Иконку ту, что над воротами, свекор мой укрепил, Иван Панкратович Никитин. Давно это было, я не застала. Когда пришла в дом невесткой-то, Ивана Панкратовича, Царство ему Небесное, Господь прибрал. А изба его вот стоит. И иконка – Архангел Михаил на ней. Почистить бы надо – медная, позеленела, чай, вся. Да стара я стала, вижу плохо…

У нас в деревне иконы в каждой избе имеются. И не нынешние бумажные, а прежнего письма, и оклады на них – загляденье! Вон у Большой Софьи – Николай Чудотворец. Ризы-то так и горят! А у Павла – Спаситель. Лик строгий, а глаза добрые. Я хоть и давно не видела, а помню… Оно, конечно, замечательно, что к хорошим людям лики святые попали. В сохранности, значит, будут. И огонек возле них теплится, и человек молитву творит. Ино пропали бы иконы. Это ведь когда еще на церкви замки стали вешать да кресты с маковиц ломать, тогда люди и понесли по домам святые лики…

Такое время было, лучше и не помнить совсем. А все помнится, однако. Вот и у меня была одна иконка – самая мне, значит, дорогая. Господь мне ее послал. Сейчас расскажу, как дело-то было.

От нашей деревни до села минут двадцать ходу. Это теперь оно в запустение пришло, а прежде было знатное, село-то. На базары по понедельникам со всей округи народ ехал. Пять храмов Божьих. На Пасху, бывало, как зазвонят, далеко слыхать: так и вызванивают, так и выводят – сердце заходится. Помню, году в тринадцатом… ну да, триста лет дому Романовых праздновали, и по Волге на пароходе сам государь император Николай Александрович проплывал, тогда во всех церквах по берегам-то звонили ой красиво! А дьякон Сергий басом: «О благочестивейшей государыне императрице Александре Федоровне…» Мороз по спине. Да… Все думали, а вдруг случится – и сойдет государь у нас в селе?.. Не сошел, понятно.

Ну так вот. Наша деревня, стало быть, приписана была к Крестовоздвиженской церкви. Служил там отец Александр.

А в дьяконах отец Сергий состоял. Видный такой, борода во всю грудь и голос: грянет басом – свечи в паникадиле дрожат. Дом у него на яру стоял возле церкви. Я чуть не каждый день у отца Сергия в доме бывала – носила молоко. Дьяконица, матушка Серафима Петровна, усадит меня, чаем напоит. Добрая женщина была, только уж больно тоненькая. У нас таких нету. Говорили, отец Сергий ее из самого Питера привез. И занятие себе выдумала – картины рисовала. На картинах тех места наши, село Светлые Ключи, люди разные, Волга… И все этак живо у нее выходило, как взаправду.

Вот у дьякона в доме, а точнее, в горнице у Серафимы Петровны, я ту икону и заприметила. Размером иконка-то небольшая, без риз, простая, а глядишь – не наглядишься. Дева Мария на ней. Стоит, сердешная, глаза опущены и как бы закрыты даже, одежда цвета спелой бузины и накидка с плеч на руки лазоревая. Лицо молодое совсем. А от лица того вроде сияния кругом слова написаны: «Радуйся, Невесто Неневестная». Бывало, приду с молоком и стою, смотрю на ту икону. А Серафима Петровна спрашивает:

– Что, Машенька, нравится? Любо?

Я кивну, засмущаюсь. Как не любо! Сердце щемит. Век бы глядела…

– Эта икона, Маша, «Умиление» называется. Любил ее батюшка Серафим, чудотворец Саровский.

Где уж мне такую иметь!..

А потом вот что было. Отец Сергий вскоре после революции умер, Царство ему Небесное. Жена его одна осталась, детей им Господь не послал. Тут голодно жить стало, ну, Серафима Петровна стала брошки девочкам разрисовывать. Красота! Девчонки ей за это хлеба носили, яблок – кто что сумеет. Тем и жила.

Места у нас, известно, тихие, если что случится, на целый день разговоров хватит. А тут на тебе! Хоронили жену управляющего барина нашего Турчанинова. Сама-то я не видела – младшенькая у меня хворала, Катюша, – а сказывали, будто в дорогих нарядах лежала покойница, на пальцах словно бы перстни, сережки в ушах золотые, а на голове что-то навроде венца, в каменьях. И откуда такое богатство?

Возле часовни склеп находился турчаниновский, туда ее и положили. А ночью трое молодцов возьми да и подломай склеп-то! На золото, видать, польстились. Я вот отродясь не видала золота этого самого. Ну, дочки кольца показывали, конечно, обручальные. И чего? Медь, если ее начистишь, лучше горит!

Так ведь что, поймали лихоимцев, а главным зачинщиком у них был Пашка Хореев, первый наш комсомолец-активист! Ну, это потом уже. А в ту ночь, как склеп-то они взломали, пожар случился – сгорел дом Серафимы Петровны, и она погибла в огне, Царство и ей Небесное. Все смотреть бегали – кто на склеп, кто на пожарище, – благо рядом. Тут уж и я не удержалась, оставила Катюшку у соседки, а сама – в село.

Прибегаю – народу полно. Дай, думаю, пройду по задам, там тропинка есть, от часовни прямехонько к дому отца Сергия. Иду себе и вижу, возле куста в траве светится что-то. Подхожу, наклонилась – Господи Иисусе – икона! Да ведь та самая – «Радуйся, Невесто Неневестная». Я чуть не сомлела. Серафима, думаю, Петровна мне знак подает. Села в траву и реву, как дура, а к иконе притронуться боюсь. Добро, никого на тропинке-то не было, а так что бы люди подумали?

Наревелась, икону прикрыла платком, взяла в руки – и домой. Так простоволосая и шла.

Вот какая история. Давно было, а помнится крепче, чем вчера. Ну а икона у меня с тех пор всю жизнь, почитай лет пятьдесят, в избе стояла. Дочек замуж ею благословила и сынков на войну… Всю жизнь Ей, Владычице нашей, молилась…

Что же, на все воля Божья. Отдала я икону. В прошлом году, на Николу вешнего. Зашла ко мне Соня Маленькая, пойдем, дескать, Марья Петровна, к обедне. А куда мне? Глаза-то плохо видят. Ничего, говорит, вместе дойдем. Вот и пошли мы. А в церкви нашей новый священник, отец Афанасий. Хорошо служит. Да и певчие на крылосе выводят стройно. А после обедни бабы рассказали, мол, скоро собор, что на горе, начнут восстанавливать. Уж и деньги будто бы собирают, и епархия обещает помочь.

Обрадовалась я: вот и пришло время иконе моей в церковь возвращаться. Там ей место. Пускай в доме Сына пребывает. А я что, все равно с моими-то глазами ничего не вижу. Но место, где она стояла, и так чувствую. Свет оттуда идет. И тепло.

И сердце щемит, как в молодости. Стою я и шепчу:

– Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти, раби Твои, Богородице; но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: радуйся, Невесто Неневестная…

Пятерых ребятишек мне Господь послал. Двоих сынков да трех дочек. Младшенькая-то, Катюшка, в семнадцатом родилась. Год почти минул, как мужа моего Алексея Иваныча на германскую взяли. Ушел – и ни весточки, ровно в воду канул. Уж я его ждала. Не верила, что убили. Двое наших-то деревенских вернулись с войны, Павел да Егор. Как праздник, выпьют вина да и поют:

Вот, думаю, и Алеша мой хоть бы калекой, а вернулся. Истомилась ждать-то. Бабы и присоветовали: сходи, дескать, к Рачихе. Она скажет, что с мужем твоим приключилось.

Старуха у нас жила, Анна Рачиха, в Пустошке, деревня так называлась за лесом, теперь ее и следа уж нет. Все знали, Рачиха знахарством да гаданием промышляет.

Ну вот, думала я, думала и раз под вечер, осенью, помню, дело было, завязала в узелок яичек с десяток и пошла.

Стемнело. Дорога недальняя, а все-таки жутко одной. Лес по левую сторону. Над ним месяц висит, красный такой, недобрый. Иду – боюсь. Узелок к груди прижала и молитвы шепчу – «Отче наш» да «Богородицу».

Дошла, однако. Изба Рачихи с краю стояла, у оврага. Гляжу – в окошке огонек. Значит, дома хозяйка. Стучу. Рачиха дверь мне отворяет:

– Проходи. Проходи, Марья-солдатка.

Как, думаю, она меня в темноте-то разглядела? Иду за Рачихой через сени, не видать ничего. Она меня за руку и ухватила, цепко так, пальцы у нее холодные, сухие, и ведет.

В избу вошли. Смотрит на меня старуха, а мне не по себе как-то. Уйти бы, да куда теперь денешься?

– Вот, – говорю, – гостинец тебе принесла, бабушка, а и ты мне помоги.

– Какая от меня, старухи, помочь, милая? – заныла Рачиха.

– Муж мой, Никитин Алексей Иваныч, третий год вестей не подает. Как взяли на войну, так и пропал…

– То мне ведомо. А от меня тебе чего надо?

– Погадай, бабушка! До смерти хочу знать, что с Алешей сделалось… Пятеро ведь у меня, мал мала меньше!

– Ишь! – усмехнулась Рачиха. – Любишь, видать, мужа-то?

Я тут и заревела.

– Ладно, не вой. Такое наше бабье дело – ждать. Не реви, говорю!.. Увидишь сейчас сама все, да уж не обессудь, коли правда – горькая.

Взяла Рачиха два зеркала, поставила друг против друга и свечи зажгла меж ними. Пока она свечи двигала, устанавливала, я глазами икону ищу. Темно в избе-то. Только у печи лучина в светце над блюдом коптит. Перекрестилась потихоньку на левый угол. Тут старуха и говорит:

– Сиди молча, думай про мужа своего и гляди туда, – на зеркало показывает.

А в нем навроде коридора видно, свечами освещенного. – Поняла? – спрашивает Рачиха.

– Поняла, – шепчу, а губы со страху не шевелятся.

– Ну, жди.

Долго ли я так-то просидела, не знаю. Вроде и не страшно уж мне, мысли какие-то тягучие. И про Рачиху забыла. А глаза от того коридора в зеркале отвести не могу. Как приковал он меня. Гляжу, не моргну даже. И вот будто колыхнулось что в глубине. Вижу, явственно так, из тьмы за свечами показался стол, а на нем гроб черный. Без крышки. И справа вроде как покров свешивается. Движется тот гроб ко мне, ближе, ближе… Вот сейчас увижу, кто в нем лежит… Только в ту минуту так мне страшно сделалось, как никогда в жизни ни до, ни после не было. Я криком закричала да бежать! Не помню, как до дому добралась…

Рассказала бабам то видение. Говорят, тут и толковать нечего. Я и сама поняла уж, что нету моего Алеши в живых. Только сердцу не прикажешь – не верит оно в смерть.

Ладно. Поплакала я, помолилась и стала умом своим бабьим раскидывать, как дальше жить. О себе уж не думаю, детишек растить надо. Старшему моему, Саше, Александру Алексеичу, значит, – и ему нынче Царство Небесное, – тогда лет двенадцать было. По тем временам помощник: за плугом уж ходил да и по дому какая работа, все на нем, сердешном.

Что это я? Не про то ведь хотела. Жили не хуже людей. Голоду особого не знали. Земля-матушка прокормит, коли руки есть. Да… Сватались, конечно, и ко мне мужики. Было дело. Да только как вспомню Алексея Иваныча – и от ворот им поворот. Сначала пошептывались в деревне, а после, гляжу, с уважением ко мне и бабы, и мужики наши относиться стали. А мне и раздумывать некогда, хозяйство немалое – полон дом ртов, скотина опять же, огород…

Долго-то чего говорить. Выросли мои детушки. Все как один. Александр женился. Девку хорошую взял, красивую, работящую. Свой дом поставил. Работал в колхозе, тогда уж колхозы образовались. Пять деревень объединили – вот тебе и колхоз «Гудок Октября». Ладно. Другой мой сынок, Ванюша, Иван Алексеич – Царство и ему, соколу, Небесное, – тот по иной части пошел. Токарем работал в городе, это от нас километров шесть будет. Каждый день туда ходил в завод.

И дочки тоже. Аннушка в артели гладью вышивала, подзоры со скатерки строчила – любо-дорого. Филя – в колхозе. А Катюшка – эта к учению прилежной оказалась… Оно бы все ничего. В доме достаток какой-никакой. Внучок у меня появился. Димитрием назвали, Митюшкой, значит. Хороший мальчонка, синеглазый, волосы, как лен, мягкие. В Никитиных пошел, в дедушку. У Алексея тоже волосы шелковистые были, светлые…

Выровнялась будто жизнь. Да видно, Бог на нас разгневался. Опять германец проклятый на Россию двинулся. Александру повестка пришла вскорости. Ну да, сенокос в разгаре был, в июле, значит. Поревели мы с Варварой, невесткой, а что поделаешь?

Провожать Александра в военкомат я отправилась. Да Митюшка увязался. Шестой годок ему тогда минул. Путь не близкий, лугами вдоль Волги. С полдороги прошли, сынок и говорит:

– Ладно, мама, дальше не ходите.

Я не соглашаюсь, до конца, мол, проводим.

– Нет, не надо. Я быстро пойду. И тебе тяжело, и Митюшка устанет. А вам еще назад возвращаться. Так что давайте простимся тут.

Обняла я сынка. Сердце-то как ножом режет, но не реву, креплюсь.

– Возвращайся, – говорю, – Сашенька, живым и здоровым. Береги себя, а береженого и Бог бережет.

Только отпустила я его, перекрестить не успела, как Митюшка на грудь отцу кинулся:

– Папка! Папка, не уходи!

Маленький, а откуда силы взялись. Я его еле оторвала. Тащу за руку, а он вырывается и опять к отцу.

– Папка, не уходи!

Я уж и сама реву, тащу Митюшку, он мне руки в кровь искусал да исцарапал. Кричу Александру:

– Иди, сынок! Скорее иди. С Богом…

Он зашагал, а Митюшка опять вырвался и догнал его.

– Папка! – кричит, захлебывается.

Как чувствовал, что не увидит больше отца-то… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… Не помню, как и справилась с ребятенком. Дома только в память пришла…

Лето проскочило, а по осени письмо от Александра Варвара принесла. Под Москву ихнюю часть отправили. Он так и написал: «Попробовали московских булочек, которые сыпались с неба». Ясно, что за «булочки». Полгода потом писем не было, и вот бумага пришла из военкомата: «Пропал без вести». Надеялись, что живой, в плену, может. Да, видать, ошиблись… Беда, не знаю ведь даже, где могилка сыновняя-то. И есть ли она, могилка?..

А тут и Ванюшка в скором времени на фронт ушел. Грешна, Господи, а только больше других деток моих любила я его. Самая жаль моя – Ванюшка. Он с малых лет кротким да ласковым был. Все в церковь со мной ходил, пение любил церковное слушать. И сам пел хорошо.

У Вани бронь была, с завода. А он уж больно рвался на войну. И ведь что выдумал! Раз утром, гляжу, на работу Ваня мой не собирается.

– Ты что, – спрашиваю, – никак заболел?

– Нет, мама, – отвечает, – не заболел.

А сам все ходит из угла в угол по избе, табак курит.

– Так ведь строго, – говорю, – ныне. Засудят тебя за прогул-то.

Посмотрел он на меня.

– Засудят. А я того и хочу.

Тут понятно мне стало, чего он надумал. По его вышло. Три месяца тюрьмы ему дали. А как вернулся, так вскорости и повестка пришла.

Не вернулся с фронта мой сынок. Царство ему Небесное и всем воинам, за землю нашу русскую павшим. Много их перед Господом предстало в ту лихую годину.

Помню, во вторник было, на Фоминой. Пошла я на кладбище родителей, как водится, помянуть. Самое доброе поминовение на Радоницу-то. Стою возле могилки, а тут моя младшая бежит.

– Пойдем, мама, домой!

– Что ты, Катюшка, чай, я только пришла! Еще к крестному на могилку схожу…

– Потом сходишь, пойдем!

Вижу, на ней лица нет, на Катюшке-то. Меня как ударило.

– Али с Иваном что?

Она молчит, за руку меня тянет. Я ни с места.

– Говори!

– Ты, мама, крепись…

– Убили? – спрашиваю, а у самой сердце падает, падает куда-то.

– Убили, – шепчет.

И стала я ровно каменная. В груди огнем палит, а слез нету. Пришли домой. Дочери сидят, и Варвара с ними. Письмо на столе лежит. Я читать не стала, молчу. Пол подмела, у печки управляюсь. Аннушка мне и говорит:

– Поплачь, мама, легче станет. Нельзя так…

Кабы могла поплакать-то! Уж потом прорвало. Пошла корову доить. Тут вспомнила, как Ванюшка мой молоко парное любил. Подойник уронила, уткнулась коровушке моей в бок, обняла за шею и дала слезам волю…

Умер Иван Алексеич в госпитале. Два раза его в бою ранило. В суматохе ему укол против столбняка забыли сделать, от того и помер. Страшная, говорят, смерть от столбняка-то. Все кости у человека ломает при полном сознании…

Схоронили его в селении Крестцы Новгородской области. В могиле номер три лежит. На обелиске имя его есть, мне из военкомата крестецкого писали. Знать, много там могил, коли номера. Не зря их братскими называют. А как же, все они братья, кто в бою погиб. Значит, и сынки мои. Так выходит. А я вот и съездить на могилку не могу. Куда слепой-то? Только и есть что помянуть в молитвах ко Господу. Простите мне, соколики!..

…Не надо было мне впускать их в избу, прости, Господи, ряженых-то этих! Мой грех, мой… Думала, как лучше, а вышло, гляди, совсем наоборот. Вот расскажу по порядку.

В эту войну было. Декабрь студеный выдался. Как говорится, и холодно, и голодно. Оно бы все ничего, да остались в доме одни бабы – сынков-то моих на войну взяли. А дочки при мне, да… У меня ведь три их, дочки-то, так и управлялись.

Вот, помню, незадолго до Рождества приходит средняя моя, Аннушка, с работы, в строчевышивальной артели она трудилась, что в селе у нас за оврагом, и говорит:

– Можно, мама, я Раечку к нам домой привезу?

Я про Раечку эту уж слыхала, девчушку так звали, татарочку. То ли потерялась, не знаю, всяко в войну-то случалось. Вот и пристроили девчушечку в артель, там она и жила в сторожке. Аннушка сказывала, будто заболела Раечка крепко, а ухаживать за ней некому. Оно и понятно, у всякого в такую годину свои заботы. Да… Что ж, думаю, ртом больше, ртом меньше – какая разница, а все же за девчонкой догляд будет.

– Привози, – отвечаю, – чего уж там, привози. Чай, проживем.

На другой день сосед Павел Арсентич, инвалид, лошадку запряг, и съездили за ней. Я у печки возилась, слышу дверь: бух! Оглянулась – с морозу в избе пар, целое облако, а в нем Аннушка моя да с ней девчонка годов двенадцати-тринадцати. Тонюсенькая, что твоя камышинка! Одни глаза вроде как во все лицо. Да, глаза… Глаза-то у нее большие были, черные, горячие такие…

– Здравствуйте, – говорит.

Вижу, стесняется девчушка. Надо, смекаю, с ней поласковей.

– Здравствуй, – говорю, – доченька. Озябла, поди?

– Иок, – отвечает, – и опять застеснялась. – Зима холодный.

– Ну, проходи, у печки вон погрейся. Скоро обедать станем.

Так мы с Раечкой и познакомились. Оно конечно, привязалась я к ней, жалела, видит Бог… Да и она поначалу дичилась, а потом ничего, пообвыкла и открыла сердце-то. Доброе оно у нее было, чистое. Все языку меня своему обучала, что как называется, как говорится.

– Исямисис, – говорит, – здравствуйте.

– Исямисис, – повторяю.

Она смеется. Будто колоколец серебряный по избе. И я за ней, грешница. Да… А хворь в ней все одно сидела, притаилась только. Чем болела Раечка, не знаю, а так, что-то вроде лихорадки какой. Днем ничего, а к ночи – как огонь, глаза-то, бывало, так и жгут, и ко лбу не притронешься. Уж я, грешница, по-всякому ее лечила: и баней, и травами – без толку. Знахарка была в соседней деревне, Рачихой звали, да померла на Казанскую, а фершал наш Кузьма Иваныч и трезвый-то ничего не знает, а уж пьяный так совсем дурак дураком. Правда, приводила его, оставил порошков каких-то, да я давать-то их Раечке побоялась.

Скоро совсем девчушке плохо сделалось – все больше лежала, к теплу тянулась, а то наоборот – жарко ей становилось, ровно в бане. Да… Личико-то осунулось, и ручонки, помню, поверх одеяла лежат тоненькие, прозрачные даже… Прости, Господи…

Тут Святки. Вот я и впустила тогда ряженых.

Война войной, а ребятишкам все одно надо. Ходят по деревне, где споют, где спляшут. За это им кто чего подаст: хлебца там, картошки горяченькой – все еда. Чем богаты, тем и рады.

И к нам заявились. Я было сперва не хотела впускать: нашумят, дескать, холоду нанесут, а потом думаю, что же, пусть поглядит Раечка-то, может, сердешной и веселее станет.

– Открой, – говорю Катюшке. Это моя младшенькая. – Пусть заходят.

Их было человек пять-шесть. Война, понятно. Разве раньше так было! Помню, соберемся мы, девчонки, вечером, а мороз трещит, звезды колючие, снег под ногами что твой поросенок взвизгивает, и по деревне. А парни за нами… Ну, не про то речь. Так вот, влетели эти мальчишки, все в снегу, рожицы сажей вымазаны, у одного подушка под пальтишком засунута, другой в шубе наизнанку. Пляшут, визжат – чертенята, да и только!.. Смешно, хотя и заплакать впору. Да что там!..

Вижу, Раечка моя сначала вроде как испугалась, а потом, видно, поняла, что это игра такая. Смотрит, радуется, аж привстала на кровати-то. Щеки раскраснелись, а глазенки – как твои фонарики. И в ладошки хлопает. Вот, думаю, и ладно – все праздник сердешной. Измучилась, чай, душа у нее на чужбине, без родителей, да хворость еще эта…

Ушли ряженые, я и спрашиваю:

– Что, Раечка, у вас, чай, такого-то нету?

– Йок, – отвечает, – нет, апа.

Это она меня так называла – апой. Бабушкой, значит, по-ихнему.

– То-то, – говорю. – Понравилось?

– Понравилось. Смешной мальчики…

И легла спать, но успокоиться весь вечер не могла, крепко ее плясуны чумазые разволновали. Все расспрашивала, что за ряженые, зачем по домам ходят, ну и все такое прочее. Я сидела возле нее и рассказывала про звезды колючие, лучистые, про Рождество, Святки, про молодость свою. Она мне «Рахмат! Рахмат!» шепчет.

Уже я знала, что это по-татарски «спасибо».

– Да мне-то за что спасибо, доченька? Это вон ряженым…

– Я знаю, знаю, – говорит. – Ты, тетя Маша, хороший. У тебя сердце добрый…

И ведь дура я, дура, рассудила, на пользу, дескать, радость-то, на поправку дело пойдет. Ан нет. Совсем даже наоборот. После этого вечера в два дня, как свечечка, истаяла, Царство ей Небесное, хоть и некрещеной померла…

Последний наш разговор мне часто вспоминается. Вроде и никчемный разговор был, а вот запомнился крепко.

Утром Раечке полегчало. То все бредила, лопотала по-своему: «Эти!.. Эни!..» Это она маму с тятей звала, ну, как все дети. Да… А тут отпустила ее хворь. Лежит, помню, улыбается, покушала даже малость. Из окуньков, что Павел Арсентич принес, ухи я сварила.