Ночь, обеим сторонам пулять друг в друга надоело, перестрелка затихла. Заворачиваюсь в теплый и грязный трофейный халат. На ногах у меня надеты шерстяные машинной вязки носки, обут в кроссовки. Согрелся. Благодать.

У всех солдат и офицеров батальона носочки нитяные[9], а вот у меня шерстяные. Свистнул я их у летчиков. Неделю назад проходил мимо модуля, где живут офицеры вертолетного полка, а там, у сборного домика, бельишко и летная форма на веревках сушится. Идиллия. Ну прямо как в деревне. Воровато оглядываюсь: нет никого. Мигом с веревки еще влажные носки снимаю, прячу их в карманы и не торопясь скрываюсь с места преступления. Простите, неизвестный мне товарищ офицер, но вам новые выдадут, а у меня в ваших носочках и в жару ноги преть не будут, и в холод согреют. Кабы нам это добро выдавали, в жизни не стал бы я чужие носки носить, а так… ну простите. Да и еще дневальному своему передайте, что на службе надо не о манде мечтать, а думать только о том, как охранять от всяких там вверенное ему под охрану имущество.

Тепло в шерстяных носочках, угревно в трофейном халате, за день-то намаялся по горам ползать, да прошлую ночь почти не спал, а тут одно слово – «благодать». Пока моя смена не начнется, хоть вздремну. Глазки закрываются, и снится мне, братцы, «вещий сон».

Сижу я в светлом классе родной школы № 25 на контрольной работе по алгебре. Мой классный руководитель, Зоя Петровна Орлова, ходит между рядами парт, бдит, чтобы никто не списывал. А я-то тему не знаю, но зато есть у меня шпаргалка. Только классная отвернется, как я раз – и списывать, она в мою сторону повернется, так я прячу «шпору», прекращаю писать и в раздумьях над алгебраическими символами морщу лоб. Но давно работает Зоя Петровна учителем, ловит она меня со шпаргалкой и торжествующе хрипловатым голосом начальника штаба батальона капитана Эн, заявляет:

– Вот посмотрите, дети, из кого никогда настоящий разведчик не получится!

Осуждающе смотрят на меня дети, только это не одноклассники, а сослуживцы по Гайджунайской учебке.

– Марш к доске! – по-военному непреклонно требует педагог Орлова и трясет меня за плечо.

Смотрю на тему, выписанную мелом на классной доске, и обмираю: «Действия десантного отделения в тылу противника». Думаю: «Ну ни черта себе! Ну и тему на контрольной по алгебре нам задали!» А еще мне ничуть не стыдно, что я попался. Я даже рад, что ничего не знаю, стало быть, в разведку мне идти не надо.

– Да ну вас на фиг с вашей разведкой, – говорю я классной руководительнице. – Я лучше посплю!

– Встать, хам! – кричит мне Орлова теперь уже командным басом капитана Акосова.

– Не моя смена, – отнекиваюсь я.

– Я тебе сейчас такую смену покажу! – вопит Зоя Петровна и больно бьет толстой указкой меня по ногам.

Только я ей хочу сказать, что негоже советскому педагогу бить детей, как получаю второй удар по ногам и раскрываю глазки.

Стоит у моего окопа капитан Эн и заносит ногу для очередного удара.

– За что, товарищ капитан? – быстро вскочив, спрашиваю я.

– За то, – опуская ногу, серьезно, без улыбки, объясняет Эн, – что не чуешь ты, солдат, подход начальника и даже во сне дерзишь командирам.

– Так вот, значит, какие ты сны видишь! – негодует ротный. – Вот ты о чем во сне мечтаешь? Как бы офицера с его приказами на хер послать?!

– Мне, товарищ капитан, снилось, – спросонья начал оправдываться я, – что взяли меня враги и пытают: «Где прячет НЗ капитан Акосов? Признавайся! А то расстреляем». Я в ответ гордо их на три буквы посылаю.

– И где же прячет НЗ твой ротный? – прижмурившись, ласково интересуется Эн.

– Вы не враг, товарищ капитан, – глядя на начальника штаба батальона честными сонно-неумытыми глазами, отвечаю я, – и потому вам скажу, – намеренно делаю паузу и вижу, как багровеет ротный: он хранит фляжку с водкой в РД, который таскает за ним каптер, и с уверенной наглостью завершаю ответ: – Свой НЗ, последний патрон, командир роты хранит в стволе пистолета.

Это как насмешка прозвучало. Офицеры у нас на операции пистолеты с собой не брали, ну его, тяжесть такую на поясе таскать, да и толку от него в бою нет никакого, все с автоматами ходили. И одевались так, что в снайперский прицел солдата от офицера не отличишь. Форма у них, конечно, почище да поновее, а так солдат, он и есть солдат.

– Да-с, – задумчиво так говорит Эн, – а лейтенант Петровский был прав.

В чем был прав Сашка Петровский, мне не объясняют, зато объясняют, какого это хрена меня разбудили среди ночи, за час до начала смены.

– Берешь двух бойцов, дадим тебе еще и связиста с рацией, и вперед, милый, в разведку, проведешь рекогносцировку местности, установишь, есть ли необозначенные на карте тропы, обнаружишь огневые точки противника и обо всем доложишь по рации. Потом выберешь позицию по своему усмотрению и прикроешь утреннее выдвижение своей роты, а то нас посекут с пулеметов. Понял?

– А почему я? – угрюмо спрашиваю.

Такое задание мне совсем не улыбается. Можно так нарваться, что и «мама» сказать не успеешь, как на небеса отправишься. А я совсем не герой. Хочу увильнуть, вот и:

– Товарищ капитан, да как я в темноте-то тропы найду? А передать ориентиры как? Я ж топографию совсем не знаю, – жалобно бормочу я и решительно заканчиваю: – Боюсь подвести вас, не справиться.

– Не бойся, справишься, а не справишься, так хороших пинков от всего личного состава получишь, – утешает, щуря свои узкие очи, Эн и зловеще-ласково добавляет: – Понимаешь, солдат, верим мы тебе, знаем, что если придет беда, то не скажешь ты «духам», где советские офицеры НЗ прячут.

– А еще ты слова умные знаешь, – предельно серьезным тоном подкалывает ротный, – «рекогносцировка» и «топография», остальные-то все больше «на хер» да «за хер» говорят, – и сразу, резко повышая голос, не терпящим возражения командным рыком капитан Акосов приказал: – Все понял? Вот и вперед!

В хули не дули, а приказ есть приказ, был бы умнее, то дураком бы остался. Все горе не от ума, а от отсутствия надлежащего умения этот ум прятать. В нашу всенародно любимую игру надо чаще играть, в дурачка, под такую мать, надо играть в дурачка. Не умеешь в дурачка играть? Вот и прись в разведку…

– Нет, ну почему я опять? – возмущенно спрашиваю я пришедшего проводить меня взводного.

Собираю РД, снаряжаю дополнительные магазины и подвешиваю подсумки с гранатами на поясной ремень, настроение хуже некуда.

– Из первого отделения ты один в строю остался, – лениво позевывая, объясняет присевший на бруствер моего окопа Сашка и спрашивает: – А почему?

– Мне просто повезло, – угрюмо отвечаю я и прошу: – Слезь с бруствера, а то стрельнет идиот, убьют еще.

– При прочих равных условиях, – не прекращая разговор и не меняя тона, Петровский слез с бруствера и присел в окопе, – везение большую роль играет, раз повезло, глядишь – и второй раз повезет. – Улыбается и задушевно так замечает: – А если тебя все же хлопнут, то все меньше залетчиков в роте останется. Глядишь, и показатели у нас в политической подготовке лучше станут. А еще замполит из третьей роты с облегчением вздохнет, ты ж его на батальонном комсомольском собрании цитатами классиков чуть до истерики не довел.

– Ну, спасибо, Саша, удружил, – не глядя на взводного, тихо говорю я. – Жив останусь, водку тебе доставать больше не буду.

– Ты уж постарайся остаться-то, – усмехается малопьющий лейтенант Петровский. – Как же я без водки-то… пропаду ведь.

Иду расталкивать еще двоих, которых с собой наметил пригласить.

Прохожу мимо окопа, в нем, закутавшись в трофейный халат и свернувшись калачиком, сладко спит Муха, только губами чмокает, улыбается чему-то. Вид у него детский, беззащитный, не скажешь, что уже отслужил почти два года и имеет медаль «За отвагу». Этой осенью Мухе домой, совсем чуток до дембеля осталось. Спиной к нему Леха привалился, тоже сопит. Мы втроем давно дружим, почти с первого дня, как я в Афган попал.

Я за Леху написал эротическое сочинение про героиню Пушкина Татьяну Ларину, он за это мое творение от ротного по сусалам получил. Я объяснил капитану, что да как, и тоже – хоть и не просил – сполна получил свою долю оплеух и беспощадный приказ выпустить стенгазету, посвященную творчеству Пушкина. Муха нам ватман в штабе бригады достал. Потом втроем ротную стенгазету оформляли, вот и подружились.

– Нет, ну почему я? – слово в слово повторяет мое возмущение злой со сна Витек. Я его еле растолкал.

– Ты два раза был женат? – спрашиваю я и сам же отвечаю: – Был! Бабу имел? Имел! В отпуск ездил? Ездил! А кого мне брать? Муху, что ли? Так он не то что с бабой не спал, он небось еще и не целовал-то никого. Имей совесть, Витек.

– Кто еще пойдет? – кисло осведомляется Витек.

– Иди Филона буди, а я тут радиста подожду.

Уходит успевший в свои двадцать лет дважды жениться Витек, а я жду связиста, покуриваю в кулачок и слышу:

– Ну почему я? – возмущается Филон.

А потому, ребята, что неохота мне своих друзей, Леху и Муху, под пули подставлять, они ж невиноваты, что с таким раздолбаем, как я, дружат. Простите, ребята, но кому-то же надо идти, а то и в самом деле посекут нашу роту с пулеметов, а нас и так всего ничего осталось. Подходит связист, тоже весь недовольный, я его давно знаю.

– Герка? – чуть улыбаюсь я. – Привет!

– Век бы тебя не видеть, – зло бурчит расстроенный и невыспавшийся Герка. – Таскайся тут с тобой.

У связистов, тех, кто на своем горбу таскал полевые радиостанции, служба тяжкая была. «Морда в мыле, жопа в грязи! Вы откуда? Мы из связи!» – так про них говорили.

То, что рация тяжелая, это еще полбеды, а вот то, что их первыми убить старались, вот это да, вот эта уже беда. Снайпера обучают не только хорошо стрелять, его еще учат, кого надо убить первым. Офицер, он на операции в полевой форме ходит, без знаков различия, от солдатской ее не отличишь. А вот связиста сразу по антенне рации видно. Убей связиста, парализуй управление боем, вот чему учат снайпера. Редко ходили связисты в разведку, не шли передовым дозором, а вот потери несли. Били по ним снайпера, и часто, очень часто приходило пополнение во взвод управления, на замену раненым и убитым.

Вот и собралась вся группа. Четыре человека, две связки бойцов. Все лишнее снаряжение оставили. Идем налегке. Только у плотного, сильного и выносливого Герки за плечами рация. Подходят взводный, ротный и начштаба батальона.

– Удачи! – только и говорит Сашка и каждого легонько хлопает по плечу.

– Держи. – Акосов протягивает мне флягу в матерчатом чехле. – Выпьешь с ребятами.

– А это на завтрак, – передает Филону две банки тушенки, обмазанной солидолом, капитан Эн. Они из одного города, земляки.

– Счастливо! – шепотом желает замерзший Баллон, когда мы проходим мимо его поста, и довольно улыбается, когда я кидаю ему сверток с трофейным халатом.

Пора. До рассвета еще четыре часа, а все равно пора. Рассветные часы, они самые сладкие, самые сонные. Спите спокойно, «духи» гор, мы постараемся вас не потревожить, мы тихонечко пойдем, стрелять первыми не будем, по крайней мере до рассвета.

Это только кажется, что ночью тьма непроглядна, не видно ни зги. Не раз я ночами по горкам в разведке и дозоре ползал и часовым на посту по ночам бдел. Во всех военных ипостасях срочной службы побывать довелось и точно вам скажу: «Жить захочешь – и ночью где надо пройдешь, что захочешь, то и увидишь». И ближе, солдат, ближе к горкам да к камешкам жмись, они даже ночью тень отбрасывают, прячься в этой тени, солдат, вот тебя и не увидят. Сам стань «духом», солдат. Горы, они «духов» любят.

Идем попарно, в тени прячемся. Первая группа – я и Витек, вторая – Филон и Герка. Уже и наших постов не видать. Вниз по тропке мы спустились, идем по расщелине, камешек под плавным скользящим шагом не брякнет, амуниция на теле не звякнет, только «фибры души» вибрируют, но их слышишь только ты один.

А ведь должны они за нами наблюдение вести, обязательно должны. Может, уже и засекли нас?! Вот подпустят поближе, и вот как от той, такой удобной для засады кучки камней как даст по нам очередь душман – и амбец. Останавливаюсь и, чуть пригнувшись, напряженно слушаю. Не горы слушаю и не ночь, а свои «фибры души» слушаю. «Иди, нет там никого», – шепчут мне «фибры», и я делаю плавный скользящий шаг вперед, за мной Витек, увидав, что мы пошли, поднялись с камней и Филон с Геркой.

Я в силу воспитания и образования был умеренным материалистом и атеистом. Мистикой и паранормальными явлениями никогда не увлекался. А тут, в Афгане, проникся, почти всегда знал, откуда по мне стрельнут и куда надо упасть. Даже чужие взгляды чувствовал, не каждый, а тот взгляд, когда на тебя уже сквозь прорезь прицела смотрят. Не знаю, что это было. Третьего глаза у меня нет, а астральное тело за меня в разведку не ходило, и вообще экстрасенсорными способностями я не обладаю. А вот «фибры души» есть, и вибрируют они все сильнее.

Обходим подозрительную кучку камней, точно никого нет. Прошли всю расщелину, за ней межгорную долину и вверх на следующую гору поднимаемся. Гора хоть и высокая, но пологая, можно, минуя тропу, идти. На тропе могут быть мины, ночью их заметить трудно, лучше без дороги вверх по склону карабкаться. Да куда они, эти душманы хреновы, провалились? Может, ушли? И зря мы медленно передвигаемся мягкими скользящими движениями по черным камням афганских гор. Нет, не зря! Так завибрировали «фибры души», аж каждой порой кожи их почуял. Засекаем пост и тут же ложимся. Ждем стрельбы, шума-гама, нет ничего. Поползли. Вот они. Четверо с винтовками и один пулемет РПД[10] на сошках. Спят, милые, небось тоже утомились за день, вот и улеглись в ложбинке, завернулись в халаты и спят. Спите, родные, спите, мы вас ни чуточки не побеспокоим, мы вас сонных резать и стрелять не будем, мы вас тихонечко обойдем, мы только аккуратненько отметим вашу позицию, а потом тишком координаты и ориентиры передадим, вот вас утречком из минометов и накроют. Счастливых вам снов, «духи». Баю, баюшки-баю, спите крепко на посту, а десантник-то волчок, утром цапнет за бочок. Еще две позиции с пулеметами обнаружили. И только на одной не спали, зато разговаривали, негромко, да мы услышали. Обошли их осторожненько. А вот у этой группы оружие серьезное было, засекли мы торчащий из камней ствол ДШК. А грамотно их позиции расположены. Спустятся утром две батальонные роты вниз, в межгорную долинку, вот тут-то их перекрестным пулеметным огнем и накроют. Третья рота, что будет с нашей высоты прикрывать движение первых двух, конечно, откроет заградительный огонь, и вертолеты на подмогу подойдут. Да только пока это начнется, у нас от личного состава хорошо если половина останется.

Условным жестом показываю Витьку: «Сваливаем». Поползли, за нами Филон с Геркой. Нам теперь тоже надо позицию подобрать, так чтобы под огонь своих не попасть и из пулемета и автоматов наши роты поддержать.

На другую горку, параллельную той, на которой «духи» расположились, забираемся и осматриваемся: нет никого. Высотка удобная, постов нашего батальона с нее почти не видно, зато позиции «духов» хорошо заметны. Герка по рации передает ориентиры. Все, дело сделано. Окопы копать нет ни сил, ни времени, скоро рассвет. Из камней укрытия понаделали, есть где голову укрыть, и ладно. Хоть и устали, а сна ни в одном глазу нет. Выпить и пожрать надо. Филон штык-ножом вскрывает военный деликатес, банки с тушенкой, Витек руками ломает черный хлеб, Герка облизывается. Я снимаю с ремня фляжку в матерчатом чехле, отвинчиваю колпачок, выдохнув и от предвкушения блаженства закрыв глаза, делаю глоток.

– Ну, ротный, ну и сука! – проглотив холодную жидкость и с трудом подавив негодующий вопль, змеюкой шиплю я.

– Ты чего? – вскинулся Витек.

Молча передаю ему флягу. Витек делает глоток, сморщившись, сплевывает и негромко матерится.

– Вы это чего, ребята? – растерянно смотрит на нас Герка.

– А ты сам попробуй, – предлагаю я, а Витек передает ему флягу.

– Чай как чай, – выпив, недоумевает Герка.

– Это не чай, а «верблюжья моча», – все еще негодую я, вспоминая, как торжественно передавал мне флягу командир второй роты гвардии капитан Акосов.

«Верблюжьей мочой» у нас звали напиток, приготовленный из верблюжьей колючки, жажду-то он хорошо утоляет, но не водка, далеко не водка.

– А ты думал, – ехидно ухмыляется Филон, – тебя спиртом наградят? – Предлагает: – Губы скатай и садись тушенку жрать.

Тушенка свиная с армейских складов. В обмазанной солидолом банке один свиной жир и немного мяса. Намазали на куски черного хлеба жира, чавкая, съели, запили «верблюжьей мочой». Покурили. Вот и все, светает уже. Запищала рация. Герка надевает наушники и микрофон.

– Комбат, – вполголоса говорит он, – требует уточнить ориентиры для ведения огня.

– Вот ты и уточняй, – предлагаю ему я и уже Филону с Витьком: – Расползаемся, ребята, наши сейчас огонь откроют.

Каждый в свое укрытие залег, оружие к бою, и одна радость, что так и будем лежать, пока наши роты, подавив огневые точки, не пройдут мимо нас по извивающейся горной тропе. Хоть часика три отдохнем.

С нашей высоты хорошо заметны такие далекие и совсем нестрашные разрывы мин. Открыли минометчики огонь, все три расчета, по одному с каждой роты. Только мимо, не там ложатся мины, совсем не там, где мы ориентиры указали. «Духи» молчат, себя не обнаруживают. Им-то что, смеются над нами, разрывы в ста – ста пятидесяти метрах от их укрепления ложатся.

– Куда ты бьешь, урод? Ты куда целишь, под такую твою мать! – весь вспотев, корректирует огонь Герка. – Я тебе который раз повторяю, ориентир номер один – это куча камней, бери влево сто метров, там их пулемет…

– Я тебе где другие ориентиры возьму? – после короткой паузы кричит он. – Тут, кроме камней, нет ничего… Сам пошел на х…й! Какие градусы?.. Откуда я знаю… Нет! Нет! Нет накрытия…

Корректировка огня – это наука. Тут требуется точная привязка топографической карты к местности, тут нужны заметные ориентиры, тут необходим армейский дальномер со специальной сеткой делений. Нет у нас ничего. Как слепой объясняет глухому, как ему в незнакомом городе попасть в другой район, так и мы корректируем огонь. Нет! Нет накрытия. А как мы могли ночью лучше ориентиры выбрать? Тут нет зацепок для прицела, горы, они есть горы. Надрывается в микрофон Герка:

– Мимо! Мимо! Да чтоб ты своей бабе так в очко попадал… Ой! Извините, товарищ майор, я это не вам… есть позвать… – Повернувшись в мою сторону, зовет связист: – Тебя комбат.

Подползаю, надеваю скользкие от пота резиновые наушники и далеким писком слышу:

– Ориентировочно через пять минут будут вертолеты. Трассерами укажешь им направление для удара. Понял?

– Ясно, – тихонько отвечаю я.

– Не слышу! – теперь уже ревет в наушниках голос комбата.

– Микрофон ближе, – шепчет Герка.

– Вас понял! – повторяю я, поднеся ближе к губам микрофон.

Закончена связь. Пересохло в глотке, и опять завибрировали «фибры души».

– Ну как? – надевая на свою остриженную голову взятые у меня наушники, устало спрашивает Герка. – Сильно ругался?

– Ну вот, ребята, и капец нам пришел, – отвечаю и после короткого матерного ругательства всем громко объявляю: – Будем вертолеты трассерами на цели выводить. Давайте, пока они не подошли, по два магазина одними трассирующими снарядим.

– Может, обойдется? – неуверенно спрашивает, повернувшись в мою сторону, Витек.

Нет, Витька, не обойдется, даже и не надейся. Сильно, очень сильно дрожат мои «фибры души», значит, убьют нас. Хотя, может, и обойдется, на войне трудно наперед говорить.

Указывать цели трассирующим огнем – это ясно показать противнику, где сидят наблюдатели. Это, конечно, не так красиво, как в героических стихах: «Вызываю огонь на себя!», но по сути то же самое. Первое, что делает противник, обнаружив наблюдателя, это старается его уничтожить. По трассам нас быстро засекут. А у «духов» есть мощная машинка ДШК, как долбанут по нам с нее тяжелыми крупнокалиберными пулями, так только камушки от укрытий в разные стороны полетят. А дальше нас, лишенных защиты, быстро постреляют.

– Витек! Герка! Быстро на другую сторону горы откатились, вас там ответным огнем не достанут. А уж как нас долбанут, так вы корректировку продолжите.

Никто не спорит, никто не выделывается: «Да давай я останусь, а ты уходи» – или что-нибудь в этом роде, такое же бессмысленно-героическое. Давно мы воюем, и знаем: у каждого своя судьба. А судьба – это, братцы, такая подруга, что от нее за чужими спинами не спрячешься.

Отползают за склон Витек и Герка. А мы ждем, я и Филон. Молчим, а чего тут говорить. Слова, они пустые, ими от пуль не прикроешься. А через пару минут:

– Давай, быстрее пускай, а то нас расстреляют, – слышу истошный вопль Филона, а то я сам не знаю, что расстреляют, подвигаю свой РД и судорожно, трясущимися руками роюсь в нем.

А «вертушки» уже на боевой разворот заходят, сейчас как долбанут по нам, и все. Будет нам не просто конец, а полный, просто окончательный амбец!

Мы как вертолеты увидели, так сразу корректирующий огонь открыли, а они нас за «духов» приняли.

Есть, нашел, нащупал пальцами продолговатый цилиндр, вытаскиваю и сразу рву запальный шнур. Повалил густой красный дым, показывает этот запущенный мною дымок: «Братцы! Хорошие! Не бейте нас, мы свои!» Первый вертолет закладывает вираж и, не расстреляв нас ракетами, уходит, за ним еще два. Делают круг, засекают наши направляющие трассы, и вот теперь уже на цель по одному выходят. Доходит до нас упруго-тяжелая взрывная волна от ракетных разрывов.

На позициях «духов» месиво от вздыбленной земли, летящих камней и визжащих осколков. А мы туда еще и своего огоньку добавляем. Ответных выстрелов нет. С первого захода вертолеты «духов» накрыли. Пока вертолеты кружат, наша рота шустро поднялась – и бегом вниз, в долину, а миновав ее, уже вверх по склону другой горы, к расстрелянным позициям душманских пулеметчиков. Быстро карабкаются наши ребята. Есть! Уже на вершине такие маленькие, такие далекие от нас фигурки солдат. Есть! Прошли засаду! Нет у нас потерь. Ну и пилоты! Прямо снайпера!

Бывало и такое, что друг по другу из-за несогласованных действий били или по ошибке, а чаще всего – по раздолбайству. И потери такие несли, нашу роту это не коснулось, а вот иным подразделениям доставалось. А тут все прямо как по маслу прошло.

Ну все, пора к своим двигать. Встаю и смотрю на Филона, у него от химического дыма все лицо красное. Он на меня глядит и хохочет:

– Ты теперь точно красномордый!

Протираю лицо рукой, смотрю на ладонь: вся красная. Бью ногой уже пустой, но все еще чуть чадящий едким удушливым химическим дымом цилиндр.

Вот из-за этих густых, далеко заметных ярко-красных сигнальных дымов и возникла легенда о применении нашими войсками в Афганистане химического оружия. Не применяли, лично я о таком даже и не слышал, а слухам из «достоверных, но пожелавших остаться не названными, источников» не верю. Не было военной необходимости такое оружие применять, и обычным вполне справлялись.

– Повезло нам, ребята, – подходя к нам, говорит Витек, рядом с ним, счастливо улыбаясь, идет Герка.

Как же мы рады, что живы остались. Бешенным звоном забили тревогу «фибры души».

– Ложись! – кричу я, сам падаю и только потом слышу заунывный, противный вой летящей к нам мины.

Разрыв не вижу, только бьет по барабанным перепонкам сотрясенный взрывчаткой воздух, слышу такой противный, клекочущий вой осколков, чувствую резкий сильный удар – и дальше беспамятство темноты. Все так быстро произошло. Раз! Даже ахнуть не успел, и готово, ты уже труп.

Первое, что почувствовал, когда очухался, это дрожь в ногах, мокроту в штанах, и ужаснулся. Да неужто обоссался? Бывало такое не от страха, не приходя в сознание, раненые под себя прямо в штаны мочились. Потом бьет по нервам резкая, дергающая боль. Смотрю, кровь из левой ноги хлещет, течет и по штанам расползается. В ляжку меня долбануло. Сначала даже облегчение почувствовал, значит, не навалял в штаны. Может, и смешно, но это так. Поворачиваюсь на бок, выдергиваю из штанов узкий брезентовый брючный ремень – тремпель, чуть привстав, накладываю повыше раны жгут. При ранении главное – кровью не истечь. И только потом осматриваюсь. Филон сидит рядом с лежащим Витьком и башкой мотает – жив. Герка, обалдев, смотрит на рацию, она вся осколками искорежена. Помню, до взрыва она у него на спине была, значит, уже разбитую снять успел.

– С Витьком чего? – спрашиваю я, пересохло горло, хрипят связки, и слова выходят из глотки тихие и как бы неуверенные.

– Сейчас перевяжу, – встав, идет ко мне Филон и на ходу разрывает индивидуальный пакет, достает бинт, присаживается рядом и начинает поверх штанов бинтовать.

– А Витька убили, – бесцветным голосом говорит он.

– Я уж понял.

– У меня промедол остался. – Вот уже и Герка подошел, достает шприц-тюбик и колет мне в ногу повыше повязки.

– Повезло Витьку, – тем же бесцветным тоном говорит Филон, – ему всю спину осколками посекло и позвоночник перебило, и крохотная ранка на затылке. Сразу отъехал, не мучился.

Разное оно, везенье на войне, бывает. Коли судьба такая, то лучше уж так, сразу. А так… даже если бы выжил Витек, то кому он потом с перебитым позвоночником да парализованный нужен-то был бы? Разве что матери. Может, и жене, но это вряд ли.

– Идти-то можешь?

Встаю, кровь уже не идет, боль промедол снял, кость вроде не задета, жить можно.

– Доковыляю как-нибудь.

Филон и Герка заворачивают Витька в плащ-палатку, примеряются, как нести.

– Если бы тебя вместо Витька грохнули, нам бы легче было, – скривился Филон, опуская на землю мертвое тело.

– Почему? – апатично глядя, как он возится с плащ-палаткой, интересуюсь я.

– Ты весишь меньше, – без улыбки, совершенно серьезно объясняет Филон.

Верно, веса во мне килограмм этак с шестьдесят пять, и то с учетом навешанной амуниции и оружия, а Витек, он здоровый парень, тяжелый.

– Да брось ты свою рацию, – советую я Герке, видя, как он, примеряя лямки, собирается надеть разбитую радиостанцию. – И так идти тяжело, а ты еще этот хлам тащить собрался.

Герка швыряет на землю рацию, мы ее расстреливаем, остатки на мелкие кусочки прикладами разбиваем: «Ну что, ребята, пошли?!» Как дошли, почти не помню, через пару метров нога разболелась, все сильнее и сильнее жжет и рвет рану, по всему телу резкая боль расползлась. Искры из глаз. А тоже не ляжешь, тащить некому, ребята Витька несут, им тоже несладко.

Все же дошли на ту высоту, где раньше пулеметные позиции у «духов» были. Наша рота уже ушла вперед. Меня и Витька возле штаба оставляют. Филон и Герка уходят. Мне батальонный фельдшер делает противостолбнячный укол, еще впрыскивает пару тюбиков с промедолом, накладывает новую повязку. У меня все как плывет перед глазами, мне уже все по херу. Скоро эвакуация, меня в госпиталь, Витька на вечный дембель. Рядом он со мной. Как же мне тоскливо и хреново, ребята, вот и улыбаюсь. Вспоминаю рассказ Витька об отпуске домой. Он с первой женой разводиться ездил, это она на развод подала, вот его и вызвали на суд по повестке, заверенной военкоматом. Витька такой счастливый и довольный домой поехал, мы его всей ротой собирали: новенькая парадная форма; деньги все дали – ничего не пожалели. Развелся с одной и тут же на другой женился Витек. Вернувшись, он нам фотку показывал, хвастал, какая красивая у него вторая жена. Хотя уже не жена, вдова. Помнишь, Витька, как ты хохотал, когда нам про суд рассказывал? Я ведь тебя таким запомнил, ты для меня, Филона, Герки, для наших ребят из роты не груз «двести», а веселый, здоровый, русоволосый парень. А еще помню, как за минуту до разрыва ты сказал: «Повезло нам, ребята!» Повезло, только такое разное везенье на войне бывает.

Виктора Некрасова посмертно наградят орденом Красной Звезды. Филона, Герку и меня представят к медалям «За отвагу». Вот только… Мой наградной лист разорвет начальник политотдела – за то, что тремя днями раньше прямо во время проведения боевой операции я избил афганского солдата и офицера и отнял у них термосы с пловом.

Герке за то, что он не представил на списание разбитую рацию, объявят выговор. Начальник штаба батальона, капитан Эн, ходил лаяться к начальнику связи, выговор сняли, а наградной лист Герке так и не утвердили, Филон с нами за компанию пошел, его наградной тоже в штабе зарубили. Филон и Герка останутся живы, они вернутся домой без наград.

Сергей Филонов (Филон), Георгий Захаров (Герка), наша награда – что живыми остались. Наша награда – то, что не попал в засаду, в пулеметную мясорубку наш батальон.

А ты, Витек, прости за то, что я тебя на это задание выдернул, Муха должен был пойти. Вот только понимаешь, ты уже дважды был женат, а у Мухи девушки еще не было. «Имей совесть, Витек», – сказал я тебе. А совесть у тебя была.

Знойным маревом дымится воздух, от жары даже камни парят. От потери крови и вколотых лекарств я как в невесомости пребываю. И тут и не тут. Так где же, где же я? Как же я тут оказался, я же не хотел на войну, не хотел в Афган. Невесомо качает меня память и волнами наплывают воспоминания.