Евгений Прошкин
      Двадцать минут из жизни Антона Соболева
      По телевизору показывали задорных девчонок с подпрыгивающими грудями, пригожих стариков, голозадых детей, показывали полосатые зонты, пестрые матрасы, ладные тележки с мороженым и не только, какие-то флажки, мячи, надувные игрушки и, конечно, слепящий глаза песок. Все это сливалось, перемешивалось и так сильно радовалось, что вызывало отвращение.
      Антон бросил окурок в форточку и, с натугой выдув из легких остатки дыма, пошел на кухню. По дороге он глухо кашлянул и заглянул в ванную, чтобы сплюнуть.
      "Надо прекращать", - с тоской подумал он. Курить до завтрака последнее дело.
      На ночь окно оставалось открытым, но дышать от этого было не легче. Всю неделю ветер дул куда-то не туда, и запах пепельницы, вместо того чтобы развеиваться, приобретал коньячную выдержку.
      Антон остановился и машинально поискал на полке таблетки. Голова пока не болела, но была какой-то чужой, словно пришитой от покойника; мысли плелись по кругу и касались лишь того, что попадало в поле зрения. Чайник, стакан... Где таблетки-то?
      Антон приподнял на столе покоробившуюся "Экс-тра-М", затем снова пошарил на полке и, наконец, нашел. Выдавив из упаковки белое колесико спазгана, он запил его двумя глотками воды и открыл холодильник.
      Остатки супа. Бр-р-р... Надо будет вылить. Котлеты заветрели и потемнели. Выкидывать жалко. Ладно, потом разберемся... Во! Яичница. Хотя вчера ведь ел. И позавчера, кажется, тоже. Говорят, много яиц - вредно. Надо будет как-то... как-нибудь...
      Антон забыл нужное слово и, пока вспоминал, зажег конфорку. Вскоре сковорода нагрелась, и он, разбив над ней три яйца, присел на табуретку.
      "Разнообразить" - вот оно, это слово. Надо будет как-то разнообразить, подумал Антон, двигая к себе пачку сигарет.
      С разнообразием у него было плохо - уже неделю, с того самого дня, когда Вика вернулась к маме. Со среды... или нет, со вторника...
      Нереально красивая девушка с неправдоподобным именем. Вика, Виктория... Он поначалу даже не верил, думал - Надя какая-нибудь, ну, Ира в крайнем случае. А то уж очень много их было в Серебряном Бору - сплошные Вики, Анжелы да Дианы...
      Зря не верил. Вика не стала спорить, просто показала паспорт. Действительно, Виктория. Виктория Васильевна. Смешно...
      К спине приклеилось солнце, и Антон пересел на другой угол. Вика незадолго до ухода сняла занавески, и он пятый день страдал от тяжелого жгучего света. Надо будет постирать. Занавески. Да, надо... Не сегодня.
      Он недоуменно посмотрел на горящую спичку, потом, сведя глаза к переносице, - на торчащую во рту сигарету. Тьфу! Сколько ж можно?!
      Антон протянул руку к окну, но, спохватившись, сделал какое-то вялое движение, будто провожал улетевшую муху.
      К концу июля Москва, устав бороться с летом, сдалась. Дома раскалились, деревья пропитались черной пылью, а земля под ними окаменела и разошлась глубокими трещинами. Люди жались в тень, будто прятались от дождя, и даже ребятишки бродили по двору, как пенсионеры, - медленно и грузно.
      Тогда был такой же день. Июнь? Июль? Разве вспомнишь... Жара стояла невыносимая, Антон только на пляже и спасался.
      Это что же?.. Год уже прошел? Целый год вместе? Вообще-то, можно было и решиться. Пора было решаться - так считала Вика. Он вроде не спорил, но продолжал тянуть - из какого-то странного принципа, всем известного, но никому не понятного. И чем больше Вика намекала, тем приятней Антону было ее испытывать...
      Пропавший суп и несъедобные котлеты - вот и все испытания. И еще окно без занавески.
      Отметка в паспорте, такая ерунда... Для Вики это почему-то было важно.
      - Ну и к черту!.. - сказал Антон вслух. - И не надо. Ничего не надо!
      Он глянул на плиту и, вынув изо рта неприкуренную сигарету, перенес сковороду. Стеганая прихватка куда-то подевалась, и он поставил яичницу на газету.
      Чистые тарелки закончились еще позавчера. Антон мог бы их помыть - это занятие его почти не напрягало, - однако тарелками всегда распоряжалась Вика. Не всегда, конечно, а только год. Но за год это стало доброй традицией.
      Да, завалы грязной посуды напоминали о Вике сильнее всего. Вероятно, поэтому Антон к ним и не прикасался.
      - Все, все! - цыкнул он.
      Так истово страдать было даже неприлично. В этом угадывалось что-то от самоистязания - добровольного, сладостного.
      "Нормальный мужик попил бы водки и угомонился", - пристыдил себя Антон, но, вспомнив, что этой ночью термометр показывал плюс двадцать семь, вздрогнул. Нет, с водкой как-нибудь потом...
      Он налил чаю, отрезал хлеба и отодвинул табуретку подальше от солнца, как вдруг позвонили в дверь. Антон почему-то заволновался. Это могли быть Сашок или Вовчик, но они без предупреждения не являлись, и это могла быть Вика, впрочем, в ее возвращение он не верил.
      Антон отметил, что в табачном мареве дверная "кукушка" звучит особенно противно, и поплелся в прихожую.
      В "глазке" висело незнакомое лицо - трезвое, вполне благообразное. Открывать, однако, не хотелось.
      Человек на лестнице, словно учуяв его присутствие, позвонил снова. Антон, не отрываясь, наблюдал за мужчиной - тому было под шестьдесят, и у него были седые волосы; это все, что Антон разглядел через крошечный объектив.
      "Не открою, - решил он. - Пошли все в черту".
      - Антон, открывай, - властно произнес седой и опять позвонил.
      На этот раз он не отпускал кнопку минуты две.
      "Раньше, может, и открыл бы, - подумал Антон. - А теперь - хрен".
      Над головой продолжало метаться оголтелое "ку-ку-ку-ку". Антон сжимал кулаки и щурился от злости, но уступать не собирался.