Но вот все головы в толпе повернулись. Я посмотрел, куда глядели все, вверх по крутой улице, - оттуда спускалось несколько носилок. Потом появились еще и еще, заполнили всю дорогу меж мусорных куч... Было видно, что Лукий очень доволен, и я понял - он нас держал здесь не для потехи этой черни.
      Носилки приблизились. На передних, открытых, сидел в кресле мужчина, держал на коленях кота в бирюзовом ошейнике... За ним следовали две дамы; в закрытых носилках, но шторки отдернуты, и рабы бежали так, чтобы их хозяйки могли разговаривать друг с другом на ходу. Обе наклонились друг к другу и оживленно жестикулировали, а носильщики - они все маленькие были какие-то, носильщики с внутренней стороны аж гнулись, казалось у них плечи поломаются.
      Люди на носилках были значительно крупнее, чем критяне вокруг, и более светлые. Тут уж я был уверен, что они из Дворца: я знал, что в роду Миноса эллинская кровь, и двор говорит по-гречески. Носилки опускали на землю - всё новые и новые, - слуги вынимали из них своих господ, мужчин и женщин; осторожно вынимали, будто драгоценные вазы; ставили на ноги, давали им в руки их собачек, их веера, зонтики... Казалось, каждый из них привез с собой какую-нибудь игрушку; у одного мужчины - у мужчины! - сидела на руках обезьянка, покрашенная в синий цвет... И при этом - хотите верьте, хотите нет, - ни у кого из всех этих людей, - а они ежедневно бывали у царя, сидели за столом его, ели его мясо, пили его вино, - ни у одного из них не было оружия, ни один не носил меча!
      Они целовались при встрече, касались руками - и все разговаривали разом, высокими чистыми голосами, какие бывают у придворных. Язык у них был очень чистый, только чуть слишком мягко они говорили, для нашего уха. И слов у них было больше, чем у нас: они все время говорили о том, кто что думает там или чувствует... Но в основном их можно было понять. Женщины называли друг друга такими детскими именами, какие у нас в ходу только для грудных младенцев; а мужчины всех их называли "дорогая" - его жена это была или нет - без разницы; и вообще этого нельзя было понять... Я вот видел, как одна и та же женщина целовалась с тремя мужчинами при встрече. До того это меня в тот раз поразило - до сих пор помню.
      Лукия они приветствовали радостно, но без особого почтения; заметно было, что он слишком похож на коренного критянина. Однако и ему досталось несколько поцелуев. Какая-то женщина с парой маленьких попугаев на плече сказала ему: "Видите, дорогой мой, насколько мы вам верим! Проделать этот путь в полуденную жару - за один лишь слух, что вы привезли что-то новенькое!" Подошел мужчина - тот, с котом в ошейнике. "Надеюсь, ваши лебеди не окажутся гусями", - говорит. Подошла еще одна, - лицо старое, а волосы молодые, - я до тех пор не видел париков, вообще не знал что это такое, удивился... Она опиралась на руку молодого человека - сын то был или муж ее, не поймешь. "Ну-ка покажите, покажите!.. Мы самые первые сюда приехали и должны быть вознаграждены... Вот эта девушка? - она рассматривала Хризу, стоявшую возле меня. - Но она же совсем еще ребенок. Года через три - да. О, да!.. Года через три это была бы такая красавица - из-за нее бы города горели... Какая жалость, что она не доживет!" Хриза задрожала - я почувствовал это и мягко погладил ей руку. Молодой человек наклонился к старухе в парике и тихо сказал ей на ухо: "Они понимают вас". Она отодвинулась и подняла брови, словно возмущенная нашим нахальством. "Ну полно, дорогуша! - говорит. - Ведь они же в конце концов варвары. У них не может быть таких чувств, как у нас!"
      Тем временем человек с котом говорил с Лукием, и я услышал их разговор.
      - ... ну разумеется, но это на самом деле что-то значит?.. Ведь эти цари тамошние размножаются, как кролики; я уверен, что у него полсотни сыновей...
      - Но этот законный, - ответил Лукий, - больше того, он наследник... Нет-нет, никаких сомнений... Вам надо было бы увидеть ту сцену, увидеть и услышать. Но самое главное - он пошел добровольно. Насколько я понял, это жертва Посейдону.
      - Послушайте, так это правда, что на материке цари до сих пор приносят себя в жертву?! - это спросила женщина. Молодая, глаза как у лани, громадные, и казались еще больше от краски. - Это как в старых песнях?.. Как это должно быть прекрасно - быть мужчиной, путешествовать, своими глазами видеть все эти первобытные дикие места!.. Покажите мне принца!
      Ее друг поднес ей к губам павлиний веер и прошептал: "Вы сами его сразу отличите". Они оба искоса глянули на меня из-под подсиненных век и отвели глаза.
      Я заметил, что все эти дамы смотрели на девушек и говорили о них так, словно те были уже мертвы, а к нам, к мужчинам, относились как-то по-другому. В тот первый день я удивился, почему это.
      С прибытием важных господ толпа вокруг расступилась и притихла. Теперь нас рассматривали эти - без гнусных похотливых шуток, но холодно и бесстрастно, будто мы лошади. Проходя мимо меня, двое разговаривали:
      - Не понимаю, зачем Лукий устроил этот спектакль. Если бы он помолчал до торгов, у него самого был бы шанс...
      - Никоим образом, - ответил другой, - знатоков у нас предостаточно. А Лукию, по-видимому, нравится, чтобы о нем говорили. Иначе он продал бы свои новости, и мы все знаем кому.
      Первый оглянулся и понизил голос:
      - Из Малого Дворца никого... Если он узнает последним - Лукий будет весьма огорчен.
      Другой без слова поднял брови и показал глазами.
      Я проследил его взгляд.
      Подъезжал еще один. Не на носилках, а на чем-то вроде телеги. Ее тащили два громадных вола, рога темно-красные с позолоченными концами... Под балдахином из тисненой кожи, что висел на четырех угловых стойках, было кресло, похожее на трон, и в нем сидел человек.
      Он был очень смуглый; кожа не красноватая, как у коренных критян, а зеленовато-бурая, похожая на цвет спелой маслины. И грузен он был - как вол. Шея не тоньше головы, так что лишь сине-черная борода отчеркивала лицо. Жесткие черные кудри блестели маслом над низким лбом; широкий нос, вывороченные черные ноздри... Если бы не толстые мясистые губы, можно было б сказать - звериное лицо, морда скотская. Только рот у него выдавал, что этот человек умеет чувствовать и мыслить; а глаза - глаза были абсолютно непроницаемы. Они просто смотрели, не выдавая ни чувств, ни мыслей, ни намерений своего хозяина: он сделает всё, что захочет, и этого никогда не угадаешь заранее. Эти глаза напоминали мне что-то давнишнее, но я не мог вспомнить что.
      Телега подъехала, и слуга, что вел быков, остановил их. Придворные учтиво приветствовали, приложив ко лбу кончики пальцев, - тот человек едва шевельнул в ответ рукой, грубо и небрежно. Он не спустился вниз, а поманил Лукий подошел к нему, поклонился... Я едва слышал, но слышал их голоса.
      - Послушай, Лукий, я надеюсь, ты доставил себе сегодня достаточно удовольствия. Но если ты хотел доставить удовольствие мне - ты даже больший дурак, чем кажешься с виду.
      Скажи это вождь среди воинов - ничего особенного. Но здесь - после всех утонченных манер и учтивых разговоров, - здесь будто дикий зверь ворвался в толпу людей, которые его боялись. Все отодвинулись и отвернулись, чтобы можно было сделать вид, что не слышали.
      Лукий оправдывался:
      - Мой господин, здесь никто ничего не знает. Это представление в гавани, этот танец - люди думают, что я их научил, - но этот танец ребята затеяли сами. Я никому не стал этого говорить - хранил правду для вас. Так что все это гораздо значительнее, чем все думают.
      Тот кивнул небрежно, вроде сказал: "Ну что ж, быть может ты и не врешь". Кивнул и стал разглядывать нас по очереди, а Лукий что-то шептал ему на ухо.
      Аминтор - он стоял возле меня, - Аминтор спросил:
      - Как ты думаешь, это сам Минос?
      Я глянул на того еще раз и поднял брови.
      - Он? - говорю. - Ни в коем случае. Род Миноса эллинский, а кроме того - какой же это царь?!
      Мы так долго простояли там среди толпы, так долго они говорили о нас, как о животных, неспособных их понять, - я совсем забыл, что они могут понять нас. А они, разумеется, поняли; поняли все. Стало тихо-тихо, все разговоры вмиг смолкли... Царедворцы стояли такие растерянные, словно я бросил молнию среди них, а они должны сделать вид, что не заметили... И тот человек тоже услышал.
      Его глаза остановились на мне. Большие, мутные, слегка навыкате... Я вспомнил, где я видел такие глаза: так смотрел на меня бык в Трезене, перед тем как опускал голову и бросался вперед.
      "Что с ними? - думаю. - Отчего эта суматоха тихая? Или этот малый царь, или нет. Так что теперь?.. Но что я натворил!.. Та старуха, дома, не зря обругала меня выскочкой: я хотел сделать так, чтобы тут о нас заговорили, - а что из этого вышло? Этот скот наверняка берет здесь всё, что захочет; теперь он хочет забрать нас, а худшего хозяина во всем Кноссе не сыскать, уж это точно. Человек предполагает... Вот к чему самонадеянность приводит, лучше б я оставил всё как есть, на волю бога... Но что теперь делать? Как выкрутиться из этой истории?"
      И тут он сошел со своего трона. По его телу я думал, что он будет локтей четырех ростом, но он оказался со среднего эллина, настолько коротки были толстые уродливые ноги. Когда он подошел поближе, я покрылся гусиной кожей: что-то такое было в нем - не уродство, не злобный вид, - что-то другое, отвратительное и противоестественное, - не знаю как объяснить, но чувствовал.
      Он начал ходить вокруг нас, разглядывать... Парней ощупывал, как повар, что покупает мясо; а с девушками был бесстыден до безобразия, хоть все смотрели на него. Я видел - он считает себя вправе не считаться с ними, ему нравилось их шокировать. Меланто разозлилась - он хохотнул довольный, понравилось; Гелика источала молчаливое презрение, не замечала его, словно его не было рядом, словно его руки не касались ее... Наверно, в ее профессии ей не раз приходилось смиряться с чем-то подобным, и ей было теперь легче, чем остальным. Нефела вздрогнула - он захохотал и шлепнул ее по ягодице... Хризу я любил больше всех и за нее больше всего переживал. Когда он направился к ней, я сказал ей тихо: "Не бойся ничего, ты принадлежишь богу". Его глаза повернулись ко мне - я понял, что меня он оставляет напоследок.
      Чтобы не выдавать свою напряженность, я отвернулся - и увидел новые носилки, которых раньше не было. Их опустили неподалеку, но занавески из дорогой плотной ткани были задернуты; и один из носильщиков звал Лукия. Лукий тотчас подошел, склонился низко, приложил ко лбу ладонь со сжатыми пальцами - у нас так приветствуют богов. Занавески чуть раздвинулись: узенькая щелочка, через которую ничего не было видно снаружи... Хоть я ничего не слышал, но кто-то говорил там внутри: Лукий опустился на одно колено, в пыль, и внимательно слушал.
      Я ждал, что и остальные проявят почтение к хозяину этих носилок; но все проходили мимо, едва взглянув, словно их там вовсе не было. Это меня поразило. Я считал, что хоть что-то понимаю, знаю как должно обходиться с людьми высокого положения... Или этот человек должен считаться невидимым? Как боги?..
      Дальше мне стало не до этих мыслей: тот урод подошел ко мне. Он посмотрел мне в глаза, потом положил свои черные волосатые лапы на плечи Хризе и начал грубо ощупывать ее, всю. Я едва не взорвался от ярости, но понял, что если сейчас ударю его - пострадает больше всех она. Взял себя в руки...
      - Не обращай внимания, - говорю, - люди здесь - хамье, но мы пришли к богу.
      Он повернулся - гораздо быстрей, чем я ждал от него, - повернулся и схватил меня за подбородок. От него пахло мускусом, тяжко, тошнотворно... Одной рукой он держал меня, а другой ударил по лицу; так ударил, что на глазах выступили слезы. Правой рукой я не мог шевельнуть: на ней потом долго держались следы ногтей Хризы, много силы пряталось под ее нежной красотой. Позади, среди придворных, раздался ропот; мол, обычай нарушен, святотатство... Казалось, они поражены больше, чем я. На самом деле, кто думает, что у раба могут быть какие-то права?.. Я был бы готов к этому, если б с нами не нянькались так на корабле. Услышав голоса, он быстро обернулся всё опять стало тихо, все лица бесстрастны... Они были мастера на этот счет. А я - я ненавидел их только за то, что они видели мой позор; их лицемерие меня не тронуло.
      Все еще держа меня за подбородок, он заговорил:
      - Не плачь, петушок, быки бьют гораздо больнее!.. Как зовут тебя в тех краях, откуда ты прибыл?
      Я ответил громко, чтобы всем было слышно, что не плачу:
      - В Афинах меня зовут Пастырь Народа, в Элевсине зовут Керкион, а в Трезене - Дитя Посейдона!
      Он дышал мне в лицо.
      - Слушай ты, дикарь материковский, мне наплевать, какими титулами тебя награждают в твоих племенах. Назови свое имя!
      - Мое имя Тезей, - говорю, - я бы сразу тебе сказал, если б ты спросил по-человечески.
      Он снова ударил меня по лицу, но теперь я уже ждал этого, так что не шелохнулся. Потом где-то за его глазами появилась какая-то мысль.
      Закрытые носилки все еще стояли там же. Лукий отошел, но щель в занавесках осталась, хоть не было видно руки, которая держала их.
      Тот человек, что бил меня, был занят с нами - и ни разу не глянул в сторону носилок, вообще не знал о них. Кто же там в носилках? Он будет разгневан, если увидит, что этого оскорбили? Этот - его все должны ненавидеть, от богов до последних собак; и его не подозвали поговорить; Лукия позвали, а его нет... Но на Крите всё сложно...
      - Дитя Посейдона!.. - он осклабился. - А откуда это взяли, что Посейдона? Твоя мать купалась - так? - и встретила угря?..
      Он обернулся к придворным, те рассмеялись, словно подать платили...
      - Я его слуга и его жертва, - говорю. - Это между ним и мной, других это не касается.
      Он кивнул с презрительной ухмылкой - а тусклые глаза прятали его мысль, - кивнул и огляделся вокруг, чтоб убедиться, что все ему внимают. На указательном пальце у него было золотое кольцо. Большое, тяжелое. Он снял его, подбросил на ладони... А потом - швырнул через причал. Оно сверкнуло на солнце, прочертило в небе яркий след и упало в море. И я видел еще, как уходил в глубину золотой отблеск... А среди критян раздался глухой ропот: толпа ахнула, словно увидела дурной знак.
      - Ну что ж, Дитя Посейдона, - сказал он, - если ты так близок со своим рыбьим папочкой, так он отдаст тебе кольцо. Иди-ка, попроси!
      Какой-то момент мы глядели друг на друга неподвижно, потом я бросился на край пирса и нырнул. В море было прохладно и тихо - так хорошо после этой жары на пирсе, после шумной толпы зевак!.. Я открыл глаза. Надо мной переливалась светом поверхность моря, а внизу на дне - чего там только не было!.. Темные пятна губок, кучи отбросов с кораблей, битые горшки, драные корзины, гнилая кожура от фруктов, тыквенные бутылки, старые обглоданные кости...
      "Он меня хорошо разыграл. Он знал - я не отрекусь от бога. И вот ныряю для него как мальчишка, раб бедного рыбака, что таскает раковины своему хозяину... Он это специально сделал, чтоб сломить мою гордость... Да нет, тут не в гордости дело - он хочет меня убить. Ведь знает, скот, прекрасно знает, что с пустыми руками я не вынырну!.. Но если я захлебнусь здесь - это моя вина, никто не сможет сказать, что это он убил священную жертву... Да, это умная сволочь. Кто-то должен его убить, должен, нельзя, чтоб такие жили..." - так думал я. А тем временем искал и искал среди мусора в мутной воде... Я вдохнул сколько мог перед тем как нырнуть, но опыта у меня не было, - воздуха уже не хватало, уже давило грудь... "Скоро в глазах потемнеет - и мне конец", - думаю.
      Передо мной был камень, а под ним сидела каракатица и шевелила щупальцами, будто дразнилась: туда-сюда, туда-сюда... Словно становилась то больше, то меньше, как во сне... И тут я услышал рев в ушах, будто удары прибоя по гальке прибрежной, и голос моря сказал: "Ты хвастался мною, Тезей, но разве молился ты мне?" Мой рот был запечатан морем, и потому я взмолился молча, в сердце своем: "Помоги, Отец! Спаси народ мой, дай мне отомстить за бесчестье!" В глазах прояснилось, и в грязи под каракатицей я увидел что-то блестящее. Я схватил. Каракатица ударила меня по кисти, потом испугалась и уплыла, зачернив воду вокруг... Наверно, она проглотила кольцо, но извергла его по приказу бога.
      Я рванулся наверх, к свету. Дышал - будто восстал из мертвых, так я дышал; надышаться не мог... Кольцо болталось на пальце, потому я плыл к ступеням причала со сжатым кулаком. Журавли кричали радостно, махали руками... Я смотрел на своего врага. Было видно: пока я был под водой, он уже приготовил слова, которые скажет, когда я вернусь с позором или не вернусь вовсе. Теперь улыбка сползла с его губ, рот стал прямым и жестким, а глаза не изменились: все тот же круглый, тупой взгляд. Он шагнул ко мне голос надменный, хриплый:
      - Ну, ну! Похоже, что ты не нашел своего призвания. Ведь ты прирожденный рыбак! - и протянул руку за кольцом.
      Я снял его с пальца, рассмотрел... На нем была вырезана богиня, в высокой диадеме со змеями в руках. Я вытянул руку ладонью вверх, так что кольцо было всем видно, - чтобы он не мог сказать после, что это был фокус с камушком:
      - Вот твое кольцо, - говорю, - узнаешь ты его?
      - Да, - он набычился, шагнул ко мне. - Дай сюда.
      Я отступил на шаг.
      - Так значит ты его видел, оно у меня. Но оно уже было у Посейдона, и мы обязаны вернуть его... - и швырнул кольцо обратно в море. - Если оно тебе нужно, - говорю, - оно меж тобой и богом.
      Вокруг было так тихо, что ясно послышался всплеск кольца. Потом в толпе вдруг заговорили. По-обезьяньи быстро и пронзительно тараторили бедняки-критяне - носильщики, гребцы, матросы, - я их совсем не понимал, - и даже среди придворных прошелестел какой-то шепот, щебет, словно птицы прятались в густой листве.
      Я посмотрел на закрытые носилки. Щель стала еще чуточку шире, но заглянуть в нее было по-прежнему невозможно. Я чувствовал, если бы не этот невидимый свидетель - я бы не решился бросить кольцо обратно в море. Это безумие, конечно, - но, может, так лучше?.. По воде еще расходились круги от кольца... Я повернулся лицом к его хозяину.
      Думал - он будет вне себя от ярости; готов был к избиению, если не хуже... Но он был совершенно спокоен, смотрел все так же мрачно и безразлично. Потом голова его поднялась, словно сама собой, рот раскрылся и вся площадь заполнилась его громовым ревущим смехом. Этот смех поднял чаек, они с криками заметались над морем...
      - Молодец, рыбачок! Приз достался твоему рыбоотцу... Так замолви ему словечко за меня, скажи, пусть не забывает Астериона!
      Он с хохотом повернулся к своей бычьей телеге и тут впервые увидал те носилки. На миг смех соскользнул с его лица, как маска с оборванной тесемкой, - но он тотчас подхватил ее; и когда уезжал - трон его содрогался от хохота.
      3
      Кносская дорога уходит от порта вверх. Вокруг - фруктовые сады, серебристые оливковые рощи... Суровые прибрежные скалы богатую прятали землю.
      Нас сопровождали всё те же черные солдаты, но Лукий меня избегал. Неудивительно: ведь я разозлил влиятельного вельможу, а это заразная болезнь... Дома богатых купцов были не хуже дворцов. Я все время ждал, что один из них окажется царским домом, - но увидел, как ухмыляются солдаты, и перестал спрашивать.
      Но вот мы вышли за город, дома кончились, и Лукий подошел поближе. Выглядел он забавно: будто оценивал сомнительную лошадь.
      - Кто это был на телеге с волами? - спрашиваю.
      Лукий огляделся - вроде бы незаметно, как это у всех придворных, - и говорит:
      - Вы глупо себя вели. Это же сын царя, Астерион!
      Я рассмеялся.
      - Слишком звездное имя, - говорю - для такой низкой твари
      - Это имя не для вас. Титул наследника - Минотавр.
      Минотавр, Бык Миноса... "Трех быков повстречаешь!" - проклятая старуха, гадание ее... Волосы на затылке зашевелились, будто кто пером провел... Но я никому ничего не сказал: это касалось только меня
      Дорога вышла на плодородную равнину, окаймленную горами. Контур горного хребта был изумительно похож на громадного человека с длинной бородой, лежащего на носилках. Я показал это ребятам, и Ирий сказал:
      - Я слышал об этом. Здесь они зовут эту гору Мертвый Зевс.
      - Мертвый?! - Журавли все были возмущены таким святотатством.
      - Да, - сказал Ирий. - Эти землепоклонники думают, что он каждый год умирает.
      Я все еще глядел на эти горы, когда Меланто закричала: "Смотрите, смотрите!.." На одном из горных отрогов, что вдавался в долину, был уже виден с дороги Дом Секиры.
      Представьте себе все царские дворцы, сколько вы их видели в жизни, составьте их вместе и друг на друга - это будет маленький домик по сравнению с Домом Секиры. В границах этого дворца можно было б выстроить большой город; он занимал всю вершину горного отрога и спускался вниз - терраса за террасой; колонны - ярус за ярусом - ярко-красные, будто тлеющие колонны, почему-то более тонкие снизу, с синими полосами наверху и у основания - того сочного, блестящего синего цвета, который так любят критяне... За колоннами виднелись портики и балконы с веселыми расписными стенами - они казались цветочными клумбами в полуденной тени... Вершины кипарисов едва виднелись над крышами дворцовых зданий, так они были высоки; а над самой высокой крышей, на сверкающей лазури критского неба была - словно вырезана - пара громадных, мощных рогов, вонзавшихся ввысь.
      Я увидел - и задохнулся, как от удара в живот. До меня доходили рассказы из третьих рук, от путешественников, видевших это; но я представлял себе нечто пусть большое, роскошное - но все-таки подобное тому, что доводилось видеть раньше. Теперь я чувствовал себя словно козопас, что впервые спустился с гор и видит свой первый город... У меня челюсть отвисла - точь-в-точь, как у тех козопасов. Хорошо, я сам заметил это раньше Лукия и успел закрыть рот. Вот теперь я готов был заплакать. Никто меня не бил, не старался унизить... Но увидеть такое!..
      Журавли обменивались впечатлениями, ахали...
      Вдруг Аминтор окликнул меня:
      - Тезей, а где же стены?
      Я присмотрелся. Дворец расположен был на пологом легком склоне, но стены вокруг него были - просто ограда вокруг обычного дома: держать воров снаружи, а рабов внутри. Даже на крышах не было парапетов - негде лучнику укрыться, - ничего там не было, кроме дерзких рогов, по паре на все четыре стороны света. Такова была мощь Миноса: его стены были на море, где господствовал его флот. Я смотрел на дворец молча, стараясь не выдать своего отчаяния. Я чувствовал себя - ну как ребенок, затесавшийся в войско с деревянным копьем. А еще - деревенщиной, неотесанным, тупым... а это еще страшней в молодости.
      - Всё очень красиво, - сказал я. - Но если на Крит придет война, они не удержатся здесь и дня.
      Лукий меня услышал. Но здесь, на родной земле, он слишком хорошо себя чувствовал, чтобы рассердиться. Он беззаботно улыбнулся:
      - Дом Секиры стоит тысячу лет и до сих пор рушился лишь тогда, когда его сотрясал Земной Бык. Когда вы, эллины, еще кочевали со стадами в северной стране травы, Дом Секиры уже тогда был древним... Я вижу, вы сомневаетесь? Это естественно. Мы научились у египтян высчитывать годы и века. А у вас, наверно, в ходу фраза: "Давным-давно, никто не помнит..." Не так ли?
      Он отошел раньше, чем я сумел придумать ответ.
      Во дворец мы вошли через громадные Западные ворота. По сторонам опять стояли, смотрели на нас люди; а перед нами были огромные красные колонны, а за ними - какие-то раскрашенные тени: то ли люди в сумерках портала, то ли роспись на стенах... Я шел впереди, глядя прямо перед собой. Если кто-то заговаривал рядом или что-то еще удивляло меня - я медлил, а потом поворачивался медленно и небрежно, будто только что соизволил это заметить. Оглядываешься назад - это кажется смехотворным: мальчишеское тщеславие, как бы не застали врасплох, не подняли бы на смех мужлана неотесанного... Однако след во мне остался с тех пор на всю жизнь. Я слышал, люди в Афинах говорят, что я держусь более царственно, чем, бывало, мой отец. А смолоду я был шустрый, и вечно во всё вокруг совался, - как щенок, - это в Доме Секиры научился я спокойствию и выдержке; там научился двигаться резко лишь в случае нужды.
      Посмотреть на нас собралась целая толпа придворных, но - сколько я мог понять - эти значили гораздо меньше тех, приезжавших в порт. Забавно. Я ничего не понимал: зачем им было тащиться туда, раз нас все равно привели к ним?.. Мы прошли караульное здание и вошли в большой приемный зал. Там было полно охраны, царедворцев, жрецов и жриц... У дальней стены стоял высокий белый трон, но на нем никого не было.
      И вот мы снова ждали; но на этот раз были окружены лишь ненавязчивым вниманием издали. Люди разглядывали нас осторожно, переговариваясь вполголоса... Чтоб убить время, я поднял глаза - и забыл свое твердое решение ни на что не глазеть: стены были расписаны Бычьей Пляской. Там было всё от начала до конца: красота и боль, искусство и страх, ловкость и мужество, изящество и кровь - вся свирепая музыка этого действа... Я глаз не мог оторвать, пока не услышал женский шепот: "Посмотрите-ка на того. Он уже хочет все знать". Вокруг зашикали: "Тихо!.."
      Загрохотали копья гвардейцев - вошел царь Минос. Он поднялся сбоку на возвышение и сел на свой резной белый трон, положив руки на колени, в позе египетских богов. На нем была длинная красная риза, стянутая поясом, и он казался высоким. А может, это от рогов так казалось: в свете, падавшем из-под крыши, тускло блестело его золотое лицо и хрустальные глаза. В тишине я слышал, как мои Журавли тихо ахнули: "Ух ты!" Но и все. Старые критяне говорили потом, что мы были первой группой на их памяти, в которой никто не закричал от страха, увидев Миноса в бычьей маске.
      Эта маска была творением великого художника - торжественная и благородная, - но я так и не успел ее рассмотреть: всё уже кончилось. Лукий шагнул вперед и произнес несколько слов по-критски (все обряды в Бычьих Плясках шли на древнем языке); какой-то момент мы чувствовали взгляд из-за хрустальных глаз; потом взмах золотой перчатки, снова грохот копий - царь ушел. Нас повели из Приемного Зала дальше, по расписным коридорам мимо бесчисленных колоннад, вверх по громадной лестнице под открытым небом, через какие-то проходы, и залы, и галереи... Мы уже не знали, где север, где юг, откуда и куда мы идем, - а нас вели всё дальше и дальше в глубь Дома Секиры. Критяне звали его Лабиринт.
      Наконец нас привели в Большой Зал. У входа с каждой стороны стояла на каменной подставке двойная критская секира, священная Лабрис. Я догадался, что мы в храме. И верно - у дальней стены, в свете, сочившемся из-под крыши, сияла Богиня. Она была в шесть локтей высотой, в золотой диадеме; золотой передник стягивал ее талию и налегал на пышные складки юбки, искусно сделанные из эмали и драгоценных камней. Лицо ее было из слоновой кости, и из слоновой кости обнаженные округлые груди, а протянутые вперед руки обвивали золотые змеи. Ладони были повернуты вниз, словно призывали к тишине.
      Нас повели дальше - на стенах были нарисованы обряды в ее честь, у ног ее стоял длинный жертвенный стол с золотой инкрустацией; и вокруг этого стола - знакомые лица: те самые аристократы, что приезжали в гавань посмотреть на нас; и среди них - темнокожий грузный Астерион, Бык Миноса. И впрямь - бык: любые двое из них были тоньше его одного.
      Лукий остановил нас в десяти шагах. Мы ждали, люди у стола перешептывались... И вот из-за раскрашенной Богини вышла богиня во плоти.
      Рядом с гигантским изображением она была совсем маленькой. Она и на самом деле была невысокой, даже для женщины, несмотря на свою диадему. Одета она была так же, как Богиня, только змей на руках не было; и даже кожа была похожа на слоновую кость: светлая, чуть золотистая, чистая и гладкая. Соски высоких круглых грудей были позолочены, как и те, над ее головой, и лица были раскрашены совершенно одинаково: глаза обведены чернью, брови утолщены и изогнуты, маленькие рты одинаково красные... Казалось, что и лица под этим гримом должны быть одинаковы.
      Я с детства видел свою мать, одетую для священной службы, и все-таки затрепетал. Мать никогда не претендовала на большее, чем быть слугой божества; а эта маленькая непреклонная фигурка держала себя так, словно могла потребовать всего.
      Она подошла к жертвенному столу, положила на него вытянутые руки - поза была та же, что у Богини... Потом заговорила - произнесла всего несколько слов на древнем языке, - чистый прозрачный голос, будто холодная вода на холодных камнях... Из-под густо накрашенных век нас разглядывали ее темные глаза. На миг наши взгляды встретились - вот тут я вздрогнул. Бычья маска Миноса не так меня поразила, как этот взгляд. Женщина-богиня! И молодая!..
      Она стояла у стола и ждала, а остальные подходили к ней по одному, с глиняными табличками в руках. Каждый показывал на кого-то из нас и клал табличку на стол. Я понял, что это должны быть дарственные обязательства; вроде тех, что мать принимала дома от имени Богини: столько-то кувшинов масла или меда, столько-то треножников... Она читала их вслух, а жертвователь выплачивал все это после.
      Здесь говорили по-критски, но все было точно так же, только здесь они покупали своих жертвенных ягнят. Человек с синей обезьянкой показал на Ирия, мужчина с котом - на Хризу, старуха в парике - на меня... Последним шагнул к столу Астерион и так ударил своей табличкой, что она загремела.
      Она прочитала, остальные глянули изумленно на нее, на него - и хмуро отошли в сторону. Она сказала что-то - я разобрал лишь его имя, - он удовлетворенно кивнул и презрительно оглядел всех остальных. Еще миг она постояла неподвижно, в той же ритуальной позе, положив руки на стол... Потом, глядя ему в глаза, подняла ладони и показала ему его табличку. Она была расколота.
      Тишина стала гнетущей, давящей... я видел, его подбородок спрятался в шее, он потемнел - и не сводил с нее глаз... Она выдержала этот взгляд, лицо было все так же неподвижно, - как у Богини, - потом повернулась и вышла, тем же путем, что пришла; и все подняли кулак ко лбу, отдавая ей дань почтения. Я сделал то же. Всегда надо почитать богов тех мест, куда попал; где бы ты ни был - всегда.