Короче, Театр разваливался на глазах, по зданию было уже опасно ходить, и то тут, то там висели угрожающие таблички: "Опасно!", "Опасно для жизни!", "Оголенный провод!". Стали обваливаться лестницы, и некоторые пришлось заменить веревочными. Относительный порядок был только там, где хозяйничали Анжела Босячная, Шнип-маленький и еще какие-то лица, - в ресторане, кафе, биллиардных и т.д. Главный режиссер Фадеев вполне искренне переживал по этому поводу и все время говорил о том, что надо изыскивать средства, прилагать усилия... и даже собственноручно оклеил свой кабинет новыми обоями (цветок к цветку и полоску к полоске) и починил дверь, но потом тоже махнул на все рукой, купил себе новую машину и пару раз вместе с Директором и Шнипом-маленьким слетал на уикенды в более высокоразвитые страны, чтобы как-то отвлечься.
      Наконец, стали пропадать люди. Первым подевался куда-то главный электрик, по вине которого и появились в разных углах Театра зловещие объявления: "Оголенный провод!". Его искали несколько месяцев, приглашали даже спасателей с собакой, но встретили как-то совсем случайно, на соседней улице... Потом стали исчезать недовольные и инакомыслящие. Возможно, со временем и их можно было встретить на соседней улице, а возможно, и нет... Поэтому никто уже не решался вслух критиковать Директора, Шнипа-маленького и Анжелу Босячную. И, на всякий случай, в Театре вообще перешли на шепот.
      Как-то, ближе к обеду, вверху постучали по батарее, и батарея в литчасти отозвалась отвратительным, дребезжащим звуком. В щели над самой головой раздался голос Шнипа-маленького:
      - Главный зовет!
      Малышка окинула взглядом свое хозяйство, где на стеллажах, на столах и за потертым кожаным диваном в идеальном порядке, один на другом громоздились авторы всех времен и народов, начиная от самых великих и громогласных и кончая самыми тихими и еле слышными. Она вздохнула. Путь предстоял неблизкий. Последнее время домой она ходила через небольшой пролом в стене, завешенный старой афишей и выходивший прямо на улицу, и в глубинах Театра как такового старалась появляться как можно реже. Она надела старую куртку-штормовку Ивана Семеновича Козловского, сшитую когда-то из замечательно прочной брезентовой ткани, и из одного из ящиков стола достала моток веревки и карманный фонарик.
      Прямо за дверью литературной части в полу, видимо, еще совсем недавно появился огромный провал. Обойти его не было никакой возможности - он шел от стены к стене, перепрыгивать было опасно. Малышке пришлось вернуться за припасенной для таких случаев доской. Установив доску над провалом, как мостик, она перебралась на другую сторону. Идти дальше с этой самой доской было крайне неудобно, и она решила оставить ее пока здесь и вернуться, если окажется, что без нее не обойтись. Коридор поворачивал налево, и там было уже совсем темно, темно, как в погребе. Малышка включила фонарик - батарейка, видимо, садилась, и он светил еле-еле. Малышка шла медленно, осторожно переставляя ноги, и, прежде чем переносить всю тяжесть тела, пробовала пол на прочность. За следующим поворотом стало светлее - там было окно. Тут перед Малышкой метнулась какая-то тень - для летучей мыши она была слишком велика, для человека, напротив, - тщедушна. Малышка страшно перепугалась и вскрикнула. Тень вскрикнула тоже, оба бросились бежать, выскочили на свет, к окну, и тут Малышка увидела, что это артист - Василий Петрович Мокроусов. Он стоял перед Малышкой бледный и прозрачный от недоедания и до сих пор весь дрожал.
      - Простите, я вас напугала, - сказала Малышка. - Я иду к Фадееву.
      - Там вы не пройдете, - сказал Василий Петрович Мокроусов чуть слышно. Там вчера стена обвалилась. Я вас провожу.
      И он повел ее по коридору в обход. В одном месте коридор стал совсем узким, и протиснуться можно было только по очереди, становясь боком. С той стороны доносилась музыка, судя по всему, там был ресторан. Насколько знала Малышка, эту дополнительную стену поставили недавно после одного скандального происшествия, когда двое молодых артистов, нарядившись во фраки, целый вечер просидели в ресторане и сбежали, не заплатив.
      Василий Петрович Мокроусов ловко вел Малышку по каким-то мало знакомым ей переходам. Вдруг голос снизу позвал:
      - Ты, Усатый?
      - Ага! - отозвался Василий Петрович.
      - Куда пропал? Картошка стынет!
      - Иду! Иду! - крикнул Василий Петрович Мокроусов. И сказал Малышке, ласково напирая на второе слово: - Хотите картошечки?
      - Хочу! - сказала Малышка, внезапно почувствовав страшный голод.
      По приставной лестнице они спустились вниз, где между старыми декорациями была небольшая, укромная пещера. В центре ее на допотопной электроплитке жарилась в сковородке картошка. Вокруг расположилось несколько актеров. Священнодействовал у сковородки старый актер Меченосцев-Ванюшкин, всю жизнь он играл всяких высокопоставленных лиц, поэтому даже при таком нехитром деле, как жарение картошки, он был преисполнен чувства особого собственного достоинства, очень прямо держал спину, а грудь его украшали многочисленные бутафорские медали. Чуть поодаль на корточках сидели актеры Паша Темирязев (он играл в спектакле режиссера Петрова Ромео) и Ф. Губерманц. А еще дальше, в тени, сидела та самая актриса Васечкина, которая и открыла эту славную пещерку, когда провалилась в нее прямо во время спектакля.
      Несмотря на то, что картошки на всех было не так и много, актеры восприняли появление Малышки с радостным оживлением. И когда сковородку сняли с плитки и поставили на ящик, Малышке уступили лучшее место и дали в руки самую настоящую вилку, тогда как сами ели бутафорскими. Запивали это дело довольно крепкой кисловато-горьковатой жидкостью, полученной путем сложнейшей перегонки из все тех же старых декораций. Как объяснили Малышке - когда-то они изготавливались из замечательных натуральных продуктов. Пещерка оказалась настоящим золотым дном! Там даже выращивали шампиньоны. Другое дело, что набрать какую-то массу, тем более коммерческую, им все не удавалось. Стоило показаться из-под земли их крошечным белым головкам, как вечно голодные артисты тут же их пускали в расход.
      Ели картошку медленно, с истинным наслаждением, не торопясь, не обгоняя друг друга, закатывая от удовольствия глаза и цокая языками.
      - Хо-ро-ша! - сказал Василий Петрович Мокроусов, неторопливо запустив в рот первую порцию. - В прошлый раз была солонее.
      - В прошлый тоже была хороша! - заметил Ф. Губерманц.
      - Кто спорит? Никто не спорит, - сказал Василий Петрович Мокроусов. - Но в этот... совсем бесподобно! - он закрыл глаза, чтобы больше сосредоточиться на вкусовых ощущениях и не упустить ни единого. - Бесподобно! Разве еще бы масла!
      - Нормально, - отозвался Меченосцев-Ванюшкин. - В меру, - и добавил лающим ефрейторским голосом: - Сожрем все масло, что будем делать?! - Причем медали на его груди не то чтобы зазвенели, а как-то забухали.
      Его возмущение было понятным. Как человек особенно основательный, он отвечал за запасы. Масло же, на котором жарилась картошка, тоже получалось путем сложной перегонки из старых декораций. Даже более сложным, чем крепленое пойло.
      - Корочка! Корочка! Бесподобно! Вы оцените! - заметил Ф. Губерманц.
      - Да, - вторил Василий Петрович Мокроусов. - Очень убедительно.
      - Верю, верю! - отозвался Паша Темирязев. - Так бы сказал сам Константин Сергеевич Станиславский! Верю!
      Между тем, время от времени в течение всей этой немногословной трапезы Ф. Губерманц простирал руки (с деревянной вилкой) куда-то вверх и с пафосом восклицал:
      - Когда же, наконец?!
      Никто на это не реагировал, и он продолжал себе спокойно есть картошку. После того же, как он воскликнул в третий раз: "Когда же, наконец?", - Паша Темирязев сказал:
      - Дурак ты, Моцарт! И сам того не знаешь.
      - Почему дурак? - вступился Василий Петрович Мокроусов. - Это вопрос!
      - Родился артистом, что ж вопросы задавать? - сказала вдруг до того молчаливая актриса Васечкина. - Надо терпеть!
      И тут крепкое пойло, настроенное на старых декорациях, видимо, ударило Паше Темирязеву в голову, потому что он вскочил и крикнул:
      - Я не родился артистом, я родился - человеком! - и ударил себя в грудь с такой силой, как будто хотел пронзить ее кинжалом.
      - Все мы родились че-ло-ве-ка-ми... - невозмутимо заметил Меченосцев-Ванюшкин, и медали его скорбно забухали.
      - Я уйду из Театра! - продолжал кричать Паша в экстазе. - Уйду! Уйду! В дворники! Я фотографировать умею! Я мужчина красивый!
      - Никуда ты не уйдешь, так что не трепыхайся... - меланхолично заметила актриса Васечкина, дожевывая последний кусочек картошки. - Из Театра не уходят.
      - Мне пора... - сказала Малышка и в сопровождении Василия Петровича Мокроусова стала подниматься по крутой лестнице, слыша за спиной крики Паши Темирязева:
      - Уйду! Уйду! Уйду!
      Потом он заплакал. Потом все стихло и наступила тишина. Последнее, что слышала Малышка, - это голос Меченосцева-Ванюшкина:
      - Господа! Чья очередь мыть сковородку?
      Преодолев несколько коридоров, подъемов и спусков, а один раз даже воспользовавшись веревочной лестницей, Василий Петрович Мокроусов остановился у очередной двери и сказал, что дальше Малышка может идти одна, потому что препятствий уже не будет. Когда Малышка принялась его благодарить, он галантно ответил ей, что благодарности все это не стоит, и неслышно исчез за ее спиной. Малышка толкнула дверь и вошла в театральное фойе...
      ...То, что она увидела там, ее ошеломило и ослепило одновременно. Сияли светильники, бесчисленно отраженные в сверкающих зеркалах. Благоухали цветы в кадках, благоухали искусственные цветы, обильно окрашенные изысканными ароматами, били фонтаны и фонтанчики, бежали по японским садикам немецкие гномики, а в ресторане и многочисленных барах и кафе играла музыка и весело толпились посетители. На какой-то момент Малышка замерла в неподвижности, а потом медленно, стараясь быть незаметной, как если бы она стала жучком или еще каким-нибудь другим робким насекомым, стала продвигаться к лестнице, стараясь не думать, что ее фигура в старой куртке-штормовке множество раз отражается в сверкающих зеркалах. Тут к ней подскочил какой-то детина в смокинге, с лицом, похожим на утюг, и зашипел довольно-таки злобно:
      - Кто такая? Что надо? Не видишь, что ли... Люди кушают, отдыхают!
      - Я из литературной части, - сказала Малышка. - Я иду к Главному режиссеру.
      - Не знаю такую. Здесь люди кушают, - и детина ухватил Малышку под руку и потащил к выходу.
      Он был настолько сильнее, что Малышка даже не сопротивлялась. И ее бы, конечно, вот так, запросто, как жучка или какое-то другое насекомое, выбросили бы из Театра, если бы следом не метнулась высокая женщина в меховой горжетке.
      - Отпустите ее! Она со мной! - закричала женщина.
      Конечно, это была Лизочка.
      "Нет! Дружба - бессмертна! - думала Малышка, пока шла за Лизочкой в ресторан. - Не прав был когда-то Иван Семенович Козловский. Дружба бессмертна! Даже если ее цветы вянут, где-то в земле остаются ее глубокие корни".
      После жареной картошки, которую она ела с актерами, Малышка была уже не голодна и пила только кофе, зато Лизочка позволила себе основательный обед, предварительно выставив перед собой несколько баночек с "поглотителем жира". На самом деле, она похудела и была уже почти стройной, но лицо ее при этом очень обвисло, и Малышка даже заметила, что у ушей ее кожа стянута маленькими прищепками. Зато голубые, небесного цвета глаза были по-прежнему прелестны и смотрели на Малышку с самым искренним расположением.
      Жизнь Лизочки перешла на другой виток, и это было, конечно, видно и по ее меховой горжетке и даже по тем уверенным жестам, с которыми она доставала кошелек и подзывала официанта. С другой же стороны, все осталось по-прежнему, потому что ее продолжала третировать Анжела Босячная. Пока, бессвязно и захлебываясь, давясь обидой и между словами глотая пищу, Лизочка рассказывала Малышке про свою жизнь, на ее прекрасных глазах несколько раз выступали слезы. Малышка понимала, что ничем не может помочь Лизочке, и как когда-то только пожимала ее маленькую дрожащую ручку.
      Уже к концу этого монолога Малышка почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она обернулась - через несколько столиков от нее, в углу, сидел Майор и пристально смотрел на нее. Перед ним на столике стояла пивная кружка, до краев наполненная кефиром, и рюмка водки. Рядом стоял Директор и, согнувшись по направлению к Майору и в поясе, и в коленях, что-то нашептывал ему на ухо. Майор рассеянно слушал, но продолжал упорно смотреть на Малышку. Наконец Майор пошевелил указательным пальцем, и Директор тут же замолк, как хорошо выдрессированная собака. Майор согнул палец крючком и поманил Малышку к себе. Малышка не поняла этого знака, и тогда Директор одним прыжком подскочил к ней и зашипел:
      - Ты что, не видишь? Зо-вут!
      Малышка поднялась и подошла к Майору. Он взглядом указал ей на стул. Малышка села напротив.
      - Так значит, вы считаете, мне не стоит писать пьесы? - сказал Майор.
      - Да, - сказала Малышка, - не стоит.
      - Вы так считаете?
      - Да.
      - А я вот возьму и напишу! - сказал Майор, выпил полрюмки водки и запил кефиром. - А они поставят! - и он выразительно указал куда-то в сторону.
      Малышка молчала.
      - Ну? Что вы на это скажете?
      - Не знаю... - сказала Малышка.
      - Другое дело, у меня нет никакого желания заниматься всем этим дерьмом!
      Майор допил водку, а потом весь оставшийся кефир.
      - Что ж, - сказала Малышка. - Это тоже неплохо. Мне можно идти?
      - А кто вас держит? Я хотел вам сказать только это - у меня нет никакого желания заниматься всем этим дерьмом!
      Малышка вышла из ресторана и стала уже пересекать фойе, как тут ей навстречу бросилось какое-то существо. Оно было высоченным, стильным, довольно-таки миленьким и вполне узнаваемым.
      - Мама! - закричало существо.
      - Что ты тут делаешь? - удивилась Малышка.
      - Как это что? - удивилась дочь. - Нам принадлежит четырнадцатое место в третьем ряду балкона и карниз над левым фасадом. Я сдаю его под рекламу! Когда ты придешь домой?
      - Не знаю, - сказала Малышка.
      - Приходи попозже!
      Весь оставшийся путь до кабинета Главного режиссера Фадеева Малышка проделала легко и без препятствий. Фадеев ждал ее уже давно и встретил у дверей. Он еще больше располнел, а лицо его стало еще более одутловатым, но когда Малышка вслух отметила это, он стал сопротивляться и сказал, что, напротив, за последнее время потерял полтора килограмма. После всех слов по поводу веса и внешнего вида они немного помолчали, и Фадеев все подыскивал слова, не зная, с чего начать. И как всегда бывает, в конце концов сказал прямо и в лоб:
      - Он проснулся.
      - Кто? - не поняла Малышка.
      - А ты не знаешь?
      - Сам?! - воскликнула Малышка. - Он не умер?
      - Живее всех живых! - процедил Главный режиссер Фадеев с ненавистью. Проснулся! Чертов основоположник!
      - Может, он снова заснет? - предположила Малышка.
      - Как же! Куси-выкуси! Там вся стена обвалилась! С чего бы тогда ему просыпаться, как ты думаешь? Какие-то алкаши с него одеяло стянули - от холода и проснулся! Он же нам всю кли-ен-ту-ру распугает! - и Фадеев принялся метаться по кабинету, почему-то напоминая Малышке толстую, перепуганную курицу.
      Истерика Главного режиссера, а также бывшего мужа Фадеева стала Малышку раздражать, и она сказала сухо:
      - Ну а я здесь при чем?
      На что Фадеев набросился на Малышку с новой волной ярости:
      - Ты-то как раз и при чем! Ты - первая, о ком он спросил! Он так и сказал - где эта девочка из литчасти? Так и спросил! Прямым текстом! - Фадеев на секунду замолчал, а потом добавил уже другим, более мягким и даже просительным тоном: - Уговори его, а? Куда-нибудь... В маленькую гостиницу... Да мы уже и нашли.
      Конечно, в такой ситуации было бы лучше всего посоветоваться с Иваном Семеновичем Козловским, но тот был далеко. После ненастной ночи, когда Иван Семенович Козловский бегал в одних больничных шлепанцах по мокрому снегу в поисках Мани Огарок, по классному журналу - Марии Огарковой, он подхватил злостный бронхит, и сыновья недолго думая отправили его на какие-то жаркие острова. Как будто читая мысли Малышки, Фадеев сказал:
      - Даже Козловский ничего лучшего не придумал бы. Не в землю же его живым закапывать! - и тут Фадеев отвел глаза, потому что они вдруг как-то предательски блеснули.
      - Где он? - спросила Малышка.
      У кабинета Директора стоял Шнип-маленький и трясся, как огромный осиновый листок. С щеки его стекала кровь, он зажимал ее носовым платком и, наклоняясь к совсем уже ссохшемуся Шнипу-большому, отчаянно шептал:
      - Как же это, папаша? Да что же это такое? Кто я ему, а?
      Из-за дверей раздались знакомые ругательства, наконец, из кабинета выскочил Директор, в таком же трясущемся состоянии, как и Шнип-маленький, разве что без ссадины на щеке, зато нижняя челюсть у него сильно дергалась, а плохо пригнанный протез совсем уже неприлично лязгал.
      - Зарыть! - закричал Директор, повалившись на стул. - Закопать сволочь! К чертовой матери закопать!
      Заметив Малышку он замолк, но уже через секунду бросился к ней с распахнутыми объятиями, словно и не виделся в ресторане совсем недавно:
      - Вот кто нам поможет!
      И Малышка не успела глазом моргнуть, как Директор, Шнип-маленький и Фадеев, образовав своими телами стену, ласково, но настойчиво, одновременно поддерживая и чуть подталкивая в спину, оттеснили Малышку к самой двери. Последний толчок оказался самым ощутимым - Малышка оказалась в кабинете Директора, дверь за ней торопливо захлопнулась. То, что она увидела, ее довольно-таки потрясло. Она остановилась и даже зажмурилась. Посреди кабинета стоял Сам - голый, поросший какой-то бурой шерстью - и по своей старой, неизменной привычке скверно ругался.
      - Здравствуйте, - сказала Малышка, не открывая глаз.
      - Бессовестный... Людей бы постеснялся, - проворчал неподалеку голос Екатерины Петровны.
      - Подумаешь, какие мы нежные! - сказал Сам. - Давай проходи!
      Малышка сделала шаг вперед и, чтобы не упасть, чуть приоткрыла глаза. Сам, уже закутанный в какую-то ткань, сидел за столом в кресле Директора.
      - На себя посмотри! - вдруг закричал Сам. - Была девочка девочкой, а теперь что? Ладно, - сказал он после паузы, когда заметил, что Малышка уже решила обидеться. - Это пока еще не худший вариант. Давай в карты играть!
      - В карты? - удивилась Малышка.
      - А что? Забыла? Это у нас неплохо получалось!
      - В пьяницу? - спросила Малышка.
      - Конечно, в пьяницу!
      Тут же появились карты, и Сам принялся раздавать. Не успели они начать игру, как дверь открылась, и Директор, отворачивая лицо, вкатил тележку с едой. Сам брезгливо оглядел тарелки с кашей и закричал:
      - Где мясо?
      - Вам может быть плохо, - сказал Директор. - Даже медведи сразу мясо не едят.
      - Не учи ученого! - закричал Сам. - Делай что говорят!
      При этом он вытянул сухую и жилистую, как у перемороженного цыпленка, ногу, самым немыслимым образом изловчился и ударил по подносу, тарелки с кашей и творогом разлетелись в разные стороны. Директор побежал к дверям, каша стекала по его лицу.
      Больше в кабинете никто не появлялся. Минут через двадцать какая-то рука, почему-то голая и с татуировкой в виде старого герба Советского Союза, протянула из-за двери тарелку с жареным цыпленком, а еще чуть позже Малышку по имени окликнул шипящий голос Фадеева, а когда она подошла к дверям, тот же голос сказал:
      - Не забудь, зачем пришла. Ждем до вечера.
      После того, как Сам быстро расправился с цыпленком и с переменным успехом сыграл две партии в пьяницу, его разморило, а глаза стали закатываться, как у совсем уже дряхлой, усталой птицы, и Малышка было подумала, что сейчас он опять заснет. Но в самый казалось бы критический момент он тряхнул головой, опять уставился на Малышку и капризно сказал:
      - Что расселась - раздавай!
      - Может, есть смысл куда-нибудь отсюда перебраться? - сказала Малышка, тасуя карты. - Я знаю одно место, где вам было бы гораздо удобнее.
      - Не выдумывай! - сказал Сам. - Мне удобно здесь!
      - Но здесь кабинет Директора Театра, - сказала Малышка.
      - Паршивец он, а не Директор! - закричал Сам. - Все они - паршивцы! Во что Театр превратили! Развалили Театр! Я, что ни говори, был великий артист!
      - Никто это и не оспаривает, - заметила Малышка.
      - А эти! Плоть от плоти, кровь от крови! Потомки гребаные, пидэрасы проклятые! Ваське-то Шнипу, недоростку, я сразу сказал - не иди, Васька, ни в артисты, ни в начальники! Для артиста - ростом не вышел, для начальника глуп. Будь себе тихо администратором, проживешь, как человек! А мать его Оксанка Шнип - славная была девочка! - и Сам причмокнул губами.
      - Неужели?.. - воскликнула Малышка, вспомнив вдруг отвисшую нижнюю губу Шнипа-большого и Шнипа-маленького, отвисшую губу Директора и целый ряд таких же отвисших губ у самых разных людей в Театре... - Неужели? - повторила Малышка.
      - А ты как думала? - хвастливо заметил Сам. - Из одних ворот весь народ. Только я был - великий артист. А эти... - и Сам даже брезгливо сплюнул.
      Тут Малышка услышала ползущий от двери шепот Фадеева и подошла.
      - Ну? - прошипел Фадеев.
      - Ничего не получается, - сказала Малышка.
      Было уже совсем поздно, когда Сам опять уронил голову на грудь и закрыл глаза тяжелыми, морщинистыми веками. Екатерина Петровна, глотнув из бутылочки, давно уже заснула на одном из диванов просторного директорского кабинета. И хоть Малышка и понимала, что сон у Самого еще не тот, который продолжается долго, она решила, что пора бежать. Она разулась и, неслышно ступая по ковру, подошла к двери, осторожно взялась за ручку и потянула к себе, но вместо того, чтобы выйти в приемную Театра, натолкнулась на холодную кирпичную стену с небольшим окошком посередине, как в тюремной камере.
      - А ты как думала? - послышался за спиной скрипучий голос. - Я же тебе сказал русским языком - потомки гребаные, пидэрасы проклятые...
      Сколько времени прошло с тех пор, как она оказалась замурованной вместе с Самим и Екатериной Петровной в кабинете Директора, Малышка уже не знала. Вначале она еще следила за этим, ориентируясь по регулярно наступающей темноте за окном и по времени приема пищи, которую передавали им через маленькое окошко в кирпичной стене, она даже тайком делала зарубки, но потом пару раз отчего-то пропустила, все перепутала и вообще махнула рукой. Алкогольные запасы в кабинете Директора были неисчерпаемы, и с лица Екатерины Петровны не сходила блаженная, сомнамбулическая улыбка. Сам подремывал или играл с Малышкой в бесконечную игру - пьяницу. Малышка все ждала, что вот-вот и он заснет, но время шло, за окном сгущалась тьма, а потом опять наступал рассвет, завтраки сменялись обедами, а обеды ужинами, а Сам все не засыпал...
      Однажды он разбудил ее глубокой ночью. Было тихо. Раздавался лишь булькающий храп Екатерины Петровны...
      - Прелестная была девочка! - сказал Сам и чмокнул губами. - Как хороши, как свежи были розы!
      - Будем играть? - спросила Малышка сонно.
      - Нет, - сказал Сам. - Хватит.
      И он так странно, не мигая, стал смотреть на нее, что ей сделалось не по себе. Взгляд у него был таким ясным и холодным, что Малышке стало казаться, что сквозь темные его зрачки на нее уставилась вечность.
      - Тогда, может, вам стоит основательно поспать?
      - Нет, - сказал Сам.
      Он замолчал и молчал так довольно долго. Молчал и все смотрел на Малышку...
      - Я - великий артист! - сказал Сам.
      - Я знаю... - сказала Малышка.
      - Я их всех переиграл! Животные тоже великие артисты. Когда им некуда деваться, знаешь, что они делают?
      - Что? - спросила Малышка.
      - Они прикидываются мертвыми! Когда за мной приехали... вся эта шушера на воронке... я сделал то же самое. Неплохо сделал. Очень неплохо. Я - великий артист! Но одну даму мне уже не переиграть.
      Вдруг Сам прислушался, приложил указательный палец к губам, а потом поднял его вверх:
      - Слушай!
      Малышка прислушалась - откуда-то снизу доносилась тишайшая, но удивительно отчетливая молитва.
      - Это... за мной... - сказал Сам и добавил: - Помоги мне...
      - Как? - спросила Малышка.
      - Как-как! - передразнил ее Сам. - Сама должна знать - как!
      Малышка подошла к окну и отдернула штору... Было полнолуние, и, несмотря на то, что на улице не горел ни один фонарь, было неплохо видно. С этой стороны здание Театра особенно проседало, и до тротуара было не так уж и далеко. Она оглянулась - Сам упорно и пристально смотрел на нее.
      Малышка надела куртку-штормовку, достала из кармана моток веревки и распахнула окно. Один край веревки она привязала к батарее, а весь моток бросила вниз на ближайший выступ. Малышка перебралась через подоконник, взялась за веревку и, упираясь ногами в шероховатости, трещины и разломы стены, стала спускаться. До ближайшего выступа действительно было совсем недалеко, но только Малышка ступила на него, как тяжелый край его обвалился и рухнул вниз.
      - Господи! - с ужасом подумала Малышка. - Это же карниз моей дочери.
      - Что там у тебя? - спросил Сам, появившись на подоконнике, задрапированный в кусок ткани, как в императорскую тогу.
      Сам оказался гораздо ловчее, чем казалось Малышке: не прошло и секунды, как он был уже рядом с ней. Перебравшись еще на один выступ, пониже, они легко выбрались на тротуар. От свежего воздуха у Самого закружилась голова, и он даже прислонился к стене, но когда она предложила ему передохнуть, рявкнул:
      - Нет времени!
      Они довольно долго шли вокруг темной громады Театра, выискивая дверь или какой-нибудь лаз, достаточно широкий, чтобы через него пройти, когда вдруг опять услышали очень тихую, но внятную молитву и через узкую щель увидели слабый, трепещущий, но в то же время отчетливо видимый свет. При ближайшем рассмотрении щель была шире, чем казалась издали. И тихий голос, прервав молитву, сказал:
      - Входите... Там можно пройти...
      В маленькой церкви горела только одна свеча, перед ней стоял крошечного ростика батюшка и пел молитвы.
      Наверное, Сам устал, он сел, а потом и лег на пол, свернувшись калачиком.
      - Батюшка, - сказал Сам тяжело и с каким-то свистом. - Я великий артист, я - великий грешник. Пустит ли?
      - Молись... - кротко сказал батюшка и опять запел.
      Когда свеча догорела и рассвет узкой, неровной полосой сквозь щель пробрался в церковь, глаза Самого встретили его невидящие и стеклянные.
      - Бог всех принимает, - сказал батюшка. - В доме Отца моего обителей много, - он закрыл Самому глаза и перекрестился.
      Самого похоронили поспешно, в тот же день, вечером, после полного захода солнца в обстановке полной секретности. Везли его в небольшом автобусике, в ящике, совсем не похожем на гроб. Кроме шофера и Малышки, в машине ехали Фадеев, Директор, оба Шнипа и еще один человек, старавшийся оставаться в тени. Конечно, Малышка узнала его почти сразу - это был Майор. Ехали в полном молчании, и Шнип-маленький, объясняя дорогу, все запутывал шофера и, наконец, совсем сбил его с толку. Остановили машину, не доезжая до кладбища. Шнип-маленький и Директор понесли ящик, Шнип-большой мелко семенил сзади и подправлял, когда ящик оказывался почему-либо непараллельным земле, Фадеев шел сбоку, а Майор еще дальше и как будто бы вообще сам по себе. Позади всех шла Малышка.
      Похоронили Самого в его же собственной могиле, под его собственным памятником, где на черном мраморе золотом были выбиты даты его жизни и смерти. И хоть Малышка не была сильна в арифметике, даже ей было понятно, что, судя по золотым цифрам, основоположник умер шестьдесят лет назад.
      Возвращались опять в полном молчании, но с заметным облегчением. Грусть была только на лице Шнипа-большого, на его сморщенной стариковской щеке даже блеснула слеза. А когда машина выехала на освещенную улицу, Малышка вдруг ясно увидела Майора в профиль - нижняя губа Майора была немного оттопырена. И она наконец-то поняла, что и его когда-то привел в Театр тайный зов крови...
      В ту же ночь, где-то в половине первого, по Театру прошла еще одна трещина, ставшая для него роковой. Раздался гул и, сотрясаясь, со стоном, вздохом, всхлипом и хохотом все здание раскололось пополам, как орех. Суетились пожарные, спасатели и милиция. Метались обезумевшие от страха люди, кто-то рыдал, кто-то читал стихи, кто-то сошел с ума, и, как из преисподней, из самых глубин Театра вырывалось пламя. Каким-то чудом Малышка оказалась совсем рядом с литературной частью и решила спасти хотя бы то, что можно спасти... Из огромной груды пьес она выхватила несколько, но тут в глазах у нее потемнело, и сознание померкло.
      IV
      Малышка очнулась в страшно знакомой комнате, а когда поблекший узор на обоях, в который она долго всматривалась, стал складываться в колыбельную песню, она поняла, что она дома. Мать принесла ей чай в треснувшей чашке от старого сервиза.
      - Как хорошо, я опять дома! - подумала Малышка.
      - Как хорошо, ты опять дома! Даже при таких печальных обстоятельствах, сказала мать.
      Мать уже совсем поседела и стала меньше ростом, и это очень огорчило Малышку. "Ничто не вечно, - подумала Малышка. - И жизнь даже такого упрямого человека, как Сам, это только подтвердила".
      Конечно, матери хотелось побольше побыть с Малышкой, но ей все время мешали дети, их было двое, мальчик и девочка. Мальчик постарше, девочка помладше. Они цеплялись за ее юбку и тянули в разные стороны, и ей все время приходилось ими заниматься - кормить, умывать, одевать, выводить на прогулку, а когда они плакали и капризничали, читать книжку с картинками. Частенько дети появлялись на пороге комнаты, в которой лежала Малышка, и смотрели на нее вопросительно.