Зажмурюсь, думаю, сон это дурной, чудится. Взгляну - нет, не сон: Зайка, словно у нее зубы болят, качается, и я тут же - рву траву, отбрасываю, все пальцы вызеленил... И снова слышу, Зайка рассказывает: "Молодой, красивый, добрый, а чужой. Понимаешь - совсем чужой!.."
      Зайка, Заинька, говорю, что же нам делать? Скажи!.. Подняла она голову и смотрит на меня. "Я, говорит, думала, ты скажешь, а ты меня спрашиваешь". И вдруг на шею мне, дрожит, как листок. "Увези меня, увези! На край света пойду! Только ты, только ты!.."
      Сухо потрескивают в темноте Юркины пальцы, голос звучит задумчиво и горько:
      - Сейчас бы я, вероятно, поступил по-другому. А тогда... Прижимаю ее одной рукой, а другой оттолкнуть хочется. Ты же, говорю, теперь не одна. Освободилась она из моих рук, смотрит на меня, а глаза такие огромные, огромные! "Ну, хочешь, говорит, и это я для тебя сделаю - от невинного избавлюсь?.." Все равно, говорю, тот между нами стоять будет. Не надо. "Да, говорит, ты прав, наверно". Поднялась, и так спокойно, спокойно: "Пойдем, говорит, Юра. Мама, наверно, тревожится". И тут я ничего не понял: свое только горе видел... Молча вернулись, вошли в дом, Зайка и говорит: "Мама, давай Юру покормим, ему сейчас ехать". Серафима Алексеевна только руками всплеснула. "Да как же, Зоенька?" А Зайка опять так же спокойно: "Мама, не надо". Подхватил я свой вещмешок, Зайка меня за руку. "Войди, говорит, посмотри".
      Вошли мы в ее комнату, по сторонам две кровати, в простенке мой портрет в раме, с фотографии, наверно, увеличили. "Вот, говорит, как ни просил, оставила. И предупредила, что на всю жизнь оставлю". Рассказывает что-то, а я на кровати смотрю... "Теперь, говорит, идем.
      По-моему, сейчас поезд на Куйбышев будет..." Пришли мы на вокзал, поезда нет. Зайка на перроне каких-то знакомых увидела, разговаривает, смеется, хоть и не в себе, вижу. Смех-то этот, наверно, и стегнул меня, как плеткой! Только-только товарняк тронулся, я за поручни да на платформу. "Юра, слышу, Юра!" Я только рукой махнул... Ты не устал еще слушать?
      - Нет, нет, рассказывай!
      - До конца еще не близко, - предупреждает Юрий. - Правда, ведь говорят - от себя не уедешь... Хотя и думал, что навсегда уехал... Ты веришь, что можно пролежать на трясущейся платформе часов пятнадцать без движения?
      Ни о чем не думая? Я вот так и ехал. По-моему, человек за такие несколько часов больше постигает, чем иногда за несколько лет. В общем, и Куйбышев проехал бы, если б состав не остановили да железнодорожная охрана не тряхнула меня с платформы. Выбрался, озноб бьет, мокрый, - дождь, наверно, шел. А как очнулся, дошло, что к матери приехал, что увижу ее сейчас, - так все остальное вроде в сторону отлетело! Примчался на свою Красногвардейкую, стучу, стучу - не открывают. Вылетела из соседней квартиры девчушка - нос да две косички. "Вам кого?" - спрашивает. Ольгу Петровну, говорю. "Ольга Петровна на работе". Ладно, говорю, ждать буду, сажусь на ступеньки.
      Девчушка эта посмотрела на меня, и глаза у нее, вижу, круглыми стали. "Послушайте, говорит, а вы случайно не Юра будете? То есть, простите, Юрий, не знаю, как дальше по отчеству?.." Правильно, Юра. Как хлопнет она себя ладошками по щекам! "Ой, как изумительно! Вы даже не знаете!.. Сейчас я вам комнату открою! Сейчас я за тетей Олей схожу! Сейчас я!.." Все прямо сию минуту получается! Ввела меня в комнату, с чайником носится, лопочет что-то, а я не слышу ничего. Подошел к своему столу и стою. Конспекты лежат, книги, ручка с обгрызенным кончиком, - все так, будто я только что с лекции вернулся. И тут слышу: "Тетя Оля!.." Оглядываюсь - мама.
      "Сыночек, Юрочка!" и - в обморок. Ладно, подхватить успел. Перепугался, а она глаза открыла и уже смеется.
      "Я так и знала! Всегда знала, что ты живой!.." - Юрий улыбается, растроганно говорит: - Чудо у меня мать!..
      Оказалось, я-то раньше своего письма явился, оно только на следующий день пришло. И тут в ночь скрутило меня.
      Мама после волнений слабенькая, капельки пьет, а я вовсе пластом, горю весь. Уложили меня. Аня - это две косички самые - пульс слушает, температуру меряет, порошки какие-то дает. "Боюсь, говорит, что у вас пневмония". Не до нее мне, а смешно. Девчонка, кнопка, важно так, бровки все хмурит. "Прошу, говорит, слушаться и не смеяться. Я в медицинском учусь". А на каком, спрашиваю, курсе? "Это, говорит, совершенно неважно. На первом. Зато, говорит, у меня интуиция". - Юрка улыбается. Интуиция!.. И ведь не ошиблась. Вызвали на следующий день врача, правильно - воспаление легких. Хотели в больницу положить, да некуда, переполнены. Так на Анкино попечение и оставили. Насчет интуиции судить не берусь, а вот обычного человеческого внимания, заботы - этого у Анки на десятерых бы хватило. Мама на телеграфе работала, на день ее подменили, а больше не могли. Вот Анка за мной по-соседски и ходила. Ходила-то, пожалуй, не то слово. Особенно первые дня два-три, пока мне плохо было. Ночью ли, днем очнусь - Анка тут, попить несет, съесть что-нибудь заставит. На станцию воровать уголь ходила - сыро еще в доме было. Да, вот еще, чуть не забыл! На третий или четвертый день мне что-то особенно худо было - кризис. Врач говорит, надо бы пенициллин, а достать его негде: в новинку он тогда был.
      Анка и развернулась! В институт бегала, уговаривала, скандалила выпросила на кафедре немного. "Эх, говорит, будь у нас сейчас продукты раздобыла бы я этого пенициллина. Узнала я, с рук достать можно". Я про свой аттестат и вспомнил. Схватила его Анка и к коменданту - все, что положено, выдали. Под вечер является. Половина вещмешка продуктов и пенициллин есть. "Торговалась, говорит, как базарная тетка. Увидали ветчина в мешке, и подговариваются. А я им - шиш! Поправиться - сам съест, ему после болезни окрепнуть нужно". Вот такая, понимаешь, кнопка оказалась - выходила меня! И спасибо-то после такого не скажешь: мало. А про маму и говорить уж нечего. "И так, говорит, Анечка, люблю я тебя, а теперь ты мне - дочка". Правда, что после этого Анка и мне как сестренка стала. Начал было ей благодарности выкладывать - слушать не хочет! "Вот еще, ерунда какая! Чайник, вон, закипел..." А сама, между прочим, худенькая: одни глаза да нос на лице остались. Чем, думаю, такую отблагодарить? Оставили мы ей с мамой тайком ветчину эту спасенную, а уезжать стал, говорю: "Если, Анка, своего тебе братишки мало - считай и меня братом". - "Вот это, говорит, слова мужчины", - кнопкато! Чмокнула меня в щеку и - бегом...
      В доме одно за другим гаснут два окна, Юрий некоторое время смотрит на них, молчит.
      - Я ведь почему тебе об этом подробно рассказываю.
      После Анки сам к людям внимательнее стал. Как ведь это много значит участие. Иногда - мелочь, пустяк совсем, а хорошо. Я словно согретый уезжал. А в поезде еще одну деталь вспомнил. Когда мне полегче стало, Анка раз и говорит: "Может, вам письмо написать надо, так напишите, я отнесу". Какое, спрашиваю, письмо? "Ну, какое-нибудь.
      Вы, говорит, когда бредили, все Зайку какую-то звали".
      Нет, говорю, зайчишка когда-то у меня был. Засмеялась и пальцем погрозила: "Ой, зайчишка-то этот - на двух ногах?" А мама, наверно, догадалась, что не все ладно:
      только перед самым отъездом спросила, заезжал ли в Кузнецк. Рассказал ей все. Знаешь, что сказала? "И так, сынок, могло быть. В горе сердце женское податливое и глупое, - потом сама же исказнится..." С тем, дружище, в часть и вернулся. Да так до самой Победы и протопал.
      Без особых приключений... От Зайки - ни слуху, ни духу, и я ей не писал. Хотя дня одного не прожил, чтобы не вспомнить. Писали мне только из Куйбышева - мама да Анка - изредка. Так ее сестренкой и начал считать. А незадолго до Победы получил неожиданное письмо от Зайки.
      Коротенькое. Пишет, что с мужем развелась сразу же после моего отъезда, поступила в Одесскую консерваторию и живет там вдвоем с сынишкой. Сына, между прочим, назвала Юрием. Ну и приветы всякие, конечно... Не ответил... До сих пор, кстати, понять не могу: напиться, что ли, мне тогда, под настроение, хотелось, да пить не умею, - только спутался я тут с одной венгерочкой. Впервые... Так - без любви, без всего - ничего, кроме чувства неловкости перед собой. Вроде в отместку: и я, мол, так!
      Да все равно - врал себе. Стыдно только, что человека обманывал, умница эта венгерочка была. Шара звали.
      Сколько раз говорила: пан Юра, целуете меня, а думаете о другой. И сам понимал, что нехорошо. Если б можно было, наверно, и женился бы на ней тогда, из-за этого... Хорошо, что демобилизовали вскоре. Приехал домой...
      - Подожди, ты хоть расскажи, воевал как?
      - А чего ж рассказывать? Как все. Закончил войну в звании старшего сержанта. Предлагали ехать в офицерскую школу - отказался.
      - Почему?
      - Штатский я человек. Из-за института, конечно.
      Зато уж и засел я потом за книги! С утра до ночи, не замечал, как месяцы летели. Весь отдых - когда Анка забежит, по спине стукнет: "Брейся, борода, да в кино идем, картина, говорят, хорошая". Сходим, и опять за книги. Летом подрабатывал на Волге, главным образом с грузчиками. Когда и осенью, по старой памяти, прихватывал. Жилось не больно легко, стипендия да мамина зарплата.
      Одеваться хоть как-то надо было, невезучий, думаю, а все парень. Так все эти годы и прожили. Сейчас иногда оглянешься - хорошие годы, светлые какие-то. Молодость.
      Институт, друзья новые, дома две души родные - мать да Анка. Дружили мы с ней. Как свободная минута - она к нам. В кино - вместе, на каток вместе. Интересно, что если ее кто-нибудь подхватит или я с институтскими девчонками катаюсь - не обижались никогда. Сама еще показывает: вот этот, говорит, мне записку прислал. Похохочем, и домой. Правда, как к сестренке к ней относился, еще вернее - как к мальчишке. Хотя она к этому времени изменилась уже - взрослая, интересная, на предпоследнем курсе была. А для мня - Анка да Анка.
      Ты вот вспомни - парнями, бывало, денег, допустим, нет с девушкой в кино пойти. Со стыда сгоришь! А ей я запросто говорил: зовет куда-нибудь нет, погоди, мол, финансы поют романсы. И разговаривали обо всем совершенно откровенно; единственное, чего не касались, - Зайки, ни я о ней ни слова, ни она. Хотя, по-моему, и помнила, как я Зайку в бреду звал. И мама к ней, как к дочке, относилась. Чуть что: "Ани что-то долго нет, не заходила?" Пирог когда испечет, первым делом: "Беги, зови, что за пирог без гостей". Я и не заметил, как она институт кончила. Да не просто хорошо - с отличием. Пошли к ним на прощальный вечер, в институт, назад идем смотрю, не в себе Анка. Ты что такая, спрашиваю? "Не понимаешь? - говорит. - Уезжать грустно. Далеко ведь, Казахстан. Когда теперь увидимся?" Как когда, мол? В отпуск приедешь. "Ой, говорит, долго как!.."
      Дошли до дома, я у своей двери, она - у своей, а двери-то рядом. Ну говорю, товарищ доктор, спокойной ночи! Завтра провожать приду. Подала она руку и придержала мою. "А больше, говорит, ты мне ничего не скажешь?"
      Чего ж еще, спрашиваю? Вроде все. "Да я шучу, говорит, конечно, все. Спокойной ночи". Вошел я к себе - мама в ночную работает, пусто. Лег - не спится. И, правда, кажется, забыл Анке что-то сказать на прощание. Может, думаю, о том, что она нам с матерью как родная? Нет, не то, сама она об этом знает... И представь же себе такую глупость: не сумел на вокзал приехать. Назначили заседание комитета комсомола - персональное дело слушали, уйти нельзя, позвонить неоткуда. Заседание кончили, смотрю - с полчаса как поезд ушел. Ну, и прямо домой. Тут мама с вокзала пришла, она-то все вовремя всегда успевает, не то что я. "Нехорошо, говорит, сынок, получилось.
      Обидел ты нашу Аню". Объяснил ей все, - головой качает, поддакивает, и все равно свое. "Все так, говорит, а все одно нехорошо. Знаешь, ее сколько провожало? Толпа целая, одного тебя не было. И тут про тебя не забыла. Защищает - некогда ему, говорит, а в глазах-то все одно, вижу, - обида..." Начал что-то маме рассказывать, - рукой махнула. "Лягу, говорит, расстроилась я нынче что-то".
      Через день-два я, признаться, забыл про все это, а с педелю прошло, и чувствую, что не хватает мне Анки. В кино - не с кем, на каток - не с кем, поболтать - опять вроде не с кем. Раньше, случалось, в кино втроем ходили - с мамой. А тут позвал, - обиделась даже. "Что за кино? И без кино за смену устала..." Понимаешь, какая история?..
      - Понимаю, - улыбаясь, отвечаю я, хотя очевидно, что ответ для рассказчика не важен.
      - Я даже растерялся. Как же, думаю, так получается? Зайку-то ведь я не забыл, а об Анке скучаю. А может, думаю, забыл? Нет. Глаза закрою, и опять она передо мной, как наяву. Смотрит на меня и опять все те же слова говорит: "Я думала, ты мне скажешь, что делать, а ты меня сам спрашиваешь..." Нет, думаю, не забыть этого!
      Просто привык к Анке как к товарищу, а теперь скучаю.
      Пройдет, дескать... И не прошло. Чем дальше - тем больше скучаю. Насилу письма дождался. Сначала даже не обратил внимания, что письмо-то маме, а не мне. В конце только приписка: "Как живешь, Борода?" Это она меня звала, когда я небритым был. Кинулся ей письмо писать - не получается. Что-то новое между нами возникает; начну в том тоне, как раньше разговаривали, не могу, рву. Так и стали приветами через маму обмениваться. До самой зимы тянулось. А тут и у нас на курсе о распределении поговаривать стали. В общежитии одна свадьба за другой. Вернулся я вот так раз вечером домой тоска. Мать сидит - носки штопает, старенькая уже. Подошел к зеркалу, глянул на себя - залысины обозначаются, двадцать шестой к концу подходит. Мама, говорю, а если я на Анке женюсь? Взглянула на меня изпод очков, и опять за штопку. "В таких, говорит, делах советчиков нет. А если и найдутся, так тоже не слушай.
      Одно только присоветую: не путай жалость с любовью".
      Что ты, говорю, мама! Какая жалость! Самого мне себя жалко. Тоскую я без Анки!.. Поглядел бы, что тут с моей старушкой сделалось! - Юрка тихо смеется. - Носки долой, разволновалась, бегает, как молоденькая: "Ох, да если бы, говорит, да я бы не знаю какая счастливая была! Никакой другой невестки мне не надо!" Думка-то у нее, оказывается, давно такая была, и ни разу не проговорилась. Одним словом, чуть не всю ночь протолковали мы с ней: а утром я уже в самолете летел.
      - Лихо! - улыбаюсь я.
      - Участь всех тяжелодумов, - смеется и приятель. - Решаю долго, делаю быстро. Прилетел в Акмолинск, с самолета на поезд, с поезда на машину. А морозище - ужас! Хотя ты Казахстан лучше меня знаешь.
      - Памятные места.
      - Приехали - темно, метель. Сугробы да глиняные мазанки, собак, и тех не видно. Машина-то дальше шла - спрыгнул, по колено в снегу, в ботиночках. Куда идти - не знаю. И тут вот я понял, что такое казахское гостеприимство. Постучал в первую же мазанку - ввели меня на свет, в тепло и заохали. Аи бай, замерз совсем! Раздевайся, чай горячий пей, скоро бесбармак поспеет. Кто я, откуда - ничего не спросили!
      - Правильно, - человек с дороги, гость.
      - Я, говорю, к доктору, спасибо. Где она жпвет? Тут они вроде еще ласковей стали. Аи бай, к Анне Петровне!
      Золотой человек Анна Петровна! Кто ей будешь? Знакомый или мужик ее? Чуть не всей семьей провожать пошли. Хотя и нужды в этом никакой не было: до медучастка оказалось - рукой подать. Такая же мазанка, разве немного других побольше. Ну, в общем, ахнула Анка!.. Стоит, глаза сияют, а не верит. "Ты?" Я, говорю, "Откуда?" Из Куйбышева, мол. "А зачем?" К тебе. "Ой, сумасшедший!.." Чудесно, одним словом, получилось!..
      А утром - в район, в райздрав. Заведующий казах, пожилой уже. Симпатичнейший мужик. Выслушал нашу просьбу - семь дней отпуска, в Куйбышев слетать, свадьбу устроить, - языком зацокал. "Аи бай, как нехорошо! Зачем доктор чужой муж? У нас джигитов нет? Посмотри, брат в редакции работает, стихи какие пишет!
      Мухтар Ауэзов будет. Абай Кунанбаев будет!" А сам прищурился, смеется. Подписал заявление. "На, доктор, пускаю, совсем - и думать не смей. Любит - пускай сюда едет!.." Пришлось держать слово - через неделю проводили мы Анку обратно, и сел я за диплом. Не хвалюсь - защитил неплохо, за диплом еще один диплом получил - .
      почетный, с московской выставки. Просился в Казахстан - не пустили, на ГЭС направили. Так Анке и пришлось оттуда уезжать - до сих пор аул свой вспоминает.
      Вернулась, и вскоре стал я впервые папашей - Вовка, сын. Жалко, что карточки с собой нет, поглядел бы, что за парень!..
      Решив, что рассказ закончен и смутно испытывая какое-то разочарование, я спрашиваю:
      - А как же ты в Средней Азии оказался?
      - Как? - Юрий еще занят какими-то своими мыслями и отвечает не сразу. Да это все нехитро. Вызвали однажды в Москву, предложили поехать на новое производство. Я согласился. И не жалею, кстати. Ново и очень интересно.
      - Послушай, я думаю, никаких это тайн не касается. Опасно это для здоровья?
      - Опасно ли?.. Да, по-моему, нет. Следят ведь у нас за этим. Я тебе на это, знаешь, что скажу? А на кой черт здоровье, если оно никому не отдается? Ни на что не расходуется?
      - Это так, конечно.
      - Так вот, - неожиданно говорит Юрка, - перед самым отъездом в Азию Зайка приехала в Куйбышев.
      - Зачем?
      - Зачем... Про это я тебе весь вечер и рассказываю... Сижу однажды дома, заехал зачем-то, мама сАнкой на работе, Вовка в садике. Телефонный звонок. "Здравствуй, Юра..." У меня чуть трубка из рук не выпала! Все вроде давно улеглось, притупилось, и вдруг - ее голос!..
      Стиснуло у меня сердце, дышу в трубку, а ответить не могу... Вечером, прямо с работы, - в "Жигули", это гостиница так называется. Я на лестницу, а Зайка навстречу, с лестницы спускается. Еще красивее стала. Все такая же стройная, высокая, в черном платье, и косы все те же.
      В те годы прически всякие мудреные делать начали, а у нее - косы... Взял я ее руку и держу. Смотрю на нее во все глаза. И она смотрит. Представляешь - ни улыбки, ни слова, ничего. Стоим и молчим... Потом Зайка говорит: "Пойдем отсюда, люди смотрят!" Вышли на улицу - вечер, толпы нарядные. "Покажи, говорит, мне Юра Волгу". Идем и опять молчим. Вышли на набережную, лодку взяли, бью веслами, словно за нами гонятся. Зайка на корме притихла. Выгреб я на середину, Зайка говорит:
      "Брось весла, посидим". С набережной музыка, огни, а тут только вода черная да звезды в ней покачиваются...
      Вскочила Зайка, да ко мне, чуть лодка не перевернулась.
      "Юрка, родной, не гони ты меня!.." Стиснул я ее, прижал к груди, и кажется, что ничего больше не осталось. Ни города в огнях, ни Волги, ни земли - ничего. Она да я!..
      Мне становится почему-то зябко, Юрка стесненно покашливает.
      - Да!.. Условились, что завтра приеду к ней днем и обо всем договоримся. Я даже в гостиницу не зашел, проводил только. Постояли, Зайка щеки моей коснулась.
      "Иди, говорит, Юра". Прихожу домой, мать и Вовка спят, Анка сидит работает. Диссертацию она готовить начала.
      "Что так поздно?" - спрашивает. Задержался, говорю.
      Сел напротив, смотрю на нее. "От тебя, говорит, какимито духами пахнет". Сказала так, машинально, и голову подняла. Смотрит на меня и бледнеет. "Она?" Она, говорю, Анка. Голову только руками обхватила... "Ну что ж, говорит, Юра. Я всегда это знала. И боялась всегда". Чего ты, говорю, боялась? Не обманывал я тебя!.. "Подожди, говорит, Юра. Помолчи". Заходила, слышу, моя Анка по комнате. Потом остановилась. "Давай, говорит, так решим. Я вернусь в Казахстан. Конечно, с Вовкой, хотя это тебе и трудно будет". Да ты, говорю, понимаешь, что ты говоришь?! "Все, говорит, понимаю. Только тише: маму разбудишь". Взглянул я на нее - бледная стоит, а спокойная.
      Даже улыбнуться пытается. Вся такая ясная, открытая.
      Боже мой, думаю, да что я делаю! Анка, говорю, родыущая ты моя! Да разве я тебя с Вовкой на кого-нибудь променяю! Дурак я, кретин, прости ты меня! "Честность, говорит, Юра, всегда лучше лжи..." Хорошо мы тогда с ней поговорили! По-моему, так и не уснули тогда. Утром разошлись на работу как ни в чем не бывало. Анка ни единым словом ничего не напомнила. "До вечера!" - и рукой помахала. А мама так, кажется, ничего и не заметила... Отвел я Вовку в садик и - в гостиницу. Вошел и сразу с порога: Зайка, извини меня. "А я, говорит, только тебя ждала - попрощаться. Вон смотри", - и на собранный чемодан показывает. Усмехается. И тоже вижу, ночь не спала - сине под глазами. Откуда ж, спрашиваю, ты знала? "Смешной ты, говорит, Юрка, хотя и взрослый вроде. Если б решил, вчера б еще остался. Проводишь меня на вокзал?.."
      - Умница она все-таки, - признательно говорит Юрка. - Умнее, брат, женщины нас. Сердце у них мудрее...
      Приехали на вокзал, стоим на перроне, о каких-то пустяках разговариваем. А уж когда отправление дали, Зайка мне на прощание и сказала: "Виновата я перед тобой, а то не отступилась бы, Юрка. - Говорит, а глаза у нее темные, темные! - Знаешь, говорит, о чем я ночью пожалела? Что лодка наша посредине Волги не перевернулась..." С тех пор я больше ее и не видел. Знаю, что живет в Одессе. В прошлом году вышла замуж. Очень бы хотелось повидать ее. Просто так, конечно...
      - Не забыл?
      - И не забуду, дружище, - устало и убежденно отвечает Юрий. - Все это как юность, наверно, - навсегда...
      2
      От Пензы до Кузнецка - сто двадцать километров.
      Мы сидим в вагоне пригородного поезда, Юрий неотрывно смотрит в окно, за которым бегут сосны и березки, косо скользят утыканные воробышками телеграфные провода. Мелькают станции с простыми и звучными названиями Леонидовка, Шнаево, Асеевка. Станции эти мне хорошо знакомы, но каждый раз, когда за окном проплывают крохотное пятнышко перрона, грачи на тополях и, поодаль, селение, - кажется, будто опять прошло мимо тебя что-то важное и неповторимое, будто остались там, вдалеке, люди, которых никогда уже не узнаешь...
      - Я где-то видел разъезд Разлука, - говорит Юрий.
      - Есть даже такая книжка. "Разъезд Разлука".
      - Да ну? - Приятель на секунду оживляется и снова смотрит в окно. Я понимаю его: на курорт, с которого он сейчас возвращается, Юрий летел самолетом, много лет не проезжал здесь, и сейчас, хотя до Кузнецка еще не близко, чудится, что вот-вот - то ли за этим лесом, то ли за тем пригорком - откроется город нашей юности.
      - Понимаешь, - говорит Юрий, - не могу отделаться от ощущения. Вот, кажется, сойдем сейчас на вокзале и снова станем ребятишками. В школу пойдем! И Валька Тетерев с Сашей Борзовым придут.
      - Да... Эти уже никогда не придут.
      - Жили люди - и нет людей. - Юрий глубоко вздыхает. - Где погибли, как погибли - ничего не знаем.
      - Это-то как раз известно.
      - Что известно? - Юрий вскидывает голову. Откуда тебе известно?
      - Вовка Серегин рассказывал.
      - Чего ж ты молчал?
      - Думал, что сам знаешь, - оправдываюсь я. - Погоди, в каком же это году было? Да в сорок девятом...
      Правильно, в сорок девятом.
      ЖИЛИ ТАКИЕ РЕБЯТА
      Я так же ехал в Кузнецк, только с противоположной стороны. Из Омска, где жил тогда.
      Ехал, собственно говоря, в Москву - впервые в жизни, на совещание в Союз писателей - тоже впервые в жизни, и все-таки решил на несколько часов остановиться в Кузнецке. Решил внезапно, случайно выяснив, что мой поезд прибудет в Кузнецк вечером, а следующий на Москву уйдет ночью; тут же, на вокзале, дал телеграмму Вовке Серегину - единственному из наших ребят, кто, по моим сведениям, остался в Кузнецке.
      Ехал и так же, как сейчас Юрий, смотрел в окно - на все, что неслось навстречу, мелькало, заслоняя на секунду толстое, наполовину запорошенное снегом окно, и в следующую минуту исчезало позади. На хвойные леса, утонувшие в голубых сугробах, на маленькие станции с людными привокзальными базарами, на мальчишек, черными капельками слетающих с сахарных гор на лыжах...
      Не знаю почему, но в этот раз дорога навела меня на мысли, которые прежде не приходили в голову. Например, о том, что до тридцати лет, торопясь жить и знать, мы никогда не находим минуты оглянуться назад; что в том, пока еще недалеком прошлом и стремительно уходящем нынешнем, ненасытно поторапливаемом вдобавок, остается и нечто неповторимое, ненадолго выдаваемое человеку один раз на всю жизнь; что, наконец, все это - полнота сил, свежесть чувств, душевная чистота - с пронзительной ясностью и точностью оценится, увы, тогда, когда слишком далеко от начальной станции уйдет твой скорый поезд...
      После Куйбышева я начал выходить на каждой станции и возвращаться в вагон с последним звонком: все уже казалось знакомым и близким.
      На перроне в Сызрани столкнулся с человеком в дымчатой пыжиковой шапке, в черном пальто и белых бурках. Случайно встретились взглядами. Человек тут же отвернулся, но я успел заметить, что лицо его с серыми глазами, полными красными губами и черными холеными усиками очень знакомо. Вот только усики...
      - Николай! Гущин! - заорал я, кажется, еще раньше чем окончательно узнал его.
      Гущин вздрогнул и как-то странно медленно, словно колеблясь, оглянулся.
      - А, здорово, - довольно равнодушно кивнул он, от него попахивало водкой.
      - А я тебя сразу узнал! - стискивая руку Гущина, возбужденно говорил я. - Вот здорово! Ты в Кузнецк?
      - В Кузнецк. А ты?
      - Я тоже, правда, проездом. Не утерпел. Понимаешь, тринадцать лет не был!
      Серые, без улыбки, глаза Гущина повеселели.
      - Ты в каком вагоне? - В шестом.
      - Соседи - я в четвертом. - Гущин оглянулся. Ты извини, я сейчас пойду. У нас все разошлись, надо за вещами доглядеть. А тронемся - загляну к тебе. Идет? Прихвачу чего надо.
      - Конечно! О знакомых расскажешь. Я ведь ни о ком не знаю.
      - Ладно, договорились. - Гущин махнул рукой и быстро пошел к поезду.
      Купив в буфете бутылку вина, я возвратился в купе; поезд тут же тронулся.
      - Знакомого встретил, - объяснил я соседу по купе свои приготовления.
      Учились мы с Гущиным в разных школах, особо не приятельствовали, но какое это имело значение! Земляк, ровесник. Тем более что я его хорошо помнил.
      Повадился он к нам ходить с весны - играть в волейбол. Мы подозревали, что ему приглянулся кто-то из наших девчат, но человек он был скрытный, и выяснить так ничего и не удалось. Зато играл он великолепно, и принимали его всегда охотно.
      Как сейчас вижу - мяч уже летает над сеткой, когда появляется Николай Гущин. Высокий, черночубый, он становится на судейское место; резко и властно посвистывает алюминиевый свисток. Команды Гущина принимаются без возражений.
      Кончается игра, проигравших выбрасывают "на мыло", и Гущин уверенно занимает место на площадке.
      Играл он спокойно, без суеты, с какой-то небрежной ленцой принимая мячи - до тех пор, пока не оказывался справа у сетки. И тут он преображался. Вот ему подали мяч, Гущин подпрыгивает, взлетая над сеткой едва ли не до пояса, и, прикусив губу, бьет. Бьет тем мертвым ударом, который редко кому удается взять. Обычно такой смельчак, отряхивая от песка колени, сконфуженно чертыхается...
      Поезд между тем промахнул одну станцию, другую, а Гущин все не приходил. Я отправился за ним.
      Узкий коридор купированного вагона был пуст: время обеденное.
      - Кого, гражданин, ищете? - спросила проводница.
      - Товарища, в вашем вагоне едет. Да вот что-то не видно.
      - Куда едет?
      - В Кузнецк.
      - До Кузнецка у меня никого нет. Один сейчас в Сызрани сошел, так он до Харькова ехал. Встретил, что ли, кого-то...
      - Как яле так? - Я растерялся. В бурках он, в черном пальто. Усики у него еще...
      - Вы кого спрашиваете? - заинтересовался седоватый полковник, выглянувший из первого купе.
      - Товарища, - снова принялся объяснять я.
      - Вот я и услышал про бурки и усики, - улыбнулся полковник. - Сошел он в Сызрани. Прибежал, говорит - товарища встретил, остановлюсь. На ходу так и спрыгнул.
      Мы с ним от самого Челябинска едем. Компанейский товарищ!
      - Ничего не понимаю. - Я обескураженно развел руками. - Николай сам говорил...
      - А вот звать-то его не Николаем, - поправил полковник. - Александром Александровичем звать.
      - Ну что вы мне говорите, когда мы с ним из одного города!
      - Не знаю, пе знаю, может, тогда кто другой. А этот Александр Александрович. На память пока, слава богу, не жалуюсь. - Полковник сказал это с некоторой обидой. - В домино двое суток стучали. Александр Александрович.
      Председатель промысловой артели, из Челябинска. И усики есть, и в бурках - это точно, молодой человек.
      - Посторонитесь, гражданин, чай буду разносить, - прервала нас проводница, бросив на меня не очень-то дружелюбный взгляд.
      Курьезный случай с Гущиным сразу же вылетел у меня из головы, едва я увидел на кузнецком перроне Вовку Серегина.
      В черном кожаном пальто с поднятым воротником, в кожаной шапке, коренастый и круглый, он катился, словно шарик, что-то крича и жестикулируя.
      Через минуту мы сидели уже в потрепанном "газике", хлопавшем на ветру линялым брезентом; пытаясь отчистить кожаной рукавичкой заиндевевшее стекло, Вовка с места в карьер принялся меня отчитывать.
      - Подумаешь - некогда ему! Да опоздай ты на свое дурацкое совещание. Лев Толстой ни на какие совещания не ездил, а Толстым был. Как хочешь, а это свинство!
      И еще говорит!..
      Я, кстати, ничего не говорил, не оправдывался - просто с удовольствием поглядывал на полное розовощекое лицо Вовки, добродушное даже сейчас, когда он ругался.
      Он остался все таким же, непривычным выглядел только xpoм, в который он был затянут, и казалось странным, что это не прежний Вовка-десятиклассник, а главный бухгалтер одной из крупнейших в стране обувных фабрик.
      В ту пору нам не было еще и тридцати, каждая такая встреча, когда выяснялось, что твой сверстник уже ктото, уже чего-то достиг, не просто радовала, но и ошеломляла. Это теперь, на пятом десятке, отвыкаешь удивляться. Недавно я встретил в Сибири кузнечашша, долго и тепло пожимал ему руку, радуясь знакомому человеку, и только мельком скользнул взглядом по его широким генеральским погонам. Ну, генерал и генерал, - эка невпдаль!..