Я взъярилась. Он еще Илью приплел, собирается доносить, анонимки писать. И Малов, главное, туда же: что, если узнает? О чем, кричу, узнает, и какое всем вам собачье дело, не суйте нос туда, куда вас не просят. Истерика у меня. Малов с испугу перешел на шепот. Я ору, а он шепотом. Уверяет, что он-де ничего такого не замечал, но вот люди... Дверью-Ударенный для него уже люди? Запомните, говорю, если этой гнусной бумажке дадите ход или кто-то еще хоть раз заикнется,спалю весь лагерь. Самым натуральным образом - оболью все бензином, и пусть горит синим пламенем. Такой, обещаю, костер разведу - в институте будет жарко! С тем и ушла.
      ...На меня с утра посматривают так, словно я из зверинца сбежала. Дверью-Ударенный, встретив, шарахнулся в сторону.
      Канистру с бензином спрятали под замок.
      * * *
      Донимают кошмары. На этот раз сон цветной, в красках. Живописный и в самом прямом смысле - замешан на живописи. Сижу дома в кресле, ничего не делаю, ни о чем не думаю. У меня в квартире ни одной картины, а тут, будто бы, слева на стене перовские охотники байки рассказывают, справа - репинские запорожцы турецкому султану письмо строчат. Потом, смотрю, никакие это не картины. Люди в них ожили, заговорили, лезут из рам. Сползли со стен, по комнате расхаживают, переговариваются, хозяйничают. И вроде бы все знают друг друга, из одной компании. Хотела я было крикнуть, кто вас сюда приглашал, по какому праву устроили здесь сборище, - не успела, над дверью звонок зазвонил, пришел кто-то. Что тут началось! Все заметались, сталкиваются, лезут в какие попало рамы. Охотники перемешались с запорожцами, да так и застыли, кто куда успел.
      * * *
      В воскресенье делай что хочешь. Малов безмолвствует, не понукает, выходной есть выходной. Но мы все равно корпим. Я за полдня успеваю больше, чем в рабочий день - никто не стоит над душой.
      После обеда идем с Ларисой к речной запруде поваляться на камнях. Суровая необходимость - надо подпалить тело. Из экспедиций возвращаешься пестрой: лицо и руки черные, остальное-нетронутая белизна. Сущий гангстер, в перчатках и маске. Вот и ловишь часок-другой, чтобы обнажиться.
      Подстилка у каждой своя, но лежим рядом. Отношения у нас с узелками, сразу не размотаешь. То откровенничаем, то обет молчания. Лариса не может не болтать, и если, бывает, отмалчивается, значит, с кем-то уже выговорилась. Ясно с кем, больше не с кем. Несколько раз я их видела вместе. Он как-то признался: ему с ней легко.
      У Ларисы скоро большие перемены: собирается перебраться на Алтай, в какой-то там заповедник. Запрос пришел давно, месяца два назад, но тянула, раздумывала, а вчера решилась: уезжаю! Почему вчера, какие звезды сошлись на небосводе? Валентин тоже в курсе, и когда мы с ним заговорили об этом, спросил, нет ли у меня подобного желания - все к такой-то бабушке и отсюда без оглядки. Все равно куда, лишь бы сбежать. Общий миграционный настрой, эпидемия.
      Грустно все.
      Лариса книгу под щеку, спиной к солнцу, затылком ко мне. Разморило? Кожа темнее, чем у меня, когда-то успела загореть. Тело завидное, с четкими линиями, и все есть, хотя кому-то, возможно, покажется не в том объеме. По позвоночнику - тропинка золотого пушка. Я не удержалась, побежала пальцем по тропинке. Лариса вскочила, глянула недобро. Нервы, у всех нервы. Я извинилась.
      Он нашел нас. Может, не искал, случайно набрел. Разгоряченный, волосы взмокли. Измотался где-то. (Опять орал в ущелье?). Мы отодвигаемся, освобождаем место на одеялах. Отказался, снял рубашку, расположился в изголовье.
      Мне интересно: нас двое - кому предпочтенье? Кто другой на его месте не почесался бы, а для него, вижу, непролазная проблема. Ерзает, нервничает. Подобрал сухую травинку, повертел в пальцах, сломал. Внутренний дискомфорт. Должно быть, сам не знает, отчего ему неуютно. Как же он выкрутится?
      Впрочем, если верить Нечаеву, выбор от него не зависит, выбирать между нами он просто не может. Это диктуем ему мы: кому он больше нравится, к той и потянется. Можно, кстати, проверить: я или Лариса? У кого магнит мощнее, с чьей стороны сильнее дует? Давай же, не тяни кота за хвост, определяйся, флюгер ты несчастный!
      Берет у Ларисы книгу: "Что читаешь?" Они давно на ты, по-свойски. Но это еще ничего не значит.
      Беспомощный взгляд в мою сторону: "Вы что-то сказали?" Бог с тобой, и не думала. С каких это пор ты стал хромать на ухо?
      Вертит головой - то ко мне, то к Ларисе. И мы не помогаем, молчим, ждем. "Вы здесь неплохо устроились". Изобрел все-таки! Теперь мы для него только во множественном числе, и разделять он нас не будет. Так ему проще.
      И все же долго не выдерживает, поднялся, рубаху на плечо. "Загорайте, не буду мешать!" Ушел.
      Мы с Ларисой растягиваемся на одеялах. Каждая на своем. Границу не нарушаем.
      Между прочим, в кляузе о Ларисе больше, чем обо мне. Она пришла после разговора с Маловым зеленая. Не потому ли и решила - на Алтай?
      Нет, все-таки спалю. Если не весь лагерь, то эту гнусную бумажку. И бензина не надо.
      Парадоксы маловского орднунга. Возвращаемся с речки, видим, висит новый график. После скандала Малов расписал на две недели вперед, в какие дни с кем быть статисту. График, должно быть, только что вывешен, все у доски, исследуют. Смотрю и глазам не верю: завтра к арчовнику идем в паре - я и он. И это после всего, что наплетено о нас в заявлении.
      У доски немая сцена, не одна я с застывшим взглядом. АСУ ударился в поэзию: "И щуку бросили в реку". Малов в замешательстве: какого же он свалял дурака! Но изменить ничего не может, сам свел нас в интим-дуэт. Все посматривают на меня: как я? Я в упор на Дверью-Ударенного: ничего не поделаешь, судьба. Или вы, Антон Львович, имеете что-то против судьбы? У того лицо пятнами, над лысиной парок занялся. "Что вы из меня идиота делаете!" Прокукарекал - и в свой курятник.
      Я делаю широкий жест: уступаю очередь на статиста Алевтине Ивановне.
      Настроимся на детективный лад. У нас кража. Ограбление века. Похитили заявление. Некто проник в апартаменты начальника экспедиции, залез в сейф и изъял уникальный документ. Общественность взбудоражена, требует скорейшего расследования. Растет недовольство тем, что администрация действует недостаточно энергично.
      Пропажа обнаружена сегодня утром. В последний раз документ видели вчера, тоже утром. Хищение совершено, следовательно, не раньше и не позднее указанного срока. На протяжении этого времени начальник экспедиции с территории лагеря не отлучался, разве что по естественным надобностям. Вероятнее, всего, злоумышленник действовал днем. Преступление расценивается как дерзкое, связанное с большим риском. Подозреваются все, но в первую очередь - заинтересованные лица.
      Жалею, что смалодушничала, уступила Валентина Алевтине Ивановне. Они вчера целый день находились в лагере. Поэтому-то он первый на подозрении. Второй иду я, третьей - Лариса. В некоторых головах прорабатывается версия: мы вошли в преступный сговор и действовали заодно, по заранее составленному сценарию. Теперь уже мой отказ идти к арчовнику вместе с Полосовым рассматривается как часть этого сценария. Так, мол, было задумано: статист остается в лагере и, пользуясь удобным случаем, похищает компрометирующий нас документ с целью его уничтожения.
      Малов почему-то медлит, никаких практических шагов. Неужто растерялся? Не верится, он же административный гений, такие не теряются. Ни при каких обстоятельствах. Категорически! Дверью-Ударенный (он единственный, кто вне подозрения) цветет и пахнет, события льют воду на его мельницу: "До чего дошло - воровать стали!" Что же касается исчезнувшего заявления, то автора это не удручает - есть копия. Кляуза неистребима. Не было бы копии, написал бы заново. Однако Малов копию не принял. Надо, мол, установить судьбу оригинала.
      Кто все-таки?
      40
      Следователь. Полосов?
      Малов. Я же вам уже сказал: только не он. Валентин Андреевич, повторяю, из тех молодых людей, которые не сделают ничего предосудительного. Большая редкость по нашим временам.
      Следователь. А как Лариса Мальцева? Насколько я знаю, она была неравнодушна к Полосову и могла из самых лучших побуждений...
      Малов. Не могла! Она поставила меня в известность, что уедет досрочно в связи с уходом из института, и послала радиограмму, просила освободить от занимаемой должности.
      Следователь. Тем более. Раз уезжает, терять ей нечего. Уничтожила заявление - и поминай как звали.
      Малов. Э, нет, никакого резона, наоборот. С нового места работы наверняка запросят институт, как она у нас, и ей вовсе не хотелось, чтобы всплыла эта история. То, что случилось в экспедиции, было для нее совсем некстати.
      Следователь. Логично. Тогда Монастырская?
      Малов. О, эксцентричная, скажу вам, женщина. Работать с ней рядом трудно. Так и ждешь, что она выкинет? Вы бы видели, как она взорвалась, когда узнала о заявлении. Вулкан! Кракатау! Знаете, чем пригрозила? Пожаром! Спалю, говорит, весь лагерь, если будет разбирательство. Это все у нас слышали. И не пустая, представьте, угроза. Она может. Я Ирину Константиновну хорошо изучил.
      Следователь. Думаете, она?
      Малов. Я этого не сказал. Вот если бы пожар... Но крадучись пробраться в чужую палатку, рыться в чужих бумагах это не для нее, ниже ее достоинства. И она не стала бы скрывать. Даже не сомневайтесь, не ее рук дело, она тут ни при чем.
      Следователь. Но кто же? Может, АСУ, простите, Аркадий Степанович Ухов?
      Малов. Мне бы вообще не хотелось говорить о нем. Тип злого комментатора - в том смысле, что любит стоять в стороне, ни во что не вмешиваться, только вышучивать да высмеивать. В остроумии, правда, не откажешь. Инцидент в лагере стал для него праздником, веселился от души. Так что уничтожать заявление ему не было никакого смысла.
      Следователь. Вы так решительно отводите подозрения... Кто еще там у вас был? Алевтина Ивановна? Конечно же, не она. Разве что сам заявитель?
      Малов. Антон Львович?
      Следователь. Почему бы и нет. В нашей практике сколько угодно таких случаев. Человек погорячился, написал, потом остыл, передумал, но забрать свое заявление открыто почему-то не решился, духу не хватило, - тогда он сделал это незаметно.
      Малов. Вы не знаете Антона Львовича... Он же мне парткомом угрожал.
      Следователь. Получается, заявление само исчезло. Лежало, лежало в сейфе - и испарилось.
      Малов. Зачем вы меня разыгрываете? Прекрасно же знаете. Или хотите, чтобы я признался сам? Да, я совершил служебное преступление! И не жалею об этом. Слышите, не жалею!
      41
      О. В. Малов.
      Доконал он меня, всю душу вымотал. Вопросы, вопросы - по десять раз об одном и том же. Да еще с подковыркой. Хватит, говорю, издеваться, сам я это заявление ликвидировал - сжег и пепел растоптал, чтобы никаких следов. Можете сообщать в институт, пишите частное определение. А он как не слышит, будто мое признание его не интересует, снова давит вопросами. Что, спрашивает, вас побудило, может, попросил кто или настоял? Как тут ему объяснить, разве он поймет? Для этого нужно в мою шкуру влезть. Положение - хуже некуда, как ни поверни - все плохо. Начни я разбирать - собрание, протоколы... Вошло бы в отчев, потащили бы на ученый совет. По всему институту:; слыхали, что у Малова в экспедиции?! Не отмоешься. И миром нельзя уладить - Антон Львович ни в какую, по пятам ходит: я, грозится, это так не оставлю. Что тут делать? Я уже тянул, тянул, думал, утрясется. Главнре, не он один, другие тоже наседают, только с обратной стороны - собирайте, требуют, собрание, надо проучить кляузника, чтобы неповадно было разводить сплетни.
      Как бы вы поступили на моем месте? Достану, бывало, заявление, смотрю на него и кляну самыми последними словами: бородавка ты несчастная, чирей ты неистребимый, хоть бы ветром тебя унесло, хоть бы стащил кто... Я ведь специально его на виду держал, поверх всех бумаг, даже сейф не запирал.
      Наверно, мое желание на лице было написано. Входит как-то в палатку Валентин Андреевич, статист наш, глянул на меня, глянул на бумагу - с ходу понял, что меня мучает. Хотите, говорит, я его того - бумажного голубя из него сделаю - и пусть себе летит. Удивительно проницательный молодой человек, все мои мысли прочел. Прямо-таки телепат, хотя я ни во что такое не верю. Мне даже не по себе стало. Когда он ушел, я и не раздумывал. Какая разница, кто это сделает, он или я? Ну и полез за спичками...
      42
      Следователь. Вот здесь, в этой папке, собраны высказывания о Полосове всех участников экспедиции. Персональные отзывы. Мне хочется представить его глазами тех, кто был с ним рядом. Ничего общего! Такое впечатление, что говорят не об одном человеке, а о совершенно разных людях.
      Нечаев. Вполне объяснимо. Наше восприятие индивидуально, каждый видит по-своему. Но с Полосовым особый случай. Он своего рода зеркало, отражал других. Поэтому каждый находил в нем прежде всего себя. Не знаю, что там в вашей папке, но уверен, что характеризуют его в основном положительно, он всем понравился.
      Следователь. Угадали. Есть, правда, исключения. Нечаев. Вы имеете в виду Швеца, который написал на него заявление? Исключение, подтверждающее .правило. Ущемленная личность, недоволен всем и всеми, в том числе собой. И более всего он не приемлет людей типа Полосова. В нем он вызывал встречное неприятие. Цепная реакция, один разжигает другого. Примерно такая же история с Уховым.
      Следователь. Тот, пожалуй, ценил, уважал.
      Нечаев. Еще бы! С таким самомнением... Он прежде всего себя уважал, вернее, только себя, другие для него были объектом насмешек. А Полосов озадачил его,. ведь кто бы еще полез с ним драться. Невольно зауважаешь. Впрочем, их отношения однозначно не объяснишь, нужен специальный анализ. Оба оказались в своеобразном психологическом цейтноте: острейший внутренний конфликт и нет времени приспособиться, выработать защитную реакцию. Им, думаю, нельзя было вступать в контакт, находиться вместе. Не удивлюсь, если выявится, что исчезновение Полосова как-то связано с Уховым.
      43
      Из дневника И. К. Монастырской
      Дерутся на шпагах двое - он и АСУ. Знаю, один будет убит. Дрожу за Валентина. Но что это? У него шпага все короче и короче, а у противника - удлиняется, растет на глазах. Душит обида, хочу закричать: это же несправедливо! Проснулась. Такие у меня теперь сны.
      Лариса отпросилась в город, хлопочет с переводом.. Уехала, не сказав мне ни слова. Вернется завтра. Чем ближе ночь, тем навязчивей мысль: спать придется одной.
      Оказывается, это обстоятельство занимало не только меня.
      После ужина подошел АСУ. От него несет спиртным, успел нажраться. Таким я его уже видела, сухой закон недля него. Противней противного, начинает цепляться, выступать. И обязательно - ко мне. Вот и сейчас. "Не любите вы меня, мадам". Это присказка, сказка впереди. Люблю, говорю, как щука любит карася. (Припоминаю ему "щуку", которую бросили в реку). Ошибка. С ним, когда он под градусом, лучше не связываться. "Щука - это хорошо сказано. И про карася - хорошо. Мечтаю побывать в ваших, простите, зубках". Что-то новое, надо поосторожней. Вокруг нас снуют, но к нам без внимания, каждый рад, что АСУ прилип не к нему. "За что вы все-таки меня не любите?" Второй заход, более напористый. Помалкиваю, но поздно, он уже зацепился. "Нет, вы уж, мадам, ответьте. Для меня, может, это вопрос жизни, роковой, так сказать, вопрос". Стараюсь сохранить спокойствие, бархатным голосом: вот и за этот вопрос, и за все остальные, ему подобные, не то что любить - расстреливать надо, без суда и следствия. Ответом удовлетворен, идет дальше. "Жаждете моей крови? И напрасно, я, между прочим, не хуже других". Неприкрытый хамеж, спускать не собираюсь. Ты, говорю, весь между прочим и между прочими, какие еще могут быть сравнения с другими. Вижу, обиделся. Глаза прищурил, его понесло. "А вы попробуйте сравнить, хотя бы ради спортивного интереса. Можно сегодня, не откладывая". И это я должна слушать! Почему он считает, что со мной все можно, или он не знает, какая во мне живет тигра? Могу ведь когти выпустить. Достаю ножницы, предупреждаю: не боишься? Поджал хвост, отполз. "Боюсь, мадам. Так боюсь, что, видите, хлебнул для храбрости". Подействовало, не такой уж он пьяный. Отваливает, решил, видимо - от греха подальше. Прощается с приличной дистанции: "Пойду к тем, кого вы любите. Спокойного вам бай-бая".
      Он долго еще слонялся по лагерю, искал, с кем отвести душу. Потом видела его с Валентином. Пообщались и куда-то настроились.
      Ненадежная это крепость - палатка. Лежу без сна, в напряжении. Не то что боюсь - дурное предчувствие.
      Через час, может, чуть больше, слышу - шаги. Похаживает кто-то. Приблизился, потоптался и прошел мимо. Я отпустила дыхание, напрасно, думаю, всполошилась. А нет, возвращается. Обошел справа, подобрался к входу, замер. Луна светит щедро, тень на брезенте отчетливая. Неужто АСУ вернулся, мало ему первого предупреждения? Кто там, спрашиваю. Молчание... Не хватало еще, чтобы ко мне влез. Я халат на себя - и наружу. Уверена была, что АСУ. Откидываю полог - Валентин! Ты чего? - шепчу, а спрашивать и не надо. От него разит, улыбка наглющая, как у АСУ. Ах ты, думаю, идиот! Ты же от него пришел, у него надрался,. пошлостью его насквозь пропитался, похотью его провонял. И такая меня взяла злость, такая обида - бью наотмашь, одной рукой, другой, еще, по щекам, по ненавистным губам, себя не помню, с остервенением. Он только головой мотает, ошалел, ничего не соображает.... Кто-то отнял его у меня, увел.
      44
      Следователь. И много выпили?
      Ухов. Я или вместе?
      Следователь. И вы, и он.
      Ухов. Бросьте делать из этого историю! Трезв он был. У меня и оставалось-то на донышке. Нацедил полкружки, он и то не допил. Одни разговоры.
      Следователь. Как же вы столковались? Терпеть друг друга не могли, держались на расстоянии и вдруг - собутыльники.
      Ухов. А я добренький, когда под этим делом, любой собаке друг. Вижу, скучает наш общий любимец, пригласил. Пошли, говорю, вместе пощебечем,
      Следователь. О чем же вы... щебетали?
      Ухов. Спросите о чем-нибудь попроще.
      Следователь. Может, о Монастырской?
      Ухов. Может, и о ней... А вы помните, к примеру, какой у вас был с соседом по дому разговор месяц назад, когда вы во дворе стучали в домино?
      Следователь. Помню, если назавтра сосед исчезает... Куда от вас пошел Полосов? Или тоже подзабыли?
      Ухов. Шлялся по лагерю и его окрестностям.
      Следователь. Потом?
      Ухов. Полез к ней в палатку. Вас это интересует?
      Следователь. Вы видели, что полез?
      Ухов. С чего бы она так разъярилась? Выскочила пантерой, вцепилась когтями, я едва разнял.
      Следователь. Видели, как он пошел к Монастырской, предполагали, чем может кончиться, и не остановили, не отсоветовали.
      Ухов. Я что, евнух, чтобы гарем сторожить? У них какие-то шашни, причем тут я?
      Следователь. Что дальше, куда вы повели Полосова?
      Ухов. К нему в палатку. Уложил и пошел к себе. Спать-то надо. Потехе - час, сну - время.
      Следователь. Уложили, говорите. Но он не ложился, даже не развернул постель. Вы, видимо, не отдаете отчета, что любая неточность в показаниях оборачивается против вас. Вы последний, кто был с Полосовым.
      45
      Монастырская. Больше я его не видела.
      Следователь. Никто не видел, а спохватились почти через сутки, уже к вечеру следующего дня. Неужели вас не встревожило его отсутствие утром, днем?
      Монастырская. Была уверена, что он в лагере, и мне никто ничего не сказал. Проснувшись, вначале решила не идти на завтрак, не хотела встречаться с ним. Потом все-таки пошла, чтобы не вызывать лишних толков. Ночная история переполошила весь наш курятник, меня буквально терзали взглядами. Я боялась голову поднять, не то что с кем-то говорить. Это уже потом узнала, что Валентин не завтракал, не объявился к обеду. Ко мне подошел Малов, спросил, что произошло ночьюи куда запропастился статист, будто я должна была знать. Я огрызнулась: когда он заявится, у него и спросите, ко мне же не приставайте. Конечно, я забеспокоилась: дурак, думаю, нашкодил и теперь прячется со стыда... К шести вернулась; из города Лариса. К тому времени я уже не на шутку запаниковала, и мы вместе полезли в ущелье - то самое, где эхо. Надеялись, что он там. В лагерь возвратились затемно. Теперь уже всполошились все. Жгли на верхней площадке костер, Малов пускал ракеты...
      Следователь. И что вы подумали, какие у вас были предположения? Именно тогда, в тот день.
      Монастырская. В голову лезло всякое. И со скалы, сорвался, и змея укусила. Может, где ногу сломал, и ждет помощи. Но о самом плохом старались не думать, надеялись, вот-вот заявится.
      Следователь. А о том, что он мог покончить с собой?
      Монастырская. Что вы! Из-за чего? Ведь не было никакого повода.
      Следователь. Давайте, Ирина Константиновна, внесем некоторую ясность. Мы встречаемся с вами не в первый раз, и у меня сложилось впечатление, что вы не совсем четко представляете, кто был Полосов. То вы говорите о нем как о не вполне нормальном человеке, чуть ли не идиоте, то не прощаете ему даже самых безобидных странностей, какие могут быть у каждого из нас.
      Монастырская. Если бы только странности...
      Следователь. Тогда и подходить к нему надо с другими мерками. Вот вы сказали, не было повода, чтобы покончить с собой. Это по вашим понятиям. А мне ничего не стоит доказать, что Полосов не мог поступить иначе, у него не было выхода. Он стал жертвой тех обстоятельств, какие сложились у вас в лагере. Я не преувеличиваю. Если он остро, феноменально остро чувствовал настроение и состояние любого человека, то, вероятно, не менее остро воспринимал и общий настрой, обстановку вокруг себя. А обстановка, согласитесь, была для него крайне тяжкая, я бы даже сказал, враждебная. Все, буквально все были настроены против него.
      Монастырская. Неправда, не все.
      Следователь. Вы имеете в виду себя и Ларису Мальцеву? Профессор Нечаев убежден, что не только вам, он многим нравился, поскольку каждый видел в нем себя. Но я о другом. Объективно так складывалось, что Полосов всем мешал. Одним свор*м присутствием он вносил разлад, вызывал скандалы, обострял отношения. Даже Мальцева, я в этом почти уверен, никуда, ни на какой Алтай не уехала бы, не будь Полосова. А вы? Простите за бестактность, он повлиял и на ваши отношения с Ильей Сергеевичем. Так что, повторяю, объективно.
      Монастырская. Я не совсем понимаю, в чем ваша мысль?
      Следователь. Сейчас поясню, еще два слова. Так вот Полосов все больше убеждается, что он, сам того не желая, причиняет окружающим его людям массу хлопот, неприятностей, заставляет страдать. Он словно злой рок - всем из-за него плохо. Какое-то чувство ему подсказывает: будет лучше, если он исчезнет. И он исчезает.
      Монастырская. Почему в таком случае он не ушел из лагеря? Собрал бы вещички - и будьте здоровы!
      Следователь. Не все так просто. Я знал женщину, которая из-за семейных неурядиц открыла газовую конфорку. Она тоже могла бы собрать вещички и уйти из дома. Мы же не знаем, что творилось с Полосовым.
      Монастырская. Так кто же, по-вашему, виноват?
      Следователь. Сам Полосов...
      46
      И. С. Сотник.
      Мне она ничего не сказала, да мы и не стали объясняться, оба почувствовали - незачем. Еще в аэропорту, встретив ее, я понял: все кончено. Сам не знаю, откуда такая уверенность. Внешне, вроде бы,. все как прежде. Выйдя из вертолета, она побежала навстречу, обняла, долго еще, пока разбирали груз, висела у меня на руке. И в то же время - не то, не так. Нехватало какой-то малости, той малости, которая, оказывается, самая главная и без которой встреча становится не встречей, а расставанием. Мы там, на вертолетной площадке, и попрощались. Она поехала к себе, одна. Ни на что уже не надеясь, я все же сказал, что жду еевечером. Она пообещала: приеду. Искренне пообещала. И не приехала, ни в тот день, ни на другой, а я не позвонил, не спросил, почему не приехала. Кому нужны пустые вопросы?
      Да если бы и приехала, ничего бы не изменилось. Между нами что-то сломалось, и починить, наладить никак нельзя было. Мне она показалась другой. Бывает же так: долго не видишь близкого человека, а когда встретишь, находишь перемены; что-то чужое. Вот и в ней - чужое. Изменилась она. Очень. Судить не берусь, хуже ли стала, лучше, - не в том дело. Это была другая Ирина, и все, что было у нас прежде, перестало иметь значение... Работает не у меня, ушла. Изредка видимся. Только вчера говорили по телефону.
      47
      Э. П. Нечаев.
      Меня это не устраивало. Когда прекратили расследование, я написал прокурору. К сожалению, это ничего не дало, дело закрыли. Считал и считаю, что следствие не справилось со своей задачей. Поймите правильно, я никого не подозреваю, никаких предположений у меня нет. Но к какому-то берегу надо было приплыть. Получается, что человек пропал - и никаких следов, никто не знает, что с ним произошло. Преступления нет - хорошо, докажите. Несчастный случай - так тоже докажите. Обоснуйте хоть какуюнибудь версию, чтобы можно было сказать: следственные органы установили то-то, пришли к такому-то выводу. А то ничего. Сейчас любой кретин может ткнуть в меня пальцем: ты виноват, твои все фокусы. Да я спасибо скажу и готов нести любое наказание, если кто докажет, что виной всему эксперимент. Неопределенность вяжет меня по рукам и ногам. Я не могу продолжать работу, программа повисла в воздухе. Мне никто не запрещает, но и доверия нет. А вы знаете, что такое для ученого быть на подозрении? Будто я шарлатан в науке, и все, что делаю, - авантюра или надувательство.
      От автора.
      История эта для ее участников закончилась год назад, для меня же она только начиналась. Пойдя по кругу, я обошел каждого, выспрашивал, уточнял, делился своими соображениями. Говорили со мной без особой охоты, что, впрочем, неудивительно: кому приятно вспоминать такое, тем более, что все без исключения, как мне казалось, чувствовали за собой какуюто вину. Люди словно оправдывалась, и не передо мной - кто я им? - они оберегали свой душевный комфорт. Понять их можно: после бури нет большего блага, чем покой. А буря, судя по всему, была не шуточная, наломала и наворотила она немало, и успокоение пришло не сразу. Ну, а мне-то что нужно было?
      Раздумывая над участью Полосова, я не мог смириться с его внезапным и бесследным исчезновением. Что-то здесь не так, есть во всем этом какая-то тайна. Полосов жил в моем воображении, я отчетливо видел его, подолгу разговаривал с ним, и когда пытался убедить себя, что та нелепая ночь была для него последней, у меня ничего не получалось. Вот я и шел с расспросами, вновь и вновь листал материалы следствия,. перечитывал свои записи. Не оставляла надежда разгадать, что сталось с человеком-эхо, или хотя бы привыкнуть к мысли, что его нет в живых.
      С таким настроем я и наткнулся в очередной раз на фамилию Ларисы Мальцевой, той самой Ларисы, которая жила в одной палатке с Монастырской и о которой Полосов якобы сказал, что ему с ней легко. В следственных документах она лишь упоминалась, говорили о ней мимоходом, по случаю, ее собственных показаний вообще не было. Впрочем, это объяснимо. В день происшествия она находилась в городе, на ход событий особенно не влияла, из лагеря уехала досрочно, а вскоре и вовсе ушла из института, - что, собственно, ей было сказать? Следователь, когда я позвонил, не сразу вспомнил, о ком речь, и объяснил примерно так же: она его не интересовала, к тому же сменила место жительства, разыскивать ее не имело смысла.
      И я поначалу решил - нет смысла. Но задачи у нас со следователем были разные; то, что не годилось ему, могло пригодиться мне. В групповом портрете с Полосовым явно не хватало Мальцевой, без нее картина была неполной, а я, чтобы завершить полотно, не знал даже, где ее разместить на холсте справа, слева или, может, ближе всех к Полосову.
      В институте сообщили, что она действительно прошлым летом перебралась на Алтай, но потом, по слухам, и оттуда уехала, и где сейчас, сказать не могут. Возможно, Монастырская знает? Ирина Константиновна удивилась, почему я именно к ней с таким вопросом. Подругами они никогда не были, а что в экспедиции жили в одной палатке, так это по воле случая и ровным счетом ничего не значит. Короче, с Ларисой связей не имеет, и где она, что с ней, ни от кого не слышала.
      А Мальцева находилась рядом. Предположив, что в городе живет кто-либо из ее родных, я уже через полчаса разговаривал по телефону с матерью. И какая удача! Лариса, оказывается, только вчера приехала погостить, в отпуске, в данный момент пошла прогуляться, но скоро вернется, и я, если есть желание, могу повидать ее. Еще бы у меня не было желания!
      ...Сквер у входа в краеведческий музей, четыре часа дня. В музеи сейчас ходят плохо, сквер малолюдный, сиди и разговаривай, никто не помешает. Ее я узнал сразу, по описаниям из дневника Монастырской. Если на чей-то вкус в ее фигуре чего-то было мало, то я этого не сказал бы. Всего вполне, в самый раз, ни больше, ни меньше не надо. На ней был открытый сарафан; в руке, на всякий случай, кофточка. При желании в таком наряде можно и на пляж и в летний ресторан. Уверен, она не сразу решила, в чем заявиться, гадала, пытаясь представить меня - молод ли, в возрасте и как поведу себя.
      Встретила меня настороженно, даже сухо. Но уже через минуту, увидев, что я никакой не зверь и опасности не представляю, разулыбалась, разговорилась, а еще через пять минут мы были чуть ли не друзьями. Странно, почему-то мне вдруг расхотелось расспрашивать о событиях годичной давности. С ней приятно было просто болтать, обо всем и ни о чем, а всякий серьезный разговор мог все испортить. Однако она знала, чем вызвано наше свидание, и сама заговорила об экспедиции, о Полосове - непринужденно, легко и, что меня покоробило, с какой-то веселой ноткой. Я не сразу уловил, что о Валентине она рассказывает так, как если бы ничего с ним не случилось. И когда в потоке слов проскользнуло о нем что-то совсем недавнее, я перебил ее: вы хотите сказать, что он... Лариса удивилась не меньше: а разве вы не знаете? Она была обескуражена, услышав от меня, что по сей день все считают его погибшим. Да как же, воскликнула она, он же с Восьмым марта меня поздравил, телеграмма была. Адрес, адрес! - потребовал я. Но адреса Лариса не знала. Телеграмма пришла из Новосибирска, скорее всего. Полосов послал ее проездом, из привокзального узла связи.