Юджин Лоусон сидел за своим столом, словно за штурвалом бомбардировщика, под крылом которого простирался целый континент. Но временами он забывал об этом и, сгорбившись, расслабив мышцы, склонялся вниз, словно досадуя на мир. Собеседнику бросалось в глаза, что его непропорционально большой и пухлый рот всегда приоткрыт, и, говоря, он нервно подергивал нижней губой.
      – Я не стыжусь этого, – сказал Лоусон. – Мисс Таггарт, я хочу, чтобы вы знали, что я не стыжусь своей прошлой карьеры в качестве президента Народного общедоступного банка.
      – Я ничего не говорила относительно того, что вам должно быть стыдно, – холодно сказала Дэгни.
      – За мной не может быть никакой моральной вины, поскольку в результате банкротства этого банка я потерял все, что у меня было. Мне кажется, что я имею право гордиться подобной жертвой.
      – Я всего лишь хотела задать вам несколько вопросов о «Твентис сенчури мотор компани», которую…
      – Я с радостью отвечу на любые вопросы. Мне нечего скрывать. Моя совесть чиста. Вы ошибались, если думали, что эта тема будет мне неприятна.
      – Я хотела расспросить вас о людях, которым вы предоставили кредит на покупку…
      – Это были очень хорошие люди. С моей стороны не было никакого риска, хотя, говоря это, я оперирую чисто человеческими понятиями, а не понятиями бездушной наличности, чего вы привыкли ожидать от банкира. Я предоставил им кредит на покупку этой фабрики, потому что им были нужны деньги. Если люди нуждались в деньгах, для меня этого было достаточно. Потребность – вот критерий, из которого я исходил, мисс Таггарт. Потребность, а не алчность. Мой отец и дед создали этот банк лишь для того, чтобы сколотить состояние для себя. Я же поставил их богатство на службу более высоким идеалам. Я не сидел на куче денег и не требовал долговых расписок от тех, кому нужны были деньги. Чистое сердце заменяло мне долговую расписку. Конечно же, я не думаю, что в этой материалистической стране меня кто-то поймет. Людям такого типа, как вы, мисс Таггарт, не дано оценить то вознаграждение, которое я получал. Те, кто приходил ко мне в банк, не сидели за моим столом так, как вы. Это были неуверенные в себе, наученные горьким опытом люди, которые боялись говорить. Наградой мне были слезы благодарности в их глазах, их дрожащие голоса, их благословения, женщина, которая поцеловала мою руку, когда я дал ей кредит, в котором, несмотря на все ее мольбы, ей везде отказывали.
      – Не могли бы вы назвать мне имена людей, которым принадлежал завод?
      – Этот завод был важен для данного региона страны, жизненно важен. Я совершенно оправданно предоставил им этот кредит. Это сохранило работу тысячам рабочих, которые не имели никаких других средств к существованию.
      – Вы знали кого-нибудь из работавших на этом заводе?
      – Конечно. Я знал их всех. Меня интересовали люди, а не машины. Я прежде всего принимал во внимание человеческий аспект промышленности, а не ее кассовую сторону.
      Дэгни с надеждой наклонилась к нему через стол:
      – Вы знали кого-нибудь из работавших там инженеров?
      – Инженеров? Нет. Я был куда более демократичен. Меня интересовали простые рабочие. Обыкновенные люди. Они все знали меня в лицо. Бывало, когда я заходил в цеха, они приветливо махали мне рукой и кричали: «Привет, Юдж». Так они меня называли – Юдж. Но я уверен, что это не представляет для вас никакого интереса. Все это в прошлом. Если на самом деле вы приехали в Вашингтон для того, чтобы поговорить со мной о своей железной дороге, – он резко выпрямился, вновь приняв позу пилота бомбардировщика, – то я даже не знаю, могу ли обещать вам по-особому подойти к рассмотрению вашей проблемы, поскольку по долгу службы ставлю благосостояние нации превыше любых личных привилегий или интересов, которые…
      – Я приехала не затем, чтобы говорить с вами о своей железной дороге. У меня нет никакого желания беседовать с вами на эту тему, – с недоумением произнесла Дэгни.
      – Да? – разочарованно спросил Лоусон.
      – Да. Мне нужна информация об этом заводе. Не могли бы вы припомнить имена кого-нибудь из работавших там инженеров?
      – Нет. Меня интересовали не паразиты из кабинетов и лабораторий, а настоящие рабочие, люди с мозолистыми руками, благодаря которым и работал завод. Они были моими друзьями.
      – Вы можете назвать хоть несколько имен? Любых имен кого-нибудь из рабочих?
      – Мисс Таггарт, дорогая, это было так давно. Их было тысячи. Как я могу их помнить?
      – Неужели вы не можете вспомнить хотя бы одно имя?
      – Конечно же, нет. Мою жизнь всегда наполняло столько людей. Как я могу помнить одну индивидуальную каплю в этом безбрежном океане?
      – Вы знали, какую продукцию выпускает завод? Вам было известно о том, чем они занимаются, об их планах на будущее?
      – Конечно же. Я проявлял личную заинтересованность 1 во всех своих капиталовложениях. Я очень часто бывал на заводе. Дела там шли просто превосходно. Они творили чудеса. Жилищный вопрос для рабочих завода был решен самым наилучшим образом. В каждом окне я видел кружевные занавески и цветы на подоконниках. У каждой семьи рядом с домом был участок для небольшого садика. Для детей в городке построили новую школу.
      – Вам было известно что-нибудь о работе исследовательской лаборатории завода?
      – Да, да. У них была прекрасная исследовательская лаборатория, передовая, очень динамичная, перспективная и с большими планами.
      – Вы слышали что-нибудь… об их планах… наладить выпуск двигателей нового типа? '
      – Двигателей? Каких двигателей, мисс Таггарт? У меня не было времени вникать в подробности. Моей целью был социальный прогресс, всеобщее благосостояние, человеческое братство и любовь. Любовь, мисс Таггарт. Вот ключ ко всему. Если бы люди научились любить друг друга, это решило бы все их проблемы.
      Дэгни отвернулась, чтобы не видеть его дергающуюся губу.
      В углу кабинета на консоли лежал камень с египетскими иероглифами, в нише стояла статуя индийской богини, шестирукая, как паук, а на стене висела диаграмма с непонятными геометрическими обозначениями.
      – Поэтому, мисс Таггарт, если вы думаете о своей железной дороге, а вы наверняка о ней думаете в связи с возможностью определенного развития событий, я должен указать вам на то, что, хотя я прежде всего забочусь о благосостоянии всей страны, ради которого без колебаний пожертвую чьими бы то ни было выгодами, я никогда не был глух к мольбам о сострадании и помощи, и…
      Дэгни посмотрела на него и наконец поняла, чего он от нее хотел.
      – Я не хочу обсуждать с вами ничего касающегося моей железной дороги, – сказала она, стараясь говорить спокойно и ровно, тогда как ей хотелось с отвращением выкрикнуть эти слова. – Если у вас есть что сказать на эту тему, будьте добры, изложите это моему брату, Джеймсу Таггарту.
      – Мне кажется, что в данных обстоятельствах вам не следовало бы упускать столь редкую возможность обсудить свои проблемы с…
      – У вас сохранились какие-нибудь данные об этом заводе?
      – Какие данные? Я ведь уже сказал вам, что потерял все, что у меня было, когда разорился мой банк. – Он склонился над столом. Его интерес угас. – Но я не вижу в этом ничего страшного. То, чего я лишился, – всего лишь материальное богатство. Я не первый человек в истории, который пострадал за идею. Меня погубила эгоистичная алчность окружающих меня людей. Я не смог создать систему братства и любви всего лишь в одном штате, со всех сторон окруженном алчностью и властью денег. В этом нет моей вины. Но я не сдамся. Меня не остановишь. Я борюсь – уже в более широком масштабе – за право служить своим соотечественникам. Данные, мисс Таггарт? Уезжая из Мэдисона, я оставил все данные там, они запечатлены в сердцах бедняков, которым до меня никто и никогда не предоставлял возможности выкарабкаться из нужды.
      Дэгни не хотелось произносить ни единого лишнего слова, но она не смогла сдержаться: перед ее глазами плясали дрожащие огоньки сальных свечей.
      – Вы когда-нибудь были в этой части страны с тех пор, как уехали?
      – Я в этом не виноват! – вскричал Лоусон. – Виноваты богачи, у которых тогда были деньги, но они не пожертвовали ими, чтобы спасти мой банк и население Висконсина. Вы не имеете права меня обвинять. Я потерял все до последнего цента.
      – Мистер Лоусон, – с усилием сказала Дэгни, – может быть, вы помните имя человека, возглавлявшего корпорацию, которой принадлежал завод? Компания «Всеобщий сервис» – так, по-моему, она называлась. Кто был ее президентом?
      – Да, я помню его. Его звали Ли Хансакер. Очень способный молодой человек, которого жизнь здорово потрепала.
      – Где он сейчас? У вас остался его адрес?
      – По-моему, он живет где-то в Орегоне. Да, точно, в Орегоне, город Грэнджвилл. Мой секретарь даст вам его адрес. Но я не понимаю, какой он может представлять для вас интерес… Мисс Таггарт, если вы хотите встретиться с мистером Висли Маучем, то смею вам заметить, что мистер
      Мауч очень ценит мое мнение в вопросах, касающихся железных дорог, и…
      – У меня нет никакого желания встречаться с мистером Маучем, – сказала Дэгни, поднимаясь с места.
      – Но тогда я не понимаю… зачем вы сюда приезжали.
      – Я пытаюсь найти одного человека, который работал на заводе «Твентис сенчури мотор компани».
      – Зачем он вам?
      – Я хочу, чтобы он работал на мою компанию. Лоусон широко развел руками, недоверчиво глядя на нее с выражением легкого возмущения:
      – Ив такой момент, когда решаются столь жизненно важные вопросы, вы тратите свое время на поиски какого-то одного работника? Поверьте мне, судьба вашей железной дороги в неизмеримо большей степени зависит от мистера Мауча, чем от любого найденного вами работника.
      – Всего доброго, – сказала Дэгни. Она повернулась к выходу.
      – Вы не имеете никакого права презирать меня! – выкрикнул Лоусон, повысив голос.
      Дэгни остановилась и посмотрела на него:
      – Я не высказывала никакого мнения о вас.
      – Я абсолютно невиновен, поскольку потерял все свои деньги, потерял все до последнего цента во имя доброго дела. Мои мотивы были чисты. Мне ничего не было нужно для себя. Я никогда ни к чему не стремился из личных корыстных побуждений. Мисс Таггарт, я с гордостью могу сказать, что за всю свою жизнь ни разу не получил прибыли.
      Голос Дэгни прозвучал спокойно и торжественно, когда она сказала:
      – Мистер Лоусон, мне кажется, я должна вам сказать, что из всех заявлений, которые может сделать человек, такое я считаю самым позорным.
 
      – У меня никогда не было ни одного шанса, – говорил Ли Хансакер.
      Он сидел посреди кухни за столом, заваленным бумагами. Ему не мешало бы побриться и простирнуть рубашку. Его возраст было трудно определить: кожа на лице выглядела гладкой и чистой, не тронутой годами, но седеющие волосы и воспаленные глаза придавали ему изнуренный вид. Ему было сорок два года.
      – Никто и никогда не давал мне ни одного шанса. Надеюсь, теперь они довольны тем, что сделали со мной. Не думайте, что я не понимаю этого. Я знаю, что меня надули со всем, что мне принадлежало по праву рождения. И пусть не прикидываются добренькими. Это просто шайка вонючих лицемеров.
      – Кто? – спросила Дэгни.
      – Все, – ответил Ли Хансакер. – Люди по натуре своей подлецы, и не стоит требовать от них чего-то иного. Справедливость? Ха! Взгляните на это. – Рука Ли описала окружность. – Довести до этого такого человека, как я!
      Свет полудня за окном казался серыми сумерками среди пасмурных крыш и обнаженных ветвей деревьев; это место не походило на деревню, но и до города явно не дотягивало. Туман и сырость пропитали стены кухни. Груда оставшейся от завтрака посуды высилась в мойке, кастрюля с тушеным мясом урчала на газовой плите, испуская пар с жирным запахом дешевого мяса; пыльная пишущая машинка стояла среди бумаг на столе.
      – «Твентис сенчури мотор компани», – сказал Ли Хансакер, – носила одно из самых славных имен в истории американской промышленности. А я был президентом этой компании. Мне принадлежал завод. Но они так и не захотели дать мне ни одного шанса.
      – Разве вы были президентом «Твентис сенчури мотор»? А я думала, что вы возглавляли корпорацию «Всеобщий сервис», разве не так?
      – Да, да, но это одно и то же. Мы перекупили у них завод. Мы собирались преуспеть, как и они, только еще больше. И вообще, кем, черт возьми, являлся Джед Старнс? Да просто механиком в захолустном гараже, – разве вы не знаете, что именно так он и начинал, с пустого места? А моя семья принадлежала к сливкам нью-йоркского общества. Мой дед был членом Законодательного собрания страны. Не вина моего отца, что он не смог дать мне собственный автомобиль, когда послал меня учиться. У всех других школьников были собственные машины. Но семья моего отца была отнюдь не хуже семьи любого из них. Когда я начал учиться в университете… – Он внезапно осекся. – Так из какой вы, говорите, газеты?
      Она уже говорила, как ее зовут, а теперь почему-то обрадовалась, что он не понял, кто она, хотя и не знала, зачем ей это и почему ей не захотелось, чтобы он узнал ее.
      – Я не говорила, что я из газеты, – ответила Дэгни. – Мне нужна некоторая информация о моторостроительном заводе для моих личных целей, а не для публикации.
      – О… – Казалось, он был разочарован. И мрачно продолжил, как будто она была виновата в том, что намеренно нанесла ему обиду: – Я подумал, что вы, возможно, пришли за предварительным интервью, потому что я пишу сейчас свою биографию. – Он ткнул рукой в сторону бумаг на столе. – И мне есть что сказать. Я намерен… Ох, черт подери! – вдруг вскричал Хансакер, внезапно вспомнив что-то.
      Он рванулся к плите, поднял крышку с кастрюли и начал энергично мешать свое варево, не думая о том, что делает. Он бросил мокрую ложку на плиту – жир с нее закапал на газовую горелку – и вновь вернулся к столу.
      – Да-а, я напишу о своей жизни, если только мне дадут такой шанс, – продолжал он. – Как я могу сконцентрироваться на серьезной работе, когда вынужден заниматься этим? – Он кивнул в сторону плиты. – Друзья, ха-ха! Они полагают, что только из-за того, что они позволили мне войти к ним в дело, меня можно эксплуатировать, как китайского кули! Только из-за того, что мне больше некуда идти. У них-то жизнь что надо, у друзей моих. Он пальцем не пошевелит в доме, просто сидит весь день в своей лавке, в этой вшивой, маленькой, почти не приносящей дохода лавчонке – разве можно сравнить ее с важностью книги, которую я пишу? А она выходит за покупками и просит меня покараулить для нее это чертово варево. Она знает, что писатель нуждается в спокойствии и сосредоточенности, но разве она заботится об этом? Вы знаете, что она выкинула сегодня? – Он заговорщически склонился над столом и показал на мойку с посудой. – Она отправилась на рынок и оставила всю посуду после завтрака там, сказав, что займется ею потом. Я знаю, на что она надеется. Она надеется, что посуду помою я. Так вот, пусть не надеется. Я оставлю все это там, где оно сейчас.
      – Вы не позволите мне задать вам несколько вопросов о моторостроительном заводе?
      – Не воображайте себе, что моторы были единственным занятием в моей жизни. До них я занимал немало важных постов. Я успешно занимался в разное время предприятиями по производству хирургических инструментов, упаковки из бумаги, изготовлению мужских шляп и пылесосов. Конечно, такого рода занятия не давали больших дивидендов. А вот моторостроительный завод – это уже был для меня огромный шанс. Это было тем, к чему я стремился.
      – Как вам удалось приобрести его?
      – Он был создан для меня, моя мечта, обернувшаяся действительностью. Завод был закрыт – он обанкротился. Наследники Джеда Старнса быстро довели его до этого. Не знаю уж точно, как это все случилось, но они затеяли какую-то глупость, и компания прогорела. Парни из железной дороги закрыли там местную линию. Место стало никому не нужным, никто туда не ехал. Но он-то был там, большой завод со всем оборудованием, станками, со всем тем, что принесло Джеду Старнсу миллионы. Это было как раз то, что мне было нужно, тот самый шанс, на который я имел все права. Тогда я собрал вместе нескольких друзей, и мы учредили корпорацию «Всеобщий сервис» и вложили в нее немного денег. Но у нас их было недостаточно, нам был необходим кредит, чтобы помочь начать дело. А дело было верное. Мы были молоды и готовы начать большую карьеру, мы были довольны и с надеждой смотрели в будущее. И вы думаете, хоть кто-то нас ободрил? Ничуть. Они ничего не дали, эти жадные, завистливые стервятники, окопавшиеся в своих привилегиях! Как же можно преуспеть в жизни, если никто не дает вам завода? Мы не могли соперничать с этими сопляками, которые унаследовали целую кучу заводов, разве не так? Разве мы не имеем права на такие же возможности? Вот так, и незачем при мне говорить о справедливости. Я работал как вол, пытался упросить хоть кого-нибудь дать нам кредит, но этот подлец Мидас Маллиган сразу бросил меня на канаты. Дэгни выпрямилась:
      – Мидас Маллиган?
      – Да… Банкир, который выглядел как водитель грузовика, да, впрочем, и говорил, и действовал так же.
      – Вы знали Мидаса Маллигана?
      – Знал ли я его? Да я единственный, кто задал ему трепку… хотя это и не принесло мне ничего хорошего.
      Время от времени Дэгни с чувством внутреннего неудобства вспоминала о Мидасе Маллигане, о его исчезновении, как вспоминают рассказы о кораблях-призраках, которые носятся по волнам, покинутые командой, или о непонятных огнях, вспыхивающих на небе. Об этих загадках она вспоминала без всяких причин, если не считать того, что это были тайны, которым никак не следовало быть тайнами; конечно, на то были свои причины, но ни одна известная причина не могла прояснить их.
      Мидас Маллиган был в свое время самым богатым и, следовательно, самым порицаемым человеком в стране. Он никогда не оставался в проигрыше, куда бы ни вкладывал свой капитал. Все, к чему он прикасался, превращалось в золото. «Это потому, что я знаю, к чему можно прикасаться», – объяснял он. Никто не мог понять систему его расчетов: он отвергал сделки, которые казались совершенно надежными, и вкладывал весьма крупные суммы в предприятия, о которых другие банкиры и слышать не хотели. В течение многих лет он был спусковым крючком, посылавшим неожиданные, совершенно невероятные пули промышленного успеха, свистевшие во всех уголках страны. Именно он первым вложил деньги в «Реардэн стил», таким образом он помог Реардэну завершить покупку брошенных сталелитейных заводов в Пенсильвании. Когда один из экономистов, обращаясь к нему, назвал его удачливым игроком, Маллиган ответил:
      – Знаете, почему вам никогда не быть богатым? Потому что вы считаете мою работу азартной игрой.
      Ходили слухи, что тот, кто хочет иметь дело с Мидасом Маллиганом, должен соблюдать неписаное правило: проситель кредита никогда не должен упоминать о своих личных нуждах или каких-либо личных чувствах. В противном случае беседа прекращалась и просителю больше никогда не представлялось случая говорить с Мидасом Маллиганом.
      – Отчего же, могу, – ответил Мидас Маллиган, когда его спросили, может ли он назвать человека более скверного, чем тот, чьему сердцу неведома жалость. – Человек, который пользуется жалостью к себе как оружием.
      В течение всей своей долгой деятельности он не обращал внимания на нападки общества, кроме одного раза. Его звали Майкл, но как-то раз один из газетчиков из клики радетелей за человечество назвал его Мидасом Маллиганом, и это прозвище пристало к нему как ругательное. Маллиган обратился в суд с требованием официально изменить его имя на Мидас. Суд удовлетворил его требование.
      В глазах современников он был человеком, совершившим один из смертных грехов: он гордился своим богатством.
      Дэгни хорошо знала все, что говорили о Мидасе Маллигане, но никогда с ним не встречалась. Семь лет назад Мидас Маллиган исчез. Однажды утром он вышел из своего дома, и больше никто ничего о нем не слышал. На следующий день вкладчики банка Маллигана получили извещения, в которых их просили получить свои депозиты в связи с тем, что банк закрывается. В последовавшем расследовании выяснилось, что Маллиган запланировал закрытие банка заранее и позаботился обо всех деталях; служащие просто выполняли его инструкции. Это было самое образцовое закрытие банка, которое когда-либо видела страна. Все вкладчики получили свои деньги со всеми процентами, вплоть до сотой доли процента. Все имущество банка было продано по частям различным банковским организациям. Когда подвели баланс, оказалось, что он сведен аккуратнейшим образом до последнего цента, ничего не осталось сверх должного, и таким образом банк Маллигана прекратил существование.
      Ничто не могло помочь понять решение Маллигана, выяснить его личную судьбу и судьбу его многомиллионного состояния. Человек и его богатство исчезли, как будто их никогда не было. Никто не был предупрежден о его решении, и не произошло никаких событий, которые могли бы это объяснить. Если бы, удивлялись досужие умы, ему захотелось удалиться от дел, отчего бы не продать с большой прибылью свой банк, что можно было легко сделать, а не ликвидировать его? Никто не мог дать ответа. У него не было ни семьи, ни друзей. Его служащие ничего не знали; в то утро он вышел, как всегда, из дому и не вернулся, и это было все.
      На исчезновении Маллигана, многие годы печально думала Дэгни, лежала печать какой-то невероятности; словно однажды в Нью-Йорке пропал небоскреб, оставив после себя лишь пустое место на перекрестке. Человек, подобный Маллигану, и состояние, которое он унес с собой, нигде не могли бы скрыться, как не мог потеряться небоскреб, – он все равно возвышался бы посреди какой-нибудь долины или леса, избранных в качестве укрытия. Даже если бы его разрушили, все равно осталась бы гора обломков, которые нельзя было бы не заметить. Но Маллиган исчез – и с тех пор минуло уже семь лет, и в путанице слухов, догадок, предположений, историй в приложениях к воскресным газетам, свидетелей, которые утверждали, что видели его в различных уголках планеты, так никогда и не появилось достоверного объяснения этого исчезновения.
      Среди всяческих историй была одна, столь непохожая на остальные, что Дэгни в нее поверила. Говорили, что последней его видела старушка, продававшая цветы на перекрестке в Чикаго возле банка Маллигана. Она рассказывала, что он остановился и купил у нее букет первых в том году колокольчиков. Она в жизни не видела такого счастливого лица, как у него; он выглядел юношей, перед которым открывалось огромное, ничем не замутненное видение будущей жизни; все признаки боли и напряжения, отметины прожитых лет на лице человека, – все куда-то ушло, а то, что осталось, можно было назвать радостным ожиданием и спокойствием. Он купил цветы, словно повинуясь внезапному порыву, и подмигнул старушке, будто приглашая ее разделить с ним веселую шутку. Он сказал ей:
      – Знали бы вы, как я всегда любил ее – жизнь!
      Она в изумлении воззрилась на него, а он уже отошел, сжимая цветы в руке словно мячик, – широкая прямая фигура в неброско-дорогом пальто бизнесмена, затерявшаяся среди прямых линий высоких зданий деловых центров, в окнах которых отражалось весеннее солнце.
      – Мидас Маллиган был порочным негодяем, у него на сердце был выжжен знак доллара, – говорил Ли Хансакер в прогорклом дыму от варева. – Все мое будущее зависело от жалкого полумиллиона долларов, который для него был разменной монетой, но, когда я попросил его о кредите, он наотрез отказал, и все потому, что я не смог предложить ему никакого обеспечения. Но как я мог предложить ему какое-то обеспечение, когда никто и никогда не дал мне шанса на что-нибудь серьезное? Почему другим он давал деньги, а мне – нет? Это же сущая дискриминация. Ему было наплевать на мои чувства, он сказал, что мои прошлые неудачи показали, что мне нельзя доверить даже тележку с овощами, не говоря уже о заводе, изготовляющем моторы. Какие неудачи? Что я мог сделать, если невежественные бакалейщики отказались покупать у меня бумажную тару? По какому праву он взялся судить о моих способностях? Почему мои планы в отношении моего собственного будущего должны зависеть от случайного суждения эгоистичного монополиста? Этого я не мог снести. Я подал на него в суд.
      – Что-что вы сделали?
      – Ну да, – гордо ответил Хансакер. – Я подал на него в суд. Уверен, что это показалось бы странным в ваших ультраконсервативных восточных штатах, но в штате Иллинойс было очень гуманное, очень прогрессивное законодательство, по которому я мог судиться с ним. Должен сказать, что это был первый случай такого рода, но я нанял весьма ловкого либерального адвоката, который нашел для меня лазейку. Он сослался на Закон о чрезвычайном экономическом положении, запрещающий дискриминацию по любым причинам, касавшимся любого человека в его правах обеспечить свое существование. Его приняли, чтобы оградить права поденных рабочих и им подобных, но его можно было применить и ко мне и моим партнерам, ведь так? Итак, мы отправились в суд и засвидетельствовали все наши злоключения в прошлом, и я рассказал о словах Маллигана, утверждавшего, что мне нельзя доверить и тележку с овощами, и мы доказали, что все члены корпорации «Всеобщий сервис» не имели ни престижа, ни кредитов, ни других средств к существованию; и, таким образом, приобретение моторостроительного завода было нашим единственным шансом выжить; и, таким образом, Мидас Маллиган не имел права нас дискриминировать; и, таким образом, мы были вправе требовать по закону, чтобы он предоставил нам кредит. О, у нас были все основания выиграть процесс, но председательствующим в суде оказался его честь судья Наррагансетт, один из тех старомодных монахов от судопроизводства, которые мыслят как математики и никогда не принимают в расчет человеческую сторону дела. Он просто сидел во все время процесса как мраморная статуя – одна из тех мраморных статуй, ну тех, что с завязанными глазами. В конце процесса он рекомендовал членам жюри вынести вердикт в пользу Мидаса Маллигана – и произнес много очень обидных слов в мой адрес и в адрес моих партнеров. Но я подал апелляцию в суд высшей инстанции, и суд высшей инстанции пересмотрел дело и приказал Маллигану выдать нам кредит на наших условиях. В его распоряжении было три месяца, чтобы выполнить решение суда, но, прежде чем срок истек, случилось нечто, чего никто не мог предположить, – он буквально растворился в воздухе вместе со своим банком. На счетах банка не осталось ни цента сверх положенного, чтобы получить причитающуюся нам по суду сумму. Мы потратили массу денег на детективов, пытаясь его отыскать, – кто бы этого не сделал? – но нам пришлось отступить.
      Нет, размышляла Дэгни, этот процесс, хотя он и вызывает тошнотворное чувство, отнюдь не хуже многого из того, что годами приходилось терпеть Мидасу Маллигану. Он понес большие потери по постановлениям суда в подобных процессах, по законам и постановлениям, обошедшимся ему в гораздо большие суммы; он все вынес и работал еще упорнее, не похоже, что именно этот процесс сломил его.
      – Что случилось с судьей Наррагансеттом? – непроизвольно поинтересовалась она и удивилась, в какой связи задала этот вопрос. Она почти ничего не знала о судье Наррагансетте, но слышала и запомнила это имя, потому что оно не могло принадлежать никому, кроме жителя Северной Америки. И только сейчас вдруг вспомнила, что ничего не слышала о нем в последние годы.
      – А, он ушел на пенсию, – ответил Ли Хансакер.
      – Разве? – Ее вопрос прозвучал как выдох.
      – Ну да.
      – Когда же?
      – А, где-то полгода спустя.
      – Чем он занимался после того, как ушел на пенсию?
      – Не знаю. Не думаю, что кто-нибудь с тех пор слышал о нем.
      Он удивился, почему у нее такой испуганный вид. Частично ее испуг объяснялся тем, что она сама не могла понять причину этого.
      – Пожалуйста, расскажите мне о моторостроительном заводе, – с усилием произнесла Дэгни.
      – Ну что ж, Юджин Лоусон из Народного общедоступного банка округа Мэдисон наконец выдал нам кредит, чтобы выкупить завод, но он был всего лишь пустозвон и жмот, у него не было достаточно денег, чтобы помочь нам, и он ничего не смог сделать, когда мы обанкротились. Это случилось не по нашей вине. С самого начала все было против нас. Как мы могли наладить производство, если у нас не было железной дороги? Разве мы могли купить железную дорогу? Я попытался упросить их вновь открыть железнодорожную ветку, но эти негодяи из «Таггарт транс…» – Он замолчал. – Послушайте, а вы не из тех Таггартов?
      – Я вице-президент «Таггарт трансконтинентал».
      Он воззрился на нее в полном оцепенении, она увидела в его подернутых поволокой глазах борьбу страха, подобострастия и ненависти. Все это вылилось во внезапный вопль:
      – Да на что вы мне сдались, вы, большие шишки! Не думайте, что я вас боюсь, не ждите, что я стану молить вас о работе. Я ни у кого не прошу милости. Ручаюсь, вы не привыкли, чтобы с вами так разговаривали, разве нет?
      – Мистер Хансакер, я буду вам весьма признательна, если вы сообщите необходимые мне сведения о заводе.
      – Ваш интерес несколько запоздал. В чем дело? Вас стала мучить совесть? Вы позволили Джеду Старнсу здорово разбогатеть на этом заводе, но нам вы не дали никакой отсрочки. Мы ведь делали все то же самое, что и он. Мы как раз начали выпускать тот самый тип двигателя, который и приносил ему многие годы больше всего денег. А потом какой-то пришелец, о котором никто ничего не слышал, открыл заводик в Колорадо под вывеской «Нильсен моторе» и начал выпускать новый двигатель того же класса, что и модель Старнса, но в два раза дешевле! Разве мы могли с этим справиться? Для Джеда Старнса все кончилось хорошо, в его время еще не появился соперник со столь разрушительными идеями, но нам-то что было делать? Где нам было тягаться с этим Нильсеном, когда никто не создал для нас двигателя, который выдержал бы конкуренцию с ним?
      – Вы получили исследовательскую лабораторию Старнса полностью?
      – Да, да, она у нас была. Все было.
      – И его сотрудники?