Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Гнилой хутор

ModernLib.Net / Смирнов Сергей Георгиевич / Гнилой хутор - Чтение (стр. 3)
Автор: Смирнов Сергей Георгиевич
Жанр:

 

 


      Все улыбались во главе с председателем ученого совета.
      - Спасибо, не нужно, - поспешил ответить Николай и вышел на сцену: благодарить.
      Говорил он одно, а думал в другом: "Странный сон... Жуть какая-то... Доконала меня аспирантура..."
      В микрофоне что-то шипело и потрескивало. Этот звук напомнил Николаю хруст соломы, и его передернуло.
      Защита кандидатской диссертации Окурошева прошла успешно. Черных шаров не было.
      На следующее утро Николай, проснувшись, подумал о прожитом дне. Защита диссертации и странное видение смешались в одно сметное, тревожное воспоминание, от которого хотелось только отмахнуться: "Пронесло - и ладно".
      До конца недели Николай жил в новом звании легко и радостно... Но в ночь с пятницы на субботу его поднял на ноги назойливый дребезг телефона.
      Растеряв по дороге тапочки, пересчитал углы и косяки, Николай вывалился в коридор и едва не сшиб аппарат с фигурной подставки. Только взволнованный голос Марины Ермаковой привел его в сознание.
      - Коля, я в институте... Я осталась на суточный эксперимент. - Она старалась говорить медленно и очень отчетливо, понимая, что обращается к человеку сонному и плохо разумеющему, но вскоре сбилась, слова ее заскакали в испуганном лепете. - Здесь кто-то есть... Коля... Приезжай... Извини... Без тебя нельзя.
      - Подожди... Объясни толком. Не понимаю, - пробормотал Николай, спросонок опершись лбом о стену.
      - Я только начала работать, как вдруг кто-то заперся в комнате и ходит там, - немного совладав с волнением, сообщила Марина. - И ворочает там все... Мне страшно. Я не знаю, кто это... Приезжай, Коля.
      - Ты дежурного вызвала? - спросил Николай.
      - Вызвала... - чуть помедлив, ответила Марина. - Но ты нужен. Извини, пожалуйста. Я бы не стала звонить...
      - Хорошо. Еду, - перебил Николай: последние слова Марины вдруг рассердили его и обидели.
      Он оделся, встревожил родителей, ничего им толком не объяснив, да от досады не сделав того и нарочно, - и выбежал из квартиры.
      Марина дожидалась его у дежурной проходной. Увидев Николая, она страшно обрадовалась, схватила его за руку и с силой потащила внутрь, словно боясь, что у самого порога Николай вдруг передумает и повернет обратно.
      Стоило Николаю очутиться в пределах института, как его словно подменили. Удивительное спокойствие, почти полное равнодушие ко всему происходящему охватило его.
      Марина, будто намеренно не оглядываясь, тянула его за руку. Однако посреди холла, на первом этаже, она, не замедляя шага, вдруг остановилась. Николай, едва поспевавший позади безвольно перебирать ногами, чуть не наткнулся на нее. То ли запыхавшись, то ли справляясь с растущим волнением, Марина с полминуты переводила дух.
      Было тихо. Лишь из какого-то темного угла доносился прерывистый стрекот сверчка.
      Марина пристально, с тревожной недоверчивостью разглядывала лицо Николая.
      - Коля! - сказала она громко, будто окликая, хотя стояла почти вплотную. - Коля! Скажи честно! Только вот честно! Ты писал эту свою диссертацию?
      - Ну да, естественно писал, - ответил Николай, как можно ответить на вопрос "который час".
      - Ты ставил эксперименты, обрабатывал результаты, описывал их... Все это было?
      Ничего подобного Николай не помнил. Сила, превратившая его в кандидата биологических наук, не вольна была заполнить пробелы в памяти. Впрочем, кто знает: может, дошло бы дело в конце концов и до ложных воспоминаний... Николая потянуло соврать Марине, однако он не соврал; наверно, ее вопрошающий взгляд имел _свою_, крепкую и живую силу.
      - Ну что... Было... Наверно... Нет, не знаю... Не помню я, как-то робко затолокся ответом Николай и пожал плечами.
      Тонкое, еще более заострившееся от волнения, лицо Марины побледнело, и она отшатнулась от Николая. В порыве испуга она едва не кинулась прочь, но глухая безмолвная темнота еще больше напугала ее и она замерла в двух шагах от Николая, приглядываясь к нему, как к прохожему, повстречавшемуся в пустом темном переулке.
      - Коля! - голос ее дрожал. - Ты же спишь! Тебя же усыпили! Вы же все загипнотизированы! - Она была готова вот-вот расплакаться. - Вы же все - подопытные кролики!
      Эти "кролики" подействовали на Николая странно: душа его колыхнулась - в самой Марине вдруг увидел он маленького зверька, испуганного и беспомощного, должно быть, крольченка. Жалость пробудилась в нем.
      - Ты что? Ну, не бойся. Что с тобой? Объясни, - заговорил Николай ласково. - Извини, я, может еще не совсем проснулся... С этой защитой... да, правда, нехорошо это как-то. Я тут не могу понять.
      Противоестественность своего кандидатского звания Николай стал теперь признавать рассудком, но никакой тревоги, тем не менее, еще пока не испытывал.
      - Вот видишь! Сам говоришь! - с жаром подхватила Марина. - Как так может быть, чтобы у всех вдруг диссертации... так вот за неделю... как грибы... Ведь не может быть?
      - Наверно, не может...
      Марина заговорила вдруг быстро-быстро, сбиваясь и путаясь, точно давно готовилась излить душу, и, начав теперь, боялась, что Николай не захочет дослушать до конца, сочтя все за вздор.
      - Что делается... Все ходят только, бродят по комнатам и коридорам - и довольны жизнью. Никто ничего не делает. Вообще... Все за всех _делается_. Кем-то. Втихую... Как по щучьему велению. Пыреева только курит да биоритмы свои рассчитывает. Люська все книжку читает. Макулатурную. Хоружий чаи гоняет или дремлет. Клебанов со всей компанией у Коноваловой: глядишь, засядут в преферанс... И вдруг сегодня один - кандидат, завтра - другой, а послезавтра, глядишь, третий - доктор. Статьи откуда-то... Ну, статьи - ладно: может дома, по вечерам пишут. Но книги! Ведь слова нигде не было сказано! Обычно как: раз книжку кто сел писать - целое событие. И отпуск дадут, и разговоров будет, и в плане, и в отчета всяких главных пунктов... А тут на те - уже готовенькие книжки как с неба валятся... А Верходеева только ходит и поздравляет, ходит и поздравляет... Кошмар! Что это?
      - А что... Наука, - робко и глуповато улыбнувшись, сказал Николай.
      По лицу Марины вновь промелькнула тень испуга.
      - Нау-ука, - задумчиво протянула она. - И моя, - речь пошла о Елене Яковлевне Твертыниной, - она ведь тоже ничего... Она, по-моему, даже думать перестала. Вообще... Ей кажется, что все за нее делаю я. Понимаешь, Коля? А это же не я... Страшно...
      - Успокойся, что ты, - вновь вспомнил про "кроликов" Николай и даже легонько подхватил Марину под руку.
      Она не отстранилась, только отвела глаза в сторону, будто не желая видеть близко перед собой Николая.
      - Это не я, - повторила она. - Кто-то... Я сначала ни во что не верила. Только ругалась. Но, когда бралась за какое-то дело, все вдруг начинало валиться из рук... Машинку заклинивало, ручки ломались, электроды не накладывались, приборы отказывали... а стоило мне на минутку выйти... вернусь - а уж все готово... И как я сразу не поняла? Только вот сегодня. Я нарочно осталась. От злости. Уж решила - сегодня сама все сделаю, кровь из носу. Только все наладила, подготовила, а вдруг заперлись... они... и молчат... и не открывают.
      - Кто "они"? - поинтересовался Николай.
      - А я не знаю... - Марина осторожно заглянула ему в глаза. Потому тебя и позвала.
      В этот-то миг Николай впервые и ощутил в себе тонкое и холодное дуновение страха. Он даже удивился своему новому чувству, а следом ощутил еще более холодный его прилив.
      - А я ведь тоже ничего не знаю, - почти шепотом проговорил он.
      - Да уж все знают, что _они_ есть, - тяжело вздохнула Марина. - Но каждый боится рассказать другому, что видел сам... кого-то встретил... Все ведь замечали... Какие-то люди как ряженые... бородатые... Они всем мерещились... А наши чай пьют и смотрят друг на друга с намеком. Но вслух никто... Ни слова. Потому что все _так_устраивает_... Все уже - доктора и кандидаты. Как тут признаться? Боятся - как в той сказке: кто первый слово скажет, тому дверь закрывать... Боятся, что звания отнимут и работать заставят... Не известно, кто отнимет, но если проговоришься - обязательно отнимут... Нутром чуют. Не замечают, что уже спятили... Только _моя_ до сих пор думает, что все за нее делаю я... Все это плохо кончится, Коля. Я чувствую... Да что чай. Теперь уж вместе и не пьют, по своим норам сидят тихо, в коридорах друг друга не замечают. Скоро _начнется_...
      - Что начнется? - прошептал Николай.
      - Не знаю. - Марина встрепенулась. - Пойдем, Коля.
      Она потянула его за собой. Николай, сам того не замечая, засопротивлялся.
      - Да ты сам-то не бойся, - усмехнулась Марина. - Тебя-то _они_ не тронут.
      - Ты охрану вызвала? - начав озираться, спросил Николай.
      - Нет, Коль... Не злись. Погляди сам.
      Они поднялись на второй этаж.
      Под дверью в комнате лежала неяркая полоска света.
      - На стук не реагируют? - шепотом спросил Николай.
      Марина покачала головой:
      - Постучи. Может, _тебе_ откликнутся...
      Николай боязливо потянулся к двери, вежливо постучал костяшками пальцев. Внимания его стук удостоен не был.
      - Кто там есть? Откройте! - вдруг расхрабрился Николай. - Сейчас придется вызвать милицию.
      Ответа не последовало.
      - Ты заметила, как туда вошли? - спросил Николай уже в полный голос.
      - Нет, конечно... А ключ там, внутри оказался...
      - Хм... Как "внутри", когда он вот висит, - удивился Николай, он вынул ключ из двери и рассмотрел бирку. - Все верно. Он - от этой комнаты.
      - Это пока я за тобой бегала... - растерянно проговорила Марина.
      - Ну, была ни была, - Николай повернул ключ в замке и, чуть помедлив, решительно толкнул дверь.
      Она распахнулась... Николай остолбенел. Марина выглянула из-за плеча и ахнула.
      Открылось перед ними вовсе не лабораторное помещение второго этажа: они стояли на краю пустоши, заросшей высокой, выше человеческого роста, крапивой. Ночи не было - был пасмурный день. Вокруг пустоши виднелись луга, дальше - лес, по левую руку, невдалеке, - дома какой-то тихой деревеньки.
      Место показалось Николаю знакомым. Борясь с робостью, он сделал шаг вперед и оглянулся: Марина испуганно выглядывала из двери покосившегося сарая.
      Ее растерянный вид вдруг рассмешил Николая, и он поманил девушку рукой.
      - Иди сюда... Видала, фокус какой...
      Марина только покачала головой, отказываясь.
      Николай еще раз взглянул на деревеньку и, никого не увидев около домов, повернулся в сторону пустоши. У края крапивных зарослей что-то поблескивало. Николай пригляделся и различил в траве топор. Любопытствуя, он протянул было за ним руку, но тут же дернулся назад, напуганный внезапным, негромким окликом:
      - Не трожь!
      Справа, шагах в десяти, на дороге, стоял, опершись на посох, высокий старик. Казалось, он проходил мимо и остановился лишь за тем, чтобы окликнуть Николая. Несмотря на суровый голос, глаза его светились доброй улыбкой. Одет он был, по словам Николая, "как крестьянин в старину", и нес за плечами котомку.
      - Не трожь, - уже приветливо повторил старик. - Топор с Гнилого Хутора... Значит, в разбойном деле бывал. Гляди, и тебя затянет...
      - С Гнилого Хутора? - переспросил Николай. - Что это?
      - Да вот он перед тобой и будет, - указал старик на заросли крапивы. - А вы, я погляжу, нездешние, нет ли?
      - Нездешние, - кивнул Николай. - Не поймем вот, куда попали.
      Старик сошел с дороги, приблизился. Николай вновь поманил к себе Марину, и она, помявшись, робко вышла из... сарая.
      Вот что рассказал старик-странник.
      - Вон Старино, - со вздохом кивнул он в сторону домов.
      "Старино... Да это же деревня; что рядом с институтом!" - вспомнил Николай.
      Рядом с деревней еще в пору татарских набегов появился Гнилой Хутор. Пришли тогда к деревне чужие люди. Приняли их сердобольно, как беглецов от татарской неволи, как погорельцев. Они и затеяли поселиться здесь хутором. Построились кое-как и зажили на скорое удивление и смущение жителей: скотину держать не стали, сеяться на собрались. Начали пробавляться милостыней, мелкой охотой да рыбалкой, а то и поворовывали. Поначалу на деревне головы ломали: то ли вправду ленятся чужаки на земле работать, то ли совсем ненадолго здесь хутором задержались и собираются подать куда-нибудь дальше, куда не доскакал еще татарский конь. Подходили к хуторянам с вопросами: как, мол, так, - почему по-людски не селитесь, не работаете? Те посмеивались, отмахивались:
      - А почто, - отвечали, - строиться, возиться? Один конец будет: татарин придет - все спалит. А что не спалит, так вытопчет али к рукам приберет.
      Ордынец и вправду приходил - с поджогом, грабежом и горем, но мир все равно не по-доброму дивился на хуторян: не мог понять их жизни. Снова строились, снова сеяли, а хуторянам и забот было мало - только что посмеивались.
      Меньше десятка лет продержался хутор. Недолюбливали пришлых, но терпели. Однако кой-кому из подросших деревенских молодцов пришлась по вкусу бесшабашная жизнь. Тихою ржою пошел по деревне гомон и раздор. Поворовывать, хитро щурить глаз начал уж кто-то из своих. Нахмурились старики, запричитали бабы по вечерам. Под Пасху лихо повеселились с хуторянами молодцы - поскакал по деревне красный петух. Лопнуло в ночь пожара терпение мира. Со своих шкуры долой спустили, а на чужих и обоза не пожалели - посажали и выпроводили всех вон.
      Потом четыре века с лишком стоял Гнилой Хутор в густом высоком бурьяне и древесном тлене. Вскоре после разгрома польских панов кое-кто из деревенских подбоченился, походил гусем по улице и решил отделяться дворами. Снова вытоптали бурьян - и выросло здесь несколько срубов. А там и года не миновало, как принесло новую напасть. Появился в округе лихой человек, чужак без роду и племени по прозвищу Коляй. Никто не знал, где живет он, где ночует, к кому ходит столоваться. В деревнях замечали его не часто, однако и бродягу лесного он собой не напоминал: ходил осанисто, щеголем, в белом кафтане и непременно в чистых белых сапогах, всегда был он брит, мыт и причесан. Даже всплывал порою тревожный слух, что Коляй - птица высокого полета и ни кто иной, как сам "Тушинский вор", Лжедмитрий Второй, будто бы не убитый в Калуге, а скрывшийся - и теперь вот рыскает по селам, втихомолку затевает на Руси новую смуту, новый кровавый раздор...
      Показывался Коляй на глаза самой дурной приметой, боялись его, как грозовой искры. И справиться с ним миром долго трусили. Чем только не оправдывались. Шептали, что шайка с ним ходит тайная и числом несметная: чуть что, приведет - ни дитя, ни старика не помилует. Частенько вспархивали слухи, будто в одной деревне непокорного мужика порубил он топором вместе с семьею, а в другой собственноручно утопил разом двоих, и в третьей будто бы дитя пропало - верно, его работа. И хотя ни тел изувеченных, ни утопленников тех никто никогда не видал, слову страшному о Коляе верили охотно, с замиранием духа, с долгим мрачным молчанием среди мужиков. "Да уж, - вздыхали они и разводили ручищи по сторонам. - Куда уж тут денешься. Нехристь он и есть нехристь." И разбредались по домам - дожидаться новых зловещих вестей... Уверял народ друг друга, что Коля - колдун, что глаз у него чертовской, что чары он знает и заговоры темные, а против заговора хоть топор, хоть багор - все без толку.
      Пуще других заливали иные безусые молодцы, за которыми старики заметили странную причуду: как начнут расписывать историю про Коляя, так отводят глаза в сторону. Нескоро, однако, распознали тех молодцев: оказались они коляевыми должниками. И правду сказать, кого пугал Коляй до дрожи в коленях, так то своих должников. Нежданно-негаданно, хоть при ясном дне, хоть в ночной час, хоть в лесу, хоть посреди деревни вырастал он перед ними, будто из земли и прибивал ледяным взором к месту. Бледнел молодец, дышать переставал, терял силу и пальцем шевельнуть... Коляй только молча усмехался и уходил прочь.
      Шайка была у Коляя, шайка верная и немалочисленная. Стоило ему бровью повести - и тут же собиралась она перед ним. Сколотил он ее из тех самых молодцев, своих должничков. Жили они по своим домам, и не ведомо было сельчанам, что могут собраться по зову Коляя из их родных мест полсотни парней - и учинить где разбой, где пожар - одним словом, беду, а потом снова тихо растечься по домам.
      Хитер был Коляй. Должком схватывал он молодую горячую голову, как силком воробья. Подлавливал умело, каждого в мгновение _своей_ слабости, на своем душевном изъяне. Страдает один безусый удалец без новой рубахи алой или без новых сапог. Вовремя, в минуту самой тяжкой зависти перед загулявшими под вечер деревенскими щеголями, поднесет ему Коляй из-за спины подарочек... У другого - сердечная заноза. А деваха и не глядит в его сторону, ходит, подбоченившись, а то и соседу кудрявенькому улыбнулась. Зло возьмет парня; в глазах у него потемнеет. И вдруг откуда ни возьмись Коляй, а с ним чужая, развеселая девка, на первый взгляд и покраше зазнобы. Надвинется грудями - так и дух сопрет. А главное - чужая, издалека... Развезет парня, взбрыкнет он... Третий жаден - золотишка ему подкинет Коляй, у того и вовсе разум замутится... А четвертый от рюмки оторваться не может, и тому в пору угодит Коляй - в смертное утро похмелья поднесет ему желанный жбанчик. И все умел он тихо, со стороны никому не приметно устроить.
      Многие сдерживались - гнали негодяя. От них Коляй уходил, так же усмехаясь невидимыми своими губами, и пропадал до следующего мига душевной смуты, будто из какого угла денно и нощно следил за каждым человеком. А иные сдавались. Ломались обычно сразу, без оглядки. Благодарили, руки целовали, порою и до сапог белых дотягивались. Молчал, усмехаясь, Коляй - и уходил, ускользал прочь. Счастливчик радовался день-другой, а вскоре обыкновенно и забывал про своего "благодетеля". Забывал до того дня, когда являлся перед ним благодетель из-за куста, из-за дома, из-за дерева - не уловишь откуда. И тут уж всякую память и про отца, с матерью, и про весь род свой, и про землю, и про ремесло отшибало молодцу напрочь. Превращался он из человека в должника, становится хуже оборотня.
      И что же - весь Гнилой Хутор ходил в должниках у Коляя. Сюда захаживал он чаще всего. Здесь по подвалам да по амбарам стало скапливаться добро, добытое по ночам. Им сам Коляй брезговал и никогда не пользовался, не разживался. Здесь, на Гнилом Хуторе, нашел он себе самого верного дружка-пособничка, не отстававшего от него ни на шаг, огромного, косой сажени в плечах, детину, падкого на бесчинную жизнь, на дармовщину.
      Звали детину Емелькой. Про того Емельку и сложили в деревне Старино сказку не сказку - горькую быль про мужика, бездельника и негодяя, получившего на беду односельчан подарочек от какой-то нечистой силы в виде колдовского "щучьего веления". Потом уж века миновали - забыли Емельку, приукрасили быль, превратили в веселую сказку. Растеклась сказка по Руси. И кто теперь, вспомнив ее, не охнет невольно, не потешит в себе лукавого: уж мне бы такое щучье веление так зажил бы... Зажил бы - миру на беду, себе на погибель. Но правда эта не всякого и теперь осенит.
      Поймал Коляй Емельку на желанную тому приманку. Была ли в природе та хитрая щука, что подбросил ему Коляй или кто только слух про чертовщину всякую пустил, не так уж и важно. Главное дело, и вправду овладел Емелька разными мошенническими фокусами и исполнять их иначе, как с приговором "по щучьему велению - по моему хотению", не был он способен. Быть может, глазом черным подействовал на него Коляй - так что уж без "щучьего веления" совсем стал слаб мужик: даже на улицу не показывался из дому, не пробормотав под нос своего приговора - все боялся.
      Много беды натворил Емелька у себя в деревне да и в соседних тоже порядочно набедокурил, многих девок чести лишил, многим хозяйство попортил. Невзлюбили Емельку, тыкали пальцами в него - говорили, что продал душу черту. Стали прозывать его "Щукиным сыном", вроде как "сукиным". И так прилепилось к нему то прозвище, что обернулось наконец привычной фамилией. Даже Коляю пришлась она по душе - и он кликал Емельку по прозвищу, Щукиным.
      Однако ж сколько веревочке не виться... Видно, издалека рассчитал Коляй судьбу своего дружка-подручного, долго при себе решил не держать. Да и шут его знает, что было на уме у этого лихого человека. Раз по пьяни проспорил ему Емелька свое "щучье веление". Затих мужик на пару дней, а потом взвыл, в ногах у Коляя валялся. Так бездельничать привык, обманом да фокусом дорожку себе стелить, что шагу без приговора сделать уже не мог.
      Посмеивался над ним Коляй.
      - Здоров в плечах, - говорил он Емельке, играя незаметными своими губами, - а совсем холуем стал. Ни на что не годен. Ведь оробеешь и со двора выйти. Как же отспоришь обратно свое "веление"?
      - Все, что велишь, сделаю, - клялся Щукин, теперь уж одна усмешка осталась в его прозвище-фамилии.
      - А высоты боишься? - улыбался Коляй.
      - Нет, - уверял Емелька, почуяв, что вернут ему недобрую силу.
      - Врешь, боишься, - распалял его Коляй.
      - Хоть на колокольню по стене влезу, вот те крест, - махнул с плеча Емелька.
      - На колокольню, говоришь. - Хитро глядел на него Коляй, испытывал. - Ну, не крестись тут. На колокольне и перекрестишься. Будет торг - залезешь на колокольню и свалишь крест. Свалишь?
      - Ага, - кивнул Емелька, облившись потом. - А "веление"?
      - Будет тебе веление, Щукин, - сурово вдруг отчеканил Коляй. Станешь спускаться - да спускаться можешь и по лестнице, - как с последней ступеньки на землю ступишь, так вернется к тебе твое родное "щучье веление".
      Едва дождался Емелька осенней ярмарки. Поползнем вскарабкался на колокольню, грохнул вниз тяжелый позолоченный крест - громко звякнул он внизу о паперть, отлетел в крапиву. Дух захватило у Емельки, рубаха к спине прилипла. Задыхаясь, поскакал он вниз по деревянным ступенькам. Бабы на торге первыми узрели обезображенную маковку колокольни, заголосили смертно. Мужики, обомлев вслед за бабами от невиданного святотатства, разъярились не на шутку. Припомнили Емельке все обиды. Опередили его мужики всего на один шаг, не дали Емельке встать ногами на землю: скрутили его на лестнице, приволокли на плечах к торгу и так дубьем угостили, что из того и дух вон.
      Опомнившись, мужики сами испугались столь скорой и кровавой расправы. Однако, вспомнив про Коляя и недобрые слухи о Гнилом Хуторе, снова разгорячились. Жестокий, решительный суд над Емелькой Щукиным раззадорил их - в силу вошли мужики. Явились на Гнилой Хутор с топорами. Пошуровали славно - только щепки летели. Нашли-таки ворованное добро - и тут уж милости никакой ждать не пришлось: спалили хутор дотла. А потом еще до ночи по деревням да по лесу рыскали - за Коляем охотились. Но тот, как в воду, канул.
      Тревожно жила до зимы деревня: ждали коляевой мести. К масленнице же докатился слух, будто поймали разбойника в Москве и за многие злодейские дела колесовали принародно возле Лобного места. Больше никто Коляя наяву не видел - только снился долго он еще сельчанам в недобрых снах, особенно тем, кто встречался с ним; а должничков своих пугал он в ночных видениях до хриплого крика и ледяного пота. И матери еще долго стращали им за шалости свою ребятню - и снился он ребятне на разные лица, пока не подросла она и стала уж насмешливо отмахиваться от стариковских россказней про лихого разбойника-колдуна...
      И снова больше века стояли на угольях Гнилого Хутора дикие заросли татарника и крапивы, пока не объявился тут новый хозяин окрестных деревень, Карл Фейнлиц, генерал гнезда Петрова, верноподданный немец из числа дельных немецких умов, развернувшихся в России с благословения царя-плотника. При Екатерине впал он в немилость и услан был в глушь, в имение: на хандру и меланхолию. Двухэтажный с колоннами дом Фейнлица, пруд с лебедями и геометрический садик сменили татарник и крапиву Гнилого Хутора.
      Зол был на судьбу генерал, помилосердствовал в своей вотчине. Не было простора силам генеральским, бесился он в имении, как в клетке.
      Мимо пролегал тракт, по которому частенько вели набранных в солдаты мужиков. Выпросил генерал в столице позволение оставлять у себя мужиков на полгода для обучения солдатскому ремеслу... Рядом с имением выложил он плац, построил учебный редут - нашел отвод тоскующей душе. Славно муштровал он рекрутов, трех-четырех из десяти запарывал насмерть. Зато однажды на параде в столице, уже в мундирах и при оружии, прошлись его мужички на изумление всего генеральства, даже сама матушка-императрица бровь приподняла.
      Получил Карл Фейнлиц орден, выслужил милость императорскую. В столицу, ко двору, правда, не пустили его, но облагодетельствовали из казны. И рекрутов, на радость генеральской душе, прибавилось у старика втрое.
      Терпения у крепостных мужиков Фейнлица хватило до слухов о явлении царя-спасителя. Ждали его со дня на день. Росла сила Пугачева, росли кругом отчаянные слухи. Гомон пошел по деревням, только искру кинь вспыхнет бунт, как порох. Упала искра: запорол Фейнлиц двух деревенских мальчишек, полезших через ограду подивиться на лебедей. Заголосили бабы. Вспрянули мужики - навалились с огнем и топорами на имение. Генерала-старика утопили в барском пруду вместе с лебедями и борзыми. Имение сожгли - и разошлись по домам дожидаться спасителя. Однако не дождались: сгинул Пугачев, рассеялось его войско. В деревню же пришел царский полк - и кровь потекла рекой. Только через полвека ожила деревня, и снова потянулось в ней тихое житье-бытье. На Гнилом же Хуторе век кряду в человеческий рост вымахивала крапива. Пруд зачах, летом в его котловине стояли грязь и болотная вонь...
      - Плохое место, - кончил старик со вздохом. - Уходили бы вы отсюда.
      Расстались. Старик побрел дальше по дороге.
      Николай с Мариной вернулись в сарай - и очутились в коридоре института.
      - Что это было, Коля? - растерянно пробормотала Марина.
      - Связь времен... - словно бы в полусне ответил Николай. - Если мы сейчас откроем соседнюю дверь...
      Чутье не обмануло его: зайдя в соседнюю комнату, он оказался на краю старого пожарища, начавшего зарастать бурьяном. Здесь тоже был день, и не трудно было найти человека, который мог рассказать о дальнейшей судьбе Гнилого Хутора.
      - Да лет полтораста не селился тут никто, - сказала женщина, повстречавшаяся на околице. - Старики говорили: гнилое место. А перед самой империалистической пришли чужие...
      И снова не стали жить хуторяне крестьянским трудом. Сидели они по домам и занимались какими-то таинственными хлопотами. Иногда незнакомые хмурые мужики подводили к хутору обозы и сгружали в амбары наглухо запечатанные тюки... Наконец правда всплыла ж наружу. Странным ремеслом жили хуторяне: делали расписные коробки для "поддельных" сигар. На вид и вкус те сигары вовсе не казались поддельными, так их называли сами хуторяне. Где-то, в другой деревне, втайне искусно готовили капустный лист, крутили из него сигары и перевозили товар на Гнилой Хутор. Здесь клеили коробки, раскладывали по ним товар и переправляли дальше, в Москву, самым известным табачным торговцам, которые выдавали тайный российский продукт за привозной, заморский.
      В Старино хуторян не уважали, но частенько приходили к ним с поклоном: хуторяне наладили у себя самогонное дело. Сивуху они гнали жестокую и дешевую, так что покупателей всегда хватало.
      В восемнадцатом опустела деревня Старино. Кто-то утек к Деникину, многих убедили в правоте новой власти красные комиссары, увели за собой. Гнилой Хутор и тут показал шалопутный свой нрав: жители его оказались среди мародерского отребья, у зеленых. Собрал тот мародерский отряд в сотню сабель явившийся из столицы студент-анархист Сташинский. Недолго погуляло его воинство по губернии, пропало вскоре - и прошли слухи, что отряд Сташинского не то порублен был в лесу в ночном бою белоказаками, не то в чистом поле среди бела дня расстрелян пулеметчиками с трех красных тачанок...
      - Вот и вся история, - подвел итог Николай, вернувшись к Марине и закрыв за собой дверь комнаты Бориса Матвеевича Хоружего.
      Он отпер кабинет Верходеевой и заглянул внутрь. Там никаких чудес не произошло: стол начальницы с двумя телефонами и декоративной вазочкой не уступил места заросшей крапивою пустоши...
      - Все сходится, - едва ли не с радостью в голове произнес Николай. - Минуло еще полвека и Гнилым Хутором стал НИИФЗЕП... Топор, намагниченный разбоем... Вот и земля... тоже намагнитилась. Понимаешь?
      Марина хмуро посмотрела на Николая.
      - Восемьсот лет сюда одних тунеядцев тянуло, что ж непонятного? _Зарядилась_ земля... человеческой нечистой силой.
      - Выходит, не виновны все вы - Хоружий, Твертынина, ты вот... тихо проговорила Марина. - Раз гнилое место, раз намагнитилось тут все тунеядством и подлостью за восемьсот лет, значит что же, вы все чистенькие... наивные... без вины виноватые?.. Затянуло в водоворот ничего не поделаешь... Не устояли бедные против гипноза?..
      Николай оторопел:
      - А я что, оправдываюсь? Кто не без греха? Нашлась слабина в душе - вот и поймали... А может ты знаешь, как теперь справиться со "щучьим велением"?
      - Не надо было подачки хватать...
      - А вот вас-то, которые хоть не хватали... но помалкивали - вас-то что так мало оказалось?
      Помолчали, невесело глядя друг на друга.
      - Того бы старика спросить, - пришла к Николаю мысль. - Глаза у него... будто все понимал. Может, он знает... противоядие? Только бы пустили нас...
      Николай толкнул дверь в первую комнату и радостно вздохнул: древняя пустошь оказалась на месте.
      Старик не успел уйти далеко. Оставив Марину в дверях сарая, Николай кинулся его догонять.
      - Дедушка, что делать теперь? - спросил он, переводя дух. - Этот Гнилой Хутор еще триста лет стоять будет. Столько еще народу... испортит... Как с ним справиться? Может, знаете?
      - "Испортит", говоришь, - усмехнулся старик. - Чистую душу, крепкую не испортишь. Только хищную да пугливую... А что, Коляя боишься?
      Окурошев опустил взгляд.
      - Из должничков его? Поймал тебя силком?
      - Поймал, - кивнул Николай.
      - Поздно спохватился?
      - Поздно...
      Старик помолчал.
      - Распахать бы место, да хлеб посеять - вот и вылетела бы из него вся нечистая сила.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4