Сначала я хотел следующий роман писать как продолжение предыдущего, но так не получилось. Герои вылетали из XXIII века в некое звездное послебудущеее. В результате писателю и читателю пришлось бы все время путаться с будущим и послебудущим, постоянно помнить, которое чудо для нас чудо, а для героев не чудо, а которое должно потрясать и нас, и героев, уроженцев XXIII века В результате отказался я от прямого продолжения, предпочел начинать от печки, отправлять на этот раз к звездам другого героя – из XX века И написался самостоятельный роман – «Приглашение в зенит», он же «В зените». Это роман тоже о росте. А точнее – о споре: расти или не расти?»

«…На встречах с читателями меня нередко спрашивают: какую я пишу фантастику – космическую, земную, биологическую, техническую, психологическую? Но это вопрос неправильно поставленный, некорректный, как говорится в науке. Фантастика, как и всякая литература, работает на потребителя, не на производителя. У производителя умение, ограниченное специальным образованием, у потребителя – нужды или мечты. Никак нужды и мечты не укладываются в рамки одной профессии. Потребителю все равно, которая наука обеспечит его жизненные задачи. Лишь бы обеспечила. Ему НУЖНО, и баста. В результате ваши читательские требования и мои писательские темы вторгаются в любые науки: космические, земные, технику, физику, биологию. Голова моя требует порядка, я не могу читать о путешествиях без карты, мне обязательно нужно знать, где именно, в какой точке происходят события. Знаю: не каждому читателю нужны параметры. Достаточно факта. Вот дерево за окном. Это липа. И какая же она пышная, какая раскидистая, сколько оттенков в ее щедрой зелени, сколько веток и листьев! И как же быстро они распустились: неделю назад одни голые почки торчали. Значит, в мае писался этот абзац, в первых числах, заметили? И ведь в самом деле любопытно: за неделю – огромнейшая крона, этакий напор жизни! А вот в ствол никакого напора, с прошлого года вырос на два – три сантиметра. Почему такая разница? И почему такая разница между деревом и животным? Вообще-то понятно: растение спешит использовать каждый теплый день, а человек может расти и зимой. Стало быть, в принципе организм способен к стремительному росту. Человек бы вырастал за неделю, этакое облегчение родителям. Невозможно? Почему? По какой причине?

Вот причины интересуют меня прежде всего.

Главное: причины превращения. Стабильного я не люблю, ищу изменений. Так увлекательно следить за превращениями. Был, например, журчащий ручеек, стал Волгой. Был несмышленыш, лежал в колыбели, лепетал невразумительное, сделался взрослым человеком. Был милым младенцем, стал подлец подлецом. А другой – гением. Почему? От генов гений? А подлец – тоже от генов?»

Аркадий Натанович Стругацкий всегда дивился дотошности научных выкладок Георгия Иосифовича. «Гиша, – сказал он как-то, – ну зачем вы тратите такие усилия на все эти научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». Но потому Георгий Иосифович и оставался собой, что не позволял героям просто сесть на аппарат и сразу действовать. В доме в Чистом переулке у него всегда царила некая особая атмосфера. Немаловажно было и то, что в холодильнике в коридоре всегда стояла начатая бутылка водки.

Для Прашкевича, для частого гостя.

Для нерадивого, но любящего ученика.

Абрам Рувимович

1

14 февраля 1993 года я навестил фантаста А.Р.Палея в Москве на зеленой Полтавской улице (за стадионом «Динамо»).

Через несколько дней Абраму Рувимовичу исполнялось сто лет.

Он плохо слышал, маленький аккуратный костяной старичок в большом кресле, правда, без жестяной слуховой трубы Циолковского, как можно было ожидать. Его распирало любопытство. Он спрашивал: а как это радиоволны проходят сквозь стены? Или вспоминал стихотворение. Или ругал молодых. Приходят, говорил, представляются издателями, берут под честное слово старую редкую книгу и исчезают. По неведомой ассоциации даже вспоминал сотрудницу журнала «Революция и культура». В тридцатые годы эта милая женщина принимала у него стихи, никогда их не печатала и чертовски жаловалась на жизнь. Будучи человеком весьма небогатым, Палей сотрудницу жалел. Да и как не жалеть? Сырая комнатенка… Одиночество… Безденежье… Даже личную пишущую машинку невозможно продать, профсоюз запрещает… Фамилия сотрудницы – Алилуева – ни о чем не говорила Абраму Рувимовичу, пока ее портрет не появился в газетах…

Аделина Адалис? – переспрашивал. А как же, знал, знал! Любимым словом указанной советской поэтессы было – вредитель… Астроном Леверье? Еще бы! Это по просьбе Леверье безымянный прежде цветок назвали гортензией – так звали его любимую, она потом наставила ему рога… Книги? Без книг нельзя. Фантасты, говорящие о конце книги, не правы – книга переживет века, войдет в далекое будущее. Вы покупаете книги или предпочитаете работать в библиотеках? А письма храните? Делаете специальные выписки? Я, например, похвастался Абрам Рувимович, в молодости составлял картотеку для самого Венгерова!

Впрочем, все это были подступы.

Главный вопрос он задал неожиданно, как бы поймав меня на паузе.

Вот каким все же образом летают самолеты? Как они держатся в воздухе? Почему паровоз не может летать? Он даже вдруг встопорщил белесые бровки: сколько, говорите, часов летит самолет в Москву из Новосибирска? Четыре?.. Странно-странно…

Абрам Рувимович задумался.

Что-то его мучило. Что-то очень важное бушевало в пучинах души.

Смиряя себя, рассказал, как знаменитый советский поэт-песенник стащил несколько строк из его стихотворения, опубликованного еще в дореволюционном ежемесячнике «Свободный журнал». У Палея: «Город замер в сонной дымке, гаснет зарево зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» У Лебедева-Кумача: «Вечер реет в белой дымке в ярком зареве зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» После скандала Лебедев-Кумач переписал указанное четверостишие: «День уходит, и прохлада освежает и бодрит, отдохнувши от парада, город праздничный гудит…»

С огромным удовольствием Абрам Рувимович показал книжку своих стихов «Бубен дня», изданную в Екатеринославе в 1922 году, а потом корректуру книги стихов, которая вот-вот должна была выйти в Хабаровске. Тираж – 150 экземпляров. «Но для книги стихов большего тиража и не надо. Первое стихотворение я написал в семь лет, – похвастался он, – а последнее на днях».

Что чувствует человек, проживший на свете 100 лет?

Только ли бремя огромных потерь, фантастически бесконечных потерь, потерю всех людей, с которыми был близок?

Не знаю. Абрам Рувимович не вызывал такого впечатления.

Когда я уходил, он весь приподнялся в кресле. Он сиял. Он светился изнутри. Его интересовало только будущее. Может, сто лет он прожил ради этого вопроса. «Сколько, вы говорите, летят самолеты в Москву из Новосибирска? Четыре часа?» Он замечательно выдержал паузу и выдохнул с восторгом истинного провидца: «Попомните, молодой человек! Когда-нибудь они будут летать быстрее!»

2

…За антилысенковский роман «Остров Таусена» меня лаяли во всех органах прессы, включая «Литературу в школе» и «Естествознание в школе», – писал мне Абрам Рувимович в августе 1988 года. – Результатом было надолго отлучение меня от печати и от всех способов заработка. Берия меня тоже не обошел вниманием, но, к счастью, поздно вспомнил обо мне: взяли 13 февраля 1953 года, а выпустили 31 декабря того же года.

Какие обвинения мне предъявили при вожде?

Сначала, что я хотел убить его и Маленкова.

Это, конечно, не удалось хоть как-нибудь доказать.

Потом – в клевете. И что я не соглашался с докладом Жданова о литературе. Воображаю, как смеялись над этим пунктом в Верховном суде! Все же дали мне 10 лет с последующей высылкой, и вполне мог бы их реализовать, если бы в начале марта не произошло важнейшее событие (смерть Сталина), после чего меня реабилитировали, правда, только к Новому году.

Отступление третье: социалистический реализм

Не метод, конечно.

Мы немало спорили об этом с Борей Штерном.

Он даже целую книжку написал о соцреализме, называлась «Лишь бы не было войны». Не метод, не метод, пришли мы с ним к мнению. Скорее образ жизни, образ мышления. Как писал Трофим Денисович Лысенко: все в природе связано и взаимосвязано. Когда человек что-то долго твердит вслух, он и поступать начинает соответственно.

Один мой добрый старший товарищ (назовем его Саша) с юности был вхож в самые высокие кабинеты. Такая карма. Как-то сидел с генсеком советского комсомола, курил американскую сигарету, пил колумбийский кофе, прихлебывал из рюмочки французский коньяк и философствовал о вреде низкопоклонства перед всем иностранным. Вдруг вошла секретарша. Из солнечного Узбекистана, радостно сообщила она, прибыл Хаким, комсомолец-ударник, определенный на трехмесячную учебу в Москву. Есть мнение: Хакима обустроить, чтобы он вернулся в солнечный Узбекистан с горячим приветом от столичного комсомола.

«Пусть войдет. Минут через десять», – кивнул генсек.

И пояснил другу Саше: «Из всех республик едут. Всех устроить надо. В Москве лучше, чем на уборке хлопка или на постройке канала. Но кадры готовить надо».

Когда Хаким вошел наконец, генсек работал.

То есть перед ним лежали бумаги, а в хрустальной пепельнице дымила отложенная сигарета. Увидев такое, Хаким упал духом: вот он как не вовремя! Вот он как мешает генсеку думать о делах советского комсомола, отнимает у генсека драгоценное время! Как же найти правильный подход? Как повести беседу, чтобы Москва не оказалась городом на одну неделю?

Минут через пять генсек поднял усталые глаза.

Саша прекрасно знал, что сказать генсеку нечего, что вся эта встреча – пустая формальность. Хакима вполне мог определить в Москве любой второстепенный секретарь, но как раз в тот год сверху было спущено указание: всех комсомольцев-ударников из солнечных республик, приезжающих в Москву на срок более месяца, пропускать только через генсека. Вот теперь и роилось в серых умных глазах генсека величественное бессмыслие. «Но в Москве тебе придется много работать, товарищ Хаким, – произнес он, как бы продолжая некую мысль. – Мы, комсомольцы, должны служить примером. В труде и в быту, – добавил, подумав. – Вот будешь некоторое время работать в Москве, отдаешь себе отчет, как много тебе придется работать?»

Услышав сочетание «некоторое время», Хаким запаниковал.

Почему «некоторое»? Почему не три месяца? К тому же по восточной привычке он не воспринял прямого смысла произнесенных слов, а потому судорожно искал смысла внутреннего, затаенного, некоей партийной эзотерии. Он с ума сходил от желания немедленно угодить генсеку, немедленно вписаться в строй его мудрых мыслей. Он судорожно искал выигрышный ход. «Мы в солнечном Узбекистане много работаем, – сообщил он как можно более скромно. – У нас в Узбекистане славный солнечный комсомол, но мало опыта. Хочу много работать!»

Некоторое время генсек с сомнением рассматривал Хакима – круглое среднеазиатское лицо, черные глаза, по самый верх полные веры в великолепные коммунистические идеалы. Видно, сам дьявол столкнул генсека в тот день с тысячу раз пройденного, тысячу раз опробованного пути. Вдруг ни с того ни с сего, сам себе дивясь, он спросил: «Это хорошо, Хаким, что ты готов работать много…» Обычно после таких слов следовало распоряжение обустроить товарища из братской республики, но я же говорю, в тот день сам дьявол дернул генсека за язык: «А над чем сейчас, Хаким, ты работаешь?»

Хаким сломался.

Он ждал чего угодно, только не такого вопроса в лоб.

Он держал в голове всю фальшивую статистику солнечного комсомола, цитаты классиков, всякие интересные яркие факты из жизни веселого солнечного комсомола, но услышать – работаешь!

Ничего себе!

Какая такая работа?

Но горячее комсомольское сердце подсказывало Хакиму – ответ необходим. От правильного ответа зависела судьба. Ведь если он, товарищ Хаким, ответит неправильно, его незамедлительно вернут в солнечный Узбекистан на уборку хлопка. И все такое прочее.

Хаким судорожно искал спасения.

Слово работаешь его убило. Почему-то он вспомнил, что в гостиничном номере, куда его временно определили, валяется на столе забытая предыдущим комсомольцем книга Пришвина – кажется, собрание сочинений, том второй, что-то там про зайчиков, про солнечные блики, про апрельскую капель, ничего антисоветского, запрещенного, наоборот, все легкое, ясное. Жизнь человеку дается один раз, мысленно перекрестился Хаким, и выпалил: «А сейчас работаю над вторым томом сочинений товарища Пришвина!»

Теперь сломался генсек.

Он ожидал чего угодно.

Он ожидал фальшивой статистики солнечного узбекского комсомола, оптимистического вранья, ссылок на классику, действительно ожидал чего угодно, но – Пришвин!

У генсека нехорошо дрогнуло сердце.

Полгода назад место зава в большом комсомольском хозяйстве столицы занимал у генсека именно некий Пришвин. И он, генсек, сам изгнал этого некого Пришвина – за плохие организационные способности. А теперь выясняется, что Пришвин вовсе не утонул, он даже сделал карьеру, он издал уже второй том сочинений, а комсомольские ребята все проморгали? Что же это там у Пришвина вошло во второй том? – не без ревности подумал генсек. Наверное, речевки, тексты, выступления на активах?

Но нет крепостей, которых бы не взяли большевики.

Генсек заученно поднял на Хакима еще более усталый взгляд, дохнул на него ароматным дымом хорошей американской сигареты и, как бы не заинтересованно, как бы это просто так, к слову, как бы давно находясь в курсе событий, заметил: «Нуда, второй том… Это хорошо, что ты много работаешь, Хаким… Это хорошо, что ты сейчас работаешь именно над вторым томом Пришвина… – Генсек бормотал интуитивно, он шел вброд, пытаясь проникнуть в пугающую тайну бывшего зама. – У тебя верный комсомольский взгляд на вещи, Хаким… Но ведь у товарища Пришвина… – нащупывал он верный путь. – Но ведь у товарища Пришвина плохие организационные способности…»

Правда была высказана.

Хаким покрылся испариной.

В смуглой голове Хакима отчетливо перегорела последняя пробка, но спасительную тропу под ногами он ощутил, нащупал. Он решил лучше погибнуть в кабинете генсека, но не отступить от цели, сдаться. Наверное, не зря в гостинице оказался том товарища Пришвина, догадался он. Подбросили. Проверяли бдительность. Мало ли что там зайчики, апрельская капель. Это ведь как посмотреть. За апрельской капелью может скрываться страшное что-то, ледяное, дышащее полярными лагерными просторами. Я теперь много буду работать над классовыми произведениями товарища Пришвина, решил он. Я теперь учту все замечания товарища генсека.

И выдохнул вслух: «Да! Организационные способности у товарища Пришвина плохие, но природу пишет хорошо!»

Теперь у генсека сгорели пробки.

«Ты прав, Хаким, прав. Природу товарищ Пришвин пишет хорошо, но организационные способности плохие…»

«Очень, очень плохие! – восторженно соглашался Хаким. – Но природу пишет хорошо…»

Вот это и есть пример настоящего соцреализма.

Борис Гедальевич

1

Вот мы и пытались понять: где живем? В какой стране? Каким законам подчиняется литература? Подчиняется ли она каким-то законам?

Боря Штерн, кстати, насчитал тридцать три больных вопроса, мучивших наших современников. Он даже выстроил эти вопросы в определенном порядке.

Кто прав?

Кто виноват?

Доколе?

Чего тебе надо?

Камо грядеши?

Что делать?

Что ж это делается, граждане?

Кто там?

Ой, а кто к нам пришел?

За что боролись?

Как дальше жить?

Веруешь?

Куда прешь с кувшинным рылом в калашный ряд?

Третьим будешь?

Что с нами происходит?

Кто крайний?

А ты записался добровольцем?

Ты за кого?

Откуда есть пошла всеруська земля?

Куда ж нам плыть?

Стой, кто идет?

А не еврей ли вы?

Зачем пришел я в этот мир?

За что?

А ты кто такой?

Кому это выгодно?

Почем пуд соли?

Куда все подевалось?

Кому на Руси жить хорошо?

Кто написал «Тихий Дон»?

Кто сочиняет анекдоты?

Как нам обустроить Россию?

Хорошие вечные вопросы, всегда приводившие взыскующих к питию.

Ко времени нашей встречи с Борей (1976 год) у каждого был, конечно, свой опыт.

Бормотуху, которую я пил на Сахалине, американцы позже скупали оптом и в ржавых бочках сбрасывали на джунгли противоборствующего Вьетнама – как противозачаточное. Водка, которую я глотал на Курилах, называлась «туча», она отдавала нефтью. Северную «Настойку брусничную» по последствиям можно было сравнить только с эпидемией клещевого энцефалита. Эта настойка продавалась в закатанных трехлитровых банках. В набор входили – указанная банка, литровая оловянная кружка и две инструкции – для летнего и зимнего пользования. Если дело происходило летом, ты шел с банкой и кружкой к ручью и опускал босые ноги в холодную воду. После этого ты должен был взять сразу всю полную кружку. Если это не получалось, если ты выпивал треть, даже две трети – тебя мог рубануть Кондрат, тебе грозили страшные неприятности со здоровьем. Но если ты брал всю кружку – гуляй хоть месяц!

Специально для Бори, привыкшего к южным вариантам (горилка, перцовка, бормотуха, гаденький молдавский портвешок), я выписал из трудов великого исследователя Камчатки СП. Крашенинникова такой фрагмент:

«Травяное вино по Стеллерову примечанию следующие имеет свойства: 1) что оно весьма проницательно и великую в себе имеет кислость, следовательно, и здоровью вредительно, ибо кровь от него садится и чернеет; 2) что люди с него быстро упиваются и в пьянстве бывают бесчувственны и лицом сини; 3) что ежели кто выпьет его хотя несколько чарок, то во всю ночь от диковинных фантазий беспокоится, а на другой день так тоскует, как бы сделав какое злодеяние».

Ничего со времен С.П.Крашенинникова не изменилось.

Такое вино в основном и пили. И действовало оно, как в XVIII веке.

Осенью 1989 года, например, когда эйфория многим застилала мозги, на литературном семинаре в Дубултах у меня в номере собралось несколько молодых писателей. «Брат! – кричал, обнимая подвыпившего латыша Иманта Ластовски изрядно поддатый молдаванин Йон Мэнэскуртэ. – Выпьем за нас с тобой! Только за нас с тобой! Ведь наши великие страны когда-то граничили!» Я благожелательно вторгся в разговор: «Ну да, великие страны… Но вот насчет границ… Есть ведь Белоруссия, Украина…» – «Вам, русским, этого не понять», – гордо отрезал молдаванин.

Боря предпочитал молчать.

Он выпивал стаканчик и падал на диван.

После короткого сна выпивал еще стаканчик и снова падал.

Говорить с ним было бессмысленно, его надо было читать. Он рано догадался, что правда русского писателя чаще всего заключается в «туче», в бормотухе, в плохом коньяке, но он так же рано догадался, что эта правда заключается не в заморской экзотике, которой так часто грешила и грешит наша фантастика, а в нищих Домах Культуры имени Отдыха, в названных выше тридцати трех пресловутых вопросах, в тонком тумане, покрывающем картофельные поля, ну и все такое прочее. Социалистический реализм доставал Бориса Штерна не пресловутым конфликтом хорошего с очень хорошим, а полной безбудущностью.

А как жить без будущего?

2

…В одесском издательстве «Маяк», – писал Боря в январе 1978 года, – три месяца ходила моя рукопись с рассказами. Несколько дней назад пришел ответ. Вот несколько выписок из: «…Занимательный по сюжету рассказ „Сумасшедший король“ – об искусственном разуме. Но многие места в повествовании воспринимаются словно написанные наспех, с художественной стороны не разработаны». – «…Штерну часто не хватает надлежащего художественного чутья. В рассказе „Дом“ идут картины ужасно плохого поведения жильцов. От рассказа в целом остается довлеющее неприятное впечатление». – «… Так же нетребователен автор к форме воплощения своих неплохих замыслов в других рассказах, изобилующих вульгарными сценами, выражениями. Подобные выражения встречаются в рукописи Штерна частенько. Они, конечно, не могут восполнить недостаток образности письма. В некоторых рассказах автор почему-то старается сделать фантастические и сказочные концовки, хотя они не вытекают из характера повествования». – «… В связи с недостаточно высоким идейно-художественным уровнем большинства произведений не представляется возможным ставить вопрос об их издании». Вот такие, Гена, дела. Ожидал, конечно, что ничего в издательстве не выйдет, но чтобы такие глупые рецензии… Сижу и потихоньку переживаю… Перекурю пару дней и начну новый рассказ…

Мартович! – Это уже в майском письме 1981 года. – Ну, слава Богу, я в Одессе. Ночь. Только что вернулся с Пролетарского бульвара, был у родной дочки на дне рождения. Сижу в очередной квартире, которую мне любезно предоставили друзья (Дерибасовская совсем рядом, через три квартала), передо мной бутылка шампанского, она открыта, бокал выпит, продолжаю ее уничтожать и начинаю письмо тебе. Страсть как хочется почесать язык с тобой. Я сейчас пьян, но в той хорошей мере, когда… Нет, не «когда», а в той мере, которую дает хорошее вино, а не эта сволочная водка. Буду излагать в художественном беспорядке свои ощущения и приключения начиная с 16 мая сего года (Борис прилетал в Новосибирск на мой день рождения. – Г. П.), хочу написать тебе письмо; письмо, черт побери!

1. Самое главное: хотя я и проиграл тебе в шахматы, хотя и признаю поражение, но счет не окончен. Дело в том, что мы играли на диване (а неписаные правила требуют играть за столом); твои часы, несомненно, барахлили – не в мою пользу; гипноз с твоей стороны был несомненный; меня нарочно отвлекали Григорий, Лида, Академгородок, твоя борода и вообще. Сейчас читаю Ласкера, Крогиуса и Симагина. Готовься.

2. Побывал в июле в Сургуте. Милый сибирский город, не в пример Нижневартовску. Видел впервые настоящую сибирскую зону – оставляет впечатление! – вышки, заборы, проволока витками, железнодорожные пути, расконвоированные зеки, автоматические ворота (двойные), охранная часть, хоздвор, масштабы… Красиво!.. Как я это все рассмотрел? А мой знакомый, к которому мы ездили, живет на шестом этаже рядом с зоной, из его окна все видно как на ладони.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.