- Что же ты молчишь о павликианах? - с болью опять спросил Аскольд и грозно потребовал: - Ну? Истину только! Истину!
      Фотий оглянулся на Исидора, но тот дал понять, что у преданного монаха, как у скромницы-девицы, на этот случай уши золотом завешаны.
      И Фотий, не взглянув на Михаила, вынужден был. ответить:
      - Да. Павликиане - истинные христиане, но... они скоро будут уничтожены.
      Наступила гнетущая тишина.
      - Вон как вы их за истину-то! - зло заметил Аскольд, очнувшись от неожиданного признания Фотия. - Значит, истинное христианство будет уничтожено, а неистинное будет распространяться и торжествовать?! И это дело ты хочешь начать с нас? Так? - Он подошел вплотную к Фотию, ткнул пальцем в его расшитую золотом и крестами ризу и, колюче глядя в его серые глаза, хлестко спросил: - Именно этого ты хочешь, да?
      - Да, - одними губами, беззвучно пролепетал Фотий.
      - Вот ежели бы этого попросил Игнатий, я бы еще подумал, - холодно ответил ему Аскольд и грозно изрек: - А тебе молвлю едино: "Нет!" Ибо ты не достоин обращать в свою веру никого! - Затем он повернулся к Михаилу и так же грозно заявил и ему: - И ты не достоин быть при сем, ибо бросил и страну, и столицу свою ради имения своего! Разве вон тот монах, Исидор, и то, ежели вы ему душу не испоганите, он... может быть, и... завлечет в свою веру словом своим, ибо голос у него к душе прикреплен. А ты - не старайся, Фотий! Душа моя не принимает слов твоих - и все тут!
      Фотий сник. Да, Игнатий был тысячу раз прав, когда говорил, насколько силен дух этого Язычника... Что же делать?.. Он растерянно взирал на Аскольда, его окружение и вдруг нашелся.
      - Великолепный князь! Мудрый правитель словенского Киева! - стоически проговорил Фотий, обращаясь к Аскольду снова с поклоном. - Ежели ты так справедлив, то позволь своим сподвижникам самим решить столь важный вопрос о новой вере! - предложил он и смело выдержал взгляд Аскольда.
      Аскольд развернулся всем корпусом к своим военачальникам и властным взором оглядел каждого.
      Дир отрицательно покачал головой.
      Глен пожимал могучими плечами.
      Богатырь Мути прижал правую руку к сердцу, запрокинув голову к небу, а глазами напомнил о Святовите и Перуне.
      Аскольд расхохотался.
      - Чего вам еще от нас надобно? - весело спросил он Фотия и рассмеялся еще громче, увидев наконец открытое лицо Михаила III.
      - Возьми все, великолепный Язычник, - тихо обратился царь к Аскольду и в наступившей тишине скорбно попросил: - Уйди из бухты, оставь крепость Иерон, отойди от города, а мы обязуемся ежегодно тебе дань платить за это!
      Аскольд раскрыл рот. Сам царь обязуется ежегодно платить ему дань! И все это слышали! И это только за то, чтобы он ушел из бухты Золотой Рог, оставил проходную крепость Иерон и вообще никогда бы больше сюда не приходил? Ну нет!
      - А торговля? - резко спросил Аскольд Михаила, но тот от длительного поста уже едва держался на ногах, и внимательный Исидор уже поддерживал царя обеими руками.
      - Согласен на все твои условия, - прошептал Михаил и еле-еле добавил: Только уйди с миром от города!
      Аскольд вгляделся в бледное лицо Михаила и понял, что тот близок к потере сознания.
      - Положите его на беседу, - попросил он своих телохранителей, но в дело вмешался Фотий.
      Он приказал своим монахам взять Михаила, переправить его на свое судно и, вложив в руки Аскольда пергамент с каким-то текстом, поспешил заявить, что ввиду болезненного состояния царя Византии считает переговоры с правителем Киева состоявшимися, благополучными и мирно окончившимися.
      Аскольд не успел раскрутить пергамент, как увидел, что помост его струга был освобожден от греческих просителей...
      * * *
      Михаил Третий вернулся в Царьград наутро шестого дня. Город был в полном унынии. Уже никто не надеялся остаться в живых, кровь лилась по улицам ручьями.
      Фотий вместе с Игнатием без устали творили одну молитву за другой о спасении города. И Михаил в одежде простолюдина, босой, на голом полу решил тоже приобщить себя к их тяжкому труду. Но, казалось, Бог не хотел слышать ни одну молитву великих людей великого города, и враг все бесновался в Царьграде.
      На шестой день к полудню, когда воины Аскольда ушли из города, грузили награбленное добро в ладьи и готовились возвращаться домой, Фотий созвал всех оставшихся в живых к Влахернскому храму, который чудом остался цел после Аскольдова разбоя, для всеобщей молитвы перед образом Пресвятой Богородицы. Царьградцы боялись возврата Аскольдовой дружины и потому собирались к храму, опасливо оглядываясь и перешептываясь, небольшими группами, тесно прижимаясь друг к другу.
      Фотий, одетый в скромные патриаршие одежды, потребовал, чтобы принесли ризу из храма, и, когда саккос засверкал своим драгоценным шитьем перед толпой, смиренно и сначала монотонно, а затем все вдохновеннее и возвышеннее стал читать молитву, обращаясь к Божьей Матери. Он просил ее о заступничестве, о ниспослании Божьей кары на варваров, что разрушили и ограбили столь прекрасный город, и все вторили его мольбам. Молитва была страстной, но короткой. Затем Фотий потребовал положить ризу в новый, изготовленный искусными мастерами ковчег, и вся толпа, воодушевленная призывом византийского высокопреосвященства, двинулась к набережной бухты Золотой Рог, чтобы свершить священнодействие, способное сотворить чудо.
      И вот настала тревожная и торжественная минута; ковчег с ризой опустили в воды бухты, и все затаили дыхание. Ковчег плавно качался на волнах. Риза, царственно раскинутая на помосте ковчега, едва колыхалась вместе с ним в безветрии, отражая в безразличное, казалось, небо сияние золотого шитья хризм, креста и облика Бога - заступника Византии. Солнце нещадно пекло обнаженные головы смиренных просителей, а ярко-голубое небо смотрело на них своими прозрачными глазами. И непонятно было, приняла Богородица мольбу царьградцев или нет. Несколько минут все смущенно смотрели на Фотия, но тот не дрогнул. И вдруг, или это показалось, но все почувствовали легкое дуновение ветерка. Толпа зашевелилась, загудела и закричала: "Облака! На небе облака!"
      Фотий, плача, смотрел в небо и видел, как набегавшие облака несли с собой грозную, черную тучу.
      "Приняла!.. Слава тебе. Богородица!" - потрясенный, подумал он и глянул на толпу.
      - Поднять ковчег! Богородица Преславная услышала наш зов и вняла нашим мольбам! -крикнул, придя в себя, Фотий и убежденно добавил: - Теперь буря разметает их суда!..
      ЭХО
      Хоть затыкай уши и завязывай очи: куда ни ткнись, всюду только и глаголят об Аскольдовом походе к грекам. И даров-то - во! - сколь навезли, и каждый дружинник теперь тако богат, яко византийский купец, а Аскольд с Диром--"ох, батюшки, яко цари. И теперь Киев е-самый славный город! И глаголят, и глаголят с утра до ночи, изо дня в день, да не одно и то же, а каждый раз что-нибудь свеженькое добавляют и удивляются без конца и края.
      Не устоял Новгород: забурлил, раззадорился. "Неужто правду сказывают?" - вопрошали спокойные. "Неужто много навезли?" - вопрошали завистливые. "Неужто мы не сможем так же?.." - вопрошали сильные телом...
      Затуманились и новгородские бояре. "Оголится Рюрикова дружина не сегодня, так завтра. Сбегут от больного синеголовые", - сетовали они и думу думали с Гостомыслом в его просторном новгородском доме.
      Седой, длиннобородый, узколицый Полюда после долгого молчания глухо спросил:
      - Неужто прыткий Аскольд не доганулся с греками ряд о торговле заключить?
      - Не доганулся, - хмуро ответил Гостомысл, глянув из-под лохматых бровей на посла. - Или... вести до нас не те долетели...
      - Жадность обуяла, - пояснил Власко. - Да и не с кем было торговаться: ни Михаила, ни Варды в городе не было, - тихо сказал он, наблюдая за поведением именитых словен.
      - С Фотием мог бы, - пробубнил Домослав, искоса глянув на Власку, но обходя почему-то взглядом посадника.
      - Ладно, не о том речь ведем, - отмахнулся Гостомысл от послов. Рюрикова дружина тает, - хмуро объявил он и с досадой выкрикнул: - Вчера ночью еще одна ладья исчезла. Что делать будем? - растерянно спросил он бояр. - Ежели дружина Рюрика вся разбежится, то Аскольд захватит Новгород и... - Он не закончил свою мысль, а только посмотрел на знатного полочанина.
      - ...Тако же разорит и его, яко Царьград, - добавил Золотоноша, поняв и приняв суровую правду посадника.
      - Да! - подтвердил зло Гостомысл, пряча свой колючий взгляд от настороженного взора Власка. - Да... - в раздумье протянул он еще раз и больше не стал ораторствовать.
      Бояре зашумели, зашевелились, но высказывать свои горячие думы пока не решались. Они смотрели на первого знатного посла посадника и, видя его затаенное молчание, поняли, что вопрос о хвором князе варягов не такой-то легкий и решить его одной шумной бранью здесь, на совете, видимо, непросто. Они ерзали на своих местах и ждали, когда же самый умный из них заговорит. Но самый умный из них упорно молчал.
      Полюда бросил долгий пытливый взгляд на посадника, затем на Власку.
      - Что скажешь, Лешко? - Гостомысл вдруг улыбнулся старейшине кривичей. - Довольны ли кривичи своею дружиною? - Он уже справился с нахлынувшей было яростью и решительно, властно повел совет старейшин по нужному руслу.
      - Довольны! - ответил Лешко, набычившись, ожидая, видимо, смеха, но всем было не до того. Бояре смотрели на кривича и вроде ничего особенного от него не ожидали. Тогда Лешко набрал полную грудь воздуха и решительно предложил; - Объяви-ка, Гостомысл. Рюрика великим князем Северного объединения словен!
      И старейшина кривичей неожиданно дернул плечами, будто защищаясь от последовавшей за его словами бури негодования.
      Все ахнули и резко обернулись в сторону Лешка.
      - Ты что! Во своем уме? - закричали враз бояре. - Чего придумал! возмущались они, но не так зло и горячо, как обычно, а больше по привычке. Они крутили головами и выжидаючи поглядывали на посадника.
      Гостомысл ошеломленно молчал. Тогда Лешко встал со своей беседы и шумно вздохнул, раздув широкие ноздри:
      - Не присиливайте! - грозно сказал он, подняв обе руки вверх, и прикрикнул: - Меня примучивали столь лет назад, а теперь спрошаете, во своем ли я уме? Во своем, во своем, - громко ответил он на свой вопрос и снова поднял обе руки вверх. - Слушайте, бояре, что я молвити буду! - перебил он последние всплески крика советников.
      Бояре послушно закрыли рты, покрутили бородами и, насупившись, уставились на знатного кривича.
      - Вопреки зазнайству Аскольда надо возвеличить Рюрика и тем сохранить его силу, - убежденно заявил Лешко и пояснил боярам свою думу: - Не то остальные князья почуют себя обездоленными и ринутся на грабежи. Начнется лихое соперничество, - продолжал он и горько завершил: - И тогда от нашей земли ничего не останется. Вот и вся недолга. - Лешко нахмурился. шумно выдохнул, глянул в тревожное и в то же время, как ему показалось, довольное лицо Гостомысла, перевел взгляд на растерявшихся бояр и уселся на свое место.
      Гостомысл не отрывал любовного взора от Лешка согласно кивал на каждый его скупой довод и хотел, чтоб кривич высказался побольше и поубедительнее. Но Лешко сказал как мог и сколько мог, и это стоило ему большого труда,
      - Да... - в раздумье протянули бояре, вняв речи знатного кривича, и приуныли.
      Спокойно колыхалось пламя свечей, освещая гридню главы союза словен. Спокойно смотрел на главу союзных словен Полюда.
      - Да будет Рюрик великим князем объединенных словенских земель? - тихо спросил бояр Гостомысл, боясь, что в них вновь разгорится гневом тщеславный огонь мятежных душ.
      "Ox, как надо уберечь проснувшийся рассудок этих кичливых корыстолюбцев, не то, гляди, снова бороды до потолка вскинут", - тревожно думал он, поглядывая на притихших бояр.
      Бояре действительно притаились почему-то, прижались друг к другу и нерешительно, но трижды проворчали:
      - Да будет так...
      * * *
      А через десять дней теплым вечером на громадной поляне возле стен нового Новгорода собрались все его жители и поредевшая дружина Рюрика.
      Большинство новгородцев с любопытством и доброжелательно ожидали начала действа. Они громко переговаривались, смеялись, толкались, пробираясь поближе к центру поляны. А где-то по краям толпы кучками стояли затаенно несмирившиеся словене и крутили в головах все ту же хлесткую думу: "Неужто сами себе не можем главу найти? Все по чужим умам и секирам страдаем?" Они вспоминали жестокую расправу варяга над Вадимом Храбрым и хмуро, исподлобья взирали на Рюрика.
      Князь был при всех боевых доспехах. В мелкой финской кольчуге, серебряном шлеме, при секире и мече величественно восседал он на своем сером коне. Суровое лицо и неподвижность осанки делали его похожим на римскую скульптуру. Но посвящение в великие князья, как видно, не волновало и не радовало Рюрика. "Надо! Это кому-то надо!" -грустно думал он, но где-то в глубине души тлело удовлетворенное тщеславие. Разум же его упорно кричал другое: "И это мое новое Звание не спасет от распада дружину! Все равно звериные законы грабежа и разбоя сильнее любого добра, содеянного человеком. Моим лихим дружинникам тоже нужны лихие набеги и чужое богатство, а я хвор и слаб, как никогда", - терзал себя князь, но не мог найти в Себе силы отречься от нового наследственного звания.
      Он оглядел поляну и как наяву увидел знакомый ритуал. Вот сейчас выйдет в центр поляны Гостомысл, вынесет на льняном полотенце венок из можжевеловых веток и произнесет речь перед людом, а потом попросит его сойти с коня и наденет этот венок ему на голову. Так и есть. Гостомысл, разодетый в парадные меховые одежды, торжественно ступал по поляне, встал точно в ее центре и, держа на длинном белом льняном полотенце можжевеловый венок, начал речь перед народом:
      - Мы, объединенные северные племена: Меря, Весь, Кривичи, Дреговичи, Ильменские словене, Финны и Русь-варязи решили объявить варяжского князя Рюрика своим великим князем, а город Новгород, в котором сидит он, наречь стольным городом, - величественно, медленно изрек новгородский посадник и, чуть-чуть переведя дух, уверенно продолжил: - Многие лета знаем мы его! Много добрых дел сотворил Рюрик для нас, - громким, но старческим уже голосом произнес Гостомысл и оглядел народ. Гула неодобрительного нигде не было слышно. - С его приходом не беспокоят нас норманны, не лютуют булгары, мадьяры и другие соседи, - продолжал Гостомысл. - С его приходом появились на земле нашей новые города да крепости и стал вершиться правый суд, напомнил Гостомысл и оглядел толпу еще раз: кое-где мелькнули светлые взгляды, улыбки. - Так пускай князья малые, что сидят во других наших городах и держат для охраны наших краев дружины, будут подданы князю великому Рюрику и будут верны его наказам, - объявил Гостомысл народу волю бояр. - Так пускай весь народ чтит князя великого Рюрика заморского! торжественно выкрикнул Гостомысл и повернулся к варяжскому князю.
      Рюрик слез с коня и, сдерживая подступивший кашель, багровея, склонил голову перед Гостомыслом. Новгородский думник, волнуясь, трепетными руками надел венок на шлем новгородского князя и, не смахнув слезы, скатившейся по морщинистой щеке, поцеловал Рюрика. Из толпы выплыли молоденькие словенки, осыпали Рюрика цветами и окропили его волховской водой.
      - Да будет так! - звонко крикнула девушка, державшая серебряный кувшин в руке.
      Народ заволновался, задвигался по поляне и трижды повторил дружным хором;
      - Да будет так!
      Из толпы разодетых в боевые деспехи дружинников вышли главы войск из Белоозера и Изборска. Одновременно вынув мечи из ножен, Вальде и Фэнт ударили ими о щиты и, склонив перед Рюриком головы, поклялись:
      - Да будь старшим и главным средь нас!
      - Да будет крепок союз наш, союз княжеский! - сказал Рюрик, и они трижды повторили наказ своего великого князя.
      Рюрик трижды поклонился народу, Фэнту, Вальдсу, Олафу, Дагару, Кьяту и дружине и хотел было вернуться к своему коню, но его подхватили под руки девушки и закрутили в быстром хороводе. И откуда они только слова такие-то душевные брали?! И откуда они песен столько знали! Рюрик не знал ни единого слова из этих песен, но губы его шевелились, и нужные слова сами собой появлялись на языке. И что это за диво: слова были как раз те, что пели девушки, хотя великий князь совсем не собирался петь.
      Фэнт, Вальдс, Ромульд, Гюрги, Дагар, Олаф, Власко, Гостомысл, Полюда, Домослав и еще какие-то два молодых боярина, улыбаясь, наблюдали за хороводом и за Рюриком, крутящимся в нем.
      - Смотри, как наш витязь нашим словеночкам улыбается! - сказал, смеясь, Гостомысл, встав между Гюрги и Дагаром и обращаясь скорее к Гюрги, чем к первому меченосцу великого князя.
      Военачальники улыбнулись именитому словенину.
      - Так и уведет какую-нибудь во четвертые жены! - смеясь, проговорил Гостомысл, вглядываясь в лица проплывающих в хороводе девушек.
      - А ты о ком так тревожишься? - спросил его Гюрги.
      - Как о ком?! - удивился новгородский посадник. - О дочке!
      Все так и ахнули. Столько лет знать Гостомысла и не ведать, что у него есть еще и дочь. Ну и ну, хитрый правитель словен!
      - Да! Я прятал ее от вас, от бедовых, а теперь, думаю, не страшно и показать, - гордо сознался посадник. - Гостомыслица! - крикнул он ласковым голосом. - Иди-ка ко мне!
      Варяги вытянули шеи и насторожились: к Гостомыслу подбежала тоненькая, стройная, юная девушка, светловолосая, голубоглазая, разрумянившаяся от быстрых плясок, и приникла к груди отца.
      - А вот и я! - сказала она и сдунула со лба выбившуюся прядку волос. Прядка взметнулась над высоким чистым лбом и непокорно легла на прежнее место. Девушка легким движением руки прихватила прядку и заправила ее в густые волосы.
      - Зачем звал, батюшка? - улыбнувшись, спросила она.
      - Хочу назвать тебе бедовых друзей-варягов, - гордясь красотой дочери, ответил Гостомысл.
      - А-а! - протянула девушка. - Синеголовые! - лукаво заметила она и оглядела каждого варяга без смущения и каждому улыбалась, когда отец называл их имена. - Запомнила? - спросила она сама себя и тут же повторила имена военачальников, перепутав Ромульда с Дагаром, Вальдса с Фэнтом, и под общий смех назвала правильно только сорокалетнего Гюрги.
      Олаф, с изумлением наблюдавший простоту общения юной словенки с военачальниками, вдруг понял, что очень хочет ей понравиться, но его Гостомыслица не перепутала, однако же больше и не взглянула на него ни разу. Бывший вождь рарогов, а ныне князь ладожский, посмотрел внимательно на Гюрги и сразу решил, что зрелый и знатный воин без боя сдался в плен юной словенке. "Вот так да!" - сказал Олаф самому себе и тихонько отошел к Рюрику, который еле двигал ногами от усталости, но улыбался всем давно забытой улыбкой.
      - Ой, Олаф, давно я так не прыгал, - смеясь, признался Рюрик и быстро спросил его: - А где Эфанда?
      - Вон, у костра, на бревнышках сидит с семьяницами, - печально ответил глава ладожской дружины, глядя на развеселившегося князя и завидуя ему.
      - Грустит?.. - мрачно спросил Рюрик и нахмурился.
      - Нет, сидит с твоей дочерью в обнимку и смотрит на хоровод, - просто ответил Олаф, почувствовав резкую перемену в настроении князя.
      - А-а, - снова обрадовался Рюрик, - сейчас мы их затащим поплясать! И, схватив Олафа за руку, потянул его за собой к костру, где сидели, грустно улыбаясь, женщины и с тоской по прошедшим годам звонкой босоногой юности взирали на хороводное веселье молодежи.
      - Вот они где! - задорно выкрикнул Рюрик, подходя к своим дорогим женщинам.
      Эфанда ойкнула от неожиданности, а Рюриковна так вспыхнула, что, показалось ей, все это заметили. Князь заметил смущение дочери и заволновался сам. Как сделать так, чтоб не обидеть маленькую княжну и не оскорбить ненужным намеком Олафа?
      Ладожский правитель с интересом оглядел юную княжну, уловил ее волнение и искренне проговорил:
      - Великий князь, до чего же хороша твоя маленькая великая княжна.
      Рюриковна теснее прижалась к Эфанде, исподлобья смотрела на Олафа и от волнения ничего не сказала ему, а только потупила взор.
      - А ты видел, князь, как она у меня танцует? - весело спросил Рюрик, довольный тем, как оценил Олаф внешность дочери.
      - Н-нет, - растерянно ответил Олаф и пояснил: - Как-то не приходилось.
      - Ну, вот сейчас придется посмотреть, - повелительно проговорил Рюрик и, взяв дочь за руку, ласково предложил ей: - Покажи нам свой танец луны, дорогая. Хетта! - окликнул великий князь свою бывшую вторую жену, зная, что кельтянка с кантеле должна быть где-то тут, рядом. - Наиграй нам, пожалуйста, ту мелодию, помнишь? - попросил князь Хетту, когда та подошла к ним.
      Хетта радостно улыбнулась: да, конечно, она помнит тот праздник урожая. Затем немного сосредоточилась, перебирая струны инструмента, и вдруг вспомнила пламенный танец Руцины в золотом платье, взывающей к жизни своего повелителя, и танец луны Рюриковны. Хетта ударила по струнам. Хоровод словенок распался, девушки расступились, и в центр поляны выбежала встрепенувшаяся Рюриковна, ища взглядом мать. Руцина, стоявшая рядом с Дагаром, наблюдала выход дочери в круг, но сознательно не пришла ей на помощь. "Пора самой, без матери, обретать крылышки", - грустно подумала Руцина. И дочь поняла ее. Она выдержала такт, подтянулась, вскинула нежные чуткие руки и начала свой новый танец. На ходу придумывала она движения, своими руками, тонкими, почти прозрачными пальчиками, робкими изгибами тела и пылкими поворотами головы говорила Олафу, как нежно любит она его, большого и красивого витязя, и как не хочет думать она о том, что он скоро покинет ее...
      - Да это не тот танец, - рассеянно проговорил Рюрик Эфанде, наклонясь к ней и наблюдая за дочерью.
      Младшая жена сверкнула на него очами и тихо прошептала:
      - Как ты не понимаешь! Это же сказ о ее любви к Олафу! - И она повела плечом в сторону своего брата.
      Рюрик обнял Эфанду, поцеловал ее в голову и ласково сказал:
      - А у меня перед глазами твой танец березки.
      Помнишь? - горячо прошептал он, и Эфанда замерла от счастья. Как не помнить родной Рарог?! Как не помнить ей свой первый танец любви?! А танец цветов, придуманный, чтобы вселить веру в жизнь дорогому человеку?! Эфанда приникла к мужу и забыла о его дочери.
      Олаф, сначала с любопытством наблюдавший за танцем юной Рюриковны, неожиданно вдруг почувствовал, что она танцует только для него. Только он мог распознать, что скрывают эти быстрые нежные движения рук, эти опущенные тонкие пальцы, этот легкий поворот головы, эти пушистые опущенные ресницы и этот мимолетный, горячий, зовущий взгляд из-под них. "Не покидай, не забывай меня!" - разве он мог относиться к кому-нибудь другому? Нет, он обращен только к нему, главе ладожской дружины!
      Но вот замолкли струны кантеле, и Рюриковна бросилась в объятия Олафа, который широко раскрыл их, ожидая свою нареченную. Да, как только он понял, что Рюриковна танцует этот чудесный танец для него, он сразу же забыл о милой дочери Гостомысла и решил увезти Рюриковну с собой в Ладогу. Ведь дальше одному, без любви, молодому правителю Ладоги жить нельзя.
      Девушка не успела прийти в себя от неожиданного счастья, как услышала позади веселый голос отца.
      - Вот и найди ее в этих огромных ручищах, - беззлобно проворчал Рюрик, глядя на дочь, утонувшую в крепких объятиях Олафа. - Отдай ее нам, витязь, произнес ритуальную фразу великий князь, волнуясь и с горечью сознавая, что совсем недолго, и эти нежные любимые им девушка и юноша сделают его дедом. Вот и старость пришла! Он повлажневшими глазами поглядел на дочь, затем на Олафа и ждал ритуального ответа от него.
      Олаф понял, чего от него ждут, и взволнованным голосом произнес, глядя на Рюриковну:
      - Нет, отец! Теперь твоя дочь будет моей нареченной, моей семьяницей, трижды проговорил Олаф впервые в своей жизни заветную клятву мужа и тут же испросил позволения у родителей невесты увести любимую в одрину.
      Семнадцатилетняя Рюриковна вспыхнула, поняла, что мечтательная юность ее осталась позади, и почему-то заплакала.
      А в это время Гостомысл затащил Хетту с кантеле снова в центр поляны и заставил играть ту мелодию, которая по нраву кельтянке. Жена Кьята не упрямилась, а подтянула на плечах ремень и весело ударила по струнам. И снова закружился хоровод, и впервые начались состязания в плясках между варягами и словенами. И зазвенели с новой силой шутки, смех, ибо первыми состязались самые знатные люди того и другого народов. И плясал Гостомысл, вытанцовывал и Власко с Вышатой, состязались в молодецкой удали с Гюрги и Дагаром; плясали Полюда с Кьятом и хохотали до упаду над своими замысловатыми прыжками; плясала Руцина, зазывая Эфанду и дочь Гостомысла в круг; плясал Бэрин, пыхтя и охая; и плясало небо со звездами, улыбаясь широколицей луной, и плясала земля со своими густолиственными деревьями, ласковыми кустарниками и вновь проснувшимися прекрасными цветами...
      * * *
      Всего три дня прошло после свадьбы Олафа с Рюриковной, не омрачать бы ничем светлое событие, побыть бы еще возле веселых, счастливых молодых, посмотреть бы на свежую зелень и чистоту белых цветов, что украсили вдруг землю ильменскую, положить бы в душу всю эту свежесть и чистоту и подержать бы ее там подольше, но время летело быстро, и великий князь вынужден был начать с главой ладожской" дружины тот тяжелый, но необходимый разговор, который наложил особый отпечаток на всю дальнейшую жизнь наследника Рюриковых дел. Теплым вечером, когда женщины занимались рукоделием, а дети под наблюдением нянек, объятые дремой, тихо засыпали, Рюрик сказал Олафу:
      - Я ведаю, ты мудрый муж моей дочери, и потому прошу тебя - повремени с ребенком.
      Олаф в ответ удивленно посмотрел на Рюрика, чуть-чуть не сказав ему: "Но сам-то ведь двоих имеешь!"
      Рюрик понял удивление Олафа, хмуро улыбнулся ему и мягко проговорил:
      - Ты... не так меня понял, Олаф. Я знаю, какую радость приносят дети, но ты запомни, князь: отроков надо иметь только... веря в их незыблемое будущее. - Рюрик с состраданием посмотрел в настороженные глаза повзрослевшего бывшего вождя их племени и упреждающе прошептал: - А я... боюсь, Олаф.
      Ладожский князь вздрогнул от такого откровения, но не успел успокоить великого князя какой-нибудь легкой шуткой, как услышал еще более тяжкое признание.
      - Ты же ведаешь, как тает моя дружина! - с болью воскликнул великий князь и хмуро добавил: - И я их понимаю! Воям нужен сильный, здоровый предводитель! А куда я могу повести своих дружинников? - спросил Рюрик скорее не Олафа, а самого себя и сам себе резко ответил: - Только за данью, и то в последнее время собирали ее Дагар с Кьятом! Что я могу? - снова сурово спросил великий князь и, не щадя себя, ответил: - Только лежать и кашлять! Я прошу тебя, Олаф, перебирайся ко мне, в Новгород! Присмотришься к делам моим, а там и... примешь их! - горячо и искренне предложил Рюрик, глядя в растерянное лицо правителя Ладоги.
      - Ты в своем уме?! - ужаснулся Олаф, не отводя взгляда от пытливого взора Рюрика.
      - В своем! -прохрипел Рюрик и, схватив Олафа за локоть, потащил его в сторону от любопытных женских глаз. - Запоминай верных людей, Олаф, - сразу приступил к делу князь. - Это Гюрги, Дагар, Власий с Гостомыслом, Домослав, Полюда... - горячо шептал Рюрик и тяжело, надрывно закашлялся. - Вальдс, Фэнт, Кьят, - продолжал он, кашляя и махая на себя рукой. - Я их очень люблю, - с трудом проговорил он и горячо посоветовал молодому правителю: Не обделяй их и не обижай!
      Но Олаф только отрицательно покачивал головой в ответ на заветы Рюрика, не желая воспринимать всерьез его слова.
      - А как там твои Эбон, Стемир, Корри, Рэльд? - торопливо продолжил разговор великий князь.
      - Эти тоже верны, - тихо, но растерянно ответил Олаф, обрадовавшись перемене разговора.
      - А как ладожане? - перестав кашлять, спросил Рюрик и улыбнулся, вспомнив свою первую крепость у ильменских словен.
      - Они изменили мое имя, - засмеявшись, ответил Олаф.
      Рюрик высоко взметнул брови.
      - Как?! - удивился и возмутился он.
      - Они нарекли меня... Олегом, - осекся Олаф и перестал улыбаться. - Сие значит - устроитель, - тихо, почти по-ладожски проговорил он и вопросительно посмотрел на своего рикса.
      - Олегом?! - прошептал Рюрик, вспомнив своего младшего брата, погибшего от злой руки германцев.
      - Тебе не по нраву? - нахмурившись, спросил Олаф.
      - Лишь бы ты остался жив! - воскликнул Рюрик, пряча повлажневшие глаза. - У меня вся надежда только на тебя!
      Олаф изменился в лице: непривычная складка меж бровей резко обозначилась, глаза приобрели стальной оттенок.
      - Неужели все намного хуже, чем я думал? - глухо спросил он, с тревогой глядя на великого князя.
      - Да, - резко ответил Рюрик, не отведя мрачного взгляда от встревоженного Олафа.
      - Почему? Ведь бояре тебе доверили такой важный титул! Это же не обошлось без борьбы меж ними? - возбужденно высказал важный, как ему казалось, довод Олаф, действительно не понимавший всех причин, беспокоящих чуткую душу великого князя.
      - Не в этом дело, - отмахнулся Рюрик. - Я буду править здесь как великий князь, - с горечью произнес он и хмуро пояснил: - А южный Киев навсегда останется приманкой. Это мне не под силу, - сознался он, и Олаф понял все. Он низко склонил голову перед Рюриком и дослушал все его горькие рассуждения. - Я не смогу казнить людей за то, что они не хотят жить впроголодь, - мрачно продолжал великий князь, и Олаф внимал ему. - А они бегут к нему, к этому черному волоху, и даже у меня не спрашиваются! Дагар предлагал мне догнать беглецов и расправиться с ними, чтоб другим было неповадно. Я только дважды смог это сделать, а ныне отказался. - Рюрик тяжело вздохнул.
      - И что за хворь на тебя напала! - удивился Олаф. - Раньше за тебя любой воин цеплялся. Только и разговоров о тебе было. - Ладожский князь в раздумье покачал головой: так неосторожно подорвать здоровье, и вот чем все это кончается - потерей дружины! А что может быть страшнее для князя?!