5. Как жили во Франции – 1. Лицо в музее

Сейчас почти в каждом городе Франции есть музей быта или музей народного искусства и традиций. Большинство этих музеев наполнены предметами, которые иначе исчезли бы или превратились в дорогие украшения домов или ресторанов. Грубо украшенные сундуки, маслобойки и корзины, деревянные столы с вырезанными в крышках гладко выструганными углублениями в форме тарелок, куда разливали суп, свидетельствуют, что их владельцы умели выдерживать удары жизни. Эти вещи полны того достоинства, которое приобретают предметы, сопутствуя человеку в его жизни. Каждая из них хранит след движения, которое совершалось миллион раз. Они легко позволяют нам представить себе эту жизнь, состоявшую из тяжелой работы и привычек.

Разумеется, это лучшие образцы, которые можно было достать: большая объемистая колыбель, дорогой плуг с металлическими деталями, на котором указано имя изготовителя, вышитая женская рубаха, которая была частью чьего-то приданого, лежала в сундуке и ни разу не была ни в свинарнике, ни в поле. Эти выжившие вещи рассказывают нам ободряющую повесть о человеческой стойкости. Другие спутники повседневной жизни таковы, что их невозможно выставить напоказ: гнилая кровать, драгоценная для крестьян навозная куча, зловонный от дыхания людей и животных воздух, такой душный, что в нем гасла свеча.

Иногда среди вещей можно увидеть фотографию их владельца или владелицы, которых они пережили, и следы трудной жизни на его или ее лице разрушают замысел составителей выставки. Обычно это лицо выражает смутное недоверие, страх или просто тупую усталость. При взгляде на него посетителю становится неловко: попытка представить себе жизнь, когда-то одушевлявшую вещи, кажется грубым вторжением в чужое существование. Лица хозяев словно говорят, что повседневная жизнь глубже и труднее для понимания, чем устаревшие предметы обихода и кухонная посуда, и что, если бы прошлое можно было возродить, основная еда тогдашних людей, привычки, ощущения и запахи той жизни показались бы нам более странными, чем вкус самого странного блюда местной кухни любого региона.

Письменные свидетельства о повседневной жизни всегда создают то же ощущение целенаправленности и движения к лучшему. Автор проходит через годы жизненного опыта как беспечный путешественник и в сжатом виде описывает такие изменения, которые могла отметить лишь долгая память. Но иногда какой-нибудь простой факт действует так же, как фотография в музее. В начале XVIII века все врачи – от городского Эльзаса до деревенской Бретани – обнаружили, что главная причина высокой смертности среди местного населения не голод и не болезни. Дело было в том, что люди, как только заболевали, сразу же ложились в постель и начинали ждать смерти. В 1750 году маркиз д’Аржансон заметил, что крестьяне, которые возделывали его земли в Турени, «старались не размножаться». «Они желают только смерти», – писал он. Даже в изобильные годы старики, которые больше не могли копать землю лопатой или держать в руке иглу, стремились умереть как можно скорее. Одним из самых больших страхов было «зажиться на этом свете». Обычно те, кто заботился об инвалидах, ненавидели их. В департаментах Сена и Луаре правительство должно было в 1850 году установить особую субсидию для бедных семей, чтобы они оставляли своих больных родственников дома, а не отправляли их в муниципальную богадельню, голую прихожую кладбища.

Когда еды еле хватало для живых, казалось отвратительным и неприличным, что умирающий тоже ест. Эмиль Гийомен, писатель родом из крестьян, описал свою достаточно дружную родную семью, жившую в 1840-х годах. Бабка Эмиля заболела и слегла в постель. И вот о чем члены этой семьи открыто говорят при бабке (которая не потеряла слух): «Хотелось бы мне знать, долго ли это будет продолжаться», – произносит кто-то, а еще кто-то отвечает: «Надеюсь, что недолго». Как только обуза умирала, всю воду, которая была в сковородах и мисках, выливали на улицу (чтобы душа могла умыться или, если ей суждено было попасть в ад, попыталась немного улучшить свой вид перед тем, как покинуть дом). После этого жизнь продолжала идти по-прежнему.

В Альпах была поговорка: «Счастлив как труп». В Центральных Пиренеях, Савойских Альпах, Эльзасе, Лотарингии и некоторых областях Центрального массива приезжие, оказавшись в местной деревне, часто с ужасом видели в ней только бессловесных кретинов с отвратительными уродливыми щитовидными железами. (Связь между зобом и нехваткой йода в воде стала широко известна лишь в начале XIX века.) Исследователь Альп Соссюр, оказавшись в долине Аоста, напрасно спрашивал дорогу в деревне, когда большинство ее жителей были в поле, ему показалось, что «злой дух превратил жителей этой несчастной деревни в немых животных и оставил им лишь столько сходства с человеком, чтобы показать, что они раньше были людьми».

Увечье, которое казалось Соссюру проклятием, для местных жителей было благословением. Рождение ребенка-кретина считалось удачей для семьи. Этому слабоумному малышу никогда не придется ни работать, ни уходить из дома, чтобы заработать деньги на уплату налогов. Эти уродливые бестолковые существа были уже наполовину избавлены от жизни. Даже смерть нормального ребенка могла быть утешением. Если, пока он жил, его успели окрестить или умелая ведьма на мгновение оживила труп, чтобы окропить его святой водой, душа младенца будет молиться за его семью на небесах.

Все это как будто противоречит многим историям жизни тогдашних людей. И это естественно, поскольку эти истории написаны людьми, которые смогли улучшить свои материальные условия. Почти каждый автобиографический рассказ о повседневной жизни людей XVIII и XIX веков представляет собой первые главы мемуаров выдающегося человека, который занял высокое место в обществе благодаря службе в армии или в церкви, прославился своими сочинениями или был извлечен из безвестности покровителем, любовью, а позже – избирателями. Мало мужчин и еще меньше женщин имели возможность или желание написать книгу на тему: «Как я не смог (не смогла) преодолеть мое низкое происхождение». За исключением бесчисленного множества рассказов, написанных богатыми для богатых, почти все известные нам биографии описывают это нетипичное движение вверх: сын крестьянина Ретиф де ля Бретонн, сын ножовщика Дидро, сын часовщика Руссо, корсиканский кадет Наполеоне Буонапарте.

Выдающиеся успехи этих людей отражали долгосрочную тенденцию, но не были типичными индивидуальными судьбами. Групповые обозначения, такие как «крестьяне», «ремесленники», «бедняки», превращают большинство населения в точки на фотографии, сделанной с толпы. Никакое увеличение не сможет превратить эти точки в группы лиц. Это многочисленное и неудачливое большинство находилось на заднем плане важных событий и участвовало в историческом развитии страны своим страданием и подобием экономической деятельности.

Даже с краткосрочной точки зрения эти обозначения могут ввести в заблуждение: богатый человек может обеднеть, а крестьянин стать богатым и могущественным. Многие крестьяне жили в городах и ходили оттуда работать на поля. Многие, кто занимался сельским хозяйством, были кроме этого ремесленниками, торговцами или местными чиновниками, так же как многие так называемые аристократы являлись полуграмотными крестьянами. Статистика, включая в себя обзоры, опросы и догадки, рисует картину жизни всего населения и, кажется, верно соблюдает пропорции. В 1789 году она отметила: три четверти народа – это «сельскохозяйственное население». Через сто лет доля тех, кто занимался сельским хозяйством, уменьшилась примерно до 48 процентов. В это время 25 процентов жителей Франции работали в промышленности, 14 процентов в торговле и на транспорте, 4 процента – в сфере коммунальных услуг, 3 процента занимались свободными профессиями и 6 процентов имели независимое состояние. Однако по причинам, которые станут ясны позже, в этих расчетах всегда слишком подчеркнуты четкие границы между группами населения и занижено число людей, которые пытались жить плодами своей земли.

В эпизодах повседневной жизни, которые будут описаны дальше и до самого конца этой части книги, жители Франции будут постепенно открывать свою собственную страну, в том числе те ее действительно существовавшие и воображаемые области, которые никогда не были нанесены на карты историками и администраторами. Но сначала надо показать этих людей в их неисторическом, неподвижном покое, среди теней зимы и в тишине городов и полей. Хотя на нескольких следующих страницах ничего особенного не произойдет, они все же позволят нам бросить хотя бы беглый взгляд внутрь того, что многие считали получеловеческим существованием. Однако сделать это непросто: сочинение по истории общества, в котором длина главы, посвященной какому-либо занятию, соответствовала бы по длине количеству времени, которое люди тратили на это занятие, было бы невыносимо скучным, хотя и очень точным. 99 процентов всей человеческой деятельности, описанной в этой и других книгах, происходило с конца весны до начала осени.

Когда звезды и планеты были еще почти единственным источником освещения для людей и темнота в облачные безлунные ночи была такой же густой, как в заброшенных угольных шахтах, путешественники в некоторые дни года могли определять направление по огням на вершинах гор. От Вогезов до Пиренеев и от Ла-Манша до Альп горели костры, отмечая два великих календарных события. В некоторых местностях огонь зажигали в Иванов день и на Рождество, в других – в дни Масленицы и Великого поста. Считалось, что эти праздники – ученые называют эти дни солнцестоянием – имеют магическую силу, которая влияет на многое, в особенности на плодородие полей, скота и людей. Во второй половине XIX века их стали справлять гораздо реже. Их заменили фейерверки и светские праздники, например День взятия Бастилии и День святого Наполеона[15]. Роль воды, потушившей праздничные костры, сыграли также скептицизм, правила противопожарной безопасности, но главным образом то, что год больше не делился четко на две половины.

Для миллионов людей, которые танцевали вокруг костров, а потом посыпали оставшейся от костра золой свои поля, год состоял из двенадцати месяцев и делился на две половины – сезон труда, когда даже самые длинные дни казались слишком короткими, и сезон покоя, когда время ползло так медленно, что казалось, будто оно совсем остановилось. Как говорили в альпийском краю Кейра: «У нас семь месяцев зима (с ноября по май) и пять месяцев ад (с июня по октябрь)». В восточной части Пиренеев, когда шел снег или лил дождь, «люди ничего не делали, как сурки». (Сурок – крупный грызун, мягкий и гибкий зверь, который спит в своей норе. Сурков собирали в заплечные мешки – это больше было похоже на сбор урожая, чем на охоту. Случалось, что сурок продолжал спать, даже когда его варили.) Человек, который сравнил своих соотечественников с сурками, жил в 1880-х годах – почти через сто лет после упразднения монархии, но за несколько десятилетий до того, как техника в виде дорог, освещения и еще одной изумительной роскоши – угольного и газового отопления разрушила тиранию погоды.

Традиция полгода бездельничать была древней и широко распространенной. В горных местностях поздней осенью прекращалась связь с внешним миром. В Пиренеях целые деревни из деревянных домов, например Бареж на западной стороне перевала Турмале, зимой засыпал снег; они возвращались к жизни из-под обвалов только в конце весны. Другие жители Альп и Пиренеев просто хоронили себя заживо до марта или апреля – сеновал наверху, хлев рядом, склон горы сзади. Один географ писал о них в 1909 году: «Местные жители снова выходят из домов весной, растрепанные и анемичные».

Но зимняя спячка была характерна не только для высокогорья. В местностях с более мягким климатом население тоже уходило в сон, словно за стены крепости. Мрачная пелена праздности и оцепенения окутывала и хорошо обработанные области провинции Берри, где изменения погоды в течение года невелики и зимой температура редко опускается ниже точки замерзания воды. Муж Жорж Санд, обычно флегматичный, почувствовал «что-то, похожее на страх», увидев ухоженную землю без людей, которую как будто обрабатывали привидения. Во Фландрии поля были безлюдны значительную часть года. В официальном отчете от 1844 года о положении дел в департаменте Ньевр описана странная перемена в поведении бургундских поденщиков после того, как урожай собран и кучи виноградных лоз сожжены: «Починив те инструменты, которым требовалась починка, эти сильные люди затем проводят целые дни в постели, плотно прижимаясь друг к другу, чтобы не мерзнуть и меньше есть. Они сознательно ослабляют себя».

Эта зимняя спячка людей была вызвана физической и экономической необходимостью: она замедляла обмен веществ и не давала голоду исчерпать все запасы еды. В Нормандии, как видно из дневника Жюля Ренара, «крестьянин у себя дома двигается меньше, чем тот зверь, которого называют «ленивец» (1889); «зимой они все время спят в своих наглухо закрытых домах, словно улитки в раковинах» (1908). Даже летом люди при ходьбе еле переставляли ноги и вообще двигались медленно. Ели они тоже медленнее, чем современные люди. Средняя продолжительность их жизни сейчас кажется такой короткой, что вызывает грусть: в 1865 году лишь в двадцати департаментах она составляла сорок лет и несколько месяцев, в Париже и департаменте Финистер – меньше тридцати лет, а среднее значение по стране было тридцать семь лет и два месяца. Средняя продолжительность жизни тех, кто преодолел рубеж пятилетнего возраста, была пятьдесят один год. Несмотря на это, жалобы на короткую жизнь звучали гораздо реже, чем жалобы на то, что она излишне длинна. Медлительность не была попыткой насладиться настоящим. Пахарь, много часов добиравшийся до своего поля, не обязательно любовался утренней росой на бороздах и скотиной, от которой шел пар, на фоне восходящего солнца. Он пытался растянуть свой малый запас сил на целый день работы, как рассыпал бы единственную тачку навоза по большому полю.

Гость в деревенском замке мог бы раньше его увидеть, как солнце встает над полями и кронами деревьев и как начинают шевелиться животные, но он не заметил бы, чтобы восход вызвал большие перемены в жизни людей. После революции чиновники из Эльзаса и Па-де-Кале жаловались, что местные виноградари и независимые фермеры в те месяцы года, когда имеют меньше дела, вместо того чтобы «заниматься какой-нибудь спокойной сидячей работой», «предаются тупой праздности». Эти чиновники обвиняли во всем удобства современной жизни, в данном случае более эффективные плуги, которые, по их мнению, превращали крепких телом французских крестьян в людей-овощи. В городе Бокер в нижнем течении Роны каждое лето с 22 июля по 1 августа проходила самая большая ярмарка в Европе. За эти одиннадцать дней местные жители зарабатывали столько денег, что могли ничего не делать весь остальной год, хотя все это время торговые ряды на их просторной опустевшей ярмарочной площади разваливались на куски рядом с ними. «В остальные месяцы бокерцы курят, играют в карты, охотятся и спят».

Этот отдых длиной в сезон приводил в ужас экономистов и бюрократов, с завистью смотревших на мощную промышленность Великобритании. Особенно их ужасали пещерные доисторические жилища, которые казались им воплощением французской сонности. В департаментах Дордонь и Тарн, в долине Луары и в краю известняка и песчаника, который тянется полосой от Арденн до Эльзаса, тысячи людей жили в отвесных обрывах скал, как ласточки, или, как первобытные племена, в пещерах и в карьерах, где раньше добывали мел. От Анжу до Пуату тонкие струйки дыма поднимались над полями, как дымы карликовых вулканов. Местные жители начинали рубить камень прямо посередине виноградника, а потом пробивали боковые ходы прямо под лозами. Некоторые из этих подземных многоквартирных домов имели несколько этажей, и в них жили сотни людей.

В Аррасе и других городах Фландрии примерно треть населения, не только земледельцы, но и ремесленники, жили в подземных городах, устроенных внутри средневековых каменоломен. Эти boves (старофранцузское слово, означавшее «пещера») позже использовались как святилища, бомбоубежища, во время Первой мировой войны – как тайные пути к фронту, а позже как освещенные свечами рестораны и аттракционы для туристов. Но нынешние люди мало говорят и мало знают об их использовании в качестве обычных жилых кварталов. Те, чью жизнь не делили на части времена года, считали такое устройство жилищ неэффективным, а сами жилища мрачными и печальными.

«Необходимый для жизни воздух постоянно загрязняется дыханием восьми или десяти человек, которые проводят в тесноте своего крошечного жилища от двенадцати до пятнадцати часов в день, имея лишь одно на всех отверстие для доступа воздуха».

Тому, кто написал эти слова в 1807 году, эта тусклая полужизнь казалась признаком слабости духа: по его мнению, ремесленники из Арраса были «не слишком предприимчивы», а поденщиков он назвал «апатичными». Но люди, которые жили в безопасности под землей в манившем ко сну полумраке, старались выжить, а не ускорить рост экономики. Многие из них имели достаточно средств, чтобы переехать, но предпочитали остаться там, где летом прохладно, а зимой тепло. Когда в Лилле человеколюбивые реформаторы переселяли рабочих с «негигиеничных» чердаков, долгий путь наверх по шести пролетам ступеней, которые вели к чердачным комнатам, казался им таким же печальным, как спуск в подземную тюрьму.

Мужчины и женщины, которые ничего не делали значительную часть года, обычно не фигурируют на первом плане в книгах историков. Исследования и музейные экспозиции, разумеется, выдвигают на первый план предприимчивость и недооценивают умение оставаться праздным много месяцев подряд. Они создают впечатление, будто в тех областях Франции, где зимы самые долгие, жители были очень заняты делом. В XXI веке «традиционные» промыслы, которыми когда-то занимались, пока не было работы на полях, вносят большой вклад в экономику многих местностей. В Юре можно купить трубки ручной работы из вереска, в Кейра – деревянные игрушки, в баскских Пиренеях – сандалии из травы эспарто, в Авероне – кожаные перчатки, в окрестностях города Обрак – ножи и почти всюду от Бретани до Вогезов – деревянные башмаки.

В некоторых из этих промыслов ремесленники работают сейчас так напряженно и умело, что это очень бы удивило первых мастеров. Нередко можно встретить процветающего гончара или плетельщика корзин, который сменил хорошо оплачиваемую работу в Париже на первобытную пещеру в провинции. Многие «забытые ремесла» никогда не занимали большого места в жизни людей и никогда не были основой процветающей экономики. В большинстве перечисленных местностей лишь немногие жители работали круглый год. В конце 1900-х годов, когда стали появляться новые покупатели для деревянных игрушек – приезжавшие в Альпы туристы, в Кейра была лишь маленькая кучка мастеров-игрушечников.

Большинство жителей этого края чувствовали себя спокойнее, ничего не делая, и кутались в свою праздность, как в одеяло. Как объяснял в 1880-х годах сын одного пиренейского крестьянина, у них «вряд ли было хоть сколько-нибудь предприимчивости» и не было «никакого желания усложнять себе жизнь, которую и так было трудно выносить».