– На большой сцене первая репетиция «Валькирии» для Политбюро, – объяснил Илья.

– Растут и крепнут культурные связи. – Маша размотала пуховый платок, поправила волосы перед зеркалом. – У меня спектакль отменили. Видела сегодня Эйзенштейна, совсем близко. Потрясающе! Утомленный гений, сократовский лоб, шевелюра дыбом, как корона, а глаза детские.

– Как может ставить Вагнера режиссер, который снял «Александра Невского»? – прошептала Вера Игнатьевна. – Любимый композитор Гитлера, а Эйзенштейн к тому же…

– Утомленный гений ставит что велят, – сказал Илья.

– Не язви, – одернула его Маша, – он правда гений, без шуток.

– Без шуток, но с детскими глазами, – небрежно заметил Вася и стал рассказывать о невероятном устройстве, чуде современной техники, которое передает изображение на расстоянии. Называется иконоскоп или телевизор.

– Экран крошечный, как спичечный коробок, перед ним здоровущая лупа, передачи идут через Шуховскую башню на Шаболовке, красивая такая стальная конструкция. Уже сто телеприемников в Москве, скоро будут везде, как радио. Что хочешь смотри – кино, цирк, концерты…

Все толклись в коридоре и говорили одновременно. Маша – об Эйзенштейне, Вася – об иконоскопе, Вера Игнатьевна – о платье для Маши, уже раскроенном, сметанном.

– Лето не за горами, крепдешин тот самый, голубенький, в мелкий цветочек, ну, помнишь?

Карл Рихардович под шумок увел Илью к себе в комнату.

– Я готов полюбить эту валькирию. – Илья тяжело опустился в кресло. – Подарила нам с Машкой аж четыре часа свободного времени. Правда, никто не знает, куда он отправится из театра, спать или опять работать.

– Будем надеяться, Вагнер не вдохновит его на новые подвиги, – сказал Карл Рихардович.

– Да уж, одного вдохновленного довольно. – Илья усмехнулся.

Торшер стоял возле кресла, в круге света доктор заметил, что голова у Ильи стала почти седая, лицо осунулось, и подумал: «Ему только тридцать два, мы знакомы пять лет, за это время он постарел на все двадцать. Как же ему достается…»

– Что, доктор, хреново выгляжу? – спросил Илья, поймав его взгляд.

– Ну нет, почему? Просто не высыпаешься, на воздухе мало бываешь.

Прежде им удавалось хотя бы раз в неделю выкраивать время, гулять по московским бульварам. Эти долгие прогулки были отдушиной, прибавляли сил. Не только свежий воздух и быстрая ходьба, но и возможность выговориться.

Илья оставался единственным человеком, с которым доктор мог свободно говорить о чем хочется, и последней ниточкой, связывающей с прошлой жизнью.

Задолго до их первой встречи доктор Штерн существовал для спецреферента Крылова как Д-77, закодированный берлинский источник в спецсообщениях ИНО. Вряд ли сейчас кто-либо, кроме Ильи, доподлинно знал реальную биографию доктора Штерна, как и почему он очутился в СССР. Спецреферент Крылов продолжал числиться куратором «немца, который лечил Гитлера», так что их встречи и долгие разговоры были вполне оправданны и законны. Но в последнее время они виделись редко. Доктор каждое утро уезжал в Балашиху, возвращался поздно, курс в школе был ускоренный, приходилось часто заниматься со своей группой в выходные. Илья пропадал на службе сутками.

С начала января ударили морозы под тридцать, по бульварам не разгуляешься. Зато теперь они могли спокойно говорить в квартире на Мещанской. Илья, наконец, выяснил систему прослушек. Специальная техника была в большом дефиците, ее использовали только в служебных кабинетах. В жилых помещениях слушали люди, через стены. В доме на Грановского, в других спецдомах оборудовались простенки-каморки между квартирами, там посменно дежурили «слухачи». А на Мещанской, в обычном доме, прослушивался только телефон.

– Голова часто болит? – спросил доктор, вглядываясь в припухшие, красные от недосыпа глаза Ильи.

– Не очень. – Илья махнул рукой. – Как обычно. Да и болеть нечему. Нет у меня никакой головы. Кто я? Говорящий карандаш. Расставляю акценты в сводках и докладах, тешу себя иллюзиями, будто могу хоть как-то повлиять, посеять сомнения.

– Считаешь, он действительно верит в здравый смысл Гитлера?

– Мг-м. – Илья сморщился. – Верит так же, как несчастные старые большевики перед процессами верили в его, Сосо, здравый смысл. Бумажкам договоров верит так же, как Чемберлен с Деладье в Мюнхене. Глупость та же, масштаб последствий другой.

– Да, масштаб другой. – Доктор задумчиво потер переносицу. – Неужели выход на международную арену нисколько его не отрезвляет? Он хотя бы заметил, что во внешнем мире не все ему подвластно?

Илья молча помотал головой.

– Но ведь он издал указ о всеобщей воинской обязанности, снизил призывной возраст, увеличил срок службы! – вспомнил доктор.

– Ага, – кивнул Илья, – только забыл, что солдатам нужны одежда, обувь, казармы, полевые кухни, лазареты, оружие, транспорт.

– Все-таки указ издал, значит, чует опасность.

– Смутно. – Илья усмехнулся. – Сквозь сияние своего ослепительного величия. Представить невозможно, сколько идет сейчас в рейх нашего зерна, нефти, золота, платины. Ленин говорил: полезные буржуазные идиоты сами продают нам веревку, на которой мы их повесим. Именно этим Сталин сейчас и занимается. Продает Гитлеру веревку.

– Ну а что ему остается? – Доктор пожал плечами. – Загнал себя в эту ловушку, когда подписал пакт.

– Брестский мир, – чуть слышно пробормотал Илья.

– Что, прости?

– Пакт – второй Брестский мир. Ленин в восемнадцатом откупился территориями. Сталин откупается огромными поставками. Ленин понимал, что делает, называл Брестский мир «похабным». А Сталин считает пакт величайшим своим достижением.

– Но ведь ему удалось вернуть территории, – возразил доктор.

– Удалось. – Илья кивнул. – И этим он значительно облегчил Гитлеру его задачи.

– То есть как?

– А вот так. Территорию расширили, а там границ-то раньше не было, все голенькое, беззащитное. Ни дотов, ни аэродромов.

– Неужели трудно построить? – изумился доктор.

– Не трудно вовсе. Но вдруг Гитлер обидится, если мы начнем укреплять границы? К тому же бетон нужен для фундамента Дворца Советов. В дыру на месте взорванного Христа Спасителя тысячи тонн залили бетона. Каркас для дворца собрали гигантский. Сталь самая лучшая. Из нее могло бы получиться тысячи три-четыре танков. Но вместо танков ему понадобился океанский флот, крейсеры и линкоры в толстой стальной броне.

– Зачем? – выдохнул доктор. – Америку завоевывать?

– Вот уж нет, воевать с Америкой ему точно неохота. Да и флот этот, скорей всего, никуда не поплывет. Но ему хочется, чтобы его броня была самая толстая, пушки самые длинные, патроны самого крупного калибра, дворец самый высокий и прочный, на века. А что корабли в такой броне потонут, танки с места не сдвинутся, пушки не выстрелят, самолеты разобьются, это происки врагов.

– Интересно, почему он всегда выбирает наихудший вариант действия из всех возможных?

Илья пожал плечами и после долгой паузы произнес:

– Он всегда выбирает вариант, который считает самым выгодным для себя лично. Странная закономерность. То, что выгодно ему, для всех остальных кошмар.

– Думаешь, он осознает это?

– Не знаю. – Илья потянулся за папиросой. – Помню, много лет назад, в двадцать пятом, на похоронах Фрунзе, он произнес: «Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу?»

– Прости, а кто такой был Фрунзе? – спросил доктор, чиркнув спичкой.

– Командарм, герой Гражданской войны, толковый военный, – объяснил Илья, прикуривая, – ходили слухи, что умер не сам. Я, мальчишка, первокурсник, слушал траурную речь, и от этой фразы мороз продрал. До сих пор не могу забыть, хотя за эти годы слышал и читал тысячи разных его перлов…

– Что же тут особенного? – перебил доктор. – Древняя проверенная формула власти: уничтожать конкурентов, критиков, умников. Так поступали все диктаторы.

– Да, – кивнул Илья, – но никто еще не объявлял об этом публично, в самом начале своего правления. Поразительная искренность. Ну, уважаемый психиатр, скажите, как уживаются в одной голове изощренная дьявольская хитрость и глупость на грани кретинизма?

– Что-то хитрости особенной я больше не вижу, – тихо заметил доктор. – А ведь раньше казалось…

– Вот именно, казалось. – Илья затушил папиросу, потянулся в кресле, закинул руки за голову. – Эта пресловутая дьявольская хитрость такой же фантом, как здравый смысл Гитлера и автографы Риббентропа под договором о дружбе и границах.

– Не понимаю…

– Я тоже. – Илья нервно хохотнул. – Но не потому, что слишком сложно для понимания, а потому, что стыдно. Огромная, богатейшая страна ослаблена и унижена, как никогда за всю свою историю. Сыты и одеты меньше пяти процентов, счастливчики вроде нас с вами. Остальные стоят ночами в очередях за хлебом. Армия разгромлена, разведки нет. Не осталось ни одной здоровой, дееспособной отрасли хозяйства. Великие победы индустриализации, изобилие, ликование, дисциплина и порядок существуют лишь на парадах, в кино, в передовицах «Правды».

– Фантомы, фантомы, – растерянно повторил доктор, – а что же реально?

– Война.

– Когда?

– Весной, как только дороги подсохнут.

– В этом году?

– Надеюсь, все-таки в следующем.

– Но к войне надо готовиться, хотя бы границы прикрыть, они же теперь вплотную с Гитлером.

– Это мы с вами думаем, что надо прикрыть границы. А для него Гитлер союзник, выгодный и надежный. Вот Вагнера в Большом ставят. На премьеру фюрер вряд ли пожалует, но ему обязательно доложат. Он же сентиментальный. Заплачет и не нападет.

– В таком состоянии страна воевать не сумеет…

– Сумеет. Только погибнет в тысячу, в десять тысяч раз больше людей, чем во всех прежних войнах вместе взятых. – Илья помолчал и добавил другим голосом, пародируя грузинский акцент: – «Чтобы легко и просто спускались в могилу…».

– Очень похоже на какой-то дьявольский план, – прошептал доктор. – Измотать, заморочить, вытянуть из миллионов людей силы – физические, умственные, моральные. Грабить собственную страну, кормить и вооружать Гитлера, оголить границу, открыть ее Гитлеру. Шаг за шагом, четко по плану.

– Мг-м, – кивнул Илья, – очередной троцкистско-фашистский заговор в Кремле.

– Не передергивай. – Доктор нахмурился. – Ну, согласись, невозможно объяснить события такого масштаба идиотизмом и трусостью одного человека.

Илья с таинственным видом поманил доктора пальцем и прошептал:

– Есть два грандиозных тайных плана. Один называется «Краткий курс», другой – «Майн кампф».

– Перестань. – Доктор махнул рукой. – При чем здесь их параноидный бред? Какая разница, что они там понаписали? А вот оговорка про могилу кое-что значит. Не случайно ты запомнил.

– Дурацкое свойство памяти. Нет бы Пушкина помнить наизусть или Тютчева. Вы даже не представляете, сколько за эти годы скопилось у меня в голове его речей, писулек, оговорок.

– Ничего не поделаешь, Илюша, работа у тебя такая.

– Работа? – Илья рассмеялся. – Есть в ней смысл? Кому она нужна, моя работа? Я сам слишком охотно опускаюсь до убогого уровня. Дьявол ворожит? Не исключено. Однако ворожба сильна, пока дьяволу верят, а вера – дело добровольное. Ладно, заболтались мы, давно не виделись. Выкладывайте, что стряслось.

Карл Рихардович заранее подготовился к разговору, даже набросал конспект. За эти дни он успел кое-что почитать, одолжил у Васи пару учебников, научно-популярные журналы. Но прочитанное не помогло, наоборот, затуманило ту малость, которую он сумел усвоить из объяснений Акимова.

Доктор коротко выложил историю ссыльного профессора Мазура, попытался объяснить, что такое расщепление ядра и разделение изотопов урана, однако запутался и посетовал, что Акимов вернется только через неделю.

– Я понял, не мучайтесь. – Илья улыбнулся.

– Так быстро? – Доктор изумленно поднял брови. – Мы с Петей часа четыре проговорили, прежде чем я стал хоть что-то понимать.

– Вы старались вникнуть слишком глубоко, а я даже не пытаюсь. Мне ядерную физику изучать поздно, да и некогда. Письмо и ваш конспект возьму с собой.

– Подожди, я дам тебе копию. – Доктор достал из ящика несколько листков.

– Ого, вы так старательно переписали, даже формулы. – Илья не сумел сдержать ироническую улыбку. – А все-таки странно, почему этот ваш гениальный изобретатель не написал в Академию наук?

– Я же сказал, с него пятьдесят восьмую не сняли, публиковаться не может. – Доктор сердито тряхнул головой. – Ты вообще представляешь, что такое для ученого его открытие? Создать нечто новое и молчать – настоящая пытка. Мазур молчит. Никому, кроме Пети Акимова, своего бывшего студента, и то после долгих уговоров.

– Вот это меня и смущает, – пробормотал Илья, скользя глазами по строчкам.

– Да, – кивнул доктор, – меня это тоже сначала смутило. Я вот когда-то выдвинул парочку идей о связи психических заболеваний с соматическими. Не ахти что, но мое, оригинальное. Никто не додумался, я первый. Потребность поделиться с теми, кто поймет и оценит, колоссальная, неодолимая. Почему он отказывается писать коллегам? Почему? Я много думал об этом, искал ответ.

– Нашли?

– Представь, нашел. Мазур молчит потому, что уверен: писать коллегам бесполезно. Пока он в таком положении, никто не откликнется. Если бы не этот Брахт… – Доктор осекся, заметив ироническую улыбку Ильи, раздраженно выпалил: – Нет, ничего ты не понял!

– Почему? Главное до меня дошло. Если Брахт в Германии придет к тем же выводам, что Мазур, немцы могут достаточно быстро сварганить такую бомбу, что от нас мокрого места не останется.

– Ладно, – вздохнул доктор, – пока ты не осознал, но, надеюсь, скоро до тебя дойдет. Скажи, ты хотя бы примерно, в общих чертах, представляешь, что можно сделать?

Дверь открылась без стука, Маша впорхнула в комнату.

– Ужин на столе, все стынет. Ну, как вам? – Она завертелась перед ними в чем-то воздушно-голубом.

– Красиво, – кивнул Илья.

– Из тебя нитки торчат и булавки, – заметил Карл Рихардович, – смотри, уколешься.

– Это не просто красиво, это потрясающе, настоящий шедевр, ничего вы не видите, не понимаете оба. Ужинать идете или нет? Мама дуется уже на вас.

Вера Игнатьевна обижаться вовсе не собиралась, зато Вася встретил их надменно-отстраненным выражением и проворчал, ни к кому не обращаясь:

– Сидим, как дураки, с мытой шеей. А жрать-то хочется.

– Ну, извини, заболтались, – виновато улыбнулся доктор.

Вера Игнатьевна разложила по тарелкам жареную рыбу с картошкой. Вася набросился на еду, а Маша только слегка ковырнула вилкой и, пока все жевали, продолжила рассказывать об Эйзенштейне и «Валькирии».

– В принципе, мне Вагнер никогда не нравился, ледяная истерика, пафос. Если, допустим, танцевать, музыка тебя не держит, а изматывает, подавляет, в ней, конечно, есть величие, но не человеческое, а какое-то чужое. Чувствуешь себя беспомощной, никому не нужной былинкой под ураганом. Любви в ней нет, вот что. А под пафос танцевать невозможно.

– Так он балетов и не писал, кажется, – заметил Карл Рихардович.

– И правильно делал, – кивнула Маша, – у него вообще не балетный образный ряд.

– Маня, ты бы съела рыбы хоть кусочек, – вклинилась Вера Игнатьевна.

– Да-да, мамочка, обязательно, очень вкусно… Так вот, когда Эйзенштейн появился в театре, все побежали на него смотреть, слушать, как он общается с артистами. Он потрясающе интересно объясняет. Мимические хоры. Массовка полуголая, в шапках меховых с бараньими рогами. Они сливаются с главным персонажем, не помню, как его зовут. У них нет собственных чувств и мыслей. Каждая эмоция главного персонажа течет сквозь мимический хор. Текучее единство, руническая значимость мизансценического письма.

– Что, прости? – сдерживая улыбку, спросил Илья.

– Ну, имеются в виду магические руны древних германцев, – объяснила Маша, – он мизансцены называет рунами.

– Мимико-магические руны полуголые с бараньими рогами, – хмыкнул Вася и отправил в рот небольшую картофелину, целиком.

Илья повернулся к нему и спросил:

– Ты знаешь что-нибудь о расщеплении ядра урана?

– Главное открытие двадцатого века, – промычал Вася с набитым ртом. – Резерфорд не верил до конца жизни, а Вернадский предсказал еще в начале века, и цепную реакцию наши первые просчитали…

– Ты прожуй сначала, – посоветовала Вера Игнатьевна.

Вася кивнул, прожевал, поспешно выпил компот и обрушил на них лавину информации.

Карл Рихардович отметил про себя, что четырнадцатилетний ребенок рассказывает о ядерной физике проще и понятней, чем его отец, хотя сыплет терминологией так же лихо. Видимо, люди, неспособные отличить ион от изотопа, еще не превратились для него в безнадежных тупиц, которым бессмысленно что-либо объяснять.

Голос у Васи ломался, скакал от фальцета к басовым нотам и обратно.

– Уран самый тяжелый элемент, последний в таблице Менделеева, в его ядре девяносто два протона и сто сорок шесть нейтронов. В ядрах одного элемента число протонов всегда одинаковое, а нейтронов может быть чуть больше или чуть меньше.

– Откуда это известно? – спросила Маша. – Ты же сказал, все крошечное, невидимое. Как их можно посчитать?

– Для этого, Маня, надо быть Резерфордом, – Вася запустил пальцы в свою русую, ежиком стриженную шевелюру, – так вот, ядра одного элемента с разным числом нейтронов называются изотопами.

Он сбегал за перегородку, притащил стопку журналов, открыл верхний на заложенной странице, посыпались цитаты из статьи какого-то ленинградского профессора, и все заволоклось туманом. Карл Рихардович, поглядывая на остальных, заметил, что они тоже перестали понимать, растерялись и заскучали.

– Васенька, ты лучше своими словами, – попросила Вера Игнатьевна.

– Ладно, попробую. – Он отодвинул журналы, взял бумагу, карандаш, нарисовал большой овал.

– Атом, оболочка, а вот ядро. – Внутри овала появился крошечный кружок. – В ядре протоны и нейтроны. – Кружок наполнился едва заметными точками.

– Погоди, – опять перебила Маша, – я не понимаю. Атом по отношению к ядру у тебя огромный.

– Не у меня. – Вася сердито мотнул головой. – Он вообще огромный, на уровне микромира.

– А что же там, во всем этом пространстве, между ядром и оболочкой?

– Пустота.

– Внутри каждого атома? Просто пустота? Но если мир состоит из атомов, значит, в основном из пустоты? – Маша растерянно оглядела комнату. – Вот это все вокруг – стол, тарелки, картошка, соль в солонке, компот в стакане и мы сами – пустота?

– Не совсем. Там энергия, движение. Электроны крутятся вокруг ядра, как планеты вокруг Солнца. А внутри ядра движутся протоны и нейтроны. Протоны заряжены положительно, электроны отрицательно, нейтроны заряда не имеют.

– Стой, минутку, – перебила Вера Игнатьевна, – я ведь учила физику в институте. Плюс и плюс отталкиваются, а плюс и минус притягиваются. Верно?

– Мг-м.

– Не могу понять одну штуку. Почему электроны крутятся, а не притягиваются к ядру?

– Мам, это вообще-то квантовая механика. – Вася хмыкнул. – Мы сейчас в такие дебри залезем, если честно, я сам пока не очень секу. Давай сначала с расщеплением разберемся.

– Ладно, сынок, извини, больше перебивать не буду, – смиренно кивнула Вера Игнатьевна.

– Да, так вот, – кашлянув, продолжал Вася, – чем больше в ядре протонов, тем мощнее внутриядерные силы. Когда в ядро при обстреле попадает лишний нейтрон, порядок движения нарушается, начинается сутолока, возникает дополнительная энергия и получается вот что.

Вася стал быстро рисовать фигуры: овал вытянулся, превратился в песочные часы, потом в восьмерку, потом появилось два кружка, которые он украсил множеством летящих в разные стороны стрелок, и объяснил:

– Оболочка натягивается и разрывается пополам.

– Похоже на деление бактерий, – заметила Вера Игнатьевна, разглядывая рисунок.

– Да, точно, только бактерии тихо расползаются, а половинки ядра разлетаются с дикой скоростью. По формуле Эйнштейна, материя переходит в энергию. В уране есть маленький процент изотопов, у которых не сто сорок шесть, а сто сорок три нейтрона. Эта крошечная разница в три нейтрона может привести при расщеплении к цепной реакции. Ядра будут разлетаться одно за другим, каждое очередное расщепление даст два следующих, потом четыре, восемь, шестнадцать. В общем, бабахнет так… – Вася тихо, выразительно присвистнул и покачал головой.

– На уровне микромира бабахнет? – спросила Маша.

– Вот уж нет. – Вася развел руками, обозначая большое пространство. – На уровне целых континентов, а может, и всей планеты. Огромные города взлетят на воздух, например Москва, Лондон. Ничего живого не останется.

– Ты серьезно или шутишь? – Маша нервно поежилась.

Вася прикусил губу, помотал головой.

– Это не шутка, но пока только теория. Для цепной реакции нужен чистый уран двести тридцать пять, тот, у которого на три нейтрона меньше. А получить его практически невозможно. Сначала надо научиться разделять изотопы урана.

Доктор вспомнил удачный образ, придуманный Петром Николаевичем: стог сена и несколько травинок. Вася нашел другой, не хуже:

– Все равно что стрелять птиц в темноте, когда их там совсем мало.

Впрочем, тут же пояснил, что придумал это не он, а Альберт Эйнштейн.

– А если кто-то вдруг изобретет простой способ? – спросил Илья.

– Разделять изотопы урана? – Вася пожал плечами. – Великие уверены, что до этого далеко. Бор, Эйнштейн, Ферми. Но, с другой стороны, совсем недавно они были так же уверены, что ядра тяжелых элементов вообще не способны расщепляться. Ферми и Кюри в тридцать четвертом начали их расщеплять, но не понимали, что происходит на самом деле, выдумывали кучу разных объяснений в духе прежних теорий.

– То есть, возможно, какой-нибудь ученый уже нашел способ, но еще сам не догадался? – спросила Вера Игнатьевна.

Вася сначала скептически хмыкнул, наморщил лоб, помолчал минуту, наконец пробормотал:

– Мг-м… химически они ведут себя совершенно одинаково, разница только в весе, но это важно. Это физическая разница. Может, кто-то уже сумел зацепить, нащупать, но еще лет десять не поймет. Или уже завтра догадается. В науке так все и происходит. Один упрется в догму, застрянет, а другой возьмет да и перепрыгнет.

– Я привыкла, что Васька маленький, а он стал взрослый, – сказала Маша, когда сели в машину, – зрелая личность, умней меня в сто раз, и как хорошо, что нашел себе это убежище. Чистая наука, точная, красивая.

Они ехали по ночным улицам, совершенно пустым, подернутым звенящей белесой дымкой. Из-за лютого мороза город вымер. Исчезли постовые милиционеры, сизые тротуары матово лоснились в тусклом фонарном свете.

– Знаешь, – продолжала Маша, – папа все это объяснял много раз. Протоны, нейтроны, электроны. Какая-то абстракция. Я не понимала, мне было скучно, слушала, чтобы не обидеть его. А сейчас впервые попыталась представить. Весь мир, вся материя состоит из миллиардов микроскопических вселенных, наполненных энергией. То есть получается, есть только пустота и энергия, а остальное символы, слова.

– Вначале было Слово, – пробормотал Илья, сворачивая с Садовой на Горького.

– Что?

– Евангелие от Иоанна.

Маша зажмурилась и произнесла на одном дыхании:

– «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

– Откуда знаешь? – изумился Илья.

– С детства. Бабушка читала, я именно эти строчки запомнила, как стихи. Постоянно думала: что же за Слово такое? Оно похоже на наши слова? Можно его услышать, прочитать, понять? Наши слова на девяносто девять процентов бессмысленные. Только иногда мелькнет слабенький отблеск смысла и спрячется, будто дразнит. Ну, а про взрыв, который может уничтожить огромный город, что думаешь?

Илья пожал плечами.

– Что тут думать? Вася объяснил, это только теория.

– Война тоже теория?

– Не вижу связи, – пробормотал Илья.

– Конечно, видишь! Опять врешь. Ядро расщепили в Германии, войну развязал Гитлер. Между прочим, ядовитые газы, самое страшное оружие в прошлой войне, придумали и использовали именно немцы. Вдруг там какой-нибудь очередной гений, с идеальным мозгом и вагнеровской ледяной душой, возьмет и сделает эту бомбу?

– Не сделает. – Илья помотал головой.

– Почему ты так уверен?

– Потому, что «…и свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Маша задумалась, замолчала надолго. Только когда вышла из ванной, нырнула под одеяло, зашептала ему на ухо:

– Если бы у нас начали делать такую бомбу, Гитлер бы точно не решился напасть.

– Тс-с. – Илья прижал ее к себе, стал целовать.

– Прости, все время забываю, – испуганно пробормотала Маша, оторвавшись от его губ, – но ведь я ничего такого… и очень тихо, не могли они…

– Не волнуйся, конечно, не могли, да и спят наверняка.

В темноте он почувствовал, как она помотала головой, и услышал шепот:

– Свежая смена после полуночи. Мы с тобой тут вдвоем никогда не остаемся, ни на минутку.