В медико-санитарном батальоне дивизии мне пришлось лечиться дважды. В первый раз я туда попал по возвращении из отпуска. Уехав из Харькова с очередным фурункулом на ноге, я с ним намучился еще в поезде, а по приезде стал лечиться в полковой медсанчасти.
      Санинструктор Михеев, удалив наклейку, присохший к коже клеол принялся оттирать, за отсутствием спирта, авиационным бензином - и внес инфекцию. Старший лейтенант Мищенко самостоятельно справиться с лечением не мог - и отправил меня в кожно-венерологическое отделение медсанбата - к подполковнику медицинской службы Дороганову.
      Добряк подполковник лечил основательно, но медленно. С месяц я у него тогда провалялся, он применил и аутогемотерапию (внутримышечное вливание мне моей же, взятой из вены, крови), но от фурункулеза вылечить не мог - один за другим выскакивали и донимали все новые чирьи… Избавился от них только по возвращении из армии, да и то не сразу.
      Медсанбат для всей дивизии играл роль своего рода районной больницы. Вплоть до того, что один из хирургов, майор Полтавцев, специализировался как гинеколог, обслуживая офицерских и старшинских жен. Говорили, что и аборты делает, - а кто бы еще мог за них взяться в тех местах?!
      Любопытные типы там мне повстречались. Забавных историй наслушался. Рядом со мною лежал татарин Самигуллин - тот, к кому, если помните, обратилась прибывшая к мужу молодая жена: мол,
      /дяденька, /где найти лейтенанта Решетняка? "Дяденька", безусый парнишка, очень смешно ломавший русскую речь, теперь чуть ли не ежедневно лежал под капельницей - ему то и дело переливали донорскую кровь: лечили от фурункулеза - куда более тяжелого, чем мой.
      Надеюсь, читатель помнит мой рассказ о том, как на два полка напал понос от сваренной на мыльной воде каши (глава 17 - "Мыльная опера", стр. 53). Вот дополнение, сделанное моим соседом по койке в медсанбате:
      - Я в тот ночь на первый пост охранял, - рассказывал Самигуллин.
      - У меня курсак заболел, а я стоял-терпил у знамени и денежный ящик.
      Думал - терпить нада: знамя, всетки, честь полку… А курсак - шурум-бурум, шурум-бурум - крутит-вертит… Не могу больше терпить!
      Позвал дежурний писарь: "Земляк, звони в караульный помещений - я в уборнуй хачу!" Он позвонил, но я не мог терпить - усрался в штаны.
      На другой день на вечерний поверка мне командир благодарность объявил: "Рядовой Самигуллин - за отличный служба…". Я: "Служу
      Советскому Союзу!" А сам думаю: "Вот, на первый пост у полковой знамени полный шаровары наслужил!"
      Слева - Самигуллин, а справа от меня лежал красивый и глупый парень из другого полка - дезертир, состоящий под следствием.
      История такова: он был переведен из части в часть. Свою часть оставил, а до другой не дошел: поехал к знакомой девке в
      Ворошилов… Через несколько дней его, конечно, хватились, стали искать - и нашли у нее в доме. Более суток "самоволки" - это дезертирство несомненное, его и посадили на губу, "дело" завели.
      Парень струхнул и, чтобы оттянуть расплату, симулировал приступ острого аппендицита. Доставили его в медсанбат, а там (жалко, что ли?!) - вырезали здоровый аппендикс. Оставили на недельку отлежаться. А он: "У меня гонорея недолеченная!" Вот с нею и находился теперь в нашем кожно-венерологическом отделении. Небось, подружке об этом своем заболевании смолчал, а тут признался - для того лишь, чтобы оттянуть момент суда.
      - Слушай, - допытывается он у меня, - как ты думаешь: если я себе кость сломаю, отправят меня на суд или сперва лечить будут?
      - Да как ты сам себе кость сломаешь?
      - А я на "губе" попрошусь в туалет, а сам возьму с собой молоток и там как вдарю себе молотком по ноге! Что: думаешь, не смогу? Это ты меня просто не знаешь…У меня знаешь какая / сила воли/? А молоток в парашу кину. И - с концами!
      Все его планы оказались, разумеется, пустой болтовней. Вскоре он получил срок за дезертирство. Должно быть, молотка не сумел достать…
 
      Второе мое пребывание в медсанбате принесло новые впечатления. В нашей палате лежал - лечился от того же триппера - лейтенант из дислоцированного в Чернятине танкового полка, страшный матерщинник, но добрейший малый. Я рассказал, что после сдачи экзаменов на младшего лейтенанта жду демобилизации. Не посоветует ли он, где мне достать портупею?
      Не имея никаких видов на личное оружие в виде пистолета - для чего бы мне понадобилось обзавестись портупеей? Разве что для фасона… Но - не будьте строги: ведь мне не исполнилось и 26 лет.
      Лейтенант рад был мне помочь: есть у него лишний офицерский ремень с портупеей. А кобура нужна? - От кобуры у меня хватило ума отказаться.
      (Выписавшись из санбата, поспешил к лейтенанту. Застал его дома.
      Он стал искать портупею, пока что беседуя со мною и при этом обильно пересыпая свою речь матюками, хотя тут же находился его маленький сынишка. Правда, к ребенку он относился с нежностью. Я подумал: как же его, такого семейственного, угораздило "подцепить на конец"?
      Впрочем, он еще в палате сам рассказывал мне об этом: поехал в отпуск, познакомился, гульнул… "Хорошо хоть то, что рано проявилось: еще до возращения домой. Я сразу решил: немедленно лягу в медсанбат")
 
      Познакомился я и с одесситом Мишей Хармацом из батальона связи Он приятельствовал с моим дружком Гришей Юстом. Этот Юст был вовсе не из Тивериады, а тоже, как и Миша, из Одессы. Хармац до армии учился в техникуме по специальности "холодильные установки" и сказал, что после армии хочет продолжить учебу в Харькове, где есть институт советской торговли. Я с готовностью продиктовал ему свой харьковский адрес.
      (Прошло несколько лет. В квартиру, где мы с женой и ее родителями и, кажется, уже и сыном жили впятером в единственной комнате, постучали. В дверях стоял молодой человек, которого я узнал в лицо лишь тогда, когда он объявил:
      - Я Миша Хармац.
      По обычаям гостеприимства мы предоставили ему ночлег, для чего пришлось мне его положить с собой. Оказалось, он во сне скрипит зубами, и я утром ушел на работу не выспавшись как следует.
      Назавтра, однако, он опять явился ночевать. На третью ночь - тоже.
      Между тем, Миша сам рассказал, что у него есть в Харькове родственники, однако ему у нас жить удобнее…
      Но мне удобнее было спать с женой, да и ей со мною - тоже.
      Посовещавшись, мы решили намекнуть гостю, что надо бы и честь знать.
      Тем более, что, кроме нас, в доме были и родители Инны, и наш ребенок.
      Миша все понял - и исчез. Но вскоре появился вновь - и не один: привел познакомить с нами свою невесту, которой стремительно обзавелся в Харькове.. Ее семья жила очень далеко от нас, в поселке
      Тракторного завода, Миша вскоре женился, как-то раз я к ним съездил, а потом мы многие годы не виделись. Встретились уже в пожилом возрасте - где-то в конце 70-х в автобусе. Миша рассказал, что работает техником по ремонту холодильников, обслуживает магазины всего поселка ХТЗ.
      - Однако… - Он посмотрел на меня с некоторым сомнением - видно, опасался моей реакции на то, что собирается мне сообщить. Наконец решился и проговорил жестко, с вызовом. - Я подал документы на выезд в Израиль!
      Дело было где-то в 1978 - 1979, я к тому времени уже и сам
      "дрогнул", готовились к выезду мои близкие друзья и родня, а некоторые и выехали… Поэтому я решительно ответил: "Правильно сделал!" Миша с явным облегчением стал мне рассказывать: "Понимаешь, мне надоело бояться ОБХСС…" Эта фраза в его устах была вполне понятна: должность техника по обслуживанию и ремонту холодильников -
      "калымная работенка", "могарычевое дело", тут и в самом деле можно угодить в тюрьму по обвинению в "левых" доходах.
      Позднее, продолжая работать в этом районе, я от кого-то узнал, что Миша с семьей свернул в США. Дальнейшей его судьбы не знаю).
 
      Выздоровление мое шло медленно. Помещение медсанбата освобождали для ремонта, почти всех выписали, а оставшуюся горстку больных перевели в большую "лазаретную" палатку, где было множество лишних постелей. Содрав с пустых кроватей тюфяки, мы на ночь укрывались ими, потому что по ночам уже подмораживало.
      Одним из больных был ефрейтор Легочкин с Северного Кавказа. Он поразил меня сочным и откровенным рассказом о своей первой любви.
      Овладев впервые своей возлюбленной, он застыл, не зная, что делать дальше: застыл - и не двигался… Уж такой, казалось бы, бесстыдный рассказ, а вместе с тем предельно целомудренный! С нежностью и восторгом вспоминал ефрейтор о ждавшей его девчонке.
      Чуть ли не до конца октября пролежал я в медсанбате. Вернувшись в
      Чернятино, застал в самом разгаре строевую лихорадку, обуявшую всю армию после знаменитого приказа маршала Малиновского. Наш военный городок с утра до вечера был наполнен барабанной дробью. В столовую каждое подразделение шло строевым шагом, печатая шаг. С каждым днем гайки муштры закручивались все туже и туже, а ведь впереди было начало учебного года, парад 7 ноября, строевые смотры…
      Парады в нашем гарнизоне проходили на плацу. Обычно собирались все части и в строю, по команде "Вольно!", ожидали прибытия генерала
      - командира дивизии. Как правило, приходили поглазеть женщины и дети из семей офицеров и старшин-сверхсрочников. Чтобы людям веселей было ждать, играл оркестр танкового полка. Почему-то на музыку сбегались своры собак и под бравурные марши устраивали у всех на глазах свои собачьи свадьбы, вгоняя в краску стыдливо-разнузданных офицерш и вызывая жеребячий хохот у нескольких тысяч солдат.
      Все это до того мне приелось, что перед ноябрьскими праздниками в честь очередной годовщины "Великого Октября" сам напросился на все три праздничных дня в совершенно новый и, как мне мнилось, вполне спокойный наряд: на только что выстроенный гарнизонный КПП -
      Контрольно-пропускной пункт.

      По Уставу внутренней службы, рядовые, сержанты и старшины срочной службы имели право отлучаться из расположения своей воинской части только с разрешения прямых начальников, имея при себе увольнительную записку, командировочное удостоверение или какой-то иной отпускной документ. Предусматривался также номерной знак, жетон. Все это имело смысл и применение в более или менее крупных населенных пунктах. Там вокруг военного городка, расположения воинской части, училища и т. п. возводили по всему периметру высокие заборы, иногда и с колючей проволокой, а у ворот устраивали КПП - Контрольно-пропускной пункт.
      Солдат, следующий в увольнение, предъявлял дежурному по КПП свой увольнительный документ, то же делал и при возвращении. Забор мешал обойти эту контрольную инстанцию. Конечно, можно было найти местечко и перемахнуть через любую ограду - скорее всего, так и делали те, кто решался на "самоволку", но то было уже серьезное нарушение устава…
      Так, однако, дело обстояло в более или менее крупных городах. А в
      Чернятине, где военный городок по населению раз в десять-пятнадцать больше деревеньки, по которой назван? Куда здесь идти солдату? "Кому нести печаль свою?" Да у нас и понятий таких не было: "увольнение",
      "самоволка"… Военный городок фактически ничем не был огражден.
      Правда, от "дэнээсов" (домов начсостава) его отделяла дорога, ведущая из Ворошилова и Покровки куда-то к следующему селу вблизи границы с Китаем. От нее под прямым углом в расположение нашего гарнизонного городка уходила грунтовая, укрепленная гравием дорога.
      У ее начала стояли чисто символические железные ворота, всегда распахнутые настежь, но возле которых, уж Бог там знает, для чего, начальство временами ставило так называемый сторожевой пост. Солдат, здесь поставленный, часовым не считался, а потому имел право и разговаривать, и даже что-нибудь жевать. Но, главное, его можно было здесь держать и три-четыре часа, и даже подольше. Именно здесь обратилась к юному, "завернутому в тулуп", Самигуллину прибывшая автобусом жена лейтенанта Решетняка: "Дяденька!.." Стаивал и я возле этих ворот - и до сих пор не понимаю: что уж там было стеречь?
 
      (Помнится, стоял там однажды - и уминал за обе щеки вкуснейшие конфеты, присланные мне женой в очередной посылке. Я их предусмотрительно захватил с собой на этот пост в карманах. Но какой-то из вечно голодных гарнизонных псов, безошибочно угадав во мне человека с вечно неспокойной совестью, стал напротив и воззрился на меня с укором и ожиданием. Скармливать ему эту вкуснятину было бы свинством перед заботливой женой, да и просто жаль отдавать, обделяя себя самого. Но и жевать, когда на тебя смотрят с такой собачьей завистью, тоже было трудно. Поэтому я придумал выход: кину ему кусочек и, пока он нервно ищет носом на земле, а потом заглатывает своей ненасытной пастью, я скорей-скорей заталкиваю в свою (такую же, если не хуже!) по две, три, четыре конфеты - сколько поместится.
      Вот так успокаивал свою больную совесть! Вдвоем мы быстро эти конфеты умяли…)
 
      Не будь грозного курса по завинчиванию гаек в войсках, так бы и остались эти патриархальные ворота символом гарнизонной околицы. Но в ту осень новое руководство советских вооруженных сил во главе с маршалом Жуковым всесторонне усилило муштру и контроль, добиваясь укрепления воинской дисциплины. Примерно тогда были свернуты кадры политработников, сокращались должности замполитов рот, батарей и других подразделений (что позже было Жукову поставлено в вину).
      Сейчас я сомневаюсь, чтобы он в этом действовал без ведома ЦК партии. Но под влиянием таких веяний все солдафоны Советской армии встрепенулись, обрели молодое дыхание и постарались себя проявить перед начальством, попасть в струю времени.
      Так случилось и с нашим бравым начальником гарнизона Пупиным
      (такой, первым пришедший в голову, псевдоним я дал ему взамен фамилии, которую забыл или не знал). До того как наш зенитный "батя" был повышен в звании, командир танкового полка, уже носивший погоны полковника, являлся старшим по званию в гарнизоне, а потому и его
      (гарнизона) начальником. Остался таковым и на последующее время. Его творческая инициатива по переводу одиночно передвигающихся солдат на непременный бег была, как мы уже знаем, безжалостно пресечена. Но
      Пупин взял реванш на другом: он приказал на дороге от автобусной остановки внутрь гарнизона - там, где заканчиваются хозяйственные постройки и начинаются чисто военные, и как раз напротив штабного здания танкистов и зенитчиков,- установить новые ворота и КПП.
      Сказано - сделано: пока я отлеживался в медсанбате, работа кипела, и по возвращении моем взору предстали дивные тяжелые двустворчатые ворота, а возле них - большая пропускная будка.На уровне пешеходной дорожки в ней был сделан коридорчик с двумя прочными дверями на каждом его входе-выходе. Внутри коридорчика, со стороны помещения для состава суточного наряда, было застекленное окно с маленькой форткой: для предъявления документов. В помещении стояли столик, табуретки, топчан для отдыхающей смены наряда. Такую будку не стыдно было бы поставить даже при входе в московский
      Кремль! Непонятно лишь одно: для чего ее построили в Чернятине? Ведь за трое или четверо суток нашего наряда через эту проходную не проследовал ни один солдат или сержант срочной службы! Да и зачем бы им через нее ходить, если добротный забор, выстроенный по обе стороны будки, заканчивался с каждой стороны метров через 25 - 30 от ворот и дороги. Нам было приказано: без увольнительной записки или личного знака никого из солдат и сержантов срочной службы не пропускать. Но если они и хотели выйти за пределы казарменной зоны - например, в магазин или медсанчасть, - то, пожалуйста, иди в обход забора: никто ни о чем тебя не спросит.
 
      Зато каждое утро, даже в эти праздничные, красные числа советского календаря, на дорожке, ведущей от "дэнээсов", появлялась тучная фигура полковника Пупина. Стояла осень, вдоль дороги выстроились шеренги тополей, беспрерывно ронявших пожухлую листву, и мы, как ни старались,- подмести дорогу так чисто, чтобы на ней не было ни единого листика, были не в состоянии. Полковника это ужасно возмущало. Еще на дальнем подступе к КПП он наливался кровью от справедливой злобы, метров за 70 до ворот в нем что-то начинало неукротимо клокотать. А приблизившись на расстояние в 5 - 10 метров, начальник гарнизона принимался крыть нас (если употребить выражение
      Маяковского) "пробковым матом" Показывая указательным пальцем на землю перед будкой, он спрашивал меня, дрожа от ярости всем своим осанистым телом:
      - Это… Это… Вот это… - что?! Что это?! Да: это?! Да!!!
      - Это - листочки, - смиренно и правдиво отвечал я, опасаясь, как бы могущественный полковник на почве своего справедливого гнева не отменил к чертовой бабушке результаты моих успешно сданных экзаменов.
      - …твою мать! Я сам вижу, что листочки! А почему они здесь лежат?!
      - Только что нападали, товарищ полковник, немедленно сейчас же подметем! - браво отвечал я, хватаясь за метелку.
      - Убрать немедленно! Вернусь - проверю! - кричал полковник и шел в свой танкистский штаб. На обратном пути вся сцена повторялась. Не зная, когда именно он появится, мы по очереди дежурили на улице с веником в руках, демонстрируя непрерывный рабочий ритм: деревья без отдыха роняют листву, а мы без отдыха ее метем… Но полковник все равно орал и матерился.
      Ближе к вечеру 7 ноября, в первый день праздника, приехал на мотоцикле майор Емельянов. Остановился перед закрытыми воротами, посигналил. Я выскочил, распахнул ворота, подождал, пока он проедет, потом закрыл… Буквально через минуту майор вернулся - и опять дудит, уже с внутренней стороны ворот. Только лишь я выпустил его, только закрыл ворота - он снова вернулся и снова сигналит. При этом хохочет надо мной: я-де спать тебе не дам!
      Тут случился презабавнейший казус. Открываемые и закрываемые ворота издавали довольно противный прерывистый присвист. Вдруг из штаба вышел дежурный по танковому полку, за ним - еще кто-то…Они вглядывались и вслушивались, обратив в сторону ворот встревоженные лица. Ворота присвистнули опять.
      - А-а-а! Вот в чем дело! - озаренный какой-то неожиданной догадкой, завопил офицер. - Это ворота скрипят! А мы там, в штабе, думали, - принялся он объяснять мне, - что это по радио передают сигналы точного времени, и перевели стрелки на часах. В это время слышим: опять "сигналы"! Потом - опять! У нас глаза на лоб полезли!
      Здесь засигналил уже майорский мотоцикл: начальственный проказник опять требовал открыть ему ворота - и хохотал при этом до слез.
      И ведь ничего не поделаешь: он в своем праве ездить, когда и где захочет, а притом остается мне прямым начальником!
      Да, намучились мы в этом "легком" наряде: "посачковать" не удалось.
 
      (Кстати, об этимологии сленгового значения слова сачок ( т. е. бездельник, лентяй, лодырь, стремящийся отлынивать от любой работы).
      Когда-то один молодой человек, курсант военно-авиационного училища, ходивший к нам домой с явным прицелом на мою сестренку, но ей никак не нравившийся, расшифровывал это слово как аббревиатуру:
      "Современный Авиационный Чрезвычайно Обленившийся Курсант", Однако слово сачок употреблялось не только в авиавойсках и применительно не к одним лишь курсантам. Да ведь есть у этого слова и прямое значение: "инструмент для ловли бабочек, стрекоз и других летающих насекомых". Думаю, в этом-то и секрет. В сознании людей грубого физического труда такая ловля - занятие несолидное, легкомысленное, предназначенное для лентяев. Отсюда и переносный смысл, и глагол
      "сачковать" (отлынивать от работы).
      Со мною вместе были тогда Матуша-Веснин, Петро Попович… И в самом деле "Застава богатырская", как на знаменитой картине русского художника. Не знаю, кто из нас больше подходил на роль Ильи Муромца, кто - на роль Добрыни Никитича… Один Попович очевиден, хотя и не
      Алеша… Все мы трое - сачки страшные, не зря нас Пупин костерил.
      Еще и мало досталось. Ведь так всех листьев с земли не убрали.
      Разгильдяи. Рассвистяи.

      Командование полка решило построить новые учебные классы. Для строительства понадобились доски. Дешевле всего обходилось собственное их производство: группу солдат отправили в командировку на станцию Голенки, где была пилорама. Ребята распускали там на доски лес, привезенный по железной дороге, и уже готовый тес возили в Чернятино на машинах полка. Большинство в этой группе составляли солдаты из взвода связи - ближайшие коллеги "разведчиков": у нас ведь даже комсомольская организация была общая, и я был ее комсоргом.
      Хозяйственные работы в командировке, на выезде, считались большим везением: на время солдат избавлялся от муштры, жил не по уставу внутренней службы, а почти что вольно, без регламента, - как на
      "гражданке". До нас доходили слухи, что хлопцы там, на пилораме, довольны жизнью.
      Время от времени из полка за досками снаряжали машину, сопровождаемую кем-то из офицеров. Однажды это поручили старшему лейтенанту Ложкину - хулиганистому, бесшабашному парню, бывшему фронтовику, начавшему войну шестнадцатилетним подростком в родном
      Сталинграде. Говорили, что здесь в бомбежке погибла его мать, он прибился к какой-то части, дошел с нею до Берлина, да так и остался в армии. Как и многие фронтовики, пил без меры и удержу.
      Голенки были от Чернятина в нескольких десятках километров. По дороге через какой-то поселок Ложкину захотелось выпить. Он приказал солдату - водителю остановиться возле маленькой забегаловки, хватил водочки сам и, от щедрой славянской души, угостил шофера. Приехали к пилораме тепленькие. Наши ребята погрузили напиленные доски и сами залезли сверху, чтобы подъехать несколько сотен метров к столовой тамошней воинской части. Человек десять сидели на досках: радисты
      Андриуца, Панов, Курбаков, Кузьменко, телефонисты Минин, Матвейчук,
      - всех не помню. Радовались случаю подъехать: устали, ухайдакались, проголодались…
      Водитель шибко гнал под гору. Навстречу ему внезапно из-за поворота вынырнул автобус. Наш шофер резко затормозил, грузовик перевернулся через радиатор - кто успел, тот спрыгнул, отделавшись легкими ушибами. Но долговязого Минина и грузного Кузьменко покалечило всерьез - отлежавшись в госпитале, они были комиссованы и вскоре отпущены домой.
      А спокойный, дружелюбный Матвейчук, 19-летний колхозник с Волыни, был придавлен досками так, что, когда его вытащили из-под них, через десять минут скончался.
      Это был тот самый Коля Матвейчук, которого наглые сержанты вместе со "стариками"-солдатами однажды загоняли по сопкам до обморока.
      Бывает же судьба так безжалостна к человеку: не мытьем, так катаньем, а сживет со свету… Навсегда остался парень лежать в каменистой земле Приморья. Никто из дому не прибыл на похороны. Мне довелось в составе конвойной команды отдать товарищу последнюю воинскую почесть традиционными тремя залпами над свежей могилой.
      Водителя перевернувшегося грузовика отдали под суд, старлейта
      Ложкина уволили на гражданку. Состав командированных полностью сменили. Стоял конец ноября, приближалось начало нового учебного года. а на нас с Иваном все не приходил из Москвы приказ о присвоении звания "микромайоров" (так в шутку называли младших лейтенантов - чин малоприменимый, в Советской Армии редкостный).
      Тоскливо было дожидаться, противно и подумать о строевом смотре, неизбежных "тревогах", невыразимо осточертела гремевшая с утра до вечера по всему гарнизону барабанная какофония, противно было чеканить строевой шаг по дороге в столовую и обратно, на вечернюю ли прогулку, на любые занятия…
      И вдруг стали набирать новую группу пильщиков. Я напросился в ее состав.
      Из нашего взвода поехали Попович, Манеску, одессит Витька
      Пасальский, еще несколько человек. В качестве старшого послали нашего нового взводного - лейтенанта Бучацкого. Жильем нам служил старый дом, в котором были установлены, как в казарме, несколько пар двухъярусных коек. Питались, как наши предшественники, в столовой какой-то расположенной возле станции нестроевой воинской части.
      Умываться лейтенант приказал только на улице, несмотря на мороз, подчас 25-градусный, притом - только ледяной водой…Вскоре у меня на руках образовались цыпки. На всю жизнь заболел тогда экземой рук
      - с пальцев слазила кожа, кисти рук болели, но приходилось работать, не обращая внимания на боль.
      Работа на пилораме несложная, но тяжелая. Возле сарая, в центре которого находилась сама пилочная машина, лежали штабелями бревна - прямые древесные стволы с уже обрубленными сучьями. Мы, несколько человек, накатывали бревно на вагонетку, затем по рельсам подавали его комлем вперед, к самой пилораме. Вертикально расположенные пилы, мерно снующие сверху вниз и снизу вверх, распускали ствол на доски, с обеих сторон бревна образовывались при пилке два горбыля. Мы складывали все это поодаль, а когда приезжала машина, грузили доски на нее. Садиться наверх было теперь строжайше запрещено, да мы и сами не пытались… Вся работа с утра и до вечера протекала на морозе, мы сильно мерзли, а отогреваться бегали в кочегарку, где была котельная и парогенератор, вырабатывавший электроэнергию для работы пилорамы. Здесь всем распоряжался уродливый и свирепо-добродушный "Джага" - так, именем одного из злодейских персонажей индийского кинофильма "Бродяга", мы называли кочегара. Он забавлял нас историями, из которых я запомнил одну. Дело было, еще когда Джага перед войной служил на действительной.
      - …И был у нас один красноармеец - переросток 27-ми лет, - рассказывал кочегар, попыхивая цигаркой, свернутой из газеты с нашей солдатской махрой, которой мы щедро его угощали.. - Не знаю, как так у него получилось, но он в свои годы был еще целка. Да-да, ни с одной бабой не спал, живой п… не видал.
      И вот однажды отправили этого парня поездом в командировку. Он в дороге познакомился с какой-то шалавой, и она его сумела расшевелить. Разговелся наш тихоня. Но за один только этот раз приобрел редчайшую венерическую болезнь - "испанский воротничок".