Дарвин был не во всём прав насчёт разницы между полами.
      Он был прав, говоря, что самцы — «ухажёры». Его толкование базовых характеров двух полов находит своих сторонников и в наши дни. "Женская особь, за редким исключением, проявляет меньшую инициативу, чем мужская… Она «скромна» и часто может длительное время «избегать» внимания мужских особей".
      Всякий, кто наблюдал за повадками животных, сможет вспомнить подобные примеры. Некоторая привередливость выбора со стороны женских особей представляются таким же общим правилом, как и инициативность мужских особей".
      Дарвин также был прав насчёт асимметрии интереса. Он отмечал, что самочья сдержанность заставляла мужские особи соревноваться между собой за её ограниченные репродуктивные возможности. Из этого понятно, почему мужские особи часто имеют «встроенное» оружие: рога оленей, роговидные челюсти у рогачей, свирепые клыки у шимпанзе. Мужские особи, которые не были врождённо экипированы для поединков с другими мужскими особями, лишались возможности участвовать в спаривании, и их черты исчезали в ходе естественного отбора.
      Дарвин также отмечал, что предпочтения женских особей накладывают значительный отпечаток на их избранников. Если они выбирают самцов определённого типа, то признаки этих самцов начинают преобладать. В ответ на это появляются украшения у многих видов мужских особей. Примером может быть надувной горловой мешочек ящерицы (ярко окрашенный в брачный сезон), большой и нескладный хвост павлина, оленьи рога, которые намного более ветвисты, чем требуется для поединка. Украшения остались в процессе эволюции не потому, что они помогают повседневному выживанию (и бывает, даже усложняют его), но потому, что они помогают очаровывать самок. А это перевешивает привносимые ими повседневные помехи. Насколько отвечает генетическим интересам самок их склонность соблазняться такими вещами — это отдельный вопрос, который является предметом изощрённых разногласий между учёными-биологами.
      Оба эти варианта естественного отбора, соперничество самцов и придирчивость самок, Дарвин назвал половым отбором. Его идеи вполне заслуженно получили широкое признание. Половой отбор — это только одна из возможных интерпретаций его главной теории. Она объясняет кажущиеся исключения из главной теории (например, кричащие цвета, которые как бы говорят хищникам "убей меня"). Эта интерпретация не только существовала долгое время, но и была довольно широко распространена.
      Но Дарвин ошибался насчет эволюционной причины сдержанности самок и инициативности самцов. Различия в их заинтересованности, как он заметил, создают соревнование между самцами за драгоценные репродуктивные возможности. Однако он не рассматривал вопрос о том, что создает этот неравный интерес. Его попытка позднее объяснить данный феномен не увенчалась успехом.
      Но справедливости ради нужно отметить, что многие поколения биологов также не преуспели в этом вопросе. Теперь, когда существует общепринятое мнение по этой научной проблеме, длительные неудачи в поиске его выглядят странными. Это очень простое решение. В данной ситуации половые признаки, типичные для многих индивидов, объясняются с точки зрения естественного отбора. Такой подход стал действительно влиятельным только в течение последних трех десятков лет. В принципе его возникновение было возможно и 100 лет назад, настолько отчетливо это следует из дарвинистского взгляда на жизнь.

      Первый шаг к пониманию базисного дисбаланса полов — это гипотетическое допущение роли, которую естественный отбор играет в формировании видов. Возьмём, к примеру наш вид. Представьте, что вы ответственны за установку в мозг человеческих или пра-человеческих существ правил поведения, которым они будут следовать всю свою жизнь; цель игры будет в максимизации количества генетических потомков у каждой персоны. Немного упрощая: вы должны заставить каждого человека вести себя так, чтобы он или она хотели бы иметь как можно больше потомства, а эти потомки в свою очередь, имели бы потомства ещё больше.
      Очевидно, что естественный отбор не действует столь буквально. Он не проектирует организмы сознательно. Он ничего не делает намеренно — он слепо сохраняет наследственные черты, способствующие улучшению выживания и воспроизводства. "Тем не менее, естественный отбор работает так, как если бы это было сознательное проектирование организмов; поэтому представлять себя ответственным за проектирование человеческого организма — это допустимый способ выяснения, какие тенденции вложены эволюцией в людей и других животных. Вообще, это удачное решение эволюционных биологов: наблюдая признак — ментальный или иной — выяснять, на что (если есть на что), на какой стимул он является ответом. Впрочем, новая дарвинистская парадигма полагает, что ведущая тенденция естественного отбора сложнее, чем "выживание и репродукция". Но этот нюанс не будет важен до седьмой части книги.
      Осознав себя в роли режиссёра эволюции и пытаясь увеличить генетическую наследственность, вы быстро выясняете, что эта цель предполагает разные роли для мужчин и женщин. Мужчины могут воспроизводиться сотни раз в год, при условии, что они склонят к этому достаточное количество женщин, а также если не существует никаких запретов против полигамии (коих, разумеется, не могло быть в обстановке, в которой происходила большая часть эволюции). Женщины, с другой стороны, не могут воспроизводиться больше раза в год. Асимметрия связана частично с высокой ценой яйцеклетки; у всех видов она крупнее, а их самих меньше, чем крошечных и производимых в огромных масштабах спермиев. Это кстати, официальное биологическое определение женской особи — существа с большими половыми клетками. Но асимметрия усилена особенностями репродукции млекопитающих — длительное развитие от яйцеклетки до организма происходит внутри самки, и она не может поддерживать одновременно несколько проектов.
      Поэтому у женщины имеется несколько эволюционных доводов в пользу практикования (до определённого момента) связей более чем с одним мужчиной (например, первый мужчина мог быть бесплоден), но после этого момента продолжение сексуальных поисков "не стоит свеч". Лучше немного отдохнуть или добыть что-нибудь поесть. Для мужчины, если только он не на грани голодного обморока, такая ситуация никогда не возникает. Каждая новая партнёрша (как считает Дарвин) даёт вполне реальный шанс передать больше генов следующему поколению — намного более ценная перспектива, чем возможность поесть. Как это лаконично выразили эволюционные психологи Мартин Дали и Марго Вильсон, для самцов "всегда открыта возможность достичь большего".
      Для самок тоже есть возможность достичь большего, но только в смысле качества, а не количества. Рождение ребёнка влечёт большие затраты времени, не говоря уж об энергии, поэтому природа установила верхний предел на осуществимое количество таких предприятий. Поэтому каждый ребёнок, с точки зрения женских генов, это исключительно ценный генетический аппарат. Его способность выжить и далее произвести на свет собственные юные генетические аппараты — необходимость для млекопитающих. Значит, у женщины есть эволюционные доводы придирчиво относиться к мужчине, намеревающемуся помочь ей в создании упомянутого генетического аппарата. Она должна оценить домогающегося её партнёра перед тем, как разрешить ему внести свой вклад, спрашивая себя, что он принесёт в эту конструкцию. Из этого вопроса вытекает целый набор подвопросов, которые, (а у нашего вида — особенно), гораздо многочисленнее и сложнее, чем вы возможно догадываетесь.
      Прежде чем заняться этими вопросами, необходимо сделать несколько замечаний. Одно из них состоит в том, что женщине не нужно задаваться ими буквально, или даже просто осознавать их. Существенная часть истории нашего вида происходила до того, как наши предки поумнели до такой степени, чтобы о чём-то спрашивать. И даже в относительно недалёком прошлом, когда уже был язык и самосознание, не было необходимости каждой эволюционировавшей поведенческой тенденции подпадать под контроль сознания. Вообще, иногда это решительно не в наших генетических интересах — осознавать, что конкретно мы делаем и зачем.
      (Как Фрейд, который настаивал на чём-то, хотя (как бы сказали некоторые эволюционные психологи), не знал точно, на чём). В случае полового влечения, уже даже повседневный опыт подсказывает, что естественный отбор распространяет своё влияние через эмоциональные краны, которые открывают и закрывают такие ощущения, как робкое влечение, горячая любовь и полуобморочная страсть.
      Обычно женщина, оценивая мужчину, не раздумывает рационально — дескать, "он выглядит достойным вкладчиком в мою генетическую наследственность". Она просто воспринимает его образ и чувствует (или нет) к нему влечение. Весь мыслительный процесс произошёл несознательно, метафорически — с помощью естественного отбора. Гены, обеспечивающие влечение (что означает хорошую с точки зрения её предков наследственность), процветают, а те гены, которые обеспечивали менее продуктивное влечение — увы, нет.
      Понимание подсознательности природных генетических механизмов — первый шаг к пониманию того, что все мы — во многих сферах, и не только половой, — куклы, и лучшее, что мы можем сделать для обретения хотя бы какой-то свободы — это попытаться понять логику кукловода. Полный обзор его логики займет некоторое время, но я не думаю что испорчу удовольствие от «детектива», сказав прямо сейчас, что кукловод, похоже, имеет нулевое желание сделать кукол счастливыми.
      Есть ещё один пункт, который надо осознать перед нашими размышлениями о том, как естественный отбор «решил» сформировать сексуальные предпочтения женщин и мужчин. Нужно осознать, что естественный отбор — не ясновидец. Эволюцией управляет среда, в которой она происходит, а окружающие условия непостоянны. Естественный отбор не мог, например предвидеть, что когда-нибудь люди начнут использовать контрацепцию, и что их страсти приведут их к требующим времени и энергии половым отношениям, которые однако будут гарантированно бесплодными; или что появятся видеомагнитофоны, которые откроют возможность сладострастным мужчинам без усилий проводить свободное время за их просмотром вместо стремления к реальной, живой женщине, которая только и может передать их гены следующему поколению.
      Это не означает, что есть что-то неправильное в непроизводительном сексуальном отдыхе. Только из-за того, что естественный отбор создал нас, мы не должны рабски следовать исключительно его программе (иначе мы должны делать назло — за весь нелепый багаж, которым он нас нагрузил). Дело в том, говорить о человеческой психике как устройстве, должном лишь наращивать свою приспособленность, свою генетическую наследственность, неправильно. Теория естественного отбора напротив, гласит, что человеческая психика была создана для увеличения адаптивности человека к среде, в которой он развивается.
      Такая окружающая среда известна как СЭА — среда эволюционной адаптации. Или (если выражаться менее замысловато), наследственная, родовая, древняя среда обитания. В этой книге родовая среда обитания останется на заднем плане. Временами, прикидывая, является ли психическая черта эволюционной адаптацией, я буду задаваться вопросом — отвечает ли она генетическим интересам её носителя? Например, отвечает ли неразборчивая похоть генетическим интересам мужчин? Но это просто заметки.
      Правильно поставленный вопрос нашего рассмотрения — это всегда вопрос о том, отвечает ли признак генетическим интересам кого-либо в СЭА, а не в современной Америке, Викторианской Англии или где-либо ещё. Только те признаки, которые за них ответственные гены поддерживали из поколения в поколение в нашей родовой среде обитания, должны, (по крайней мере — в теории), быть частью человеческой природы и в наши дни.
      Каким было родовое окружение? Наиболее близкие примеры охотничье-собирательского общества в 20 веке — это такие, как Кун Сан в Калахарской пустыне в Африке, эскимосские общества арктического региона, или Аче в Парагвае. Неудобно то, что охотничье-собирательские общества очень различны между собой, затрудняя обобщения о человеческой эволюции на их основе. Это разнообразие напоминает, что идея единственного СЭА — по сути дела фикция, искусственное построение; наше родовое социальное окружение без сомнения сильно менялось в процессе человеческой эволюции.
      Тем не менее, существуют повторяющиеся особенности в современных охотничье-собирательских обществах, и предполагается, что некоторые черты, возможно остались практически теми же самыми в течение большей части эволюции человеческого мозга. Например, люди состояли в близком родстве, вырастали в маленьких деревнях, где все друг друга знали и где чужеземцы появлялись очень редко. Люди состояли в браке, моногамно или полигамно, и женщины обычно выходили замуж при наступлении детородного возраста.
      В любом случае, это надёжная ставка — каким бы ни было родовое окружение, оно не было похоже на окружение, в котором мы находимся сейчас. Мы не предназначались для того, чтобы стоять на переполненных платформах метро, или жить на окраинах по соседству с людьми, с которыми мы никогда не разговаривали, и не для того, чтобы наниматься на работу и быть уволенными, и не для того, чтобы смотреть вечерние новости. Несоответствие условий, для которых мы были предназначены, тем, в которых мы живём, — это возможно ответ на причины многих психопатологий, как и других, менее драматических отклонений. (И похожим образом важность бессознательной мотивации отмечена в наблюдениях Фрейда, за которые ему спасибо; это центральный момент в его "Цивилизации и её проблемах").
      Чтобы выяснить, что же женщины были склонны выискивать в мужчинах (и наоборот), нам нужно более тщательно обдумать наше родовое социальное окружение. И, как мы увидим, продумывание вопроса о родовом окружении также помогает объяснить, почему женщины нашего вида сексуально менее сдержаны, чем самки многих других видов. Самая важная мысль этой главы состоит в том, что каким бы ни был уровень сдержанности самок нашего вида, он выше уровня сдержанности самцов, а конкретное окружение не очень много значит.
      Эта мысль вытекает только из того, что конкретная самка может в течение жизни иметь намного меньше потомков, чем конкретный самец. И так было практически всегда — до того, как наши предки стали людьми, приматами, млекопитающими, сколь угодно глубоко в прошлое эволюции нашего мозга, вплоть до мозга рептилий. Самки змей могут быть не очень умными, но они достаточно умны, чтобы чувствовать, что существуют некоторые самцы, спаривание с которыми — не есть хорошая идея.
      Просчёт Дарвина состоял в том, что он не увидел, каким глубоко драгоценным предметом являются самки. Он видел, что скромность сделала их драгоценными, но не понял, что они были изначально драгоценны, благодаря судьбе, их биологической роли в репродукции — как следствию низкого темпа женской репродуктивности. Естественный отбор это «увидел» или, если угодно — «видел» это. И женская скромность — результат этого неявного понимания.

      Первый отчетливый шаг к пониманию человека в рамках этой логики был сделан в 1948 году британским генетиком А.Дж. Бейтманом (A.J. Bateman). Бейтман исследовал дрозофил, наблюдая их брачные игры. Он поместил 5 самок и 5 самцов в камеру, дал им возможность следовать "зову сердец", и затем, изучая признаки следующего поколения, выяснял, какие отпрыски принадлежат каким родителям. И увидел ясную закономерность. Все самки имели практически одинаковое число отпрысков безотносительно количеству самцов, с которыми они скрещивались — с одним, двумя или тремя; самцовые же признаки различались по следующему правилу: чем больше самок ты оплодотворяешь, тем больше у тебя потомков. Бейтман увидел суть — естественный отбор инспирирует неразборчивую инициативность самцов и привередливую пассивность самок.
      Вывод Бейтмана долго не был оценён по достоинству. Потребовалось почти три десятилетия и усилия несколько эволюционных биологов, чтобы придать ему качества, которых ему так недоставало, — полную и строгую разработку с одной стороны, и публичность — с другой.
      Первую часть — строгость — принесли ему два биолога, которые являются хорошими примерами того, какими ошибочными бывают стереотипы о дарвинизме. В 1970-х противники социобиологии часто обвиняли её адептов в скрытом реакционизме, расизме, фашизме и т. п. Трудно представить двух людей, менее уязвимых для таких обвинений, чем Джордж Вильямс и Роберт Триверс, и трудно назвать кого-нибудь, кто сделал больше, чем они, для закладки основ новой парадигмы.
      Вильямс, заслуженный профессор в отставке университета штата Нью-Йорк, приложил много усилий для рассеивания следов социального дарвинизма, подразумевающего, что естественный отбор — это процесс так или иначе предусматривающий подчинение или соперничество. Многие биологи разделяли его взгляд, и подчёркивали, что нельзя извлекать наши моральные ценности из «ценностей» отбора. Но Вильямс на этом не остановился. Он говорил, что естественный отбор — это «зловещий» процесс, так велики боль и смерть, которые он сеет вокруг, и так глубок эгоизм, который он порождает.
      В то время, когда эта новая парадигма ещё формировалась, Триверс был не имеющим постоянной должности профессором Гарвардского Университета (теперь работает в Университете Рутгерса). Он был менее Вильямса склонен к моральной философии. Но он демонстрирует впечатляющую несостоятельность ценностей правого политического толка, ассоциирующихся с социальным дарвинизмом. Он с гордостью говорит о своей дружбе с поздним лидером Черной Пантеры — Х. Ньютоном (с которым он писал однажды в соавторстве статью про человеческую философию). Он отгораживается от предубеждений против судебной системы, и видит консервативные происки там, где многие люди их не видят.
      В 1966 году Вильямс опубликовал свою революционную работу — "Адаптация и естественный отбор: критика современных эволюционных размышлений". Постепенно эта книга завоевала головокружительный авторитет в своей области. Это был базовый текст для биологов, которые размышляют о социальном поведении, включая человеческое, в свете нового дарвинизма. Книга Вильямса устранила путаницу, от которой долго страдало учение о социальном поведении, и заложила фундаментальные принципы, на которых можно было бы строить всю систему взглядов на вопросы дружбы и половых отношений. И в том и в другом Триверс был бы эффективен в построении системы взглядов.
      Вильямс развил и углубил логику статьи Бейтмана 1948 года. Он подверг сомнению положение о противоречии мужских и женских генетических интересов в терминах теории «жертвы», необходимой для репродукции. Для самца млекопитающего необходимая жертва близка к нулю. Его "существенная роль может ограничиваться копуляцией, что требует незначительных затрат энергии и материалов с его стороны, и только мгновенное упущение из внимания вопросов, касающихся его лично — безопасности и благополучия". За небольшую цену самцы могут иметь большую прибыль в "валюте естественного отбора", питая "агрессивное и немедленное желание совокупляться с таким количеством самок, с каким это возможно". С другой стороны, для самки "копуляция может означать обязательство длительного несения ноши, как в механическом, так и в психологическом смысле, и её многократно возросшую подверженность стрессам и опасностям". Поэтому она генетически заинтересована "нести издержки репродукции" только тогда, когда обстоятельства выглядят благоприятными.
      И одно из самых важных обстоятельств — поскольку "высокоприспособленные самцы, как правило имеют высокоприспособленных отпрысков", то "в интересах самки — иметь возможность использовать самого приспособленного самца из доступных". Поэтому ухаживание — это "реклама приспособленности самца". И так же как "в его интересах выглядеть более приспособленным, чем он есть", в интересах самки — распознать фальшивую рекламу. Поэтому естественный отбор создаёт "искусное умение подавать себя у самцов и столь же хорошо развитое противодействие этому умению и придирчивость среди самок". Другими словами, самцы стараются быть хвастунами.
      Несколькими годами позже Триверс использовал идеи Бейтмана и Вильямса, чтобы создать ясно выраженную теорию, которая с тех пор проливает свет на психологию мужчин и женщин. Триверс начал с замены понятия Вильямса «жертва» — «вкладом» (инвестицией). Разница может показаться незначительной, но нюансы могут сорвать интеллектуальную лавину, и этот процесс пошёл. Слово «вклад», связанное с экономикой, пришло с готовым аналитическим окружением.
      В популярной теперь работе, которая была опубликована в 1972 году, Триверс формально определил "родительский вклад" как "любой вклад родителя в данного потомка, который увеличивает шансы выживания последнего (и следовательно, его репродуктивный успех), ценою снижения возможностей родителей вкладывать в других потомков" Родительский вклад включает в себя время и энергию, требующиеся для произведения яйцеклетки или спермы, совершение оплодотворения, беременность и вынашивание плода, и выращивание отпрыска. Очевидно, самки делают в целом больший вклад до рождения, и как правило, эта диспропорция сохраняется и после рождения (хотя это менее очевидно).
      Триверс предположил, что, измеряя дисбаланс вклада между матерью и отцом у разных видов, мы лучше поймём многие вещи — например, величину инициативности самца и скромности самки, интенсивность полового отбора и многие тонкие аспекты ухаживания и родительства, верности и неверности. Триверс увидел, что у нашего вида дисбаланс вклада не такой жёсткий, как у многих других. И он правильно заподозрил (что мы увидим в следующей главе), что это есть результат психической сложности. Наконец, с работой Триверса "Родительский вклад и половой отбор" цветок расцвёл; простое расширение теории Дарвина — такое простое, что Дарвин ухватил бы его в минуту — мелькнуло в 1948, было ясно выражено в 1966-м, и теперь, в 1972-м, полностью оформилось.
      Тем не менее, концепции родительского вклада недоставало одной вещи — публичности. Её обеспечили книги Уилсона «Социобиология» (1975) и Ричарда Докинза "Эгоистичный ген" (1976), которые дали работе Триверса большую и разнообразную аудиторию, давая основания психологам и антропологам думать о человеческой сексуальности с позиций современного дарвинизма. Возникшие в результате взгляды, скорее всего, будут накапливаться долгое время.

      Блеск иных теорий бывает обманчив как блеск нового медного гроша. Даже удивительно элегантные теории, наподобие теории родительского вклада, и вроде бы способные объяснить многое с помощью малого, часто оказываются бесполезными. Есть толика справедливости в упрёках (креационистов и проч.), что некоторые теории об эволюции животных "просто истории" — правдоподобные, но не более того. Но отделить просто правдоподобные теории от неопровержимых вполне возможно. В некоторых науках проверка теорий настолько прямая, что говоря о доказанных теориях, мы лишь слегка эту доказанность преувеличиваем (хотя преувеличение, в строгом смысле слова имеет место всегда).
      В других — подтверждение непрямое: длительный, постепенный процесс, посредством которого сомнительные идеи достигают порога или истинности, или ложности. Наука, изучающая эволюционные корни человеческой природы относится ко второму случаю. По каждой теории мы задаем серии вопросов, ответы на которые укрепляют или веру, или сомнения или противоречия.
      Закономерен вопрос к теории родительского вклада — действительно ли поведение человека подчиняется ей хотя бы в основных принципах? Являются ли женщины более разборчивыми в половых партнёрах, чем мужчины? (не путать с вопросом, к которому мы вернёмся — какой пол выбирает партнёра по браку). Конечно, есть множество народных мудростей, предлагающих много вариантов ответа. Более конкретный факт — проституция, секс с кем-то, кого ты не знаешь и не хочешь знать. Это сервис, к которому прибегают почти исключительно мужчины, как сейчас, так и в викторианской Англии. Аналогично вся виртуальная порнография, которая большей частью основана на визуальной стимуляции — фотографии, фильмы, неизвестные люди, лишённая чувства страсть — потребляется мужчинами. Большую чем у женщин склонность мужчин к случайному, анонимному сексу показали самые разные исследования. В одном таком эксперименте три четверти мужчин, атакованные незнакомыми им женщинами в университетском городке, согласились иметь с ними секс, в то время как ни одна из женщин, к которой подошел незнакомый мужчина, не согласилась.
      Скептики обычно возражают, что эти доказательства, полученные в западном обществе, отвечают только извращённым ценностям. Это возражение полагалось правдоподобным до 1979 года, когда Дональд Симонс опубликовал "Теорию человеческой сексуальности", первое полное антропологическое исследование человеческого сексуального поведения с новых дарвинистских позиций. Основываясь на культурах Востока и Запада, индустриальных и дописьменных, Симонс продемонстрировал широчайшую применимость теории родительского вклада — женщины более стремятся попривередничать в сексуальных партнерах; мужчины — менее разборчивы и находят ужасно привлекательной идеей секс с широко-разнообразными партнершами.
      Одна из культур, которую обсуждал Симонс, настолько далека от западного влияния, насколько это возможно: это культура аборигенов Тробриандских островов в Меланезии. Доисторическая миграция, которая заселила эти острова, прервала контакты с миграциями, населившими Европу по крайней мере десятки тысяч лет назад, и, возможно, даже сотню тысяч лет назад. Тробриандерская древняя культура оторвалась от древней культуры Европы даже раньше, чем культура коренного населения Америки.
      И действительно, когда их посетил великий антрополог Бронислав Малиновский в 1915 году, острова оказались потрясающе далеки от течений западной мысли. Местные жители, как казалось, даже не осознавали связи между сексом и деторождением! Когда один путешествующий по морю тробриандец вернулся из своего многолетнего путешествия, и обнаружил, что у его жены появилось двое детей, Малиновский был достаточно тактичен, чтобы не намекать ему на её неверность. Но "когда я обсуждал этот вопрос с другими, намекая, что хотя бы один из его детей мог быть не его, мои собеседники просто не поняли, что я имел в виду".