– Да?

– А он сидел рука в руку с нею.

– Вот как?

– Они поженятся.

– Вот именно.

– И мы с Рэй поженимся.

– Да уж наверно.

– Берти, старичок, я безумно счастлив. Гляжу вокруг, и все, куда ни взгляну, прекрасно. А мамаша так поразительно переменилась. Помолодела на двадцать пять лет. Она и старый Дэнби собираются возобновить «Чайный переполох» и поехать с ним по стране.

Я встал.

– Гасси, старина, – сказал я, – оставь меня, ладно? Мне надо побыть одному. По-моему, у меня воспаление мозга или что-то в таком духе.

– Прости, дружище. Наверно, тебе вреден нью-йоркский климат. Когда ты думаешь вернуться в Англию?

Я снова покосился на телеграмму тети Агаты.

– Лет через десять, если повезет.

Гасси ушел, а я взял со стола и перечитал телеграмму. В ней было написано: «Что происходит? Мне приехать?»

Несколько минут я сосал кончик карандаша и наконец сочинил ответ. Это была нелегкая работа, но я справился.

«Нет, – написал я, – сидите дома. Прием в мюзик-холлы окончен».

Каникулы Уилтона

Когда Джек Уилтон появился в Марис-бей, никому из нас и в голову не пришло, что этого человека терзает тайное горе. Такая мысль была попросту абсурдной – или казалась бы абсурдной, не исходи эти сведения от него самого. Со стороны Уилтон выглядел исключительно довольным жизнью и собой. Он был из тех людей, кого мы в мыслях непроизвольно называем «сильными». Пышущий здоровьем, уверенный в себе и в то же время отзывчивый – с первого взгляда понятно, что он-то и способен посочувствовать вашим невзгодам. Сила и вместе с тем доброта: такой может поддержать в трудную минуту.

Собственно, именно желание обрести в нем поддержку и привело к тому, что Спенсеру Клею стала известна история Джека Уилтона, а когда что-нибудь становилось известно Спенсеру Клею, несколько часов спустя об этом узнавал весь Марис-бей. У Спенсера был, что называется, язык без костей, и он просто органически не мог удержать в секрете ни одну свежую новость.

Итак, не прошло и двух часов, а все уже знали, что нашего нового знакомца гложет незримая тоска. А что он при этом сохраняет внешне жизнерадостный вид – так это настоящий подвиг.

Клей, известный любитель пожаловаться на жизнь, обрадовался возможности излить свои печали и приступил к Уилтону с длинной повестью о каком-то из своих многочисленных злоключений. Не помню уже, о каком именно – у него их всегда в запасе не меньше дюжины, да и несущественно это. Главное – выслушав его терпеливо и очень вежливо, Уилтон в ответ рассказал такое, что Клей прикусил язык. Даже он не посмеет скулить о том, как промахнулся клюшкой по мячу и как его обсмеяли во время игры в бридж, или какое у него там на сегодняшний день главное огорчение, когда у другого человека вся жизнь рухнула.

– Он меня просил никому больше не рассказывать, – повторял Клей каждому встречному, – но тебе-то можно! Он не хочет, чтобы об этом знали, а со мной поделился, потому что, говорит, есть во мне что-то, внушающее доверие. Какая-то внутренняя сила, так он сказал. По нему ни за что не угадаете, а ведь жизнь у него разбита. Ну буквально вдребезги, понимаете ли. Он мне все рассказал, да так просто, искренне, что прямо сердце надрывается. Понимаете, несколько лет назад он обручился, и вот в день свадьбы – в самый что ни на есть день свадьбы, утром – невеста тяжело заболела и…

– И умерла?

– И умерла. У него на руках. Вот так прямо у него на руках и умерла, дружище.

– Ужас какой!

– Не то слово. Он так и не справился со своим горем. Надеюсь, это останется между нами, старина?

И Спенсер мчался дальше в поисках новых слушателей.

Все ужасно жалели Уилтона. Такой славный малый, да еще спортсмен, и такой молодой – невыносимо думать, что за его смехом скрывается боль чудовищной потери. А он казался таким веселым! И лишь в редкие минуты откровенности, в доверительном разговоре, когда человек раскрывает перед собеседником всю душу, Уилтон позволял себе намекнуть, что в его жизни не все гладко. Например, однажды под вечер Эллертон, который вечно в кого-нибудь влюбляется, загнал его в угол и завел речь о своей очередной сердечной драме, но тут лицо Уилтона исказила такая боль, что наш страдалец мгновенно заткнулся. По словам Эллертона, его, словно пуля, сразила мысль о собственной бестактности. Практически без перехода он повернул разговор от любовных материй к обсуждению наилучшего способа выбить мяч из бункера на седьмой лунке – поистине, чудо дипломатии.

Марис-бей – тихое местечко, даже летом, так что трагедию Уилтона живо обсуждали в здешнем обществе. Поневоле отрезвеешь, увидев на минутку неизбывную печаль земного существования, так что поначалу в присутствии Уилтона все принимали скорбный вид и начинали вести себя, точно плакальщики на похоронах, но это скоро прошло. Внешне он был неизменно весел, и казалось глупым ходить вокруг него на цыпочках и разговаривать шепотом. В конце концов, если вдуматься, ему решать, как относиться ко всей этой истории. Если он предпочитает скрывать боль под бодрой улыбкой и смехом гиены, одаренной особо выдающимся чувством юмора, нам остается только покориться его желанию.

Так мы и сделали, и мало-помалу погубленная жизнь Джека Уилтона превратилась почти в легенду. Конечно, мы о ней помнили, но на наши повседневные дела она никак не влияла. Только если кто-нибудь, забывшись, как тогда Эллертон, начинал напрашиваться на сочувствие, в глазах Уилтона мелькала боль, и губы сжимались, напоминая нам, что он-то ничего не забыл.

Так оно и шло недели примерно две, а потом приехала Мэри Кемпбелл.

Привлекательность для противоположного пола – исключительно вопрос личного вкуса, так что разумный человек об этом и спорить никогда не станет, просто примет любовные причуды как часть общей загадки мироздания и на том успокоится. Я, например, не замечал за Мэри Кемпбелл ровно никакого очарования. Возможно, отчасти это связано с тем, что я тогда был влюблен в Грейс Бейтс, Элоизу Миллер и Клариссу Уэмбли – ведь летом в Марис-бей всякий, кто хоть на что-нибудь годится, вполне способен влюбиться в троих сразу. Так или иначе, Мэри оставила меня равнодушным. Мое сердце при виде ее не забилось чаще. Она была невысокая и, на мой взгляд, невзрачная. Некоторые говорили, что у нее красивые глаза, а по-моему – самые обыкновенные. И волосы тоже обыкновенные. Вся она была обыкновенная – вот самое подходящее слово.

Тем не менее сразу же стало ясно, что Уилтону она кажется чудом, и это тем более удивительно, что он – единственный из нас всех – мог бы при желании заполучить любую девушку в Марис-бей. Когда молодой человек шести футов ростом напоминает внешне одновременно Геракла и Аполлона, да к тому же еще сверхъестественно играет в теннис, в гольф и на банджо, с девушками в курортном городке у него трудностей не будет. А уж если ко всему этому прибавить трагическое прошлое, так они просто пачками будут падать к его ногам.

Девушки обожают трагедии. По крайней мере большинство девушек. Трагедия делает молодого человека интересным. Грейс Бейтс постоянно твердила, какой Уилтон интересный. Элоиза Миллер – тоже. Кларисса Уэмбли от них не отставала. А он, можно сказать, и не замечал женскую половину населения Марис-бей – пока не появилась Мэри Кемпбелл. Мы объясняли это его трагедией, однако теперь-то я знаю – на самом деле он просто считал девушек досадной помехой на поле для гольфа и на теннисном корте. Надо думать, это естественно для такого, как Уилтон, гольфиста с гандикапом плюс два и теннисиста класса Тони Уилдинга[3]. Я лично считаю, что с девушками только веселее, но ведь и то сказать – у меня гандикап двенадцать, а в теннисе, хоть я и играю много лет, едва ли наберется полдюжины раз, когда мне удалось выполнить первую – самую быструю – подачу, не влепив мяч в сетку.

Мэри Кемпбелл развеяла предрассудки Уилтона в течение двадцати четырех часов. Ему явно было одиноко без нее на поле для гольфа, и он буквально преследовал ее уговорами сыграть с ним вместе в парном матче. Что Мэри думала о нем, никто из нас не знал. Такая уж она была загадочная.

Вот так обстояли дела. Не знай я трагическую историю Уилтона, счел бы все происходящее обычным курортным увлечением, на которые так щедра жизнь в Марис-бей. Если кто-нибудь и уезжает из Марис-бей необрученным, так разве лишь потому, что девушек слишком много, он влюбляется сразу во всех и не успевает определиться, как каникулы уже заканчиваются.

В случае Уинстона это было совершенно исключено. Такое горе не забывается – по крайней мере забывается не раньше чем через несколько лет, а, насколько мы могли понять, несчастье случилось с ним совсем недавно.

Кажется, я в жизни своей не был так поражен, как в тот вечер, когда Уилтон открыл мне свою тайну. Почему он выбрал в наперсники именно меня – сказать не могу. Полагаю, я просто оказался рядом в тот психологический момент, когда человеку необходимо кому-нибудь довериться, иначе он лопнет; вот Уилтон и выбрал меньшее из зол.

Я прогуливался по берегу после обеда, курил сигару и думал о Грейс Бейтс, Элоизе Миллер и Клариссе Уэмбли, и тут он попался мне навстречу. Был прекрасный вечер, мы немного посидели, любуясь пейзажем. Первым признаком, что с Уилтоном что-то не так, стал его глухой протяжный стон.

И сразу же он принялся изливать мне душу.

– Черт знает, в какую передрягу я влип, – начал он. – Вот как бы вы поступили на моем месте?

– Да? – откликнулся я.

– Я сегодня сделал предложение Мэри Кемпбелл.

– Поздравляю!

– Спасибо. Она мне отказала.

– Отказала?

– Да. Из-за Эми.

Я почувствовал, что в его рассказе не хватает примечаний.

– Кто это – Эми? – спросил я.

– Эми – это та девушка…

– Какая девушка?

– Ну, вы знаете, которая умерла. Оказывается, Мэри кто-то рассказал эту историю. Она так мне сочувствовала – я, собственно, потому и набрался духа объясниться. Иначе разве бы я посмел? Я недостоин даже чистить ей башмаки.

Удивительно, как влюбленный мужчина склонен недооценивать себя. Вот и я, когда думаю о Грейс Бейтс, Элоизе Миллер и Клариссе Уэмбли, временами чувствую себя скотом несмысленным[4]. Впрочем, я и впрямь не бог весть что, а уж Уилтон, если у него есть хоть капля мозгов, должен бы понимать, что он – нечто вроде кавалергарда Уиды[5] во плоти.

– Сегодня я собрался с духом, уж сам не знаю как. Она ответила невероятно мило, сказала, что я ей очень дорог, но это совершенно невозможно – из-за Эми.

– Как-то я не улавливаю, в чем тут смысл.

– Да ясно всё, просто нужно вспомнить, что Мэри – самая одухотворенная, тонко чувствующая, самая возвышенная натура, – довольно холодно ответил Уилтон. – Она считает, что из-за Эми моя любовь никогда не будет принадлежать ей целиком, без остатка. Память об Эми всегда будет стоять между нами, все равно как если бы она вышла замуж за вдовца.

– За вдовцов тоже выходят.

– Только не такие девушки, как Мэри.

У меня невольно мелькнула мысль, что вдовцам сильно повезло. Впрочем, вслух я этого не сказал. В конце концов, на вкус и цвет товарищей нет. Как говорится, что одному персик, то другому – отрава. Знавал я людей, которым не нравилась Грейс Бейтс, знавал и таких, кто, подари им свою фотографию Элоиза Миллер или Кларисса Уэмбли, стали бы этим снимком разрезать страницы книг.

– Эми стоит между нами, – сказал Уилтон.

Я сочувственно хрюкнул. Ни одной сколько-нибудь уместной реплики не приходило в голову.

– Стоит между нами, – повторил Уилтон. – А глупее всего, черт возьми, что нет никакой Эми! Я ее выдумал.

– Что?!

– Выдумал. Сочинил. Нет, я не сумасшедший. У меня были свои причины. Вот смотрите, вы ведь живете в Лондоне?

– Да.

– Значит, у вас нет друзей. А у меня все иначе. Я живу в маленьком городке, там все – друзья. Не знаю уж, что во мне такого особенного, но сколько я себя помню, меня всегда считали самым надежным человеком. Таким, на которого можно положиться. Я понятно объясняю?

– Не очень.

– Видите ли, я вот что хочу сказать: то ли потому, что я такой крепкий с виду и ни разу в жизни не хворал, то ли потому, что я всегда в хорошем настроении, весь Бридли-под-холмом считает, будто у меня просто не может быть своих забот, и каждый, у кого случилась какая-нибудь неприятность, вправе прийти ко мне за утешением. Стоит кому влюбиться – он прямой наводкой мчит ко мне и подробно рассказывает о своих переживаниях. Скончался у кого-нибудь родственник – опять я утешай да сочувствуй. Вообще-то я человек терпеливый и готов потрудиться на благо родного города, но и мне нужно иногда передохнуть. Вот я и решил устроить себе каникулы, приехал сюда – так и здесь та же история! Спенсер Клей тут же в меня вцепился. Таких вот унылых идиотов прямо-таки тянет ко мне, как кошку на валерьянку. Дома я бы стерпел, но будь я проклят, если позволю испортить мне отдых! Поэтому я придумал Эми. Понимаете теперь?

– Понимаю, конечно. Я даже вижу одно обстоятельство, которое вы, как мне кажется, упускаете из виду. Если Эми не существует – точнее говоря, никогда не существовало, – то она не может стоять между вами и мисс Кемпбелл. Расскажите ей то, что сейчас рассказали мне, и все будет хорошо.

Уилтон покачал головой.

– Вы не знаете Мэри. Она меня не простит. Вы не представляете, какое ангельское сочувствие она проявила по поводу Эми. Я никак не могу ей признаться, что все это – сплошной обман. Она почувствует себя очень глупо.

– Все равно, рискните! Терять вам нечего.

Он слегка просветлел.

– Нечего, тут вы правы. А пожалуй, можно попробовать.

– Нужно, – сказал я. – Вы победите!

Я ошибся. Это со мной случается. Видимо, вся беда в том, что я не знал Мэри. Я совершенно уверен, что Грейс Бейтс, Элоиза Миллер и Кларисса Уэмбли на ее месте поступили бы иначе. Возможно, в первую минуту они бы и возмутились, однако вскоре смягчились бы, и настало бы счастье. Другое дело – Мэри. Не знаю точно, что произошло во время их разговора, только вскоре все заметили, что альянс Уилтон – Кемпбелл распался. Они больше не гуляли вместе, не играли вместе в гольф, не оказывались по одну сторону сетки во время теннисного матча. Они даже не разговаривали друг с другом.

Продолжение истории я знаю с чужих слов. Как об этом стало известно, понятия не имею, но в Уилтоне была какая-то доверчивость – должно быть, он рассказал кому-нибудь по секрету, а тот рассказал кому-нибудь еще, тоже по секрету. Словом, его повесть попала в неписаные анналы Марис-бей, откуда я ее теперь и извлекаю.

После разрыва дипломатических отношений Уилтон был настолько пришиблен, что не мог сразу же возобновить осаду. Несколько дней он бродил по полю для гольфа в горестном одиночестве, играл просто чудовищно и вообще выглядел так, словно попытался обнаружить утечку газа, держа в руке зажженную свечу. В любовных делах сильные мужчины обычно оказываются самыми нерешительными. Уилтон весил тринадцать стоунов[6], и мускулы у него были как стальные канаты, а тут растекся жалкой лужицей, точно гоголь-моголь. Просто тяжело было смотреть.

Мэри в те дни как будто совсем не замечала, что он живет на свете. Она смотрела мимо него, поверх него, сквозь него – куда угодно, только не на него.

Уилтону было очень плохо. Он ходил с этаким тоскующим лицом – наверняка репетировал перед зеркалом. Это выражение могло бы творить чудеса, дай только Уилтону возможность применить его на деле. Так ведь нет – Мэри всеми силами избегала смотреть ему в глаза, как будто он был кредитором, мимо которого она старалась прошмыгнуть на улице.

Меня это раздражало. Что за нелепость – намеренно усугублять разрыв! Я так и сказал Уилтону, а он мне ответил, что причина в ее одухотворенности и тонкой чувствительности, и это только лишний раз доказывает, какая у Мэри возвышенная душа и как для нее непереносим обман в любой форме. Мне даже показалось, что, хоть сердце у него разрывалось на части, он находил какое-то мрачное удовлетворение, любуясь ее совершенствами.

Однажды Уилтон отправился развеять печаль на пляж. Он долго брел по песку и в конце концов остановился передохнуть в бухточке, окруженной скалами и валунами – на берегу залива их великое множество. К этому времени послеполуденное солнце начало уже припекать, и Уилтону пришло в голову, что лелеять свое израненное сердце намного удобней, сидя на камне, чем ковыляя по песку. Вообще-то пейзажи в Марис-бей как нельзя лучше подходят разбитому сердцу. Кругом зловеще хмурятся мрачные утесы, а море даже в погожие дни выглядит хмурым и неприветливым. Отойдешь чуть подальше от столпотворения возле купальных кабинок, устроишься в роще на берегу, прислонишься спиной к скале, раскуришь трубочку – и можешь упиваться собственными страданиями, сколько душа пожелает. Я и сам так делал. В тот день, когда Элоиза Миллер пошла играть в гольф с Тедди Бингли, я до самого вечера просидел в таком вот тихом уголке. Правда, посмотрев минут двадцать, как морские валы с шумом разбиваются о берег, я заснул, но что уж тут поделаешь – случается.

Так произошло и с Уилтоном. Полчаса он провел в унылых размышлениях, потом трубка выпала у него изо рта, и несчастный уснул сладким сном.

Проснулся он оттого, что ногу свело судорогой. Уилтон с воплем вскочил и принялся растирать себе лодыжку. Не успела боль отступить, как первозданную тишину разорвало удивленное восклицание. По другую сторону валуна стояла Мэри Кемпбелл.

Будь у Джека Уилтона хоть какие-нибудь способности к логическому мышлению, он бы обрадовался безмерно. Девушка не потащится в отдаленную бухту на берегу Марис-бей, если она не тоскует, а если она тоскует – значит, о нем, а если о нем, остается лишь действовать решительно и тут же все уладить; но Уилтон, которого горе уравняло по интеллекту с устрицей, ничего этого не понял. При виде Мэри он лишился последних умственных способностей, а заодно и дара речи. Он застыл на месте, что-то жалостно лепеча.

– Вы преследуете меня, мистер Уилтон? – очень холодно спросила Мэри.

Он покачал головой и кое-как выговорил, что пришел сюда случайно и заснул на берегу. Осудить его Мэри не могла, поскольку и сама сделала в точности то же самое, поэтому разговор временно прервался. Не сказав больше ни слова, Мэри направилась прочь в направлении Марис-бей и вскоре скрылась за скалой.

Уилтон оказался в сложном положении. Поскольку Мэри его общество, по-видимому, было крайне неприятно, обыкновенная порядочность требовала подождать, пока она отойдет подальше, и только тогда самому отправиться домой. Не плестись же всю дорогу у нее за спиной! А между тем Уинстон был одет в тонкий фланелевый костюм, солнце уже зашло, поднялся вечерний бриз, и к душевным терзаниям прибавился пробирающий до костей холод.

Едва он решил, что можно наконец двинуться в путь, как с изумлением увидел, что Мэри возвращается.

Уилтон возликовал. Он решил, что она сжалилась над ним и сейчас бросится ему на шею. Он покрепче уперся ногами в землю, готовясь принять на себя удар, и тут вдруг поймал ее взгляд – холодный и недружелюбный, как здешнее море.

– Придется идти другой дорогой, – сказала Мэри Кемпбелл. – С той стороны вода уже слишком поднялась.

И она прошла мимо Уилтона, не оглядываясь.

От перспективы снова ждать на месте Уилтона пробрал озноб. Ледяной ветер задувал под одежду. Чтобы не замерзнуть окончательно, Уилтон запрыгал на месте.

На сотом прыжке он нечаянно посмотрел вбок и обнаружил, что Мэри снова возвращается. К этому времени телесные муки настолько затмили более тонкие движения души, что при виде девушки он почувствовал только глухое раздражение. Просто нечестно, что она разгуливает туда-сюда, а он из-за этого вынужден оставаться на месте и вот-вот схватит простуду. Когда Мэри подошла ближе, он посмотрел на нее довольно злобно.

1

«Ну конечно, колодцы глубже и церковные двери шире. Но довольно и этой». В.Шекспир, «Ромео и Джульетта», пер. Б. Пастернака.

2

Роберт Кортнейдж (1859–1939) – английский постановщик мюзиклов, самые известные из них – «Том Джонс» и «Аркадия».

Командир (Gov’nor) – прозвище Джорджа Джозефа Эдвардса (1855–1916). Он занимался постановками музыкальных спектаклей, в течение трех десятилетий руководил целой театральной империей в Англии.

3

Энтони Фредерик Уилдинг (1883–1915) – британский теннисист (родился в г. Крайстчерч, Новая Зеландия). В течение почти десятилетия был одним из двух лучших теннисистов мира, наравне с Норманом Бруксом. Среди англичан считался образцом спортсмена.

4

Скотом несмысленным – Пс., 48:13.

5

Уида – Мари Луиза Раме (1839–1908) – английская писательница (сама она предпочитала называть себя Мари Луиза де ла Раме). Кавалергард Уиды – главный герой самого известного из романов Уиды, «Под двумя флагами», невероятный красавец, образец благородства и мужественности.

6

Мера веса: 1 стоун = 14 фунтов.