Даже не знаю, что делать дальше. Кажется, уже всё сделано. У неё уж не так много сил, как было раньше. Да к тому же и устала порядочно.
      Через окно она заметила, что всё становится серым и тёмным, каким-то старым.
      Куда же подевалась кошка, разгребавшая мусор на той стороне улицы?
      Темнота ей не нравится.
      А ведь в Рочестере даже темнее, - подумалось ей.
      Может ей поехать обратно в Рочестер и устроиться на постоянную работу.
      Но возвращаться туда нельзя. Её все там ненавидят. Потому-то её и уволили.
      Потому что она сказала им правду.
      Все хотят превратить тебя в служанку. А если ты не хочешь быть у них служанкой, то ты не нужна. Тогда ты плохая. Как бы ты ни старалась ублажить их, всё без толку. Никогда им не угодить. Всегда им нужно что-то больше. Так что разницы нет: рано ли, поздно ли они всё равно возненавидят тебя, как бы ты ни старалась.
      Не надо было уходить с "Кармы". Если бы она не рассердилась на Джоржа, то всё ещё была бы там. И плыла бы себе сейчас во Флориду. Во Флориде посветлее. Потому что это юг. Вот уж где она повеселилась-то! И всё же она попадёт туда, только вот надо где-то сначала раздобыть денег.
      Может быть, стоит пойти к капитану и повиниться, и он передумает. Этого ей не хочется делать. Тогда ей придётся слушать его дурацкие разговоры до самой Флориды. Этого тоже не хочется. К тому же он ведь ей уже велел убираться с яхты.
      Интересно, чем он занимается в Нью-Йорке? Куда он пойдёт сегодня вечером? Он ведь совсем не хотел брать её с собой. Наплевать. Да и не хочет она идти с ним.
      Но она знает почему. Как только появляется кто-либо из подруг его жены, они сразу же стараются избавиться от Лайлы.
      Ну да ладно, пусть.
      А что она собиралась делать? Что-то было, да она уж забыла.
      Нет ничего такого, чем бы ей хотелось заняться. В том-то и беда. Ей совсем не хочется иметь дело с людьми. Люди ей уже надоели. Ей просто хочется где-нибудь уединиться и оставаться там одной.
      Снова подошла официантка. Лайла заказала ещё порцию спиртного. Но это уж не так хорошо. На голодный-то желудок. Живот у неё всё ещё болит. Надо было принять эмпирину.
      Лайла сунулась в сумочку, чтобы достать эмпирину. Таблеток нет. Странно. Она ведь знает, что они тут были. И других таблеток нет тоже! Она пошарила, чтобы нащупать круглый пластмассовый флакончик. Она всегда отыскивала его по форме. Но его тут нет.
      Она все настойчивей перебирала губную помаду, зеркальце, сигареты, салфетки.
      Она не оставила их на судне, так как что ещё утром приняла три таблетки. Вынула кошелёк и заглянула внутрь. Затем заглянула в другое отделение. Там тоже нет.
      И тут Лайла вдруг поняла, что в кошельке нет также и денег. Она подняла глаза и почувствовала испуг. За окном совсем стемнело.
      Она снова обшарила всё, все кармашки, по углам сумочки: но ничего нет. Пропало.
      И это были все её деньги!
      Вошло несколько клиентов. На вид они подзамёрзли. Старушки-официантки не видать.
      Вроде бы вместо неё появился другой официант. С галстуком бабочкой. Вид его ей не понравился.
      Она не могла поверить. Как она могла потерять их? Ведь это были её последние деньги. Ведь не могли же они вывалиться сами. Сегодня утром всё было на месте.
      Она ведь купила на них эти рубашки. Она хорошо это помнит, ибо чек она положила вместе с купюрами, на тот случай, если придётся вернуть рубашки. И его тоже нет.
      Новый официант стал посматривать на неё.
      Ей вспомнился дружок Джейми. Он сидел рядом с ней. Кошелёк был как раз между ними.
      Должно быть он. Она сразу почувствовала, что-то не так, когда он смотрел на неё.
      Ну погоди, расскажу я Джейми.
      Лайла посмотрела в стакан. Он пустой.
      Нового номера телефона Джейми у неё нет. Он ей так и не дал его. И что же теперь делать? Она не может даже заказать себе обед. Надо успокоиться и подумать. Да и мысли всё сбиваются. Может быть поэтому-то Джейми и не дал ей телефона? Так что с ним теперь и не свяжешься?
      Мог ли он её подставить?
      Подошёл официант.
      Я ещё не готова,- пробормотала Лайла.
      Тот смерил её взглядом и отошёл.
      Джейми не мог сделать такого. Если Джейми нужны деньги, то он так прямо и говорит. Ему незачем было воровать у неё.
      Трудно что-либо придумать. Зря она заказывала выпивку. Есть ещё кошелёк с мелочью. Этого не взяли. Она высыпала мелочь и сосчитала. Два четвертака, четыре гривенника и семь пенни.
      Не хватает даже заплатить за выпивку. Будут неприятности.
      Ей стало плохо. Надо сходить в туалет.
      Когда она прошла мимо официанта, у него был вид, будто он знает, что она не будет платить.
      В уборной воняло. Она хотела вымыть руки, но мыла не было. Вот уж паршивая забегаловка. Лицо тоже надо бы помыть, но негде. Грязный город. В зеркале она увидела, что и волосы у неё грязные. Обязательно надо помыться.
      Если позвонить на ту мелочь, что осталась, друзьям, то может быть, ей придут на выручку. Но ведь уж прошло четыре года. В Нью-Йорке никто не живет по четыре года на одном месте.
      Добравшись до телефона, на первую монету она позвонила Лори. Телефон не отвечал.
      Пока она звонила, то подумала, что если захочет убежать, то это можно сделать прямо отсюда. Дверь рядом, и её просто не сумеют удержать.
      Официант наблюдал за ней. Он её задержит. На вид онзлой. Тертый калач.
      Телефон Лори не отвечает. Ну да ладно. По крайней мере монетка цела. Но затем телефон ответил, и чей-то голос спросил, кто это. Она ответила: "Лайла Блюит".
      Женщина отошла, и Лайла стала ждать. Слава Богу, Лори на месте.
      Но затем тот же голос ответил: "Вы, должно быть, ошиблись номером", и трубку повесили.
      Что бы это значило?
      Она набрала ещё два номера, но монетка осталась цела. Она хотела было набрать ещё один номер, но затем вспомнила, что она почти не знакома с ней. Она не поможет, даже если вспомнит, кто она такая. Официант по-прежнему наблюдает за ней.
      Лайла поразмышляла о нём. Ну что он может сделать? Пора кончать с этим делом.
      Она собралась, подошла к нему и сказала: "У меня украли деньги. Мне нечем платить".
      Он просто смотрел на неё и ничего не говорил.
      Да слышит ли он, что она говорит ему?
      Затем он спросил: "А что вы опускали в телефон?"
      Монетки, - пояснила Лайла. - А купюры пропали.
      Он снова стал рассматривать её. Было видно, что он её не верит.
      Чуть погодя он повторил: "Украли бумажник с купюрами?"
      Да, - подтвердила она.
      Он снова уставился на неё.
      Затем выдавил: "Я здесь наёмный работник. Управляющего нет на месте".
      Он повернулся и вышел на кухню.
      По возвращении он сообщил её: "Велели вам оставить фамилию и адрес".
      У меня нет адреса, - сообщила она. Он молча изучал её.
      Так у вас нет адреса, - повторил он.
      Именно это я и сказала, - она стала злиться.
      И где же вы живёте?
      На корабле.
      Где же находится корабль? - поинтересовался он. Интересно, зачем это ему надо. Что он собирается предпринять?
      На реке, - ответила она. - Неважно где. Сегодня вечером я уезжаю, а где он сейчас, не знаю.
      Официант всё так же пристально смотрел на неё. Господи помилуй, ну и взгляд!
      Ну тогда просто запишите название корабля, - предложил он .
      Он проследил, как она расписалась на счете. Затем он глянул на неё враждебным взглядом и предложил: "Ну вот, как только попадёте на свой корабль, раздобудьте там денег и принесите сюда, хорошо? Ведь другим тоже надо жить, так ведь?"
      Она взяла свою сумочку и рубашки с полу рядом с телефоном и, выходя на улицу, заметила, как он улыбается и кивает кому-то на кухне. По крайней мере, он оказался не таким уж плохим, как она подумала сначала. Ведь мог вызвать полицию или ещё кого-либо. Он наверное посчитал её помешанной.
      Становилось холоднее. И улица в темноте выглядела угрюмо. Дверь ресторана закрылась за ней. Ведь можно было оставить рубашки в счет платы, подумала она. А теперь придётся таскать их. Но ведь он и не потребовал этого.
      Она подумала было вернуться и отдать ему рубашки. : Да нет, всё уже кончено. Да и не возьмёт он их в любом случае:
      Однако у него не было причин смотреть на неё таким противным взглядом, размышляла Лайла. Она застегнулась на все пуговицы. Ведь ему не платят за такое обращение.
      А может капитану понравятся рубашки, когда он увидит их. Тогда он даст ей денег расплатиться в ресторане, они могли бы вернуться туда и поужинать, а после капитан не стал бы давать ему чаевых. Нет, лучше уж дать ему на чай очень много, чтобы он почувствовал себя неловко.
      Теперь у неё нет денег на такси. В полицию обращаться тоже нельзя. А может стоит? Её уж там, вероятно, забыли. Теперь уже никто не помнит её. Нет, этого не хочется делать.
      Все куда-то пропали. Куда же они запропастились? - подумала она. Что такое случилось, что все исчезли? Сначала ушёл капитан, затем Джейми. И Ричард, даже Ричард, и того нет. Она же ведь ничего ему не сделала. Происходит действительно нечто ужасное. Но никто не говорит ей, в чём дело. Они не хотят, чтобы она знала.
      Она почувствовала, что у неё начинают слегка дрожать руки.
      Она сунулась было в сумочку за таблетками и вспомнила, что они тоже пропали.
      Ей стало страшно.
      Впервые после больницы у неё не было с собой таблеток.
      Она понятия не имеет, как далеко до яхты:Где-то здесь к реке, в этом направлении, подумалось ей. .. А может нет: Надо постараться не думать о плохом и тогда, возможно, перестанут трястись руки: Хорошо, если она идет в нужном направлении:
      :Стало совсем темно.
      
      19
      
      На улице темно, подумал Федр. За большими раздвижными стеклянными дверями гостиничной комнаты в небе не видно ни зги. Весь свет в номере исходил от небольшой лампы, вокруг которой по-прежнему трепыхалась мошка.
      Он глянул на часы. Гость запаздывал. Примерно на полчаса. Для голливудских знаменитостей - обычное дело. Чем они крупнее, тем больше опаздывают, а уж этот, Роберт Редфорд, - действительно очень крупный. Федр вспомнил шутку Джорджа Бернса о том, что ему приходилось бывать на голливудских приёмах, где люди настолько знамениты, что вообще не показываются.Но Редфорд собирался прийти, чтобы поговорить о правах на фильм, а это очень важное дело. И нет никаких причин думать, что он не придёт.
      Когда Федр услышал стук в дверь, то он прозвучал как особый металлический звук всех огнезащитных гостиничных дверей, но на этот раз он как-то весь напрягся. Он встал, подошёл к двери и открыл её, и вот в коридоре стоит Редфорд с выжидательным ненавязчивым видом на своём знаменитом лице.
      На вид он оказался меньше в сравнении с теми образами, которые играл в фильмах.
      На знаменитой шевелюре была шапочка для гольфа, странные очки без оправы как-то отвлекали внимание от черт его лица, а поднятый воротник куртки делал его ещё более неприметным. В этот вечер он совсем не похож на Сандэнса Кида.
      Заходите, - пригласил Федр, чувствуя настоящий прилив мандража. Вдруг настало реальное время. Это - настоящее время. Похоже на премьеру, занавес уже поднят, и всё теперь зависит от тебя.
      Он чувствует, как заставляет себя улыбнуться. Он помогает Редфорду снять куртку, скованно, стараясь не выказать свою нервозность, пытается сделать все аккуратно, но вдруг ненароком поворачивает куртку сзади так, что у Кида застревает рука:.
      Боже мой, он не может вынуть руку:. Федр отпускает, и Кид снимает куртку сам, отдаёт её ему с недоумением, затем вручает ему шапочку.
      Вот так начало: Настоящая сцена по Чарли Чаплину. Редфорд проходит в гостиную, подходит к стеклянной двери и смотрит в сторону парка, очевидно пытаясь сориентироваться. Федр, последовав за ним, садится в одно из пышных, обтянутых шелком позолоченных викторианских кресел, которыми обставлена комната.
      Извините, что опоздал, - сокрушается Редфорд. Отворачивается от двери, медленно подходит к кушетке напротив и усаживается.
      Только час назад прилетел из Лос-Анджелеса, - продолжает он. - При полёте в эту сторону теряешь три часа. По ночам они называют этот рейс "Красноглазым". - Быстрый взгляд, чтобы схватить реакцию. - Хорошо назвали:
      поспать не удаётся вовсе:
      Это говорит Редфорд, и по мере того, как он это говорит, становится кем-то настоящим. Похоже на "Пурпурную розу Каира", когда одна из героинь сходит с экрана и становится одним из зрителей. Что он там говорит?
      С каждым разом, как я возвращаюсь сюда, мне здесь нравится всё меньше и меньше, - произносит он. - Я ведь, знаете, вырос там: Помню, как это было: И сейчас даже противно от того, во что это всё превратилось: - Он продолжает наблюдать за реакцией Федра.
      У меня прекрасные воспоминания о Калифорнии, - наконец отзывается Федр, улавливая нить.
      Вы там жили?
      По соседству, в Неваде, - откликнулся Федр.
      От него ждут продолжения. И он рассказывает судорожно и отрывочно о Калифорнии и Неваде. Пустыни и сосны, крутые холмы и эвкалипты, скоростные магистрали и ощущение чего-то упущенного, чего-то незавершённого, которое у него постоянно сохранялось там. Это лишь для проведения времени, для установления взаимопонимания, и так как Редфорд внимательно слушает, Федр чувствует, что это его обычное отношение. Он только что пересёк всю страну, возможно разговаривал со многими людьми перед этим, и всё-таки сидит вот тут со своим знаменитым лицом и слушает так, как будто бы у него масса свободного времени, как будто ничего важнее на свете не произошло до тех пор, пока он не вошёл в эту комнату, и нечего важного не ждёт его по окончании этой встречи.
      Разговор продолжается беспорядочно до тех пор, пока не находится общая точка общения: это Эрл Уоррен, бывший член Верховного Суда, который по словам Федра представляет собой такую личность, которая у немногих людей ассоциируется с калифорнийцем. Редфорд полностью с этим согласен, раскрывая личные нотки. "Он ведь, знаете, был у нас губернатором", пояснил Редфорд. - Да, - согласился Федр и добавил, что корни Уоррена в Миннесоте.
      Вот как? - удивился Редфорд,- а я и не знал.
      Редфорд рассказал, что всегда особо интересовался Миннесотой. Его фильм "Обыкновенные люди" сделан на материале Миннесоты, хотя фактически съемки проходили в северном Иллинойсе. Его однокашник в колледже - из Миннесоты, он потом ездил к нему в гости и сохранил об этом прекрасные воспоминания.
      И где же он жил, -спрашивает Федр.
      У озера Миннетонка, - отвечает Редфорд, - вам знакомы те места?
      Конечно. В первой же главе моей книги говорится об Эксельсиоре, что у озера Миннетонка.
      У Редфорда озабоченный вид, как будто бы он упустил нечто важное. "В той местности есть нечто: Не знаю, как и сказать:"
      Некое "благородство", - подсказывает Федр.
      Редфорд кивает, как если бы он попал в точку.
      Есть ещё одно предместье Миннеаполиса под названием "Кенвуд", которое производит такое же впечатление. У людей там такое же "очарование" или "благородство" или что бы там ни было, как у Эрла Уоррена.
      Редфорд очень сосредоточенно смотрит на него. На экране такой сосредоточенности он никогда не проявлял.
      И отчего же это? - спрашивает он.
      Деньги, - отвечает Федр, и затем, поняв, что это не совсем так, добавляет, - ну и кое-что ещё.
      Редфорд ждёт пояснений.
      Там живут люди, разбогатевшие уже давно,- продолжает Федр. - Состояния, нажитые со времён лесоповала и мельничного дела. Гораздо легче быть благородным, когда у вас есть горничная и шофер, да ещё семь слуг по всей усадьбе.
      Вы жили где-то поблизости от Миннетонки?
      Нет, вовсе нет. Но я ездил туда на дни рожденья ещё в тридцатые годы, когда был совсем ребёнком.
      Редфорд задумывается.
      - Федр поясняет: "Я не был из числа богатеньких. Но я учился на стипендию в одной из школ Миннеаполиса, куда богатые ребята приезжали : обычно на машинах с личными шоферами."
      По утрам к школе подъезжали большие длинные черные "паккарды", оттуда выскакивали шоферы в черной форме, подбегали к задней дверце, откуда появлялось дитятко. После обеда снова появлялись лимузины и шофёры, дитятко садилось в машину, по одному в каждую, и они исчезали в направлении озера Миннетонки.
      Я обычно ездил в школу на велосипеде, иногда замечал в зеркале, как меня нагоняет один из этих больших "паккардов", оборачивался и махал рукой мальчонке в нём, а тот махал мне в ответ, иногда и шофёр приветствовал меня. Забавно то, что я уже тогда знал, что мальчонка завидует мне. Я пользовался полной свободой.
      А он же чувствовал себя заключенным на заднем сиденье черного "паккарда" и прекрасно сознавал это.
      Какая это была школа?
      Блейка.
      Глаза Редфорда снова напряглись. - В эту же школу ходил мой однокашник!
      Мир тесен!- воскликнул Федр.
      Это точно! - Волнение Редфорда показывает, что затронуто нечто, связанное с чем -то очень важным в глубине событий.
      У меня до сих пор остались очень приятные воспоминания об этом, заключил Федр.
      Редфорд вроде бы выражает готовность послушать ещё, но он, конечно, пришёл сюда не за этим. Поговорив ещё немного на отвлечённые темы, он переходит к сути дела.
      Выдержав паузу, он произносит: "Прежде всего, мне следует, пожалуй, сказать, что мне очень нравится ваша книга, она настраивает на деловой лад и взывает к действию. Я всегда задумывался над понятиями "Качества". И всегда поступал таким образом. Я прочел её сразу же после публикации и хотел тогда же связаться с вами, но мне сказали, что кто-то уже купил её."
      Речь его стала какой-то топорной, как будто бы он репетировал её. С чего бы ему звучать как плохому актёру? "Мне бы очень хотелось получить права съёмки фильма по этой книге", - говорит он.
      Они ваши, - отвечает Федр.
      Редфорд чуть ли не вздрогнул. Федр, должно быть, сказал что-то не то. В биографиях Редфорда написано, что он невозмутим, а он весьма смущён теперь.
      Я бы не стал заводить и разговор, если бы не собирался отдать их вам, заметил Федр.
      Но Редфорд совсем не возрадовался. Напротив, он весьма удивлён и старается уйти куда-то в себя. Его настороженность пропадает.
      Он интересуется, каковы были предыдущие сделки по фильму.
      Ну, тут целая история, - поясняет Федр и рассказывает о ряде вариантов постановки фильма, по которым были заключены сделки, но которые не состоялись по тем или иным причинам. Редфорд снова внимательно слушает в своей обычной манере. Закончив с этой темой, они осторожно подходят к вопросу, как следует обращаться с материалом книги. Редфорд рекомендует сценариста, с которым Федр уже встречался, и Федр соглашается.
      Редфорд хочет полностью воспроизвести сцену, когда преподаватель в течение часа ничего не говорит студентам, а в конце занятия они настолько напряжены и напуганы, что буквально бегут к дверям. Очевидно он хочет построить фильм на воспоминаниях, исходя из этой сцены. Федр полагает, что это весьма заманчиво.
      Знаменательно, как Редфорд представляет себе содержание книги. Исходя из этой сцены он полностью обходит дорожные эпизоды, весь уход за мотоциклом, на чем спотыкались другие сценаристы, и переходит прямо в аудиторию, с чего и начиналась вся книга, - как небольшая монография о том, как преподавать композицию английской литературы.
      Редфорд сообщает, что дорожные сцены будут сниматься в натуре, и что Федр может приходить на съемки, как ему только захочется, "но не каждый день". Федру не совсем понятно, что бы это значило.
      Подходит проблема трактования абстрактных идей. Книга большей частью повествует о философских идеях насчёт Качества. Но крупные коммерческие фильмы не дают зрительного восприятия идей. Редфорд говорит, что надо сконденсировать идеи и показать их косвенно. Федр не совсем понимает, как это можно сделать. Хотелось бы посмотреть, как это будет воплощаться.
      Редфорд чувствует сомнения Федра и предупреждает: "Независимо от того, как будет сделана картина, вам она не понравится". Федр спрашивает, это говорится на случай отказа от съёмок. Редфорд же рассказывает ему об одном авторе другой книги, по которой он снимал фильм. Тот посмотрел картину и старался сделать вид, что она ему нравится, но энтузиазма в этой попытке не было. " С этим трудно смириться, - замечает Редфорд и добавляет, - но так оно вроде бы получается всегда".
      Затрагиваются другие проблемы, но они как будто бы не совсем к месту. В конце концов Редфорд смотрит на часы.
      Ну что ж, по моему на данный момент больших проблем нет, - заключает он. - Я свяжусь со сценаристом и посмотрю, что у него получается.
      Он выпрямляется в кресле. "Устал очень, - продолжает он. - да и нет смысла уговаривать вас всю ночь напролёт: Свяжусь с остальными, и некоторое время спустя наше агентство известит вас."
      Он встаёт, подходит к шкафу и одевается безо всякой помощи. Уже у дверей он спрашивает: "А где вы теперь живёте?"
      На яхте. Стоит у причала на реке.
      Вот как. А можно ли с вами связаться там?
      Нет. Завтра я отплываю. Хочу выбраться на юг раньше, чем здесь всё замёрзнет.
      Ну тогда мы свяжемся с вами через вашего поверенного.
      У дверей он поправляет шляпу, очки и куртку. Прощается, поворачивается и уходит вдоль коридора пружинистой походкой, как у лыжника или кошки, или лучше как у Сандэнса Кида- и исчезает за углом.
      И коридор превращается в обычный гостиничный коридор.
      
      20
      
      Федр долго стоял в коридоре гостиницы не отдавая себе отчета, где находится.
      Спустя некоторое время он повернул назад, вошёл в номер и затворил дверь.
      Посмотрел на пустую кушетку, где сидел Редфорд. Казалось, что один из его образов все ещё находится здесь, только разговаривать с ним больше нельзя.
      Неплохо бы выпить чего-нибудь: но ничего нет: Надо позвонить обслуге.
      Но в действительности пить ему не хочется. Такая морока с заказом. Он сам не знает, чего ему хочется.
      Накатилась волна антиклимакса. Для всего напряжения и энергии, накопленных к этой встрече, вдруг не оказалось выхода. Захотелось выйти из номера и бежать по коридорам. Может стоит прогуляться по улице, пока не спадёт напряженность: но ноги у него уже гудели от ходьбы сюда.
      Подошёл к балконной двери. По другую сторону стекла был всё тот же фантастический вид ночного неба.
      Но теперь он как-то потускнел.
      Беда с громадными ценами за номера с таким видом в том, что в начале это просто чудесно, но со временем вид становится всё более и более статичным, и затем его просто не замечаешь. На судне лучше, вид постоянно меняется.
      По тому, как затуманился горизонт, он понял, что начался дождь. На балконе же было сухо. Должно быть, ветер дует с другой стороны.
      Он приоткрыл дверь, и в комнату со свистом ворвался холодный воздух. Он раскрыл дверь шире, вышел на балкон и снова прикрыл дверь.
      Какой дикий ветер! Вертикальные потоки! Ужас! Все небесное пространство мельтешит порывами дождя и просветами. Только по огням на окраинах парка можно было определить расстояние.
      Всё расчленено. Как будто бы это происходит с кем-то другим. Чувствуется некое возбуждение, напряжённость, смятение, но эмоциональной причастности нет. Он чувствовал себя как зашкаленный гальванометр, стрелка ушла за шкалу и не даёт показаний.
      Культурный шок. Вероятно, так оно и есть. Шизофреническое ощущение культурного шока. Попадаешь в другой мир, где все ценности совсем другие, переключены вспять и поставлены с ног на голову, нет никакой возможности приспособиться к ним - и наступает культурный шок.
      Теперь, полагал он, находится на вершине мира: на противоположном конце от того невероятного социального призрака двадцатилетней давности, который болтался в жесткой полицейской машине по пути в лечебницу для душевнобольных.
      А лучше ли стало теперь?
      Честно говоря, неизвестно. От той сумасшедшей поездки у него осталось два воспоминания: первое - полицейский всю дорогу ухмылялся ему, как бы говоря: "Мы тебя починим как следует", как будто бы ему это было даже приятно. Второе -сознание того, что он находится одновременно в двух мирах: в одном - на самом низу человеческой груды и в другом мире - на самой его вершине. Укладывается ли это в чьё-либо понимание? Что можно сделать? Полицейского можно не принимать в расчёт, но как быть с остальным?
      Сейчас все снова пошло кувырком. Теперь он находится где-то на вершине первого мира, а где он во втором? На дне? Трудно сказать. У него было чувство, что если продать права на картину, то в первом мире произойдут большие перемены, но при этом он скатится куда-то далеко вниз во втором. Он полагал, что это чувство исчезнет после сегодняшнего разговора, но этого не случилось.
      Где-то в глубине мозга что-то постоянно гудело: "что-то не так, что-то не так, что-то не так". И это не просто воображение, а действительностьЭто - первичное восприятие отрицательного качества. Вначале ощущаешь высокое или низкое качество, и только потом находишь причины его, а не наоборот. И вот, он теперь чувствует это.
      Критик из "Нью-Йоркера" Джордж Стайнер предупреждал Федра. "По крайней мере тебе не надо беспокоиться насчёт фильма",- говорил он. Книга слишком интеллектуальна, чтобы кто-то взялся за неё. Тогда он сообщил Стайнеру, что книгу уже готовят к съемке на студии "20 век фокс". Глаза у Стайнера округлились, и он отвернулся.
      В чем дело?- поинтересовался Федр.
      Ты ещё очень пожалеешь об этом, - ответил тогда Стайнер.
      Затем один киношник на Манхэттене тоже говорил ему: " Послушай, если тебе дорога твоя книга, то советую тебе не продавать её в Голливуде".
      Что ты такое говоришь?
      Киношник строго посмотрел на него. "Я-то знаю, что говорю. Из года в год ко мне приходят люди, не понимающие кино, и я говорю им то, что сказал тебе. Они мне не верят. Затем возвращаются и хотят подать иск. Я же отвечаю им. - Послушайте! Я же говорил вам! Вы же подписали контракт на постановку картины. А теперь придётся смириться с этим!"
      Так что я снова говорю тебе, - повторил киношник, - если тебе дорога твоя книга, то не продавай её Голливуду".
      Он имел в виду порядки постановщиков. В театральных пьесах сложилась традиция, что никто не изменит и строчки без разрешения автора, а в кино же почти наверняка авторскую работу перетряхивают полностью, и даже не извещают об этом автора. Раз уж продал права, так что же тут ещё надо?
      Сегодня Федр надеялся, что Редфорд опровергнет эту посылку, а оказалось совсем наоборот. Редфорд лишь подтвердил, что так оно и есть. Он согласен и со Стайнером и с киношником.
      Так что получается, что встреча не так уж и важна, как полагал Федр. Фактор знаменитости породил возбуждение, но не повлиял на саму сделку. Хоть он и заявил Редфорду, что отдаёт права на картину, ничего не решено до подписания контракта.
      Ещё надо будет решить вопрос с ценой, а это значит, что можно будет ещё пойти на попятную.
      Он почувствовал, что его надули. Возможно это обычный антиклимакс, может быть Редфорд просто устал после полёта, но Федру показалось, что он так и не высказал того, что думает на самом деле, по крайней мере не всё, а вернее почти ничего.
      Всегда приятно накоротке пообщаться со знаменитым человеком, но если убрать все возбуждение, то становится ясно, что Редфорд действовал по шаблону.
      Во всём этом не было свежести. У Редфорда репутация честного человека, но он работает в такой среде, у которой репутация совершенно иная. И никто вам никогда не скажет, что он думает на самом деле. "Сделки" совершаются по определённому шаблону. И честность Редфорда не только не восторжествовала над эти шаблоном, она даже не стала оспаривать его.
      Не хватало чувства взаимности. Похоже было на то, как продаёшь дом, а будущий владелец не считает нужным поделиться с вами тем, как он собирается выкрасить дом, или как устроит расстановку мебели. Таков стандарт Голливуда. Редфорд дал понять, что он прошёл через множество таких сделок. Это для него как будто ритуал. Он уже проделывал это по крайней мере десяток раз и прежде. Он просто действует по старой схеме.
      Потому то возможно он несколько удивился, когда Федр сказал: "Права ваши". Он несколько опешил, потому что это не вписывалось в формат. Федру полагалось торговаться именно здесь до конца. Только здесь можно было получить все уступки, а он отдал всё без оговорок. Большая ошибка с точки зрения торговца недвижимостью, когда каждая из сторон использует любую тактику, чтобы добиться для себя наивыгоднейшей сделки. Редфорд приходил, чтобы взять, а не давать. И когда ему дали больше того, на что он надеялся, без каких-либо усилий с его стороны, то это на мгновение сбило его с толку. По крайней мере это так выглядело.
      Его замечание о возможности посещать съемки, "хоть и не каждый день", также говорило об этом. Федр будет не сотворцом, а просто очень важной персоной в гостях. И ключевым здесь было то жаргонное выражение о том, чтобы "обхаживать".
      "Обхаживание" - это часть шаблона. Постановщик, сценарист или режиссер, кто бы ни затеял это дело, начинают "обхаживать" автора. Они говорят ему, как много ему заплатят, получают его подпись под контрактом, а затем идут и начинают "обхаживать" финансистов, которым сообщают, какую блестящую книгу они при этом получат. Как только они получат книгу и деньги - все любезности заканчиваются.
      Они полностью отгораживаются и от автора, и от спонсора , а "творческие люди"
      начинают делать картину. Они изменят всё, что написал Федр, добавят всё что угодно, что по их мнению сделает работу лучше, продадут картину и перейдут к чему-нибудь другому. У него же останется немного денег, которые вскоре исчезнут, и масса дурных воспоминаний, которые сохранятся.
      Федр уже стал дрожать, но всё же не заходил в комнату. Комната за стеклянными дверями ему теперь представлялась клеткой. Дождь вроде бы перестал, огни стали настолько яркими, что облака в небе нависли как потолок. Он предпочитал оставаться здесь на холоде.
      Он оглядел панораму города и затем посмотрел вниз на улицу, где машины были похожи на жучков. Отсюда туда гораздо легче попасть, чем оттуда сюда. Может быть поэтому-то столько людей прыгает вниз. Так ведь легче.