Глава тринадцатая

Рассвет в день отъезда выдался тихим и влажным, солнце было подернуто дымкой, и молодая зелень в его мутном и мягком свете выглядела еще зеленее. Чуть позже туман истончится и исчезнет вовсе, и солнце засияет со всею своей весенней силой. По такой погоде в самый раз отправляться домой. Проведя бессонную ночь, Даални вышла на большой монастырский двор и направилась в церковь к заутрене, ибо потребуются все ее силы, дабы совершить то, что она задумала. Девушка надеялась, что молитва и величественная тишина, царящая внутри большого церковного нефа, помогут собраться с духом. Ей казалось, что ни одна живая душа не знает и даже не догадывается о том, что ведомо ей, а значит, никто и пальцем не шевельнет.

Но может, она все-таки ошибается? Звон монет, тяжелый сверток, звякнувший в сумке, когда она пнула ее ногой, — что это, собственно, доказывает? Даже если присовокупить к этому странное обстоятельство, о котором поведал брат Кадфаэль, насчет лжи о хозяйской уздечке, позабытой в конюшне на ярмарочной площади. Но ведь если Бенецет солгал умышленно, то зачем же, как не затем, чтобы забрать оттуда что-то припрятанное, свое или, скажем, чужое, — а иначе для чего делать это тайком?

Тутило сбежал, и Даални надеялась, что он уже далеко. А бенедиктинцев не очень-то жалуют в Уэльсе, ибо старая, не столь жестко организованная кельтская христианская церковь еще крепко держала там свои позиции, несмотря на преобладание Римской церкви. Они примут беглого послушника, особенно когда услышат, как он поет и играет. Они предоставят ему защиту и кров и дадут арфу, а в награду за его песни подыщут ему новые обувь, рубашку и куртку. А она, чего бы ей это ни стоило, снимет с него даже тень подозрения в убийстве, чтобы, где бы он ни находился, он был свободен и оправдан. А все его прочие куда более мелкие прегрешения там ему наверняка отпустят.

Девушке было немножко больно и горько, когда Тутило уходил, но это неважно, она не станет жалеть о разлуке с ним, хотя он и обмолвился перед уходом, что никуда без нее не уйдет. Теперь же она добилась того, что юношу нигде больше не схватят, не запрут в каменный мешок, не сломают ему крылья и не заставят замолчать, затянув петлю на шее.

В продолжение всей заутрени Даални беззвучно молилась о Тутило, в любую минуту ожидая услышать крики, извещающие о его бегстве. Однако это случилось лишь после того, как привратник отнес завтрак брату Жерому, хлеб и слабый эль, а потом принес то же самое для Тутило. Да и вообще особенного крику вовсе не было, ибо брат привратник кричал весьма редко, и чтобы он крикнул по-настоящему, понадобился бы, наверное, Ноев потоп. Привратник быстро вышел из пустого карцера, перехватил в одну руку деревянный поднос с едой, а другой рукой притворил за собой дверь, после чего, сообразив, что поскольку карцер пуст, все эти меры предосторожности совершенно излишни, не только не стал запирать дверь на замок, но и вовсе распахнул ее настежь. Даални, стоявшая в дверях странноприимного дома и не спускавшая глаз с того угла двора, сочла действия привратника вполне разумными. Того же мнения был и брат Кадфаэль, вышедший в эту минуту из травного сада. Судя по всему, изумляться и ужасаться случившемуся привратник предпочел оставить кому-нибудь другому. Даални тут же исчезла в доме и занялась сборами, очевидно, полагая, что теперь пусть сами разбираются.

— Он сбежал! — промолвил привратник. — Но как это могло случиться?

Вопрос был задан вполне серьезно. Привратник переводил взгляд с тяжелого ключа, что лежал у него на подносе, на распахнутую дверь кельи и хмурил свои густые, кустистые брови.

— Сбежал? — спросил Кадфаэль, вполне искренне удивившись, — Как же так? Ведь дверь была заперта, а ключ находился у тебя в привратницкой.

— Сам посмотри, — предложил Кадфаэлю привратник. — Если тут и обошлось без чертовщины, то не иначе как кто-то приложил сюда свою руку, то есть с благими намерениями взял ночью ключ и отпустил парня на все четыре стороны. Там пусто как у нищего в кармане, да и постель не смята. Теперь он, поди, уже далеко. Субприор Герлуин с ума сойдет, когда узнает. Он сейчас завтракает у аббата. Пожалуй, пойду и подпорчу ему аппетит.

Привратник явно не сильно огорчился случившимся, но и являться к аббату с такой новостью ему было как-то не с руки.

— А я как раз иду туда, — не замедлил успокоить привратника Кадфаэль, правда, не очень уверенно, ибо эта мысль только сейчас осенила его. — Отнеси поднос на место и приходи следом. Я войду первым и сообщу новость.

— Вот уж не знал, что ты такой любитель ходить на заклание, — заметил привратник. — Однако ступай, а я приду попозже. Слава богу, что его светлость граф Роберт сегодня уезжает, и Герлуин будет последним дураком, если упустит такой случай проделать полдороги в полной безопасности. Надеюсь, мы избавимся от него еще до полудня.

И привратник пошел прочь, дабы освободить руки от подноса. Поначалу он сомневался, не повесить ли ему ключ обратно на гвоздь, но потом решил прихватить его с собой в качестве своего рода вещественного доказательства и не спеша отправился вслед за Кадфаэлем в сторону покоев аббата.

Совсем иначе принял известие субприор Герлуин. В отчаянии он даже встал из-за стола, ибо теперь лишился не только всего, что ему удалось собрать в Шрусбери, но и возможности отмщения. Он просто вышел из себя от гнева, ибо ему приходилось возвращаться в Рамсей с пустыми руками. Еще совсем недавно он мог приехать домой с щедрыми дарами на восстановление Рамсейской обители и даже с творящей великие чудеса святой. Но теперь все пропало, преступник ускользнул из его рук, и Герлуину придется возвращаться не солоно хлебавши, да еще и без послушника, которого в обители ценили не столько за его примерное поведение, сколько за голос, суливший монахам известные выгоды.

— Его надо поймать! — воскликнул Герлуин в гневе, жестко произнося каждое слово. — Отец аббат, наверное, ваша охрана была недостаточно бдительна! Иначе как мог посторонний человек завладеть ключом от карцера? Мне следовало самому заняться его охраной, а не доверяться другим. Беглеца нужно найти и схватить! Он должен ответить за свои преступления! Грешника не следует отпускать без покаяния.

Аббат выглядел явно недовольным, правда, неизвестно, от чего именно, то ли из-за сбежавшего узника, при попустительстве стражи, то ли из-за этого непримиримого мстителя, лишившегося козла отпущения.

— Вообще-то говоря, теперь он уже вне моей власти, — не без ехидцы в голосе промолвил аббат. — В мои обязанности никак не входит преследовать преступника за пределами монастырских стен.

На этом прощальном завтраке за столом аббата присутствовал и граф Роберт, однако он преспокойно сидел на своем месте и молча переводил взгляд с одного своего сотрапезника на другого, включая Кадфаэля, сообщившего свое ужасное известие без особой тревоги и волнения в голосе, а также стоявшего за его спиной привратника, все еще державшего в руке ключ, который, должно быть, стащили у него из привратницкой во время вечерни, а потом вернули на место еще до окончания службы. И то сказать, подобное небрежение распоряжениями аббата в этих стенах было делом неслыханным, поэтому привратник и не принял каких-либо мер предосторожности, тем более что все прочие ключи благополучно висели в привратницкой, каждый на своем гвозде. Исходя из этого, привратник и не винил себя. Он считал своей обязанностью смотреть за тем, чтобы узники были вовремя накормлены, оставляя властям заниматься их охраной и вершить правосудие.

— Но с него никто не снимал подозрения в убийстве! — не унимался Герлуин, злобно радуясь, что ему напомнили о светских властях. — Нельзя закрывать на это глаза. Если церковь и не должна преследовать преступников, то это прямая обязанность королевской власти.

— Вы ошибаетесь, — промолвил аббат Радульфус с ангельским терпением. — Еще вчера шериф уверил меня в том, что его вполне устраивают имеющиеся у него доказательства невиновности брата Тутило в убийстве Альдхельма. Таким образом, светская власть не имеет более обвинений против Тутило. Его обвиняет лишь церковь, но у церкви нет солдат, которых она могла бы посылать на поиски своих незадачливых братьев.

Упоминание о «незадачливых братьях» заставило Герлуина покраснеть, словно он сам повинен в том, что, соблюдая церковную субординацию, лично не позаботился о надлежащей охране узника. Правда, Кадфаэль не был уверен в том, что именно это имел в виду аббат Радульфус, ибо он куда более других напоминал в эту минуту человека, обвиняющего себя за упущения и никоим образом не обвиняющего других. Однако Герлуин принял эти слова на свой счет, ибо не допускал и мысли о том, что какие-либо упущения могут бросить тень на его собственное достоинство и вынудят его возвращаться домой с опущенной головой, нуждающимся в терпеливом утешении.

— Отец аббат, — начал свою отповедь Герлуин, выпрямившись во весь рост и говоря с видом пророка, — в таком случае церкви следует, видимо, оборотить взор на самое себя, ибо если она не в силах противодействовать злодеям, где бы они ни находились, она может потерять уважение к себе. Ведь битва со злом, происходи она внутри или вне монастырских стен, благородна не менее, чем крестовый поход в святую Землю. На пользу ли будет церкви, если мы останемся в стороне и дадим злодею уйти? Этот человек нарушил законы нашего братства и предал данные им обеты. Его нужно вернуть и привлечь к ответу.

— Если вы признаете в нем человека, столь отпавшего от господа, — сухо промолвил аббат, — вам следует вспомнить, что гласит об этом наш устав. В главе двадцать восьмой начертано: «Испорченного человека гоните прочь от вас».

— Но мы его вовсе не прогоняли! — не унимался Герлуин. — Он не стал ждать нашего суда и не ответил за проступки, а тайком сбежал, расстроив наши планы.

— Даже в этом случае, — тихо пробормотал Кадфаэль, не в силах избежать искушения, но вполне внятно, — в той же главе указано: «Если неверный брат уходит от вас, пусть уходит».

Аббат Радульфус бросил на Кадфаэля быстрый и до некоторой степени неодобряющий взгляд, а Роберт Боссу коротко и почти незаметно улыбнулся, и улыбка его, в чей бы адрес она ни была направлена, исчезла, прежде чем кто-либо успел оскорбиться.

— Я в ответе перед своим аббатом, — сказал Герлуин, хитро направляя разговор в иное русло. — Он поручил мне этого послушника, и мне, по крайней мере, должно сделать все для его поимки.

— Боюсь, на это у вас нет времени, — заметил Роберт Боссу самым учтивым тоном. — Если вы примете решение остаться и заняться поисками беглеца, обратный путь в Рамсей вам придется проделать при куда менее благоприятных обстоятельствах. Сразу по окончании утренней мессы мы собираемся и уезжаем. Будьте благоразумны, тем более что теперь вас стало на одного человека меньше, и воспользуйтесь случаем ехать с нами, под надежной охраной.

— Если бы ваша светлость соблаговолила задержаться на два-три дня… — начал было канючить Герлуин.

— Сожалею, но никак не могу. У меня есть заботы, требующие личного присутствия, — учтиво ответил граф. — Тем более что нынче шайки бродяг и разбойников, вроде тех, что напали на вашу повозку, пробираются из Болотного края в места поспокойнее и при этом пересекают мои земли. Мне самая пора возвращаться. Я проиграл в споре за святую Уинифред но не жалею об этом, ибо, в конце концов, именно я привез ее обратно, даже если она отвергает меня. Я должен в точности следовать ее воле и тем самым обрести хотя бы слабое утешение. И теперь мне следует быть ближе к дому. А после мессы, — твердо сказал граф Роберт и встал из-за стола, — я советую, отец Герлуин, присоединиться к нам и поступить, как велит вам святой Бенедикт: пусть неверный брат уходит.

Прощальная месса началась раньше обычного и была отслужена по укороченному чину, ибо граф, торопившийся уехать, каким-то образом передал свое отъездное настроение и другим. Едва они вышли из церкви на утреннее солнышко, как тут же началась суета с погрузкой и стали седлать коней. Все собрались на большом монастырском дворе. Управляющий Никол и его молодой товарищ из Рамсея — в сопровождении мрачного и неразговорчивого Герлуина, с большой неохотой отказавшегося от погони за беглецом, но еще более не желавшего задерживаться и упустить возможность проделать полдороги в безопасности и, по меньшей мере, со всеми удобствами, а возможно, и верхом от Лестера до Рамсея, так как Роберт Боссу вполне мог проявить свою щедрость в отношении монахов, даже если один из них не вызывал у него особой симпатии. Грумы вывезли из конюшни узкую повозку, на которой в аббатство прибыл ковчежец святой Уинифред. Теперь, без красивых покрывал, которыми повозка была украшена в знак почтения к святой, она предназначалась для поклажи всех отъезжающих. Нагруженная вещами графа и его сквайров, пожертвованиями, собранными Герлуином в Вустере и Эвесхэме, а также пожитками и большей половиной музыкального хозяйства трубадура, которое не было очень уж велико, эта повозка вполне могла еще вместить и Никола с его товарищем, — и лошади не было бы слишком тяжело. Ломовой лошади, которая везла графскую поклажу, теперь, на обратном пути, уже не надо было везти субприора Герлуина.

Два молодых сквайра привели с конюшенного двора оседланных коней, а Бенецет привел жеребца трубадура и своего коня, а один из послушников — оседланную низкорослую лошадку для Даални. Ворота были уже открыты, готовые пропустить отъезжающих. Сборы прошли четко и быстро. Кадфаэль, наблюдавший за двором из-за угла монастыря, с беспокойством поглядывал на открытые ворота, ибо события развивались что-то уж чересчур стремительно. Он ожидал приезда Хью и его людей чуть позже и надеялся на то, что церемония прощания займет еще некоторое время, тем более что главные действующие лица еще не выходили. В любом случае едва ли граф уедет, не попрощавшись с Хью Берингаром.

Монахи, повинуясь долгу, послушно разошлись по своим делам, но каждый раз, приближаясь к большому двору, старались задержаться там несколько дольше, чем того требовала необходимость, дабы поглазеть на собравшихся грумов и нетерпеливо переступающих по булыжнику лошадей, готовых отправиться в путь. Ученики отправились в класс на утренние уроки, но брат Павел, наверное, отпустит их перед самым отъездом гостей.

Даални, в плаще и с непокрытой головой, вышла из странноприимного дома и, спустившись с крыльца, присоединилась к отъезжающим. Она бросила взгляд на седельные сумки Бенецета и узнала ту самую, в которой он что-то спрятал, ибо на ней она запомнила сильную потертость ниже пряжки. Даални следила за сумкой, а Кадфаэль за ней. Лицо девушки казалось бледным, впрочем, она всегда была бледна, имея кожу белую, словно цветок магнолии, однако теперь от напряжения ее лицо приобрело некий ледяной оттенок. Глаза Даални были прищурены, но остро блестели из-под ее длинных темных ресниц. Кадфаэль заметил в ней все эти признаки тревоги и напряжения, и они огорчили его, хотя он и не знал толком, как следует их трактовать. Девушка уже сделала все, что собиралась сделать, то есть отправила Тутило в большой мир, который подходил юноше куда более, нежели монастырь. Возможно, смириться со своим обыденным миром после краткой встречи с Тутило оказалось для Даални не так-то легко, но едва ли тут ей можно было помочь. Строя свои планы, Кадфаэль не учел, что у девушки могут оказаться свои собственные виды на этот прощальный момент, последнее, что она намерена совершить.

Один из молодых сквайров отправился в странноприимный дом доложить графу о том, что все уже готово к отъезду, а заодно взять его плащ и перчатки и захватить прочие из оставшихся вещей их господина и его нового спутника, который почитался ими человеком благородным и никак не простым слугой, однако едва ли был столь же уважаем, как арфист в Уэльсе. Вскоре сквайры вновь вышли на двор. В ту же минуту из своего садика, пройдя между еще не подстриженными в эту пору розовыми кустами, вышел аббат Радульфус, соблюдавший учтивую точность. За его спиной следовал приор Роберт. Оба они вышли попрощаться с уезжающими гостями.

Граф Роберт был, как всегда, прост и изящен, в добротном платье темных цветов — пурпурный короткий камзол для удобства езды верхом и темно-синяя накидка с разрезами сзади и с боков. Граф редко надевал головой убор, если к этому не вынуждали его ветер, дождь или снег, однако на спине его лежал капюшон, прикрывая его косые плечи и горб. Впрочем, едва ли граф делал это нарочно, ибо его врожденное увечье нисколько не беспокоило его и не сковывало его изящных движений. Рядом с ним шагал торжествующий Реми Перти, вдохновенно говоря своему новому покровителю нечто учтивое и приятное. Вместе они спустились с крыльца. Рядом уже стоял сквайр с перекинутым через руку плащом своего господина. Вот все и собрались, ибо аббат и приор уже поджидали графа подле лошадей.

— Милорд, к моему сожалению, время вынуждает меня уехать. Я весьма тронут вашим радушным приемом, которого, боюсь, не заслужил, ибо явился сюда, имея некоторые претензии на вашу святую. Однако я рад тому, что среди многих, жаждущих получить ее, она сделала по своему усмотрению наилучший выбор. Надеюсь, вы благословите меня на дорогу?

— От всего сердца! — промолвил аббат Радульфус. — Ваше общество, милорд, оказало мне великую честь и доставило большое удовольствие, и я надеюсь насладиться им вновь, когда выдастся благоприятный случай.

Официальная процедура прощания постепенно перешла в русло обычной учтивости гостей, которые в последнюю минуту медлят с отъездом, как бы желая еще многое сказать напоследок. Приор Роберт держался со всем своим нормандским и патрицианским величием и вместе с тем с предельной кротостью, ибо дело в конце концов обернулось в его пользу. Разумеется, он не желал отпускать нормандского графа, не испытав на нем своего красноречия и обаяния. Да и Герлуина, хоть и не слишком радостного, тоже нельзя было отпустить, не сказав ему на прощание несколько добрых слов. И трубадура, радовавшегося удачному повороту судьбы, — тоже. Кадфаэль, имевший большой опыт подобных прощаний, знал, что пройдет никак не меньше четверти часа, прежде чем кто-либо из уезжающих поставит ногу в стремя и сядет в седло.

Однако Даални отнюдь не была в этом уверена. Она никак не могла ждать и сочла, что ждала уже слишком долго. И она принялась действовать, опасаясь, что не будет иметь времени сделать все, что задумала. Она подошла поближе к аббату и графу, насколько это позволяла учтивость, и в первой же паузе в их беседе сделала шаг вперед и произнесла громко и отчетливо: