Всё грешней, всё живей, всё тревожней,

всё печальней ложится строка…

Но художнику милостью Божьей

чем отвечу помимо стиха?

У него за душою немного,

только чует он чувством шестым,

что ясней очертания Бога

на листе, что остался пустым.

Оттого-то и сам, все ничтожней

подчиняясь тому, что пишу,

о нечаянной милости Божьей

не для этого света прошу.

Овеяна перистым светом,

темнеет вода у моста.

Я рта не раскрыл бы об этом,

да вновь доняла простота,

прельстив на мосту Ватерлоо,

глазами скользнув по реке,

нечаянно вымолвить слово

на странном уже языке…

Мне всякий язык нынче странен,

тем паче пречистая речь,

которою так об-иванен,

что сути почти не извлечь,

но – молвилась вдруг в одночасье,

как будто огням на воде

не высказать честного счастья

быть вечно никем и нигде…

За смутным простором – за тем, за

которым закат и туман,

во тьме начинается Темза,

а дальше – опять океан,

и чувствую в проблесках света,

летящих над темной волной,

что черная участь поэта

еще не натешилась мной…

Совершенно незачем заговаривать зубы

тому, кто не видел, как мало в Темзе воды.

Меня занимают в Лондоне печные трубы

и маленькие сады.

Печные трубы предполагают наличье камина,

а это значит, можно вытянуть ноги к огню,

особенно, если погода невыносима,

но я ее не виню.

Сыро и холодно, в общем, совсем промозгло,

сеется морось, и ноги скользят.

Зато в саду по утрам бывает даже морозно,

если есть сад.

Если есть сад – остальное не имеет значенья,

потому что иней лежит на ветвях поутру,

производя нечто вроде свеченья

на задувающем с моря ветру.

В день зимнего равноденствия, между затменьями

луны и солнца в девяносто втором году

я никого не мучаю поэтическими откровеньями,

а просто по набережной иду.

Главное, чтобы сад и камин были данностью,

у меня же ничего этого нет,

и это неважно, ведь я уже не в ладах с реальностью,

иначе вместо этой действительности написал бы сонет…

…Слушай мощь тишины, если выдался повод и случай…

В одиноком единстве молчат небеса и река.

Потому я и жив, что бессмертная точность созвучий

как последнее счастье ко мне не являлась пока.

Как тебе объяснить – неужели же снова стихами,

что молчанье – спасенье? В высокой такой тишине

как иначе суметь между птицами и облаками

удержать равновесье, внимая лишь Божьей струне…

Можно ветер узлом завязать – да напрасна морока,

не для этого силу дарует душе тишина.

Всем молчаньем любви говорю: до последнего срока

слушай мощь тишины, чтоб звучала лишь Божья струна.

Не напишу ничего, что прекраснее дерева.

Не начеркаю точней, чем лучистые ветки.

Времени было отмерено только до вечера.

Вечером лучше молчать или делать пометки.

Вечером лучше отречься от вечного сплина,

русской морочной хандры и татарской печали;

вечером лучше припомнить, как пахнет малина

в детской ладошке, вернее – как пахла вначале…

Вечером лучше зажечь – не свечу, так светильник:

щелк выключателем, и темнота отступила…

Вечером лучше поставить на утро будильник:

дом недостроен – все выше уходят стропила…

Друг мой, любовь моя, лучше молчать вечерами,

иначе мы не услышим, как дышит Василий:

я и забыл, что он вырос и больше не с нами,

слышу, как плачет, Господи Боже помилуй…

Вечер проходит в труде запоздалых радений.

Поздно, любимая, тьма подступает все туже…

Только успеть бы нам вымолить сна без видений

да пробужденья без слез, только б не было хуже…

Попривык к ежевичным оградам,

притерпелся к тому, что легко

проморгал всё, что делалось рядом,

оттого что смотрел далеко.

На чужой – частный чей-то валежник

с неба сеется Божья вода…

Ты уже никакой не мятежник,

да и не был ты им никогда.

В ежевичной английской пустыне

не примни, что живешь по уму.

Все прозрачней становится ныне

непричастность твоя ни к чему.

В частной чаще, где мокро и сыро,

вдоль по речке, слепой, как стекло,

все, что по сердцу было, – уплыло,

что пришлось по душе – уплыло.

Долгий спуск разрешенной тропинки,

все известно, что ждет вдалеке.

От пожухшей уже ежевики

жгучий привкус на языке.

Английская речка по имени Уэй,

невзрачно журча, притворяясь рекою,

лишь тем и созвучна такому покою,

что рифму дает для вечерних ветвей.

Давно уж мне русская рифма скушна.

Тоска настает от иной, неминучей.

Уж если повинен в свеченьях созвучий,

пускай станут проще: вина – тишина.

Листок уплывет по случайной реке…

С какого он древа? Неважно, с какого…

Вдохни тишины – вдруг да выдохнешь слово,

незнамо опять – на каком языке…

Алексею Бердникову

Чем невесть очи вновь соблазнив,

расскажи, ни о чем не сказав,

об осеннем строении ив,

о подводном струении трав…

Это – осень, а это – река,

это – лебедь на мелкой воде…

Это – просто пустая строка.

Расскажи, как живется нигде…

И строка, что прозрачно пуста,

вдруг поведает ясную суть:

так отрадно смыкались уста,

что словами нельзя разомкнуть.

Лишь молчанье – превыше всего —

чувство с чувством случайно сличит…

Расскажи, не сказав ничего.

Тем любовь и жива, что молчит.

Я и не жил до сих пор толком.

Был как новый, а теперь трачен.

Что ж ты вяжешь-то меня долгом,

донимаешь-то зачем плачем?

Уходил я от тебя сушей,

потому что был твоей скукой,

что же нынче-то в тоске сущей

допекаешь ты меня мукой?

Уходил я от тебя небом, —

отцепись ты со своей болью!

Все-то манишь ты к себе хлебом,

а встречаешь, дай-то Бог, солью.

Уходил я от тебя морем,

загибался под чужим кровом,

да отстань ты со своим горем,

отвяжись ты со своим зовом!

Обделила ты меня волей,

наделила грудой объедков…

Что ж ты мнишь себя моей долей,

кровом, родиной, землей предков?

Что ж ты мнишь себя моим домом,

что ж ты мнишь себя моим храмом?

Испечется всякий блин комом.

Обернется всякий стыд срамом.

Только сам-то что опять вою?

Мне ведь идолы твои боги.

Но куда я с этой любовью,

кроме как опять к тебе в ноги?

Через море, небеса, сушу

вспять иду, как уходил раньше…

Измочалила ты мне душу.

Бог с тобою, будем жить дальше.

Закажите туда мне билет,

где и духа моего уже нет,

где и сор уже вымели из угла,

где и память обо мне изошла.

Закажите билет мне туда,

где седеть взялась моя борода,

где шумели так бездумно сады,

где пропали неразумно труды,

где я пил это злое вино,

где я умер, и мне все равно,

где прошлись и по мне помелом,

где забыли меня, – поделом.

Распахните мне ясный простор!

Расстелите мне красный ковер!

Вот иду я – как будничный день,

и плетется за мной та же тень.

Неужели же всё – наяву?

Вроде не жил и вроде живу.

Проживу-то всего ничего.

Может, вспомню себя самого.

Вернулся бы, зная зачем и куда,

уехал бы, зная откуда…

Едины холмов голубая гряда,

и дел чуть початая груда.

Мне не о чем больше зубами скрипеть.

Исполнено предназначенье

на грани, где жизнь превращается в смерть,

и смерть означает свеченье.

Но разве не жаль, что я раньше умру,

едва ощутив Бога ради,

как сердце щемят на английском ветру

твои золотистые пряди?

Так дай же ты хоть наглядеться пока,

побыть возле этого чуда…

Зачем ты так солнечна и далека,

что мне не добраться отсюда?

Уже все спокойней мой ищущий взор

минует холмы и нагорья,

не мня одолеть протяженный простор

взаимного счастья и горя.

Живу как ничей и молюсь на восток;

довольно, что долг мой несметен

и прядей твоих золотистый поток

утешно душист и бессмертен…

Все ж разумнее, чем имя замарать,

все ж надежнее, чем всуе ворожить,

все же родину я выбрал – помирать,

а как выбрал, оказалось – нужно жить.

То-то чести в этом выборе моем,

то-то выбор между щелью и дырой,

то-то выбор между ложью и враньем,

то-то выбор между скукой и хандрой…

Я не нужен ни деревьям, ни земле,

я не нужен ни себе, ни им, ни вам,

ни хвале не верю вашей, ни хуле,

ни словам не верю вашим, ни слезам.

Только верю я, что нужно – выбирать,

только верю я, что важно – дорожить,

все же родину я выбрал – помирать,

но покуда нужен Богу – буду жить.