Вот замечательная мысль Киреевского об отношениях между жизнью и искусством:
      Но когда является поэт оригинальный, открывающий новую область в мире прекрасного и прибавляющий, таким образом, новый элемент к поэтической жизни своего народа, - тогда обязанность критики изменяется. Вопрос о достоинстве художественном становится уже вопросом второстепенным; даже вопрос о таланте является не главным; но мысль, одушевлявшая поэта, получает интерес самобытный, философический; и лицо его становится идеею, и его создания становятся прозрачными, так что мы не столько смотрим на них, сколько сквозь них, как сквозь открытое окно стараемся рассмотреть самую внутренность нового храма и в нем божество, его освящающее. Оттого, входя в мастерскую живописца обыкновенного, мы можем удивляться его искусству; но пред картиною художника творческого забываем искусство, стараясь понять мысль, в ней выраженную, постигнуть чувство, зародившее эту мысль, и прожить в воображении то состояние души, при котором она исполнена. Впрочем, и это последнее сочувствие с художником свойственно одним художникам же; но вообще люди сочувствуют с ним только в том, что в нем чисто человеческого: с его любовью, с его тоской, с его восторгами, с его мечтою-утешительницею, одним словом, с тем, что происходит внутри его сердца, не заботясь о событиях его мастерской.
      Таким образом, на некоторой степени совершенства искусство само себя уничтожает, обращаясь в мысль, превращаясь в душу.
      Вот суждение Киреевского об особенностях поэзии Языкова:
      Если мы вникнем в то впечатление, которое производит на нас его поэзия, то увидим, что она действует на душу как вино, им воспеваемое, как какое-то волшебное вино, от которого жизнь двоится в глазах наших: одна жизнь является нам тесною, мелкою, вседневною; другая - праздничною, поэти. ческою, просторною. Первая угнетает душу, вторая освобождает ее, возвышает и наполняет восторгом. И между сими двумя существованиями лежит явная, бездонная пропасть; но через эту пропасть судьба бросила несколько живых мостов, по которым душа переходит из одной жизни в другую: это любовь, это слава, дружба, вино, мысль об отечестве, мысль о поэзии и, наконец, те минуты безотчетного, разгульного веселья, когда собственные звуки сердца заглушают ему голос окружающего мира, - звуки, которыми сердце обязано собственной молодости более, чем случайному предмету, их возбудившему.
      Я, может быть, утомил читателя выписками, но мне хотелось дать возможно полное понятие о светлой стороне литературной деятельности Киреевского. В этой светлой стороне отразилась способность сочувствовать всем человеческим ощущениям и понимать чувством все человеческие слабости и страдания. Киреевский родился художником и, неизвестно почему, вообразил себя мыслителем. Он впечатлителен, восприимчив, отзывчив, способ подчиняться чужому влиянию, увлекаться чужими идеями; у него нет умственной самобытности; он постоянно отражает в себе идеи симпатии той среды, в которой он живет и которую любит. Бывши юношею, он жил тем, что было втолковано ему в детстве; поехавши за границу, он увлекся "первоклассными умами" Европы и начал стремиться к западному просвещению, которое было известно ему как-то понаслышке да по философским трактатам Гегеля и Шеллинга. Воротившись на родину и заслышав гул московских! колоколов, он крепко прирос к той родимой почве, о которой убивается журнал "Время", {8} и вообразил себя представителем славянского любомудрия, необходимого для спасения разлагающегося Запада. Но, как ни глубоко было заблуждение Киреевского, оно органически вытекало из основных свойств его характера, из тех самых свойств, которые выразились в нескольких блестящих мыслях и в нескольких горячо прочувствованных страницах.
      Вот, видите ли, есть люди, которые не могут смотреть хладнокровным критическим взглядом на все, что их окружает; им необходимо горячо любить, горячо отдаваться чему-нибудь, с полным самоотвержением служить какому-нибудь принципу или даже какому-нибудь лицу. Когда эти люди успевают обречь себя на служение какой-нибудь великой, истинной идее, тогда они совершают великие подвиги, становятся благодетелями своего народа и заслуживают признательность современников и потомков. Когда же они ошибаются в выборе своего кумира, тогда они делаются беспутными людьми, поступают в число гасильников и становятся тем опаснее, чем ревностнее и чистосердечнее увлекаются своею привязанностью к превратной идее. Киреевский чувствовал, что многие потребности просвещенного ума не находят себе удовлетворения, что многие обыденные явления оскорбляют человеческое чувство. Что же оставалось ему делать в таком положении? Оставалось бороться против тех сторон жизни, которые можно было изменить, и мириться с тем, что было не под силу отдельному человеку. Мирясь с явлениями жизни чисто внешним образом, надо было оградить самого себя от развращающего влияния этой жизни. Надо было, отказываясь от фактической борьбы, оставаться настороже и хранить свою умственную самостоятельность среди хаоса невежества, насилия и предрассудков. Но жить таким образом, без деятельной борьбы и без страстных привязанностей, значило жить чистым отрицанием, не верить ни в себя, ни в других, ни в идею, сознавая безотрадность настоящего я сомневаясь в возможности лучшего будущего. Остановиться на таком печальном воззрении на жизнь способны очень немногие люди; чтобы ужиться с чистым сомнением в области науки и жизни, надо обладать значительною трезвостью ума и недюжинною твердостью характера. Но у Киреевского не было ни того, ни другого; страдая от особенностей жизни, он не мог ни свыкнуться с этими особенностями, ни выстрадать себе полное равнодушие к этой жизни. Уродливые явления мешали ему действовать, но они не мешали ему мечтать, и он весь ушел в мир мечты, унося с собою свою диалектическую ловкость, которая помогала ему доказывать и себе и другим, что мечта его - не мечта, а живая действительность. Если бы Киреевский был мыслителем, если бы он заботился не об удобстве того или другого миросозерцания, а только о степени его действительной верности, тогда он не стал бы утешать себя произвольными фантазиями; если бы он был чистым поэтом, тогда он просто окружил бы себя созданиями собственного воображения, не стараясь связывать эти создания с явлениями действительной жизни. Но, к сожалению, в Киреевском соединились эти два редко совместимые элемента; он по природе своей художник, а по развитию ученик немецких философов. Он постоянно мечтает, но воспеваемые им предметы, к сожалению, вовсе не вяжутся с поэзиею; вместо того чтобы изображать свои собственные чувства, настроение своей души, наконец, то или другое, мелкое или крупное событие, он берет самые отвлеченные темы и пишет поэму в прозе о европейской цивилизации, об отношениях между Западом и Россиею, о новых началах в философии. Такого рода сочинения оказываются плохими поэмами и плохими рассуждениями. Личное настроение автора не может выразиться в свободном лирическом излиянии, потому что оно сковано логикою, диалектикою и физиономиею действительных фактов. Что же касается до логики автора, то она, конечно, стоит ниже всякой критики, потому что ее дело доказывать то, во что Киреевскому приятно верить. "Логический вывод, говорит собиратель материалов, думая похвалить своего героя, - был у Киреевского всегда завершением и оправданием его внутреннего верования и никогда не ложился в основание его убеждения". В сочинениях Киреевского хороши только те места, в которых он является чистым поэтом, те места, в которых он бессознательно выражает всю полноту своего чувства. Повести Киреевского (из которых окончена только одна - "Опал") очень плохи, потому что в них преобладает головной элемент; они сбиваются на аллегории или же на рассуждения на заданную тему. У Киреевского не хватило бы творческой силы на то, чтобы обдумать и создать художественно стройное целое; у него мечтательность выражается в общем направлении мысли, а сильное воодушевление появляется только проблесками и продолжается недолго; я выписал почти все те места, в которых Киреевский, увлекаясь лирическим порывом, производит на читателя сильное и вполне гармоническое впечатление. Таких мест в двух томах очень немного, и эти места тонут в сотнях дидактических, утомительно-скучных и глубоко-бесполезных страниц.
      IV
      Направление, по которому пошел Киреевский после своего двенадцатилетнего бездействия, называется православно-славянским. {9} Задатки этого направления заключаются еще в основных положениях его статьи "Девятнадцатый век", но эти положения получили полное развитие и принесли обильные плоды впоследствии, в его ответе Хомякову, в письме к графу Комаровскому, в критических статьях, помещавшихся в "Москвитянине", и в последней его философской статье, украсившей собою страницы покойной "Русской беседы". {10} Все эти статьи большею частью посвящены сравнению европейской цивилизации с русскою. Существование самобытной русской цивилизации, процветавшей "во время оно" и задавленной реформою Петра, составляет в глазах Киреевского неопровержимый факт, не требующий никаких доказательств. Эта русская цивилизация восхваляется всеми возможными возгласами и причитаниями; сравнивая ее с западною, Киреевский находит, что она не в пример лучше; он останавливается на этом сравнении с особенною любовью и с трогательным патриотическим самодовольством; главное преимущество, которое он находит в русской цивилизации, заключается в том^ что русская цивилизация не проникнута рационализмом и не подчинена господству разума. Чтобы доказать, что Киреевский считает это свойство действительным и важным преимуществом и что деятельность разума кажется ему в высшей степени опасною, я приведу следующую цитату из его письма к графу Комаровскому. Она очень длинна и скучна, но читатель узнает из нее замысловатое миросозерцание Киреевского и убедится в том, что русская цивилизация стоит неизмеримо выше западной:
      Но остановимся здесь и соберем вместе все сказанное нами о различии просвещения западноевропейского и древнерусского; ибо, кажется, достаточно уже замеченных нами особенностей, для того чтобы, сведя их в один итог, вывести ясное определение характера той и другой образованности.
      Христианство проникало в умы западных народов через учение одной римской церкви, - в России оно зажигалось на светильниках всей церкви православной; богословие на Западе приняло характер рассудочной отвлеченности, - в православном мире оно сохранило внутреннюю цельность духа; там раздвоение сил разума, здесь - стремление к их живой совокупности; там движение ума к истине посредством логического сцепления понятий, здесь стремление к ней посредством внутреннего возвышения самосознания к сердечной цельности и средоточию разума; там искание наружного, мертвого единства, здесь - стремление к внутреннему, живому; там церковь смешалась с государством, соединив духовную власть со светскою и сливая церковное и мирское значение в одно устройство смешанного характера, - в России она оставалась не смешанною с мирскими целями и устройством; там схоластические и юридические университеты, в древней России - молитвенные монастыри, сосредоточивавшие в себе высшее знание; там рассудочное и школьное изучение высших истин, здесь стремление к их живому и цельному познаванию; там взаимное прорастание образованности языческой и христианской, здесь постоянное стремление к очищению истины; там государственность из насилий завоевания, здесь - из естественного развития народного быта, проникнутого единством основного убеждения; там враждебная разграниченность сословий, в древней России - их единодушная совокупность при естественной разновидности; там искусственная связь рыцарских замков с их принадлежностями составляет отдельные государства, здесь совокупное согласие всей земли духовно выражает неразделимое единство; там поземельная собственность - первое основание гражданских отношений, здесь собственность - только случайное выражение отношений личных; там законность формально логическая, здесь - выходящая из быта; там наклонность права к справедливости внешней, здесь предпочтение внутренней; там юриспруденция стремится к логическому кодексу, здесь, вместо наружной связности формы с формою, ищет она внутренней связи правомерного убеждения с убеждениями веры и быта; там законы исходят искусственно из господствующего мнения, здесь они рождались естественно из быта; там улучшения всегда совершались насильственными переменами, здесь - стройным естественным возрастанием; там волнение духа партий, здесь незыблемость основного убеждения; там прихоть моды, здесь твердость быта; там шаткость личной самозаконности, здесь крепость семейных и общественных связей; там щеголеватость роскоши и искусственность жизни, здесь простота жизненных потребностей и бодрость нравственного мужества; там изнеженность мечтательности, здесь здоровая цельность разумных сил; там внутренняя тревожность духа при рассудочной уверенности в своем нравственном совершенстве, у русского - глубокая тишина и спокойствие внутреннего самосознания при постоянной недоверчивости к себе и при неограниченной требовательности нравственного усовершения; одним словом, там раздвоение духа, раздвоение мыслей, раздвоение наук, раздвоение государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и обязанностей, раздвоение нравственного и сердечного состояния, раздвоение всей совокупности и всех отдельных видов бытия человеческого, общественного и частного; в России, напротив того, - преимущественное стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и нравственного. Потому, если справедливо сказанное нами прежде, то _раздвоение_ и _цельность_, _рассудочность_ и _разумность_ будут последним выражением западноевропейской и древнерусской образованности.
      Читатель должен помнить, что все великие достоинства, о которых говорит Киреевский, принадлежат только древнерусской цивилизации. Мы, современные русские люди, должны только вздыхать о том, что нам не пришлось насладиться этими благами и что мы, по своей крайней испорченности, потеряли даже способность любить и уважать эту милую старину. Исследователь древнерусского быта мог бы, пожалуй, возразить Киреевскому, что в древней Руси было плохое житье, что там били батогами не на живот, а на смерть, что суд никогда не обходился без пытки, что рабство или холопство существовало в самых обширных размерах, что мужья хлестали своих жен шелковыми и ременными плетками, а блюстители нравственности, вроде Сильвестра, уговаривали их только не бить зря, по уху или по видению. Много подобных возражений мог бы привести исследователь, но Киреевский не обратил бы на них никакого внимания; он сказал бы, что все это мелкие, внешние, случайные явления, не касающиеся внутренней идеи, что сущность нашей цивилизации остается неприкосновенною, что принцип ее велик и непогрешим, несмотря на все проделки, творившиеся под покровом этого принципа. На такие убедительные доводы исследователь, конечно, не нашел бы ответа. Подобно этому предполагаемому исследователю, мы преклоняемся перед непонятною мудростью мыслителя-поэта и с трепетом живой надежды прислушиваемся к его обетованиям, открывающим нам перспективу лучшей, просветленной жизни. Из следующих слов его мы узнаем, что мы еще не совсем погибли, что и для нас есть возможность спасения:
      Но корень образованности России живет еще в ее народе, и, что всего важнее, он живет в его святой, православной церкви. Потому на этом только основании, и ни на каком другом, должно быть воздвигнуто прочное здание просвещения России... Построение же этого здания может совершиться тогда, когда тот класс народа нашего, который не исключительно занят добыванием материальных средств жизни и которому, следовательно, в общественном составе преимущественно предоставлено значение - вырабатывать мысленно общественное самосознание, - когда этот класс, говорю я, до сих пор проникнутый западными понятиями, наконец полнее убедится в односторонности европейского просвещения; когда он живее почувствует потребность новых умственных начал; когда с разумною жаждой полной правды он обратится к чистым источникам древней православной веры своего народа и чутким сердцем будет прислушиваться к ясным еще отголоскам этой святой веры: отечества в прежней, родимой жизни России. Тогда, вырвавшись из-под гнета рассудочных систем европейского любомудрия, русский образованный человек в глубине особенного, недоступного для западных понятий, живого, цельного умозрения святых отцов церкви, найдет самые полные ответы именно на те вопросы ума и сердца, которые всего более тревожат душу, обманутую последними результатами западного самосознания. А в прежней жизни отечества своего он найдет возможность понять развитие другой образованности.
      Мне нечего прибавлять к этим словам. Они сами говорят за себя.
      V
      В заключение скажу несколько слов о критической статье, помещенной в "Современнике" под заглавием "Московское словенство". Эта статья своею бездоказательностью и голословием может поспорить с философскими поэмами самого Киреевского. Все представители православно-славянского направления Хомяков, К. Аксаков, Киреевский - стушеваны под один колер; у всех на лбу прицеплен ярлык с надписью "славянофил", и все они совершенно лишены своей индивидуальной физиономии; славянофильство принимается за какое-то умственное поветрие, свалившееся на Москву, как снег на голову, и заразившее собою целый кружок людей, очень честных и очень неглупых. Внешние, признаки славянофильства описаны в общих чертах, но из этого описания читатель никак не может составить себе понятия о том, как возникло это направление мысли и почему именно оно пришлось по душе Киреевскому, Хомякову и компании. Если закоренелые обскуранты смотрят на нововведения как на дьявольскую прелесть, пущенную в мир для соблазна и погибели православных христиан, то должно сознаться, что некоторые отчаянные и чересчур запальчивые прогрессисты смотрят на явления, подобные славянофильству, как на какое-то чудовищное и необъяснимое порождение духа тьмы и зла. Обскуранты и прогрессисты нисколько не похожи друг на друга по образу мыслей, но те и другие, сражаясь с враждебными им явлениями, увлекаются за пределы всякого благоразумия, теряют способность хладнокровно анализировать и, впадая в декламацию, берут фальшивые ноты, вредящие тому делу, которое они защищают.
      Вместо того чтобы проследить развитие Киреевского, Хомякова и других славянофилов, вместо того чтобы рассмотреть те свойства этих людей, которые породили в них недоверие к деятельности разума, словом, вместо того чтобы объяснить славянофильство как психологический факт, критик "Современника" вдается в совершенно бесплодную полемику с положениями славянофильских теорий.
      Спорить с славянофилами - это, право, странно; благоразумный человек не станет ни опровергать отрывочных восклицаний, ни смеяться над несвязною речью. Он будет наблюдать - -, изучать развитие и причины - - и сообщать результаты своих исследований другим людям, способным и желающим его слушать.
      Славянофильство - не поветрие, идущее неизвестно откуда, это психологическое явление, возникающее вследствие неудовлетворенных потребностей. Киреевскому хотелось жить разумною жизнью, хотелось наслаждаться всем, чего просит душа живого человека, хотелось любить, хотелось верить... В действительности не нашлось материалов; а между тем он полюбил ее, объидеализировал ее, раскрасил ее по-своему и сделался рыцарем печального образа, подобно незабвенному Дон-Кихоту, любовнику несравненной Дульцинеи Тобозской. Славянофильство есть русское донкихотство; где стоят ветряные мельницы, там славянофилы видят вооруженных богатырей; отсюда происходят их вечно-фразистые, вечно-неясные бредни о народности, о русской цивилизации, о будущем влиянии России на умственную жизнь Европы.
      Все это - донкихотство, всегда искреннее, часто трогательное, большею частью несостоятельное.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Впервые напечатана в "Русском слове", 1862, кн. 2. Затем вошла в ч. 2 первого издания сочинений Писарева (1866). Варианты текста обеих прижизненных публикаций незначительны. В трех местах в тексте имеют место следы очевидных цензурных пропусков, отмеченные как в журнале, - так и в первом издании знаком - - .Ввиду отсутствия автографа статьи эти пропуски невозможно восстановить. Здесь статья воспроизводится по тексту первого издания.
      Борьба со славянофильством и его реакционной доктриной заняла видное место на страницах демократической печати в 1861-1862 гг. Это связано с усилением литературно-издательской активности славянофилов. В конце 1861 г. начала издаваться (И. С. Аксаковым) газета "День"; в этой газете неоднократно появлялись резкие выпады против Чернышевского и "Современника". В 1861 г. были изданы сочинения трех умерших к тому времени идеологов славянофильства - К. С. Аксакова, А. С. Хомякова и И. В. Киреевского.
      В 1861 г. со статьей, посвященной разоблачению реакционной программы "Дня", выступил Н. Г. Чернышевский ("Народная бестолковость" - в э 10 "Современника"); в ноябрьском номере журнала полемику со славянофилами продолжил Г. 3. Елисеев. В 1862 г. против славянофилов в "Современнике" была направлена статья М. А. Антоновича "Московское словенство" (в э1 журнала) и статья Н. Г. Чернышевского "Самозванные старейшины" (кн. 3). Кроме того, в "Современнике" и "Русском слове" за 1861-1862 гг. имели место и другие полемические выпады против славянофильской публицистики (напр., в "Русском слове" - в "Дневнике Темного человека" Д. Д. Минаева). Статья Писарева непосредственно посвящена выходу в свет в 1861 г. "Полного собрания сочинений" И. В. Киреевского в 2 томах.
      Опубликование этой статьи в ч. 2 первого издания сочинений Писарева явилось одним из пунктов обвинения, выдвинутых на судебном процессе против издателя Ф. Ф. Павленкова. Цензурный комитет, возбуждая? июля 1866 г. судебное преследование в отношении Ф. Павпенкова, писал между прочим, "что статья "Русский Дон-Кихот", под формой литературной критики заключая в себе осмеяние нравственно-религиозных верований и отрицание необходимости религиозных основ в просвещении и нравственности, составляет закононарушение, предусмотренное в ст. 1001 Улож о наказ" (см. "Литературный процесс по 2-й части "Сочинений Д. И. Писарева" - Д. И. Писарев, Сочинения, Дополнительный выпуск. Изд. 3, СПб. 1913, стр. 251). В том же заключении цензурного комитета статья "Русский Дон-Кихот" характеризовалась как одна из наиболее "вредных по направлению" статей, напечатанных в журнале "Русское слово" незадолго до его приостановки в 1862 г.
      Вместе с тем статья Д. И. Писарева содержит и отдельные уязвимые положения. Несправедливо резка оценка, данная здесь Писаревым статье М. А. Антоновича в "Современнике"; эта статья содержала политически острую характеристику взглядов славянофилов с позиций революционно-демократического направления. В противовес Антоновичу Писарев подчеркивает свое стремление определить славянофильство как "психологическое явление, возникающее вследствие неудовлетворенных потребностей". Это в известной степени ослабляло политическую остроту статьи Писарева.
      1 Приводя это мнение И. Киреевского о том, что Шлейермахер слишком много рассуждает и что следует воздерживаться от анализа подробностей, Писарев хотел, в условиях подцензурной статьи, дать ясно понять читателю, насколько реакционно было мировоззрение Киреевского, проникнутое правей славной догматикой. В том месте письма, к которому Писарев отсылает своих читателей, Киреевский, например, выражает свое неудовольствие по поводу; того факта, что Шлейермахер пускается в рассуждения и доказательства . "достоверности смерти Иисуса"; для Киреевского этот вопрос решен в положительном смысле без доказательств, и он даже присяжного берлинского богослова обвиняет в уступках "материальной точке зрения".
      2 Журнал "Европеец", издание которого предпринял И. Киреевский в 1832 г., был закрыт правительством Николая I на втором номере за помещение статьи Киреевского "Девятнадцатый век" на том основании, что она касалась вопросов политики. Мнительная николаевская цензура не могла перенести употребления в статье слов "просвещение", "деятельность разума", "искусно отысканная середина", предполагая, что автор имеет в виду под этими словами свободу, революцию и конституцию.
      3 Французский блузник, т. е. французский рабочий.
      4 В московском духе, т. е. в духе славянофильской доктрины (по месту пребывания идеологов славянофильства и издания их основных органов).
      6 "Материалы для биографии И. В. Киреевского", опубликованные в т. I издания его сочинений 1861 г., были составлены его другом славянофилом А. И. Кошелевым.
      6 В цитате из статьи И. Киреевского ("О русских писательницах", 1838) речь идет о Елизавете Кульман (1808-1825), поэтессе и переводчице. Одаренная феноменальными способностями, она свободно владела десятью языками. Еще 12-ти лет перевела стихотворения Анакреона на несколько европейских языков. Писала собственные произведения также на нескольких языках. Ее поэтические опыты были изданы после ее смерти в трех частях (СПб. 18331841).
      7 Имеется в виду кн. Зинаида Волконская (1792-1862). Ее московский салон в 1820-х гг. посещался многими известными писателями. Литературой занималась как дилетант; большею частью писала на французском-яЗыке. Наибольшую популярность имело ее сочинение (на французском языке) "Славянская картина V века" - попытка обрисовать мифологические верования древних славян. Большую часть жизни провела в Италии, перейдя к концу жизни в католичество.
      8 "Время" - см. прим. 3 к статье "Схоластика XIX века".
      9 Наименование славянофильского направления "православно-славянским" принадлежит самому И. Киреевскому.
      10 Статья "Девятнадцатый век" была помещена в кн. 1 журнала "Европеец" за 1832 г.. - "Ответ А. С. Хомякову" относится к 1839 г. - Письмо к графу Камазовскому - статья И. Киреевского "О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России"; была опубликована в "Московском сборнике", изданном славянофилами в 1852 г. - Философская статья, напечатанная в журнале "Русская беседа" (1856, т. II), - последняя статья Киреевского "О возможности и необходимости новых начал в философии". Эти две последние статьи Киреевского представляют наиболее последовательное изложение реакционных политических и философских идей славянофильства. ".Москвитянин" - славянофильский журнал, издававшийся в 1841-1856 гг. С начала издания решающую роль в журнале играли известный реакционный историк и публицист М. П. Погодин (издатель журнала) и критик С. П. Шевырев; с 1850 г. в журнале приняли решающее участие члены так называемой "молодой редакции", среди них и писатели-славянофилы или близкие к славянофильству (Т. И. Филиппов, Ап. Григорьев). - "Русская беседы - см. прим. 2 к статье "Схоластика XIX века".