Глава первая

НОЧЬ В «ВОЛЧЬЕМ ЛОГОВЕ»

Мартина Бормана после полуночи вызвали на совещание к фюреру: должна была обсуждаться «Директива-45» о продолжении операции «Брауншвейг» – наступлении на Кавказ. Он был единственным, кто выглядел бодро и свежо по сравнению с Кейтелем, Йодлем, Гальдером и другими чинами генштаба. Минувшая ночь не очень сказалась на самом фюрере. Он обычно ложился под утро и спал до полудня. Сейчас он говорил, постукивая ребром ладони по громадному глобусу.

– Как я уже неоднократно подчеркивал, – произнес он громко, – кампания в России приближается к концу и открывает для нас блестящие перспективы. Поэтому все силы мы бросаем на юг с целью уничтожения противника восточнее Дона, захвата промышленных, нефтяных и сельскохозяйственных регионов Кубани, а также всего Кавказа. Без нефти бессильная Красная Армия обречена на гибель! Затем мы втягиваем в войну Турцию, наносим молниеносный удар по Ирану и Ираку, куда из Египта уже движется армия Роммеля, и выходим на границы колониальных владений Англии, где непосредственно вступаем в контакт с вооруженными силами Японии. Британская империя рухнет! Я уже сейчас вижу наш последующий победный марш по Америке!.. Войне – конец!

Гитлер обеими руками охватил глобус. Замолчал на миг, потом резко обернулся, сказав:

– Во время июльской кампании, которая длилась лишь три недели, огромные тактические задачи в целом выполнены. Только незначительным частям русских удалось избежать окружения и плена под Харьковом. Разбитые части стягиваются под Сталинград, который вопреки здравому смыслу русские, видимо, собираются защищать. Напрасно! В степной полосе ничто не остановит наши могучие танковые тараны.

Фюрер схватил длинную указку и оперся на нее, как на шпагу.

– Итак, приказываю: после уничтожения ослабленных группировок врага южнее Дона важнейшей задачей группы армий «А» является овладение всем Кавказом, в результате чего русские потеряют Черноморский флот. Как только наметится первый успех танковой армии Клейста на основном направлении Майкоп – Армавир, соединения 17-й армии плюс румынский горный корпус должны немедленно форсировать из Крыма Керченский пролив и молниеносно двигаться Черноморским побережьем вдоль железной дороги. Группировка из немецких альпийских и егерских дивизий должна быстро захватить незащищенные перевалы Большого Кавказа и стремительно выйти на соединение с крымскими частями в районе Сухуми, чтобы совместно гнать русских к турецкой границе, где в полной готовности ждут 26 отборных турецких дивизий. Одновременно танки и мотодивизии Клейста выходят в район Грозного, овладевают Военно-Осетинской и Военно-Грузинской дорогами. Конец кавказской операции – захват Баку. Группе армий «А» кроме румынского горного корпуса будет придан еще корпус итальянских альпинистов и словацкие моточасти. Для всех операций группы армий «А» кодовое название – «Эдельвейс». Степень секретности – совершенно секретно. Только для командования. Что же касается группы армий «Б», – продолжал фюрер, тыча в глобус указкой, – то она в сжатые сроки захватывает Сталинград, после чего поворачивает свои танки на Астрахань, парализуя всякое движение по Волге, чем и обеспечит плацдарм для наступления на Пантуркестан, который явится для нас легкой добычей и сам упадет к нашим ногам. Эта операция группы «Б» получает кодовое название «Фишрейер». Степень секретности – совершенно секретно. Только для командования. При разработке планов на основе моих указаний, а также при утверждении связанных с ними приказов и распоряжений требую сурово и неуклонно руководствоваться моим приказом от 12 июля о сохранении тайны.

Борман заметил, как усмешка тронула уголки губ Гиммлера, – не спесивая и самодовольная, а злорадная и презрительная. Однако было бы глупо принять ее как признак несогласия. Просто обер-интриган, несомненно, приберег для кого-то очередную пакость. «Кровавый Генрих» не проронил ни звука, и это больше насторожило Бормана. «Хочет что-то нашептать Гитлеру с глазу на глаз? – подумал Борман. – Если так, необходимо во что бы то ни стало остаться и после совещания… В какой же момент Генрих усмехнулся? Да, да, сразу же после слов фюрера о сохранении тайны».

– Какие результаты дала дезинформационная операция «Кремль»? – спросил Борман, ни к кому конкретно не обращаясь.

Он не спускал глаз с Гиммлера, который недовольно поджал тонкие, злые губы, поняв, что вопрос попал в цель и что он, Борман, перехватил у Генриха инициативу.

– Мой фюрер, – просительно произнес Кейтель, – мы должны еще скорректировать «Директиву-45», о наступлении на Кавказ и Сталинград. Если вы не возражаете, пусть информацию об операции «Кремль» доложит генерал Гальдер.

Фюрер утвердительно кивнул и отпустил генштабистов. Идея операции «Кремль», которая преследовала цель ввести в заблуждение русских относительно главного удара, принадлежала самому фюреру, и он очень гордился ею. Этой операцией он решил «проучить» Канариса… Гальдер старался докладывать сжато, но обстоятельно:

– Мой фюрер, согласно замыслам операции «Кремль» командующий армиями «Центр» фон Клюге еще 29 мая подписал «Приказ о наступлении на Москву». Офицеры абвера успешно подбросили этот «совершенно секретный» приказ русским.

– И это все? – нахмурился фюрер.

Гиммлер уже открыто ухмылялся, явно потешаясь над подобным отчетом, Гальдер продолжал:

– Осуществлен целый комплекс мероприятий: демонстративная аэрофотосъемка оборонных позиций и сооружений Москвы, прилегающих районов Владимира и Иванова, рубежей Тамбов – Горький – Рыбинск, укреплений на Волге от Вольска до Казани. Размножены и разосланы по штабам полков группы армий «Центр» детальные планы Москвы и других городов в районе «наступления». Подготовлены новые дорожные указатели «до конечного пункта наступления», а также указатели с новыми названиями московских улиц и выполнен ряд других необходимых мер.

– И русские поверили в эту дезинформацию? – уточнил Борман.

Гальдер пожал плечами:

– Сведений нет. Операцию «Кремль» в основном осуществлял абвер, надо спросить у Канариса.

И тут Гиммлер нанес свой удар:

– Зачем у Канариса? Сведения есть и у меня. – И добавил: – Очень неутешительные.

– Что это значит? – вспыхнул фюрер. – Объясните!

Гиммлер раскрыл папку «К докладу».

– Пока фон Клюге еще только собирался подписывать «Приказ о наступлении на Москву», из Берлина в Москву была послана кодированная радиограмма. Несколько дней назад ее расшифровали. Вот содержание: «Источник “Хоро”. Развертывание войск должно быть завершено до 1 мая. Все поставки с 1 февраля подчинены этой цели. Районы сосредоточения войск для наступления на Кавказ: Лозовая – Балаклея – Чугуев – Белгород – Ахтырск – Красноград». Другие радиограммы источника «Хоро» сообщают со всеми техническими подробностями о новых типах бомб, новых навигационных авиаприборах, о двигателях, работающих на перекиси водорода, о торпедах с дистанционным управлением и сверхсекретных заказах заводу «Ауэрфабрик» в Оранненберге… Мой фюрер, как это ни прискорбно, но тайны операции «Кремль» для русских не существует.

– Это что? – взъярился фюрер. – Чистейшая измена! Нож в спину! Канарис! Куда он смотрит и чем занимается? – В уголках его рта начала пузыриться пена. – Только благодаря моему гению Германия еще не погибла! «Источник “Хоро” – это так называемая «Красная капелла»? Кто они? Я спрашиваю: кто они?

– Обер-лейтенант Хоро Шульце-Бойзен, руководитель… Из министерства рейхсмаршала авиации…

– Так, значит, Геринг пригрел этого изменника? – взбеленился Гитлер. – Что ж! Пусть сам и уничтожит эту Горгону в наших стальных рядах!

В тот же день Франц Гальдер отвел душу в дневнике: «Недооценка возможностей русских, что продолжается до сих пор, приобретает постепенно уродливые формы и начинает быть опасной. Это становится все нестерпимей. О серьезной работе не может быть и речи. Болезненная реакция на события под влиянием момента и полное отсутствие понимания механики управления войсками и ее возможностей – вот что характеризует это так называемое руководство».

Глава вторая

БУРГОМИСТР ЖАЖДЕТ РАЗВЛЕЧЕНИЙ

Красивая, словно с рекламной картинки, фрейлейн Кристина Бергер появилась чуть ли не с первыми запыленными моточастями вермахта. С тех пор она не уставала любоваться удивительным великолепием Кавказского хребта. Оно и в самом деле впечатляло, это дивное творение природы, которое будто вздымалось поднебесной стеной прямо с ровных, необозримых степей Кубани, Кумы и Терека. Конечно (Кристина понимала это), все было далеко не так, как ей казалось, но каменные великаны закрывали весь небосвод, и очарованный людской глаз просто не замечал предгорья.

Хорошенькая женщина с чуткой и сентиментальной душой, фрейлейн Кристина Бергер чувствовала себя здесь легко и хорошо.

Но уже второй день фрейлейн не любуется седовласыми любимцами, хотя из ее окна одноэтажной управы отлично виден Эльбрус. Для кабардинцев он – Ошхамако – Гора счастья, для балкарцев Минги-тау – Гора тысячи гор, или же Царь горных духов, кто как понимает это слово и кому что по душе. Но эту Гору тысячи гор, этого величавого Царя горных духов, эту картину перечеркнули за окном две виселицы. Трупы повешенных темнели на празднично сияющем силуэте Горы счастья, на фанерных табличках было написано: «Комиссар» и «Партизан». Кто они были на самом деле, никто не знает: на допросе в гестапо они не назвали себя.

Когда же наконец снимут с виселиц замученных? Кристина знала и это: когда поведут на казнь других…

«Майн готт! – спохватилась она, наморщив лоб. – Ведь для меня такие мысли недопустимы, более того – небезопасны».

Кристина не заметила, когда без скрипа открылась дверь кабинета бургомистра. А сам господин Лихан Дауров – возрастом уже за сорок с аккуратной щеточкой усов под горбатым носом, с маслеными, словно навсегда захмелевшими уголками-глазками, уже немного лысоватый, отчего и не снимал высокой кубанки из серой смушки, еще крепкий и жилистый, – неслышно стал на пороге и, покачиваясь, загляделся на красивую девушку. Одет он был в черную длиннополую рубашку с белым рядком мелких пуговиц. Рубашку перепоясывал окованный на концах бронзой тонкий ремешок с длинным кавказским кинжалом в ножнах, украшенных серебром. Под рубашкой выпукло обрисовывался немного сдвинутый с живота в сторону парабеллум.

Сейчас, глядя на эту холодную, как вода горного ручья, и такую же притягательную молодую немку, Лихан Дауров испытывал противоречивое чувство. Он не забыл, как дерзко она отбрила его, когда явилась из комендатуры с запиской об устройстве на работу в одной руке и арапником в другой – для здоровенного пса, который важно ступал возле ее очаровательной ножки. Лихан только крякнул, но все же попытался поддеть:

– С вами все ясно, вы – из фольксдойчев. Знаете немецкий? А вот имеет ли ваш пес соответствующий зипенбух?

Пес уставился на него, а немка очаровательно улыбнулась и очень вежливо ответила:

– О, господин бургомистр! У моего пса такая роскошная родословная, что, если бы он мог общаться, поверьте, он в вашу сторону даже не гавкнул бы…

– Но-но, у меня не шутят! – хмуро изрек бургомистр.

– Яволь! – ответила она, и с того дня Лихан не видел ее улыбки – Кристина замкнулась. У девицы оказался твердый характер! А ведь она нравилась ему – стройная, крепко сбитая, ловкая, с легкой поступью, словно истинная горянка. Сгрести б тебя, девонька, да нельзя – немка… А, чтоб тебя!

– Кристя! – чуть не умолял. – Хватит тебе молодые глаза бумагами мозолить! Давай поглядим лучше, какая сила прет! Глаза радуются… Ишь, добры молодцы с перышками на шапках!

– С перышками? – как-то заинтересовалась Кристина Бергер. – Это не военный знак?

– Это отличие альпийских стрелков из дивизии «Эдельвейс».

– Странное название…

– Почему? Говорят, что в Альпах такой цветок среди белых снегов растет. Теперь «Эдельвейсы» будут собирать букетики на нашей Горе счастья…

– Очень романтичная и чисто военная операция, – с иронией заметила Кристина.

Такой разговор у них возникал не впервые, и каждый раз Даурову не везло. Да и вообще полоса невезения началась с того дня, когда его доставил в этот курортный городок сам «верховный управитель Северного Кавказа» адыгейский князь, генерал белогвардейской «дикой дивизии» у Корнилова, Деникина и Врангеля, родовитый разбойник Султан Гирейклыч. Они прибыли с большим отрядом вышколенных немцами «горцев» из карательного батальона «Бергманн» с бывшим белым генералом Шкуро под его личным черным знаменем, на котором была изображена оскаленная волчья пасть, прибыли с политическим руководителем «национального движения» – обер-лейтенантом Теодором Оберлендером, который, развалясь, сидел в блестящем «хорьхе» вместе с кинооператором, специально прикомандированным из Берлина.

Прыткие «бергманны» быстро согнали на площадь жиденькую толпу, вытолкали вперед испуганных старика и старушку в платочке, вложили в их трясущиеся руки хлеб-соль на рушнике, напомнив на всякий случай о плетках. Застрекотал киноаппарат. Султан Гирейклыч поднялся на стременах и гаркнул:

– Люди! К вам пришла свобода! Вот вам бургомистр из местных – бывший большевистский узник, а ныне глава самоуправления господин Лихан Дауров! Его отец-осетин верой и правдой служил белому царю! Свободно живите, люди, под мудрым руководством фюрера. Слава Гитлеру-освободителю!

Султан Гирейклыч полез целоваться с дедом и бабкой, а заодно и принять уже окаменевшую буханку. А слово взял белогвардеец Шкуро.

– Казаки! – крикнул он в сторону дедов, бабусь и женщин с детьми, в толпе виднелись и надвинутые на самые брови потертые кепки и старые кубанки. – Помните ли вы меня, своего боевого атамана? А? Большевичкам не по вкусу пришлось! Ха-ха! Так позвольте же, господа терские казаки, атаману сказать вам отцовское слово. – Шкуро согнал с лица ухмылку. – Я, наделенный высоким доверием, громко зову всех вас, господа казаки, к оружию и объявляю всеобщий казацкий сполох на Кубани, Куме и Тереке! Вставайте под мое старое знамя «волчьей сотни» все, как встарь, от мала до велика, в ком кипит горячая казацкая кровь. Дружно отзовитесь на мой клич, и мы всем казацким станом докажем великому фюреру-освободителю и храброму немецкому воинству, что мы, казаки, верные друзья и в добрый час, и в лихую годину! А мне бы только с вами до Кавказа добраться. Там меня, старого волка, каждый пес помнит! Ха-ха! Как приеду на белом коне, сразу же весь Кавказ подниму против большевиков. Ну? Кто из вас первый решит записаться в наш казацкий кош на кулеш с салом и чарку доброй горилки?

– Я!

Из толпы вышел заросший ржавой щетиной здоровяк в грязном ватнике и забрызганных грязью кирзовых сапогах, взял за узду атаманского коня, словно верный джура, и застыл, настороженно помаргивая.

Шкуро тоже уставился на него, небоязливого и, видать, хорошо вышколенного, и вдруг с неподдельной радостью вскрикнул:

– Сотник Доманов! Ты?!

– Узнал, – тихо сказал человек в ватнике.

– Откуда ты взялся, волчище?

– Из камеры.

– Ну, слава Йсу, кончились твои адские муки!

Старый лицедей Шкуро, растроганно сопя и покрякивая, слез со своего тонконогого жеребца, обнялся с бывшим сотником, трижды расцеловавшись, смахнул широким рукавом слезу. Неутомимо стрекотал нацеленный на эту сцену киноаппарат. Обер-лейтенант в лоснящемся «хорьхе» поманил пальчиком к себе замызганного сотника, и «скупая мужская слеза» не помешала Шкуро мигом узреть этот указующий хозяйский перст.

– Иди, казак, иди, коли атаман кличет, – подтолкнул он Доманова в плечо к «хорьху».

Задуманная Дауровым товарищеская вечеринка с неограниченным набором напитков превратилась в пьяную оргию в честь узника и «мученика» Доманова. Да плевать на него! Какой из него узник? Просто проворовался в каком-то советском учреждении, где потел от страха под чужим именем… Ворюга несчастный!..

Вот Лихан – тот действительно здорово сел. Можно сказать – фундаментально! А все из-за неосторожности майора из «Абвер-Аусланда» герра Шульце-Хольтауза. Этот спесивый глупец из «ведомства Канариса» выдавал себя за «историка-исследователя» доктора Бруно Шульца, неутомимого искателя старинных сказаний народов Кавказа. Но он и не подозревал, что сам стал для чекистов великолепной находкой. Устраивая встречи с тайными агентами в музеях и древних храмах, высокомерный «доктор Бруно» выявил всю известную ему шпионскую сеть. Весной 1941 года он и Дауров вместе сели на клятую скамью подсудимых. Мир сделался решетчатым, а одежды – в полоску…

И тут – война! Ростовскую тюрьму эвакуировали в тыл. Поезд медленно катил по голой, словно бубен, желтой степи. И вдруг с ревом пронеслись немецкие самолеты. Вой бомб, оглушительные взрывы, крики и дикие вопли, безжалостная пулеметная дробь с голубого поднебесья. Слепящий взрыв встряхнул вагонзак, разворотил угол, как раз тот, где размещалась охрана, дыхнул пламенем. Заключенные, оставшиеся в живых, бросились во все стороны, оставляя на пути убитых и раненых.

– Стой, стой! – кричали уцелевшие конвойные.

Но кто остановится, когда пули так и свищут? В этой неразберихе, охваченный безумным ужасом, заключенный Дауров бежал куда глаза глядят. Сначала он и сам не понимал, где очутился, в какой местности. Проблуждал всю ночь по степи. Только под утро набрел на какое-то болото со спасительным камышом и утятами, которые только еще учились махать крылышками. В том болоте Дауров не брезговал даже лягушками…

И какова же благодарность за житейские муки? Уголовник Доманов пошел в гору: вовремя «подыграл» в спланированном Оберлендером спектакле при встрече Шкуро. Ныне он с высокими полномочиями абверовского сотрудника из «казачьего стана» гоняет на машине от Ростова до Запорожья, вербуя «добровольцев». А он, Дауров, до сих пор плесневеет в безвестности, «управляя» в жалком городишке, из которого больше половины жителей ушло вместе с красными…

Не иначе как для сбережения душевного равновесия господин бургомистр без всякой связи с предыдущим разговором угрюмо высказал секретарше свою мечту и свою надежду:

– Немцы обещали мне высокий пост во Владикавказе[1]. Там я вас озолочу…

– И долго ожидать этой волнующей сцены? – холодно спросила Кристина.

– Заверяю – не очень.

– Никогда не верила доморощенным вещунам…

– А я не гадаю – я знаю. Только подумать: потери у красных огромны, танков нет, боеприпасов – тоже. Германцу нужна нефть Грозного и Баку. Значит, они будут бить в одну точку – на Владикавказ, чтобы добраться до нефти.

– О, да вы настоящий стратег, господин бургомистр!

– А вы не смейтесь… У русских есть мудрое изречение: смеется тот, кто смеется последним. А я добавлю: веселее всех смеется победитель. И горестнее всех плачет побежденный… А что мы видим из вашего окна с чудесным пейзажем?

По дороге двигались немецкие войска: тринадцатая танковая дивизия генерал-майора Герра и третья танковая дивизия генерал-майора Брайта. Пехота генералов фон Рюкнагеля и фон Клеппа…

– С чудесным пейзажем?.. Вы говорите о виселицах?

– Вы правы, фрейлейн, виселицы надо бы соорудить где-нибудь подальше. Да я не о них! Я про немцев. Скоро мы будем в столице Осетии. И тогда… А, к черту столицу! Зачем ждать?..

Это совершилось впервые и потому неожиданно, хотя Кристина побаивалась, что когда-нибудь бургомистр решится. Она противилась изо всех сил, когда побагровевший Лихан схватил ее за руки и потянулся слюнявым ртом к ее губам… Но тут двери распахнулись.

– Кто осмел… – заорал было Лихан и осекся.

В двери, гулко грохоча подкованными сапогами, входили немецкие автоматчики, а с ними сам герр комендант, худой и длинный, словно жердь, гауптман Функель. Он оглядел помещение быстрым, цепким взглядом и подобострастно дал дорогу другому – плотно сбитому, краснощекому штурмбаннфюреру СС.

Эсэсовец пренебрежительно оттопырил губы, глядя на взбудораженного бургомистра, который торопливо застегивал воротник рубашки, а ногой заталкивал под стол кубанку, свалившуюся с головы во время атаки на Кристину. Лысоватый череп блестел от пота. Эсэсовец искоса взглянул и на Кристину, лицо которой было красным, и что-то тихо сказал коменданту.

Гауптман Функель плохо владел русским языком и посему помогал себе твердым, как гвоздь, указательным пальцем, при каждом слове тыча им в грудь бургомистра.

– Герр штурмбаннфюрер спрашивает: вы хотель баловаться с девочка, да?

– Ну что вы, господа? – ответил тот, побледнев.

– А что сказать девочка? – обратился комендант к Кристине.

Она пожала плечами и с неприкрытым сарказмом обронила:

– Он изволил читать лекцию на тему «Крафт дурх Фройде»[2].

Лихан Дауров ничего не понял и только вернопод-данно пожирал немцев глазами. Функель перевел ее ответ. Плотный эсэсовец оценил шутку – осклабился. Комендант хихикнул.

– О, девочка говориль отшень смешно. Гросдойче шютка! – Однако снова насупился, обращаясь к бургомистру: – Гут! Симпатичные и смешные девочка – отшень карашо. Но потшему занимайсь девочка во время слюжба? Варум?

– Недоразумение вышло, господин герр комендант, – лепетал Лихан. – Она не девочка, она моя секретарша. Служба!.. Вспомнил: ее прислал ко мне ваш заместитель – герр Мюллер…

– Мюллер присылайт? Зер гут! Будем проверяйт!.. А теперь слюшай: ми пришьоль работайт! Арбайтен – шнеллер, шнеллер…

– Прошу господ в мой кабинет! – Лихан наконец догадался склониться в низком поклоне.

В кабинете крепыш штурмбаннфюрер по-хозяйски уселся в единственное кожаное кресло и о чем-то быстро заговорил. Гауптман Функель хмурил брови, когда переводил, ибо лишился возможности преодолевать языковые трудности с помощью пальца:

– Господин штурмбаннфюрер герр Хейниш ест натшальник СД на наш регион. Он спрашивай: потшему нет порядок? Орднунг ист орднунг![3] Потшему бургомистрат без переводшик? Потшему я вас дольжен переводиль? Потшему никто не научиль себя шпрехен зи дойч?

– Айн момент! – подхватился Лихан и кинулся к дверям, распахнул их и позвал: – Фрейлейн Бергер!

– Фрейлейн? – удивленно поднял брови эсэсовец. – Варум?

– Она фольксдойче, – брякнул Лихан и одернул рубашку.

Кристина Бергер вошла спокойно, уже приведя себя в порядок. Штурмбаннфюрер с любопытством глянул на нее, на ее роскошные светлые волосы, старательно уложенные локонами, большие голубые глаза, сочно рдеющие – без краски – губы, на всю ее ладную и гибкую фигуру. Скромный темно-синий костюм в обтяжку с подчеркнуто ровными плечиками и белоснежная блузка еще больше оттеняли яркую красу.

– Вам к лицу был бы черный цвет, – заметил Хейниш.

– Благодарю, господин штурмбаннфюрер, если это комплимент, – непринужденно ответила Кристина по-немецки с едва заметным акцентом.

– Да, это комплимент. Но учтите, фрейлейн, мои комплименты имеют чисто практическое значение, – Хейниш явно на что-то намекал. На что? Неужели на черную эсэсовскую форму? Для скромной девушки это было бы высшим служебным достижением.

– А вы действительно неплохо владеете немецким?

– Это мой родной язык, господин штурмбаннфюрер. Кровь и земля родины уверенно и звучно взывают к немцам по всему миру.

– Прекрасно, фрейлейн! Однако – к делу. Спросите-ка эту грязную свинью…

И фрейлейн Бергер спросила, старательно копируя языковые обороты и металлические интонации штурмбаннфюрера:

– Ты, свинья! Этой ночью убиты офицер и двое солдат вермахта. Схвачены ли бандиты? Почему спит полиция?

Дауров только растерянно моргал, глядя на нее, сбитый с толку этим неожиданным превращением. А ведь была тихая да послушная…

– Молчишь, мерзавец? Может, и сам содействуешь бандитам?

– Гут! – оценил Функель. – Классический перевод!

– Ну чего ж ты онемел. Отвечай господам немецким офицерам! – наседала неумолимая Кристина.

– Зеп гут! – цвел Функель.

Лихан Дауров, запинаясь на каждом слове, пролепетал:

– Меры приняты… Бандиты схвачены… Потом сбежали…

– Сбежали?! Самому захотелось на виселицу, дерьмо?

– Позвольте, я позову моего заместителя, – бормотал вконец обалделый бургомистр. – Тот в курсе… Детально…

Он вылетел из кабинета и уже через минуту возвратился с человеком среднего роста, средних лет, с ничем не приметным лицом и блеклыми глазами.

– Боже мой! – воскликнул штурмбаннфюрер. – Это не магистрат, а какая-то удивительная кунсткамера унтерменшей!

– Вот он! – доложил бургомистр. – Михальский… Он знает!

– Фохусапши, господа! – Михальский приложил к груди правую руку и склонил голову.

– Что он несет? – изумился Функель.

– Это очень специфическое местное приветствие, – пояснила фрейлейн Бергер, – точного перевода не существует.

– А как же его все-таки понимать?

– Можно как «счастливого прибытия», можно как «добро пожаловать к нам». Зато хорошо известно, что словом «фохусапши» встречают лишь самых сердечных кунаков, друзей… Возможно, этим приветствием Михальский желал подчеркнуть, что он – наш преданнейший друг.

– Понятно, – сказал штурмбаннфюрер. – Только не друг, а слуга! И только слуга. Не больше! Пусть лучше доложит, где бандиты, которые убили офицера и двух солдат.

Выслушав перевод, Михальский напрягся.

– Видите ли, господа, – спокойно ответил он, – это не было убийством в прямом смысле слова.

– То есть как? – вскинулся штурмбаннфюрер.

– Это кровная месть, – обстоятельно объяснил Михальский. – Тут такой обычай, еще с дедов-прадедов. Особенно если дело касается женщины и чести рода… А двое солдат во главе с офицером подались к сестрам-красавицам Даухановым. Одну из них попытались изнасиловать тут же, на глазах у старика Дауханова. Тот стал защищать ее, и его проткнули штыком. Сестер обесчестили. Они наложили на себя руки – повесились… Их мужья – Тамирбулат и Димитр – отомстили по обычаю: за три жизни – три жизни. Воспользовались кинжалами. Видите ли, господа, эти кинжалы носят тут испокон веков…

Красочный ответ господина Михальского вызвал неожиданную реакцию штурмбаннфюрера. Эсэсовец, насмешливо поглядывая на Лихана Даурова, обратился к Кристине:

– Фрейлейн Бергер, у вас есть муж, брат или нареченный?

– Нет, я одинока, – ответила она.

– Жаль, а то он имел бы основание, согласно местному обычаю, зарезать нашего бургомистра… Невелика была бы потеря!.. Мне доложили, что убийц задержали на месте преступления. Спросите Михальского, где они?

Ночью проводил допрос сам начальник полиции Курбанов. Сначала он взял «на проработку» Тамирбулата.

– Как зовут?

– Тамирбулат Дзбоев.

– Твой кинжал?

– Это булат моего рода.

– Ты убил?

– Я отомстил. Разве могут ходить по земле такие шакалы?

– Ты мне не крути мозги, Дзбоев! Отвечай: как очутился в городе? Где прятался до этого? У кого? Ты пошел с красными – я знаю. Как ты оказался здесь? Кто тебя послал?

– Человеческое достоинство!

– Отвечай. Даю на размышление три минуты. – Курбанов вытянул пистолет. – Выбирай: жизнь или смерть!

Крепко связанный Тамирбулат не проронил ни слова. Обжигал Курбанова взглядом, полным презрения и ненависти. Тот не выдержал и ударил Тамирбулата рукояткой пистолета меж глаз. Дзбоев без звука упал на пол.

Допрос Димитра длился еще меньше.

– Почему убил? – спросил Курбанов.

– Тебе не понять. Ведь ты, гад, положишь под вонючего фашиста даже родную мать!

И второй окровавленный горец упал на пол, на котором чернела кровь.

В ту же ночь Курбанов похвалялся Михальскому:

– Утром обоих сам расстреляю, отведу за скалы.

– А немцы? – спросил Михальский.

– Что немцы? Оскорбили-то меня!

На всякий случай он захватил с собой еще двоих полицаев. Когда зашли за скалы, на них неслышно напали горцы. Дедовский булат тут каждый носит испокон веков… Управились без выстрела. В управе спохватились слишком поздно. Нашли трех убитых. Оружия при них не было… Но лучше об этом происшествии молчать!

– А партизанам кто сообщил? – оборвал его штурмбаннфюрер.

– Не могу знать, господин. Возможно, здешние жители следили. Ведь в представлении местных жителей кровная месть – святое дело.

– Вот как – местных! Здесь еще не усвоили принципы нового порядка? Функель, арестуйте сто заложников! Массовый расстрел отобьет охоту поднимать преступную руку на немецкого солдата.

– Осмелюсь сказать, – снова отозвался невзрачный, но, оказывается, настырный Михальский, – на местных жителей массовая экзекуция не произведет должного впечатления, а только, возможно, вызовет новые эксцессы. Тут никто не видит вины в действиях мстителей, и поэтому наказание заложников не поймут так, как следует. Я позволю себе, герр штурмбаннфюрер, напомнить инструкцию, которая пришла из Берлина, об отношениях с местным населением. В ней прямо сказано: «Военные должны помнить, что не принятые ранее во внимание указания, касающиеся женщин на Кавказе, становятся решающими, ибо у магометанских народов правила для женщин так суровы, что неосторожный поступок может вызвать неугасимую вражду». В общем, так оно и случилось, господин штурмбаннфюрер…

– Вы плохо изучаете инструкции, – с нескрываемым сарказмом ответил Хейниш, – а я сюда прибыл не для шуток. В инструкции ничего не сказано о допустимости самосуда. Все проступки немецких солдат подлежат исключительно немецкому военному судопроизводству. Но кое в чем вы правы. Ну что ж, воспользуемся инструкцией, поскольку другой нет, о мягком поведении с населением Франции – там за одного убитого немца расстреливают только десять заложников. Так что последуем европейскому гуманизму.

Он обвел всех присутствующих холодным взглядом.

– Гауптман Функель, – обратился к коменданту, – немедленно арестуйте тридцать заложников, преимущественно нетрудоспособных – стариков, больных, подростков. Оповестите население, что все заложники будут расстреляны, если беглецы в двадцать четыре часа не сдадутся оккупационным властям. В оповещении укажите фамилии и возраст арестованных.

– Слушаюсь! – щелкнул каблуками Функель.

– А вы, Михальский, отныне лично отвечаете за работу полиции. Головой отвечаете! Надеюсь, вы не будете валять дурака, как ваш покойный предшественник Курбанов?..

Глава третья

КРИПТОНИМ «ИСТОРИК»

– «Братья кавказцы, кабардинцы и балкарцы, чеченцы и ингуши, черкесы и адыгейцы, карачаевцы и калмыки, осетины и трудящиеся многонационального Дагестана! К вам обращаемся мы, самые старшие представители кабардино-балкарского и чечено-ингушского народов, которые собственными глазами видели ужасы, принесенные злобным Гитлером в наши родные горы. Мы спрашиваем вас, можем ли мы допустить, чтобы немецкие разбойники грабили селения, убивали старого и малого, насиловали наших женщин, порабощали наши вольнолюбивые народы?»

Женщина в белом халате читала газету «Герой Родины». Читала сосредоточенно, целиком углубясь в текст на сероватой газетной бумаге, текст, что горел огнями пламенных чувств и страстей, призывал к борьбе, вдохновлял верой в победу. Она не видела майора, который уже несколько минут стоял перед ней неподвижно и парадно, словно на часах. Он любовался ею и радовался этой короткой передышке в его сложной, скупо поделенной на краткие минуты службе. Порой минуты для него складывались в обоймы пистолета, где секунды, словно пули, плотно пригнаны одна к другой, жестко сжаты пружиной обязанностей и заданий. И найти среди них какой-либо просвет на такое вот праздное любование чутким и нежным женским лицом казалось волшебством. И он замер перед этим неожиданным чудом, на какой-то миг освободился от служебного напряжения, торжественный и встревоженный этим минутным счастьем. Перед ним сидела милая, с мягкими чертами лица женщина в золотой короне из кос. Золотое тепло исходило от ее мягкого, миловидного лица. Ему захотелось увидеть ее глаза, и он тихо прочел вслух серые буквы, хотя они прыгали перед его глазами вверх ногами зелеными и красными чертиками:

– «Мы, народы Северного Кавказа, знаем, что наша сила в неразрывной дружбе между собой и в братской помощи великого русского народа. Так поднимемся же все как один, независимо от возраста и национальности, на священную войну с гитлеровскими убийцами и насильниками. Добудем желанную победу в смертельном поединке с ненавистным врагом».

Она оторвалась от текста и глянула на майора. Был он статен, широк в плечах и тонок в талии, с густыми черными бровями вразлет, жгучими, черными глазами, горбоносый, с аккуратными мягкими усами. Настоящий горец.

– Почему не в халате? – спросила она сухо. – И вообще, вы ведь читаете текст даже вверх ногами. Почему же не прочитали внизу, что вход в госпиталь в верхней одежде категорически воспрещен? А вы нависли надо мной без халата да еще с пистолетом.

– Впервые слышу, чтобы гардероб переоборудовали на арсенал, – пошутил он. – Но вы способны обезоружить без всяких словесных ультиматумов… Однако позвольте представиться – майор Анзор Тамбулиди, из штаба фронта.

– Тамара Сергеевна, – назвала она себя, удивленно разглядывая гостя. – По какому делу? На раненого не похожи…

– Не везет… Но у вас находится на излечении капитан Калина. Знаете такого?

– Что именно вас интересует?

– Его самочувствие.

– Почти здоров. Если бы не крепкий организм, то он со своей травмой надолго бы у нас застрял.

– Замечательно! Тогда зовите.

– А вот это невозможно.

– Почему?

– А потому, что ему со вчерашнего дня разрешены прогулки за пределами госпиталя, и он немедленно этим воспользовался.

– Так, – протянул Анзор Тамбулиди, – где же мне его теперь искать? Может, подскажете?

– Почему бы и нет?

– Так где? В каком поле искать ветра?

– На центральной площади. Там сегодня митинг. Так что, товарищ майор, – посочувствовала она, – вам придется искать не ветра в поле, а иголку в стоге сена.

– Это не беда! – бодро ответил Анзор. – За ветром еще и гоняться надо, а иголку только искать.

Костя Калина ходил с палкой, выструганной собственноручно из ясеневой ветки. На палке торчали симпатичные сучки. Было бы не худо одеть их в серебро. Тбилиси славится мастерами по этому делу. Да, надо бы… После войны. На память. Если останется жив. Если минует его вражеская пуля.

Калина пристроился на краю площадки, на выходе из узкой уличной щели, между старинными, возведенными не на один людской век, каменными домами. Он никогда не лез на глаза, он старался даже в толпе оставаться неприметным, чтобы никто не мешал его мыслям и чтобы он сам, даже невольно, не помешал кому-то. Кроме того, еще слегка побаливало в груди, и Костя берегся всего, чтобы скорей выздороветь, чтобы как можно быстрей вернуться к побратимам-окопникам.

К сожалению, совсем не громкие это слова – жизнь и смерть, а ежедневная будничность, которая питается последним вздохом солдата и умывается последней каплей его горячей крови. Вспоминая о павших и живых друзьях, Костя испытывал порой стыд. Стеснялся чистых простыней и горячей еды. Он укорял себя за то, что торчит в госпитале, как ему казалось, тыловым дармоедом.

А на площади – человеческое море, затопившее не только мостовую, но и прилегающие улицы. Люди заполонили все балконы. Над пилотками и военными фуражками, горскими папахами и кубанками, черными платками вдов и матерей погибших сынов трепетали военные знамена, транспаранты и плакаты.

Костя вглядывался в сбитую за ночь трибуну, покрытую кумачом, которая поднялась посреди густого человеческого моря и с которой гневно и страстно звучали знакомые еще с мирных времен голоса академиков Орбели и Бериташвили, Героя Советского Союза Гакохидзе и бакинского нефтяника Харитонова, и очень выразительно – писателя Киходзе, поэта Самеда Вургуна и народной артистки СССР Айкунаш Даниэлян. Их голоса сливались в единый могучий голос, звавший на беспощадную борьбу с фашистскими захватчиками. И этот голос, усиленный громкоговорителями, слитый воедино в «Воззвании ко всем народам Кавказа», грозно гремел над тысячеголовой площадью:

– Мы превратим в неприступные рубежи каждую горную тропу, каждое ущелье, где врага будет ожидать неумолимая смерть!

Седоголовый Кавказ отдавал социалистической Родине все – сотни тысяч сынов и дочерей для фронта, богатства свои – высококачественный бензин и каучук, марганец и медь, боеприпасы и снаряжение.

Легкое, осторожное прикосновение к плечу вывело Костю из задумчивости. Рядом остановился статный майор, глядевший дружелюбно, по-товарищески, словно давно уже они были близки. Но память не изменяла Калине: они виделись впервые.

– Капитан Калина? – спросил майор, хотя было ясно, что и сам он уверен в этом, и посему, вероятно не ожидая ответа, тихо добавил: – Еле разыскал… Я из Управления контрразведки фронта. Моя фамилия Тамбулиди. Зовут Анзор. Едемте со мной – вас ждут. Машина за углом.

Костя заколебался, вспомнив госпитальный режим, но белозубый майор весело развеял его сомнения:

– Не волнуйтесь, Тамара Сергеевна разрешила везти вас. Без обеда тоже не останетесь. Это я беру на себя. Шашлык по-карски не гарантирую, но «второй фронт» имеется.

– Убедительно! – согласился Костя. – Уговорили…

…В приемной генерала Анзор произнес только одно слово, которое прозвучало здесь как пароль:

– Хартлинг!

Но на капитана Калину оно произвело неожиданное действие. Он весь напрягся, лицо его застыло в настороженном ожидании, рука крепче сжала палку.

Дежурный лейтенант не мешкая деловито снял трубку с телефона без цифрового кода и тоже коротко доложил:

– Товарищ генерал-майор, Хартлинг здесь. – Положил трубку и, показав на высокие массивные двери, пригласил капитана Калину: – Заходите! – И к Анзору: – А вам, товарищ майор, приказано ждать у себя.

Калина поставил под вешалку палку и вошел, ступая четко, по-военному.

– Товарищ генерал-майор, – начал было рапортовать, как и положено по уставу, – капитан Калина…

– Дорогой Костя, наконец-то я тебя вижу! – взволнованно прервал его пожилой человек, стремительно поднявшийся ему навстречу из-за стола.

Был он подвижен и легок не по годам и не по сложению. Время давно старательно выбелило его виски, пронизало седыми прядями когда-то черные волосы, избороздило широкий лоб и лицо резкими морщинами от мыслей и постоянного напряжения. Несмотря на его высокое звание, ничего показного не было в нем – ни поднятого подбородка, ни командного голоса, ни надменного взгляда. Капитан Калина был удивлен совершенно ненаигранным, по-домашнему близким и сердечным обращением, которое прозвучало в этом кабинете совершенно неестественно и даже недопустимо: «Дорогой Костя…» А генерал с придирчивым вниманием разглядывал его, нисколько не скрывая своего волнения, разглядывал со всех сторон, как давно отсутствовавшего сына, он даже не удержался и потрогал его бывалую в переделках гимнастерку.

– Старая – выцвела.

– Выстиранная, – бесцветным, непослушным голосом уточнил Калина.

Генерал замер на миг, внимательно взглянул ему в глаза, потом направился к столу и поднял телефонную трубку. Набрал номер и заговорил, с дружелюбным укором поглядывая на капитана:

– Нонна?.. Да, это я… Ты знаешь, кто сейчас у меня? Представь – Костя, сын Хартлинга!.. Да он, точно он… Что? К нам в гости? Нет, пока что исключается… Он и меня, генерала Роговцева, не соизволил узнать, где же ему узнать генеральскую жену? Я уж и не знаю, как к нему обращаться, не иначе как «товарищ капитан». Костя, как мы его привыкли называть, ныне такое обращение гордо игнорирует… Какой из себя? Орел, настоящий орел! Только худющий и немного пощипанный… Но ты бы его узнала – вылитый отец… Ну как я могу его к нам приглашать, если он даже меня не желает узнавать? Что же мне, разводить салонные церемонии, знакомя вас? Да и вообще, разве насупленный капитан пара такому вот удалому генералу?..

Смутное воспоминание детских лет вдруг всплыло из глубин памяти. Когда-то, давным-давно, это полное лицо было худощавым, седые волосы буйно поблескивали шелковой чернотой. Кажется, это он легко взбегал с малышом Костиком на плечах без передышки на пятый этаж, в их московскую квартиру. Не он ли когда-то принес Костику незабываемую радость – первый в его жизни футбольный мяч, а вместе с ним – первое мальчишеское горе? Они начали азартно футболить в квартире, пока не зазвенело стекло в окне, а мяч не вылетел на шумную улицу. Пока мчались с пятого этажа вниз, прекрасного, замечательного, лучшего во всем мире мяча и след простыл…

– Ого! Кажется, узнал наконец-то, – сказал в трубку генерал Роговцев. – Нонна, кончаем разговор, а то наш любимый Костя снова, будто нерушимая скала, закаменеет… – И к Косте: – Узнал?

– Узнал, товарищ генерал-майор! – заулыбался Константин.

– Ты садись, – предложил Роговцев. – Вот не знаю, когда ты в последний раз видел отца?

Калина пристроился к краю стола. Заметил две папки – одну с обычным названием «Личное дело» и надписью от руки «Калины Константина Васильевича», другую с криптонимом «Историк».

– В тридцать шестом году, – ответил.

– Да, именно тогда мы с ним отбыли в Испанию. А последний раз я видел его в сороковом году, интернированного французами в Алжире как подданного «Третьего рейха».

Калина понял, что Роговцев дает ему возможность прийти в себя, обвыкнуть и даже своим мимолетным воспоминанием подтвердил, что так оно и было, ибо из Алжира коммунист, боец тельмановского батальона Хартлинг не вернулся.

– А как мать?

– Не знаю. Поехала летом сорок первого года на Винничину к сестре в деревню отдохнуть. Там сейчас немцы…

– Невесело… А сам как? Ранение беспокоит?

– Да я уже совершенно здоров!

– Ну, еще не совсем, лицо вон бледное… Палку свою, наверное, в приемной оставил?

– Бледный, потому что мало бываю на воздухе. На палку опираюсь, так как мало двигаюсь. А выстругал ее для развлечения. Все бока в госпитале отлежал.

Калина понимал, что попал к Роговцеву не случайно, как не случайно на столе оказались две папки – его «личная» и другая, пока что таинственная, с мало о чем говорящим криптонимом «Историк». Хотя, если подумать… Ведь он, Калина, закончил исторический факультет Московского университета и в последний мирный год, цветущей весной, защитил кандидатскую диссертацию.

Роговцев положил свою тяжелую ладонь на папку с криптонимом и сказал:

– Возникла ситуация – до зарезу нужен наш человек, чтобы и молод был, и в истории разбирался, ну и на немца был похож. Работа в таких случаях – сам знаешь… Наконец кладут мне на стол личное дело. «Вот, говорят, лучшего не найти!» Это значит, тебя, Костя, так высоко аттестуют… А я еще и не знаю, о ком речь идет. Раскрываю дело, гляжу на фото и восклицаю: «Так это же он!» А ребята перепугались, что их труд насмарку пошел: раз, мол, генерал узнал, значит… «Кто же он?» – спрашивают дрожащими голосочками. Я им и втолковываю: «Сын коминтерновца Хартлинга, моего боевого товарища!» Ну, на лицах ребят – прямо Первомай…

– В самом деле похож? – тоже удивился Калина.

– Ясное дело, не две капли воды, но сходство есть. У вас одинаковый североевропейский тип лица. На улице можно спутать. А впрочем, сам взгляни, что в этой папке, – и генерал подвинул ее к Калине. – Даже военные звания у вас совпадают, – пошутил Роговцев, – он – немецкий гауптман, ты – советский капитан.

Прежде всего – фото. Верно, не две капли, но если надменно вскинуть подбородок и напустить на лицо спеси, в сумерках не различишь. «В сумерках, а разглядывать будут днем…» Специальность – историк, воспитанник Берлинского университета. Фамилия Шеер.

А генерал, глядя на сына, думал про отца, про того Хартлинга, рабочего-металлиста из Гамбурга, который в первый же год Гражданской войны с оружием в руках стал на защиту пролетарской революции в России, а после войны женился на чернобровой, ясноглазой девушке Василине. Отцовская судьба была переменчива, и сыну дали фамилию матери – Калина. Костику не исполнилось еще и года, когда родители выехали в Германию как «беженцы из большевистского плена», а фактически – на партийную работу. Он был верным сыном рабочего класса Германии, надежным и испытанным функционером самого Тэдди, несгибаемого Эрнста Тельмана. Тэдди и послал в 1930 году Хартлинга снова в Страну Советов, на партийную учебу. Вернуться в Германию не пришлось – к власти пришли фашисты. Первый фронт борьбы с коричневой чумой пролег по опаленной солнцем земле Испании, и немецкий коммунист Хартлинг грудью защищал Республику в передовых окопах.

Однажды на мадридской улице, когда Республику душили враги, когда последние батальоны, отстреливаясь, уходили на восток, возле Роговцева остановилась машина. За рулем сидел Хартлинг. «Брат, – сказал он, – за мной гонятся… Возьми пакет, в нем документы о преступлениях немецких фашистов… Передай руководству Коминтерна… И еще – Костя! Не оставь его, будь ему отцом, если что… Прощай, брат!» И машина рванулась по пылающей улице. А в Москве до сих пор Хартлинга-отца ждет орден Красного Знамени.

И сейчас генерал ощутил, как трудно ему быть с сыном побратима, возможно уже погибшего, с сыном, которого он сам отправляет в тыл врага на смертельно опасное дело. Не почудится ли ему голос, пусть даже в тревожном сне, голос, что будет рвать ему сердце: «Я просил тебя, брат, сберечь сына, а ты не сберег…»

– Костя, сколько тебе исполнилось лет, когда ты возвратился в Советский Союз?

– Двенадцать.

– Двенадцать лет ты жил среди немцев, говорил на их языке…

– Да, мне больше пришлось изучать русский.

– В сороковом году ты находился как научный работник в Германии. Хорошо знаешь Берлин?

– Думаю, неплохо. Все-таки год стажировался в непоседливом студенческом окружении. – И, минуту поколебавшись, Калина отважился спросить: – Неужели Берлин?

– Э, нет, Костя, наоборот – из Берлина…

– Понимаю, – задумчиво проговорил Калина, – но сумею ли? Я ведь военный ровно столько, сколько длится война…

– Ты разведчик, Костя. Кроме того, знание истории, владение немецким почти с рождения – все это твои плюсы. А опыт работы среди врагов в ближнем тылу? Знаю: тебе уже приходилось надевать форму вражеского офицера…

Генералу было известно, что Калина находился с оперативно-чекистской группой в тылу немецко-фашистских войск, где проводил разведывательно-подрывную деятельность против врага, пока немецкая контрразведка не напала на его след и не начала преследовать группу. Выход был один – перейти линию фронта.

Во время боя, который завязали советские войска, обеспечивая переход группы, Калина был ранен. Но все это уже позади, и сейчас генерал готовил Калину для выполнения нового задания.

– Кстати, – заметил генерал, – Шеер, по сути, тоже гражданский человек, военную форму надел лишь два месяца тому назад. Звание гауптмана – чисто символическое, согласно его положению. Оно имеет исключительно вспомогательную функцию – дать возможность свободно и на равных чувствовать себя среди военных. Поэтому оно не очень высокое, но и не маленькое. Можно сказать – рассчитанное. Понял? Шееру необязательно знание воинско-академических тонкостей, его, скажем, гражданская манера поведения – оправданна, поэтому о каких-то там особых требованиях к нему согласно уставу не может быть и речи. Другое дело – профессиональные знания, научные. А они-то у тебя есть.

– И все же необходима подготовка.

– Безусловно. И она будет. Теперь перейдем конкретно к делу. На Шеера партизаны напали случайно трое суток тому назад – охотились на штабистов. В ту же ночь удалось перебросить его к нам. Сегодня утром он уже заговорил.

– Быстро, – скептически прищурился Калина. – И что же, правду говорит?

– Что можно, немедленно сверяем. Складывается впечатление, что говорит правду.

– Всю правду? – недоверчиво переспросил Калина.

– Кажется, не скрывает ничего. Но ты сам с завтрашнего дня будешь с ним беседовать. Тогда и убедишься.

– Допустим – говорит правду. Только правду, и ничего, кроме правды. Но как вам это удалось за такой короткий срок? Все-таки он птица не простого полета.

– А, вон ты о чем! – рассмеялся генерал. – Это все психологические эксперименты твоего сегодняшнего опекуна – майора Тамбулиди. Он этого Шеера два дня возил на массовые митинги в Орджоникидзе и Грозный, Малгобек и Беслан, довез даже до Кизляра. Шеер – типичный продукт интеллектуальной фашистской муштры, но, к счастью, оказался человеком объективным, мыслящим, с головой на плечах. Он осознал, что война для него закончилась раз и навсегда, а конец «тысячелетнего рейха» – дело «исторически минимального времени». Это его слова. Больше всего его поразила упрямая осада военкоматов подростками, которым еще не пришел срок идти в армию… Одним словом, он начал разговаривать!

– С каким заданием он ехал?

– Вот это и является главным! Для нашего дела, разумеется… У него далеко идущие замыслы – написать историко-документальную книгу, нечто наподобие своеобразной летописи о молниеносном завоевании Кавказа – ворот в колониальную Азию с Индией включительно. И поэтому ему разрешено бывать во всех частях, обращаться за помощью и информацией ко всем штабам, службам и ведомствам. Работа подвижная, никакими маршрутными инструкциями не ограничена, инициативная, на первый взгляд бесконтрольная. Ясно?

– Здорово! – загорелся Костя, поняв, какой редкостный случай выпал на руки чекистов.

– Но и тут, к сожалению, не все гладко, – вел дальше Роговцев. – Шееру нужен рабочий, базовый пункт, и он ехал в заранее избранный городок. Возникает вопрос: а почему не в Пятигорск, где ныне размещается штаб Клейста? А потому, что, надеясь на определенные выгоды и максимальное содействие, он ехал к приятелю своего отца, штурмбаннфюреру СС Хейнишу, который именно в этом районе возглавляет службу безопасности.

– Но ведь тогда!..

– Нет, Шеер-сын уверяет, что его отец был дружен с Хейнишем по службе, и даже когда-то в чем-то неплохо посодействовал теперешнему штурмбаннфюреру. По его словам, Хейниш никогда не появлялся в их семейном кругу, так как мать Шеера не разделяла идеологии фашизма.

– Интересно… А отец?

– Погиб в первый же день войны под Брестом. Таким образом, выходит, что Хейниш никогда не видел Шеера-сына. Однако мы еще проверим это на всякий случай…

– А если Хейниш имеет семейное фото?

– Вот тут должно сыграть ваше сходство. Однако мы заговорились, а программа твоей подготовки уже на сегодня очень уплотнена. Мало времени! Ведь Шеер не может путешествовать неопределенно долго. Так что придется тебе много поработать, и на воздухе бывать, чтоб не быть таким бледным, и двигаться, чтобы мускулы окрепли.

Генерал Роговцев поднял телефонную трубку:

– Майора Тамбулиди прошу ко мне!

Потом подошел к шкафу и раскрыл его. Там рядышком висели два мундира немецкого гауптмана. Один – настоящий, с плеч Шеера, другой – новенький, скопированный. – Ну-ка примерь, поглядим – подойдет ли на твои плечи? Какой выберешь?

– Наверное, лучше надеть старый, а новый взять про запас.

– Верно. Так и задумано. Одевайся!

Едва Калина-Хартлинг застегнул последнюю пуговицу на немецком мундире, как в кабинет вошел майор Тамбулиди.

– Товарищ генерал-майор…

– Как, производит впечатление? – остановил его Роговцев.

– Вылитый гауптман Шеер! – убежденно воскликнул майор.

– Хорошо. Пусть капитан как можно больше ходит в этом мундире. Надо привыкнуть к нему – физически и психологически. Создайте ему, майор, необходимые условия, без лишних глаз, а то ведь сами знаете…

– Будет выполнено, товарищ генерал-майор!

– А сейчас, – Роговцев взглянул на часы, – согласно распорядку вам пора смотреть кино.

– Есть смотреть кино.

Кинозал управления был невелик – мест на сорок – пятьдесят. Но даже в таком «комнатном» кино сидеть только вдвоем было непривычно, и окружающая пустота сначала отвлекала. Но понемногу капитан Калина обвыкся и с максимальным вниманием стал следить за событиями на экране. Понимал: это не развлечение и не причуда, а специальный подбор знаний, зримый, наглядный, фиксированный материал, каким ему вскоре придется оперировать. Знание Германии помогало Калине видеть и то, что не попало на экран, схватывать детали и нюансы, незаметные для человека несведущего, снова, как когда-то, во время стажировки чутко улавливать ритмы регламентированного нацизма, какого-то ужасающе-театрального бытия целой нации, где с трибун с циклопической свастикой истерически орали в полный голос фюреры и лейтеры, а все остальные, словно по команде, выбрасывали вперед руки. Кинохроника фашистского разбоя в сжатой в двухчасовой сеанс подборке поражала однообразностью решений и художественных средств. Всюду был накатанный стандарт. Массивный орел в железных латах, держащий в когтях свастику. Разбитый пограничный шлагбаум. Танки вермахта и бомбы люфтваффе. Гибнущие во взрывах города и села. В очередной захваченной столице фанфарный «Хорст Вессель лид» под непременный военный аккомпанемент – ударный грохот вермахтовских сапог. Хвастливое пение убийц.

И финал – ораторская истерия Адольфа на берлинском стадионе, где на черном фоне пылающим змеем извивается свастика из тысячи поднятых факелов.

Подкованные сапоги грохочут по мостовым Праги. Колоссаль!

Норвегия и Дания. «Шагают легионы». Гут! Гитлер пританцовывает в Компьенском лесу, подписывая акт капитуляции. Зер гут! Превосходно.

Немецкие танки утюжат Югославию и Грецию. Колоссаль!

В Германию из захваченных и ограбленных стран идут нескончаемые эшелоны с хлебом, мясом, маслом, сыром, курами, утками, коровами, свиньями. Грабители, убийцы, насильники, очумевшие от безнаказанного континентального разбоя, радостно вопят: «Зиг хайль!»

Миски с дармовой жратвой, ложки жадно выскребывают до дна…

22 июня 1941 года. В микрофон берлинского радио среди ночи зловеще сообщает Геббельс:

– Фюрер вручил судьбу Германии в руки немецкого солдата!

«Выравнивание» линии фронта под Москвой под «натиском генерала Зимы».

Фурхтбар! Шреклих! Энтзецлих!..

Страшно! Ужасно! Жутко!..

В тот день Константин Калина забыл свою палку в приемной генерала Роговцева. А вскоре выписался из госпиталя.

Глава четвертая

ОСОБАЯ ПРИМЕТА МАТА ХАРИ

Из штаба 1-й танковой армии фон Клейста штурмбаннфюрер Хейниш вернулся с кислым настроением. Августовское солнце жгло сухую, пыльную землю, а в глазах у него словно бы застыло по колючей ледышке. В теле – он явно ощущал – словно физически отстаивалась холодная ярость. Ведь прошлое совещание в верхушке СД превратило его в какой-то захудалый морозильник, работающий вхолостую, без какой-либо пользы для рейха. Если кто-то в штабе, оценивая его деятельность, придет к такому же выводу, это будет небезопасно. Он ехал по гладкой, словно ладонь, степи с видом на ломаную, зубчатую стену вершин Кавказского горного хребта, закрывавшего горизонт. А на протяжении всего пути Хейниша одолевали беспокойные мысли.

Двуглавый богатырь Эльбрус, едва лишь штурмбаннфюрер скашивал на него глаза, возвращал память к полосам «Дер Ангриф», где министр пропаганды Йозеф Геббельс уже объявил очередную и окончательную победу: «Покоренный Эльбрус увенчал падение Кавказа!» Но беда заключалась в том, что, провозглашая «окончательное» падение Кавказа, Геббельс, собственно говоря, писал о частном и, если смотреть объективно, чисто спортивном успехе. Реальное же положение дел было еще далеко от победной барабанной дроби и торжественного пения фанфар. Просто части 1-й горнострелковой дивизии «Эдельвейс» 18 августа, почти не испытывая сопротивления противника, вышли на перевал Хотю-Тау и Чипер-Азау.

Вероятно, большевики понадеялись на естественную неприступность Главного Кавказского хребта. Несколько альпийских рот 21 августа поднялись на обе вершины Эльбруса. Именно это спортивное восхождение, происходившее без каких бы то ни было военных препятствий, сейчас и расписывалось на все лады как необычайный военный подвиг, как чуть ли не завершающий этап всей стратегической операции «Эдельвейс». А в горах идут упорные бои – неожиданные и безжалостные – на уничтожение. На ледниках холодеют черные трупы «эдельвейсов». «Покоренный Эльбрус увенчал падение Кавказа!» Обман зрения у Геббельса, что ли? Вот он – Кавказ – стоит стеной до самого неба, а танки Клейста – главная ударная сила – до сих пор утюжат Кубанскую, Кумскую и Сальскую степи…

Но непривычная геббельсовская «большая ложь» беспокоила Хейниша – мысли о берлинских победных воплях были побочными. Просто сияющий Эльбрус словно глумился над пришлыми чужеземцами, по-прежнему, как и раньше, удерживая на своих одетых льдом плечах могучие крылья всей горной гряды Кавказа. Даже в самый сильный цейсовский бинокль не разглядишь на нем двух вражеских альпийских флажков…

Угнетало другое. Ломалась карьера, так превосходно начатая в генерал-губернаторстве Польши три года тому назад, – вот что леденило душу. Ведь еще совсем недавно в Белоруссии его обвиняли в мягкотелости: «Партизаны пускают под откос военные эшелоны, уничтожают гарнизоны, охотятся за штабными и связными офицерами… И все это у вас под носом, Хейниш! Уж не захотелось ли вам на Восточный фронт?» Это было последнее предупреждение, так как в тот же день он получил распоряжение о своем новом служебном назначении. «Пули и виселицы! – свирепо решил Хейниш, когда ехал сюда. – Пули и виселицы!»

И вот на тебе. Его здесь – мыслимое ли дело! – укоряли за публичный расстрел каких-то там тридцати непригодных к труду на предприятиях фатерлянда стариков, базарных торговок и подростков, попавших под руку старательному гауптману Функелю по время облавы на рынке. Непостижимо! Теперь он радовался, что сдержался и не наорал на прилизанного Михальского с его «инструкционной» осторожностью. А если бы расстреляли сто заложников, как поначалу думалось?..

Вчера Хейниш встретился с благожелательными коллегами – двумя Куртами – начальником зондеркоманды CС 10A Куртом Кристианом и его преданным заместителем Куртом Тримборном. Попивая коньяк марки «Только для немцев» и небрежно стряхивая сигаретный пепел прямо на влажные кусочки льда, которыми были обложены в блестящих ведерцах бутылки шампанского, Курт Кристман любезно сообщил:

– У меня уже в печенках сидят пейзажи с ломаной линией льда.

– Не трогай только Эльбрус! – хохотал второй Курт, указывая на серебряные головки бутылок со специфически толстым зеленым стеклом. – Мы этот алкогольный вулкан еще откупорим…

В зашторенном на ночь и поэтому душном зале густо плавал сигаретный дым, обвивая пальмовые листья, гудел неразборчивый незатихающий гомон, сквозь который с эстрады долетало писклявое и сентиментальное пение безголосой, импортированной из фатерлянда певички:

– Пули и виселицы! – высказал свое кредо и грохнул кулаком по столу Хейниш. Он мог себе эту вольность позволить – угощение было его. И не жалел марок.

– Пейте, приятель, и успокойтесь, – снисходительно поучал Кристман, попыхивая сигаретой. – Я полностью с вами согласен: всякое непокорство необходимо безжалостно и сурово карать – пулями и виселицами. Но лучше пулями, ибо тогда трупы не мозолят глаза. Это наша местная политика, если хотите, и я охотно поделюсь и которым благоприобретенным опытом…

– Буду глубоко признателен вам, – заверил Хейниш.

– Приведу только один, но показательный пример. Вы, Хейниш, слушайте и делайте выводы. Только про себя, вслух не поминайте… В Краснодаре мы взяли довольно большую группу подпольщиков, оставленную большевиками. Взяли тихо ночью, на всех явках. Прихватили также свидетелей акции, даже случайных, – в нашем деле свидетели ни к чему. Лишняя огласка. Вещественных доказательств – уйма! Возник вопрос: как с ними поступить?

– Под пули, разумеется! – даже удивился Хейниш этому, как ему показалось, совершенно неуместному сомнению.

– Безусловно! – одобрительно подхватил Кристман. – Мы так и сделали. Вывезли далеко за город и расстреляли вместе со свидетелями. И опять – тайком, ночью. Потом погрузили трупы в машину, привезли в город и сбросили в канализационные колодцы. И терпеливо ждали, пока эти трупы не будут обнаружены самими горожанами. Когда трупы запахли – а канализация очень способствует процессу разложения, – их, естественно, «обнаружили». А мы со своей стороны сразу же сообщили населению через листовки, газету и радио, что, мол, найдены замученные «жертвы большевиков». Мол, эти несчастные люди не желали брать в руки оружие против своих освободителей. Ухватили суть? Получился блестящий пропагандистский трюк! Имеем за это благодарность даже от скупого на похвалу ведомства Геббельса…

– Местные поверили? – хрипло спросил взволнованный этим «откровением» Хейниш.

– А это уже не наша забота. У нас четкая задача – уничтожить как можно больше местных жителей. Сложность лишь в том, что приходится делать из этого тайну. Такой приказ! Чтобы на оккупационную власть не было никаких нареканий… Между прочим, ту краснодарскую операцию мы завершили пышными похоронами «жертв большевиков» в сопровождении немецкого армейского оркестра.

– Да еще с пятью попами! – хохотнул Курт Тримборн. – Эти русские бородатые страшилища перли за гробами с пеньем и хоругвями. Ревели так, что уши позаложило. Смехотворное было зрелище… Сущий анекдот!.. Знаете что, хочу какую-нибудь куколку, хотя бы вон ту – с куриным голосом… Необходимо утешиться!

– О, желание вполне своевременное! – охотно поддержал его смекалистый Кристман.

Хейниш тоже не возражал: одна шлюха всегда найдет еще двух… Возможно, штурмбаннфюрера Хейниша угнетал, нагоняя плохое настроение, воистину траурный пейзаж – почерневшая от пепла спаленной пшеницы равнина с белоснежной горной грядой на горизонте? Да нет. Больше всего его злил тот бумажный мусор, которым набили его портфель в штабе. Хейниш лишь бегло его просмотрел и затерялся, словно в дебрях, в полярно противоположных инструкциях и наставлениях. Сам черт вконец осатанел бы, не соображая, куда ткнуть пальцем.

В итоге сразу же по приезде Хейниш вызвал к себе на инструктивное совещание узкий круг офицеров СД. Он отбросил всякие сомнения, терзавшие его на обратном пути.

– Господа! – сурово изрек Хейниш. – Все, о чем я буду говорить, касается секретных государственных дел большого политического значения и является военной тайной. У нас есть полностью проверенные данные, что Кремль перебросил на Кавказ десятый и одиннадцатый гвардейские корпуса, которые, однако, измотаны в предыдущих боях и, по мнению нашего командования, уже не способны оказать значительное сопротивление, следовательно, кардинально повлиять на ход операции «Эдельвейс». Наша стратегическая цель – Кавказ и нефть – остается конечной, сроки проведения военных операций не изменились. Именно поэтому в штаб группы армий «А» уже прибыли полномочные эксперты нефтяных акционерных обществ «Континенталь – Оль», «Ост – Оль» и «Карпатен – Оль». Однако сплошной ариизации подлежат не только нефтяные месторождения, промышленность, природные богатства и сельскохозяйственная продукция, но также художественные и исторические ценности – старинные рукописи и старопечатные книги, имущество музеев, ценности храмов и монастырей, достойные научного внимания частные коллекции. В связи с этим к нам прибыла и начала плодотворно работать группа культурных деятелей из штаба «Кюнсберг» во главе с картографом министерства иностранных дел гауптштурмфюрером СС герром Краллертом.

Хейниш был доволен, что совершенно не воспользовался грубой терминологией Геринга, который всегда говорил с прямотой закоренелого грабителя, что шокировало каждого воспитанного человека: «Я предлагаю грабить, и делать это основательно…»

– Наша задача, – продолжал Хейниш, – уничтожить всех подозрительных и неустойчивых, всех явных и скрытых саботажников, всех расово неполноценных унтерменшей. Разумеется, прежде всего – евреев. Мы должны достичь главного, а именно, чтобы тут спокойно и продуктивно работали немецкие специалисты, чтобы тут были созданы все условия для отдыха и лечения наших храбрых воинов и чтобы тут было тихо. Как на кладбище. Конечная цель: этот край должен быть и поэтому непременно станет немецким. Туземцам места под солнцем нет.

Как поступать с местными дикарями конкретно? – развивал он свои мысли дальше, подбадриваемый настороженной тишиной, которая буквально впитывала каждое его слово. – Прежде всего максимально используем местный контингент на восстановлении разрушенных промышленных объектов и на работах в богатой нефтяной промышленности. Саботаж, налеты террористов, уничтожение урожая, снижение темпов работы будем карать безжалостно. Но мы не можем злоупотреблять старыми методами. Нужно действовать иначе – тихо, быстро, по возможности тайно. Людей, наиболее здоровых физически, отправим на работы в рейх, откуда они уже никогда не вернутся. Однако в этом случае необходимо придерживаться осторожного зондербегандлюга – специального поведения. Кампанию начнем с выразительных воззваний, простых и доходчивых, доступных для примитивного мышления дикарей, например, таких: «Великогермания зовет тебя! На Кавказе русские уже сложили оружие, воюют англичане. Если они придут сюда, то загонят всех в колониальное рабство к чернокожим людоедам Африки или сделают всех рабами британских рабов в Индии. Езжай в великий рейх! Немедленно! Ты увидишь лирическую страну немцев, будешь работать в просторных и светлых цехах германских заводов, будешь иметь твердое материальное обеспечение, познаешь классическую немецкую культуру. Готовься к сказочному путешествию в Страну Счастья! Бери с собой ложку и миску, еду на три дня и бумагу для незнакомого тебе немецкого гигиенического ватерклозета…»

Офицеры дружно заржали. Хейниш снисходительно замолк, давая им возможность нагоготаться. Это хорошо, когда подчиненные понимают и ценят шутку.

– А вам, господа, я еще напомню достопамятный завет обергруппенфюрера СС Рейнгарда Гейдриха, злодейски убитого врагами рейха. «Пули и виселицы!» – вот что завещал нам незабвенный шеф СД! – И Хейниш закончил свое выступление в стиле, который стал нормой на всех эсэсовских сборищах: – Так будем же держать палец на взведенном курке! Сделаем эту землю идеальным кладбищем для лишних. Трупы – образцовое удобрение для плодородных земель трудолюбивых немецких колонистов! Хайль Гитлер!

– Зиг хайль! – повскакали с мест присутствующие.

В этот момент двери распахнулись и в кабинет Хейниша вошел его личный адъютант унтерштурм-фюрер Вильгельм Майер, чем-то слишком взволнованный для дисциплинированного служаки.

– Господин штурмбаннфюрер, срочный вызов по телефону!

– Кто там еще морочит голову?

Рыжий, прямо-таки огненный Вилли скользнул взглядом по присутствующим офицерам и ответил сдержанно, но с довольно прозрачным намеком:

– Звонок из штаба! Я переключил телефон на вас!

Штурмбаннфюрер взял трубку и недовольно буркнул:

– Хейниш слушает.

Но вдруг подтянулся, голос его приобрел ненатуральную предупредительность, которая передалась другим, и стало тихо.

– Господин оберфюрер?.. Слушаю вас внимательно! Гость из Берлина?.. Да, понимаю… От Геббельса? Записываю: военный корреспондент герр Адольф Шеер, историк, военное звание – гауптман… Все будет выполнено образцово, господин оберфюрер! Встретим, как и надлежит, на высшем уровне…

Он положил трубку, какую-то минуту задумчиво глядел на нее, не отнимая руки, словно ждал, что телефон снова позовет, и лишь потом поднял глаза на офицеров:

– Только что оберфюрер СС господин Корземан сообщил, что к нам едет военный корреспондент из Берлина, историк Адольф Шеер. Известно ли что-нибудь о нем?

Офицеры переглянулись, молча пожали плечами, и Хейниш, не дождавшись ответа, пояснил подробнее:

– Он имеет очень высокие полномочия и почетное задание написать историческую работу по свежим следам нашей блестящей победы на Кавказе. – А в мыслях добавил: «Какая, согласно поговорке, еще буквально за горами». – Ведь за Кавказом – Иран и Индия, так что наши армии сейчас находятся в состоянии гигантского сражения за мировое господство. Оберфюрер особенно подчеркнул, чтобы каждый из нас всемерно содействовал историку в его ответственной и почетной работе… Если это тот самый Шеер, какого я знал еще ребенком… А впрочем, увидим… Возможно, ему понадобится переводчик. Кстати, Майер, как обстоят дела с проверкой Кристины Бергер? Мне кажется, Шееру будет приятно, если в случае необходимости переводчицей у него будет миловидная девушка. Да еще из нашего ведомства…

– Необходимые справки наведены. Весь материал подготовлен.

– Отлично! Ознакомьте меня с ним немедленно. Все свободны!

Через минуту Хейниш уже неторопливо листал документы из досье на Кристину Бергер. Сначала – фото. Фас. Профиль. В полный рост.

– И в самом деле, симпатичная особа. Образцовый нордический тип лица. Или не так? – заметил Хейниш Майеру. – Обращаю внимание: это один из мотивов (хотя и неслужебный), вследствие которого Кристина желательна в СД. Поэтому и проверка проходит не «по всей форме». Если ей придется работать с Шеером, гауптману останется только благодарить. Но за такую девушку, – он щелкнул пальцами, – одной благодарности мало… Внешне – действительно клад!

– О, да! – охотно согласился рыжий Вилли. – Красива. Двадцать лет. Не замужем. Кажется, сердце еще не занято. Свободно владеет языками – немецким, русским, украинским. Последний распространен и среди определенных слоев местного казачества.

– Выходит, для нас она действительно находка?

Унтерштурмфюрер ответил сугубо по-служебному:

– Похоже на то. Отец ее – немец, истинно арийского происхождения, родом из Штутгарта. Воевал на восточном фронте во времена Первой мировой войны. Тяжело раненный, попал в плен к русским. После войны женился на немке, дочери австрийского колониста чистой нордической крови. Все время проживал в Галиции, бывшей колонии Австро-Венгерской империи. Когда пришли большевики, не решился репатриироваться, так как не хотел оставлять на произвол судьбы довольно большое мясо-молочное хозяйство. Ошибся в своих расчетах: перед самой войной был репрессирован советской властью как кулацкий элемент с конфискацией всего имущества в пользу колхоза.

– Посылали запрос в Штутгарт?

– Да. Из тамошних архивов известно, что герр Бергер владел небольшой кофейней, которую продал, уходя на фронт.

– Почему не поручил присмотр за кофейней родным, как это делали и делают другие?

– Он осиротел еще юношей, господин штурмбаннфюрер. Был в семье единственным сыном. Никаких других родных в Штутгарте не имел. Возможно, поэтому и не вернулся на родину.

– Понятно. А какие вести из Галиции?

– Теперешняя судьба Бергера неизвестна. Однако нам удалось разыскать несколько семейных фотографий. Вот они. К сожалению, Кристина на них – лишь в трехлетнем возрасте. Пухленькая, белокурая малышка. Других фотографий нет.

– Хорошо! – складывая фото в конверт, проговорил Хейниш. – А сейчас, Вилли, езжайте за Кристиной Бергер. Я жду! И еще одно: пусть мне дадут из архива несколько фото, любых мужчин и женщин…

– Уже сделано, шеф. Они – в папке.

– О, Вилли! – только и мог одобрить Хейниш.

В бургомистрате этот предусмотрительный эсэсовец с густыми и яркими веснушками, светлыми, почти белыми бровями над неожиданно темными глазами, но зато с классически нордическими чертами лица – высокий лоб, что переходил в прямой, крупный нос, запавшие глаза, узкие аскетические скулы, подпертые несколько тяжеловатым подбородком, – повел себя странно. Он не выбрасывал вперед правую руку и не выкрикивал «хайль!», не щелкал каблуками, не задирал спесиво при каждом слове, будто норовистый конь, голову, прикрытую черной фуражкой с серебряным черепом и берцовыми костями крест-накрест.

– Добрый день! – вежливо поздоровался он, обращаясь к Кристине. – Любит ли фрейлейн кататься в автомобиле?