Он считает, что его скептицизм подтверждается прагматической реакцией Вечеровского - до тех пор, пока Вечеровский сосредоточен на предпосылке: "Кто производит давление?", а не на результате: "Как вести себя под давлением?". Глухов фактически сдался, он только раздавленное, искалеченное напоминание о человеке, каким он когда-то был. Застрелившийся Снеговой, специалист по ракетам, тоже, по-видимому, сломался под давлением. Вместо гипотезы Вайнгартена о сверхцивилизации, вмешивающейся в их работу, Вечеровский предлагает менее антропоцентрическую интерпретацию событий: природный закон "гомеостазиса", действующий во Вселенной и предотвращающий превращение цивилизаций в сверхцивилизации, угрожающие существованию мироздания. Вечеровский критикует теорию Вайнгартена в терминах, напоминающих Лема. Не только идея сверхцивилизации слишком человеческая, это типично антропоцентристский подход - полагать, что человечество на настоящей ступени развития способно угрожать какой-либо сверхцивилизации, достойной этого названия. Так готовно находить антропоморфный ответ на их проблему значит попасть в старую ловушку: "От бога отказались, но на своих собственных ногах, без опоры, без какого-нибудь костыля стоять еще не умеем. А придется! Придется научиться. Потому что у вас, в вашем положении не только друзей нет. Вы до такой степени одиноки, что у вас и врага нет!" Какая бы сила ни действовала, вопрос - как замечает Вечеровский - спорный. Когда Малянов пытается бороться, вернувшись к своим вычислениям, события обрушиваются лавиной: жена возвращается, вызванная тревожной телеграммой, полностью выросшее дерево неожиданно появляется во дворе, и Малянов получает телеграмму, напоминающую о возвращении сына на следующий день. Последние строки телеграммы зловещи: "БОБКА МОЛЧИТ НАРУШАЕТ ГОМЕОПАТИЧЕСКОЕ МИРОЗДАНИЕ ЦЕЛУЮ МАМА". После этого Малянов собирает свои заметки, кладет их в папку и относит их к Вечеровскому на хранение - как уже сделали Вайнгартен, Губарь и Глухов. Квартира Вечеровского выглядит так, словно в ней взорвалась бомба, и в первый раз Малянов понимает, что Вечеровский тоже "под давлением". Математик выбрал: продолжать борьбу и искать других людей, согласных на это. Он не ждет победы над Гомеостатическим Мирозданием при своей жизни, но, как он замечает, "До конца света еще миллиард лет, говорит он. Можно много, очень много успеть за миллиард лет, если не сдаваться и понимать, понимать и не сдаваться". После многозначных финалов нескольких последних произведений, этот элемент надежды посреди отчаяния напоминает ранние работы, например, повесть "Далекая Радуга". Хотя сама по себе гипотеза Гомеостатического Мироздания интригующа и занимательна, западный читатель не может не увидеть второй смысл романа. События и значительная часть риторики предполагают параллели с интеллектуальной жизнью в полицейском государстве. Вечеровский сам выражает эту возможность, когда предполагает, в шутку, что его товарищи стали жертвами "милиционера с аберрациями поведения". Прямее указывает непрерывное преследование, испытываемое персонажами, преследование, не только не дающее им работать, но и ведущее к духовному и физическому уничтожению их. Особенно мучительно, в этой связи, то, что Малянов говорит о себе после капитуляции. "Вернулся ужас, стыд, отчаяние, ощущение бессилия, и я с невыносимой ясностью осознал, что вот именно с этого мгновения между мною и Вечеровским навсегда пролегла дымно-огненная непроходимая черта. Да и Вайнгартена с Захаром я никогда больше не увижу. Нам нечего будет сказать друг другу, неловко будет встречаться, тошно будет глядеть друг на друга и придется покупать водку или портвейн, чтобы скрыть неловкость, чтобы не так тошнило... Бобка будет жив-здоров, но он уже никогда не вырастет таким, каким я хотел бы его вырастить. Потому что теперь у меня не будет права хотеть. Потому что он больше никогда не сможет мной гордиться". Такова действительно может быть изоляция интеллектуала в жестко контролируемом социуме. Относиться к этому произведению только как к умной и тайной атаке на советскую систему, впрочем, значило бы редуцировать ее. Роман воспринимается во всей полноте, только если его рассматривать в контексте развития творчества Стругацких. "За миллиард лет до конца света" берет внутренний консерватизм человеческих институций, включая советские, и проецирует его на космос. В то время как в более ранних работах - почти во всех - от "Трудно быть богом" до романа "Гадкие лебеди" - индивид находится в конфликте со своим социумом, здесь он противостоит целому мирозданию, мирозданию, которое, как и рассматривавшиеся везде бюрократические структуры, сохраняет себя ценой отказа от прогресса. Если само мироздание имитирует негибкость управленческих структур, может быть, утописта можно простить за безрезультатность и даже отступничество. Он безнадежно проигрывает в численности. В конечном счете, все объяснения, предложенные персонажами для событий романа - конструкты человеческого разума, и уже потому, по Лему, обреченные на ошибочность. Сходны темы и остальных произведений 1970-х годов, хотя в них отсутствуют политические и идеологические аллюзии. Остается только горсточка космических тайн в духе Лема, которым не хватает глубины и резонанса таких произведений, как "Гадкие лебеди", "Пикник на обочине" и в чем-то более причудливый "За миллиард лет до конца света". Две работы из вышеупомянутых - "Отель "У погибшего альпиниста"" ("Hotel "To the Lost Mountaineer"", 1970) и "Малыш" ("The Kid", 1973). Это повести, в первой рассказывается о таинственных событиях, которые в финале, несколько торопливо, объясняются действиями роботов; в ней присутствуют незначительные упоминания Горбовского и других персонажей ранних работ. Вторая, опубликованная на английском как "Space Mowgly", показывает ребенка, выращенного, подобно хайнлайновскому Валентину Майклу Смиту, инопланетянами; загадки, окружающие "малыша", очевидно связаны со Странниками, древней расой, часто упоминаемой в ранних работах Стругацких. Самое новое произведение авторов (рассматриваемое в данной работе) также принадлежит к этому жанру космических тайн, хотя оно длиннее и не столь тривиально, как вышепоименованные две повести. Это "Жук в муравейнике", опубликованный на английском как "Beetle in an Anthill". Подобно другой поздней беллетристике Стругацких, рассматриваемой в этой главе, он затрагивает проблемы трагического заблуждения человека относительно неизвестного. Один из сюрпризов этого произведения состоит в том, что оно помещено в вымышленные миры сразу нескольких ранних работ; в мире Горбовского и Комова действуют герои романа 1971 года "Обитаемый остров". Такая смесь миров действует только в том случае, если не обращать внимания на события ранних работ, особенно на тот факт, что Максим Каммерер, герой и рассказчик в романе "Жук в муравейнике", был суперменом в романе "Обитаемый остров", то есть представлял стадию развития человечества, только предсказанную, не присутствующую в романе "Полдень, XXII век (Возвращение)". В "Жуке..." нет ничего от Максима, который мог выдерживать радиационное облучение и выживать после смертельных ранений. И Земля интриг и подозрений, на которой происходит действие, едва ли та утопическая Земля, описанная в ранних произведениях. Может быть, это художественное неправильное суждение было попыткой Стругацких обратиться к их оригинальному фантастическому миру, как они сделали в повестях "Отель "У погибшего альпиниста"" и "Малыш", где моральные и политические несомненные факты яснее, чем в их более зрелых произведениях. С другой стороны, "Жук в муравейнике" не содержит прежнего оптимизма - как раз наоборот. Будучи изначально приключенческой историей, которой не хватает литературного изящества, скажем, романа "Гадкие лебеди", он провозглашает более мрачный взгляд на человечество. На самом деле в нем нет даже того слабого проблеска надежды, который есть в таком безысходном произведении, как "За миллиард лет до конца света". Книга включает в себя, в первую очередь, повествование от первого лица, излагаемое Максимом Каммерером, уже больше не наивным идеалистом из "Обитаемого острова", а агентом, работающим в бюро, которое контролирует "прогрессоров" - земных оперативников, которые ускоряют исторический прогресс на других планетах. Странник, высокопоставленный прогрессор, которого Максим встретил на планете, описанной в "Обитаемом острове", стал начальником Максима, называемым вызывающе не марксистским титулом "Экселенц". Он посылает Максима на задание столь секретное, что Максим не знает, какова его реальная цель; он знает только, что ему надо установить местонахождение прогрессора по имени Лев Абалкин. Подробности максимовой охоты на человека перемежаются в трех местах отрывками (длиной в главу) из отчета Абалкина о расследовании на планете, гуманоидное население которой было уничтожено негуманоидными пришельцами. Странники, опять, очевидно, вмешались, чтобы спасти людей от уничтожения другой расой, путем переправки их в другое измерение. Странники оказываются центром тайны, окружающей Льва Абалкина. Когда преследование человека по всему миру не приносит Максиму иных плодов, кроме информации о том, что Лев Абалкин вернулся на Землю и что антисоциальные тенденции его детства проявились ярче, Максим настаивает, чтобы Экселенц проинформировал его о причинах розыска. Выясняется, что Абалкин - один из нескольких людей, выросших из человеческих эмбрионов, , оставленных Странниками на планете, на которой никогда не было гуманоидной жизни. Абалкин, как и остальные, подобные ему, до недавнего времени не знал о своем происхождении, и возвращается на Землю, чтобы найти ответы на некоторые вопросы. Экселенц, наряду с остальными, боится целей, преследуемых Странниками при помещении в земную популяцию этих искусственных существ. С другой стороны, выдвигается предположение, что цели Странников могут быть аналогичны целям школьника, помещающего жука в муравейник только для того, чтобы посмотреть, что будет. Эта теория поддерживается не только заголовком книги, но и значком, появившимся на руке Абалкина, когда тот был подростком, значком, напоминающим кириллическую букву "Ж". "Ж" - первая буква слова "жук". В конце концов никто не может точно знать, что кроется за действиями инопланетян. Один из персонажей выражает проблему формулировкой, напоминающей опять о Леме: "И никогда ничего не придумаем, потому что самые умные и опытные из нас - это всего-навсего люди". Неуничтожимой метке на руке Абалкина, подобно меткам на руках остальных искусственных человеческих существ, соответствует значок на одном из нескольких монетовидных артефактов неясного назначения, найденных вместе с эмбрионами. Эти предметы, известные компетентным людям (например, Экселенцу) как "детонаторы", спрятаны в хранилище Музея Внеземных Культур. Там и встречаются все главные герои - Максим, Абалкин, бывшая подруга Абалкина, и Экселенц, о котором выясняется, что он когда-то был ученым Сикорски, - в последней главе. Все, включая Абалкина, по-прежнему не знают, какую цель преследовали Странники, создавая эмбрионы. В то время как Абалкин в диком отчаянии ищет детонаторы, надеясь обрести ответ на вопрос о своем существовании, Сикорски стремится остановить его, страшась непредсказуемых последствий. Максим присоединяется к ним как раз в тот момент, когда Сикорски стреляет в Абалкина. Книга заканчивается описанием Абалкина, истекающего кровью, так и не узнавшего о смысле своей жизни, еще одной жертвы человеческого страха перед непознанным. Финал не предлагает никакого утешения, ничего не обещает в будущем. Если считать, что действие повести происходит в мире Полдня, то она отменяет все ранние утверждения о нравственном и интеллектуальном развитии человечества. Хотя роман эстетически менее новаторский, чем лучшие произведения Стругацких конца 1960-х - 1970-х годов, он, по крайней мере, столь же радикален в отрицании единственного позитивистского подхода к человеческой природе и человеческим институциям. С романом "Жук в муравейнике" Стругацкие завершили круг, вернувшись к космосу своих ранних произведений, но в то же время они прошли от марксистского утопизма через многозначный гуманизм к пессимизму, с привкусом отвращения. Патрик Макгайр (Patric McGuire) в своей работе, посвященной творчеству Стругацких и опубликованной в "Critical Encounters II", рассматривает данный роман как выражение общего советского разочарования в марксистских ожиданиях эры Хрущева, наступившего во времена Брежнева. Если это и так, то роман представляет и сопутствующее разочарование Стругацких в потенциале человечества. Любопытно, что реакция советских читателей и критиков на помрачневший мир романа и на его слишком человеческих персонажей оказалась не столь пессимистичной. Владимир Гаков в своем панегирике Стругацким 1982 года увидел Сикорски как "хорошего человека", вынужденного идти против своей совести, чтобы избежать возможной опасности для всего человечества. В интервью, данном Федорову в 1986 году, А.Стругацкий заметил, что члены Владивостокского Клуба любителей фантастики устроили суд над Сикорски и едва оправдали его. Если даже и нет других свидетельств, столь различные реакции показывают, что даже в своей наименее честолюбивой работе Стругацкие по-прежнему могут стимулировать сдержанные противоречия. Человеческая неспособность понять чуждое в работах Стругацких представляет большее, нежели антропоцентрическое ограничение понимания, подобное находимому в произведениях Лема. Как и более политизированные писатели, Стругацкие видят в неприятии чуждого нежелание человеческого разума и духа открыться новому опыту, принять вызов, измениться. Если оглянуться от романа "Жук в муравейнике" на грубую эксплуатацию чуждого в романе "Пикник на обочине", массовое насилие, направленное против чуждого в романе "Гадкие лебеди", бюрократические злоупотребления в таких произведениях как "Улитка на склоне" и "Сказка о Тройке", то видно, как часты эти неудачи в понимании, и как они связаны со слабостью индивида и с негибкостью институций, с недостатком видения, которое включает худшие человеческие тенденции в систему, будь то западный капитализм или восточный коммунизм, исключая лучшее- воображение, гуманизм, стремление к прогрессу. Конечно, и сами пришельцы выглядят - по крайней мере, частично (и это является недостатком) - бесчувственными, надменными, и принципиально не постижимыми. Настолько же обманывающие, сколь и яркий оптимизм ранних работ, поздние произведения выглядят мудрее и честнее, если даже не упоминать, что интереснее тематически и эстетически. "Гадкие лебеди", "Пикник на обочине", и, в меньшей степени, "За миллиард лет до конца света" могут считаться кульминацией писательской карьеры Стругацких.
      Заключение
      Явно, что определенный набор тем объединяет работы Аркадия и Бориса Стругацких. Одна из доминирующих тем - возможно, единственная доминирующая - огромное несоответствие между идеалистическими надеждами на будущее человечества, наиболее ярко выраженными на первой стадии их творчества, и глубокими сомнениями, выросшими из наблюдений за человеческой природой. Нарастающее уныние, разочарование и гнев, вселившиеся в их работы в десятилетие от середины 1960-х до середины 1970-х, обнаруживают стремление продолжать верить в человеческий потенциал, затемненное страхом, что будущее может оказаться слишком похожим на настоящее. Вместе со своими героями, например, Баневым, Стругацкие жалуются на слабость индивида и инерцию институций, мешающие человечеству достичь утопии и звезд. В частности, как авторы научной фантастики, они критиковали неправильное использование науки, особенно технологии и поиска нового, гибельный подход к неизвестному, трату человеческих умов и жизней. Их проза полна ученых, чья научная карьера была разрушена тем, что они стали бюрократами - от мягкого случая Юрковского в повести "Стажеры" до образа Странника/Экселенца/Сикорски в романах "Обитаемый остров" и "Жук в муравейнике". Ученый в идеале - интуитивный сторонник прогресса, использующий воображение, видение, экспертизу для расширения и улучшения человеческого мира; бюрократ же, с другой стороны, живет, чтобы ограничивать, сужать, сохранять статус-кво. Немногие изменения могут быть трагичнее, чем последний поступок бывшего ученого Сикорски, убивающего Абалкина из страха непознанного. Наивысшей важностью для Стругацких отмечена связь науки и морали: расширение знания должно служить лучшим интересам человечества. Это отношение выражено в том, что Дарко Сувин назвал их "кредо". "Термин "революционный гуманист" показателен. Если Стругацкие часто относятся критически к аспектам советского общества - бюрократической неподатливости и неэффективности, милитаризму и полицейскому преследованию (черты, не уникальные для советской системы) - они все еще решительно марксисты в своем идеализме. Они продолжают надеяться на мировое социалистическое государство, объединившееся в мире, процветании и социальном прогрессе, - бесклассовое, эгалитарное и несостязательное. Аркадий Стругацкий однажды заметил в интервью "People's World": "Я никогда не сомневался в правильности коммунистических идей, хотя я и не член партии... Я знаком и с другими философиями, но ни одна не отвечает моим требованиям так, как коммунизм". Даже если это заявление было сделано по дипломатическим или ироническим соображениям, оно не опровергает присущей произведениям братьев Стругацких склонности к лучшим надеждам марксизма. Несмотря на их возрастающие сомнения в человеческих возможностях и либеральный гуманизм в центре их философии, трудно понять, как кто-то (находящийся по любую сторону идеологического барьера) может назвать их диссидентами. Если они, с точки зрения советских верхов, и были в чем-то виновны, так это в неортодоксальности, с которой они проповедовали свои ценности, а также в вынужденном, но растущем скептицизме, по отношению как к системе за ее внутренний консерватизм, так и к массам - за их податливость. Как уже замечалось, наиболее явная критика Стругацких последовала за их сатирическими произведениями конца 1960-х, в которых они наиболее близко по стилю подошли к официально разрешенной сатире "Крокодила". Это был также период между романами "Хищные вещи века" и "Обитаемый остров", когда противоречия в творчестве братьев Стругацких принимали в советской критике преувеличенные размеры, и когда у них были наибольшие сложности с публикациями своих произведений отдельным изданием; ни "Улитка на склоне", ни "Гадкие лебеди" не появились в их родной стране книжным изданием. Но эти произведения - не самые политически противоречивые из их работ. "Сказка о Тройке" критиковала бюрократию не менее резко, чем "Улитка на склоне", а "Гадкие лебеди", хотя и выделяются больше своим грубым реализмом, нежели критикой советской системы, которую проще найти в более поздних произведениях - "Обитаемый остров" и "За миллиард лет до конца света". Если у этих двух произведений, "запрещенных цензурой", - "Гадкие лебеди" и "Улитка на склоне" и есть что-то общее, помимо предположения, что революционные изменения могут произойти только за счет отказа от гуманности, это мрачность их видения. Фактически, многие из тех, кто сильнее всего критиковали Стругацких (из тех, кого приводит в своей библиографии Сувин) специально отмечали двусмысленность - по их мнению - и пессимизм этих произведений. Поразительно, насколько их обвинения схожи с теми, которые в то же время американские консервативные критики выдвигали против нашей неортодоксальной литературы 1960-х, или - ближе к теме - к тем, которые "старая гвардия" американской научной фантастики выдвигала против "новой волны" десятилетия. Другие свидетельства заставляют предположить, что около 1969 года развернулось острое, широко распространенное сокращение публикаций советской научной фантастики, распространившееся даже на писателей, никогда не имевших дела с политическими темами. Возможно, сама "неудобность" таких произведений, как "Гадкие лебеди" и "Улитка на склоне" - научной фантастики сделала их подходящими мишенями для вычеркивания; в СССР, тогда даже больше, чем сейчас, почти вся научная фантастика публиковалась издательствами, связанными либо с научным образованием, либо с молодежью. Для западного критика трудно, если вообще возможно, прочесть мысли издателя (не говоря уже о советском издателе), но история брежневского режима заставляет предположить, что принятие решений в это время характеризовалось неэффективностью наряду с идеологическим компонентом. Сам Аркадий Стругацкий хорошо это знал, поскольку в тот период был редактором одного из центральных издательств, публиковавших фантастику. Надлежит также принимать во внимание, что советское правительство следовало четкой политике подавления Стругацких. Сами братья, конечно, это отрицали, и сам факт их упорного выдающегося положения в советских публикациях имел тенденцию подтверждать их слова. С другой стороны, их литературный коллега критик Юлий Кагарлицкий заметил, что споры об их работах оставили Стругацких измученными и удрученными. Он заметил также, что, в период "гласности" и "перестройки" не хватает подходящей для книг бумаги, чтобы удовлетворить потребность в изданиях их произведений. К несчастью, работы Стругацких 1980-х годов выглядят бледнее, нежели их творчество 1960-х и 1970-х годов. Хотя они участвовали в создании фильма "Сталкер", советской киноверсии их повести "Пикник на обочине", в фильме нет того чувства чуждого и критики человеческой жадности, которое делало повесть столь интересной. Другой фильм, "Чародеи", и некоторые небольшие работы, опубликованные недавно в советской периодике, возвращаются к некоторым из их старых, непротиворечивых тем. "Пять ложек эликсира", например, - это короткий сценарий, появившийся в номере журнала "Soviet Literature" (где также опубликовано интервью А.Стругацкого с Федоровым (Gyodorov)), и в котором рассказывается о писателе, которому предложили бессмертие, если он убьет человека; как положительный герой Стругацких, он ценит человеческую жизнь превыше всего и отклоняет предложение. Эстетическое недомогание позднейших работ Стругацких отражает более широкую тенденцию в советской фантастике, которая с 1960-х годов все дальше отходила от экспериментирования с формами и темами. Некоторые снова обвиняют официальное подавление жанра, напоминающее, хотя и не столь жесткое, сталинские чистки. Но другие указывают на более универсальную тенденцию творческих кругов научной фантастики. В конце концов, американская фантастика сама сравнительно успокоилась после радикальных экспериментов "Новой Волны" 1960-х. Если у нас нет характерной для тоталитарного государства ситуации, когда некий авторитет выбирает, какие книги будут напечатаны, а какие - нет, то демократические силы народных вкусов и рыночных ценностей налагают свои консервативные ограничения на воображение фантастов. В самом деле, около 1980 года соединенное экономическое и эстетическое ограничение в научной фантастике изгнало последние, наиболее заметные остатки "Новой Волны" с американского рынка: одним ударом две наиболее четко выраженные антологии "Новой Волны" - "Орбита" Дэмона Найта ("Orbit", Damon Knight) и "Новые измерения" Роберта Силверберга ("New Dimensions", Robert Silverberg) - исчезли, и видные деятели этого течения, подобно Дж.Г.Балларду (J.G.Ballard) обнаружили, что не могут публиковаться в Соединенных Штатах; книги последнего не появлялись на полках книжных магазинов по эту сторону атлантического океана до тех пор, пока его реалистический роман "Империя Солнца", подкрепленный фильмом Спилберга, не даровал ему -международное признание. Остальные столь же смелые авторы, ставшие заметными в 1960-е годы - Сэмюэл Дилэни (Samuel Delany), Томас Диш (Thomas Disch), Норман Спинрад (Norman Spinrad), Барру Мазлберг (Barry Mazlberg) - могут сегодня едва остаться в печати. Фактически, если советские публикации не воздали должного работам братьев Стругацких, то и американский рынок не сумел дать им той аудитории, которую они бы заслуживали. Патрик Макгайр сокрушается, что их работы регулярно достигали англоязычного читателя десятилетием позже их появления на языке оригинала. В мире научной фантастики произведение можно определенно датировать по десятилетию; что было новаторством в 1960-е, уже не является таковым в 1970-е. Хотя в задержке в значительной степени была виновна медлительность советско-американских издательских переговоров, грустным фактом остается то, что средний американский любитель фантастики, равно как служащий ему средний издатель, выказывают мало интереса к научной фантастике, выходящей за рамки англо-американской традиции. Макмиллан/Колльер (Macmillan/Collier) заслуживают похвалы за их активную программу конца 1970-х - начала 1980-х по публикации произведений Стругацких и других советских фантастов, но в конце концов рынок не воздал и ей должного; по большей части, эти книги быстро перестали допечатываться - жертвы посредственных продаж. Теперь, в начале 1990-х, надо произведения братьев Стругацких надо долго искать в букинистических магазинах и библиотеках. Для серьезных поклонников научной фантастики и ученых, ее исследующих, поиск стоит беспокойства. Произведения Стругацких впечатляющи - богаты, разнообразны и умны, хотя и иногда неровны. Если кто-то хочет ограничиться в своем чтении наиболее представительными их работами, я бы порекомендовал следующие:
      1.Из ранних произведений - "Полдень, XXII век (Возвращение)" за его яркую, человечную обрисовку будущего; и "Далекая Радуга" за привлекательно оформленное предупреждение о последствиях неограниченного научного поиска и изображение простого героизма перед лицом трагедии; 2.Из второго периода их творчества - "Трудно быть богом" за быстро движущийся сюжет и яркие характеры; и "Обитаемый остров" - за искусный тяготящий комментарий к нашим временам; 3.Из их произведений в стиле "фэнтези" - "Второе нашествие марсиан" - за остроумие и бережливость; и "Улитка на склоне" - за примечательную образность и сложность; 4.Наконец, "Гадкие лебеди", "Пикник на обочине" и "За миллиард лет до конца света", представляющие высшие эстетические и тематические достижения второй половины их творчества. Трудно представить, в каком бы направлении развивалось творчество Стругацких после этого, особенно учитывая приметы творческого истощения в их позднейших работах. Но даже если они никогда не достигнут снова уровня своих лучших работ, они уже написали достаточно, чтобы занять разборчивого читателя на некоторое время.