Нечипор прочитал в материнских глазах надежду. Но печально покачал головой:
      - Нет!
      - Пан у нас новый, - сказал отец, - гетман Хмель ему наше село отписал... Полковник Михайло Громыка... Лютый пан.
      - Громыка... - Нечипор от неожиданности поднялся. - Громыка, говоришь?..
      - Он.
      - Я же служил у него...
      - Знаю.
      - Надо было тебе пойти к нему, пожаловаться. Пускай отдал бы корову, сказал бы ему, чей отец...
      - Ходил. Кланялся. Про тебя сказал.
      - А он? - сердце замерло у Нечипора.
      - А он выслушал, накричал, такой шум поднял, что не знал я, куда и деваться, хорошо, что не велел киями угостить... <Мало, - говорит, - у меня тех казаков было? Чинш плати - и все>. С тем я и пошел. Васько Приступа только смеется: <Расскажи, - говорит, - как к пану Громыке в гости ходил...>
      - Будет, тату. - Нечипор закрыл лицо руками. - Будет. Помолчите. Я ж того Громыку под Зборовом своею грудью от пули закрыл. Ранили меня... Насилу отлежался...
      - Зря так поступил, ему, харцызяке, надо пулю в лоб... - рассердился отец.
      - Да тихо, старый.
      Мать умоляюще протянула руки.
      - Злой он, злой, что и говорить... - мать вытерла концом платка губы. - а церковь, спасибо, открыл, попа привез, униата выгнал... За то спасибо...
      - Поблагодарю я его...
      Нечипор стал посреди хаты и загадочно произнес:
      - Пойду к нему, поблагодарю за церковь и поговорю. Меня, думаю, не выгонит.
      - А может, не надо, сынок? - робко попросила мать.
      - Надо, мама!
      ...Всего три дня в Репках Нечипор Галайда. А за эти три дня наслушался про горе и беду столько, что и за год всего не рассказать. Мария, как проведала, что Нечипор дома, сама прибежала. Она одна утешила немного, и печаль отлетела далеко. Ей одной долгим зимним вечером рассказывал, что было и что сталось. А о том, что будет, молчал. Читал у нее в глазах этот вопрос. Видел беспокойство в ее взгляде. Но молчал. Хотя знал уже, что сделает совсем не то, чего ожидают от него родители.
      Васько Приступа смутился, встретясь с Нечипором. Осторожно спросил о Гуляй-Дне. Узнав, что тот неизвестно куда девался, не скрыл своей радости. Не то было бы у него хлопот с этим Гуляй-Днем. Васько Приступа раздобрел, выровнялся в плечах, из-под сбитой набекрень сизой смушковой шапки кучерявился чуб. Над жирными губами лихо закручены усы. В глазах надменность. Сказал:
      - Ты до пана Громыки наведайся. Как поступить с тобой... Будешь панщину работать или на службу в его полк снова станешь... Он сердитый, но справедливый...
      - Зачем корову у отца забрал, Васько? - спросил жестковато Нечипор.
      - Не я брал, - испугался Приступа, - пан приказал, чтобы чинш исправно платили. За твоим отцом еще долг - сухомельщина да попасное...
      - Что ж, заплачу. Погоди, заплачу, - загадочно ответил Нечипор и отошел от Приступы.
      Остался Приступа один посреди улицы, растерянно глядел вслед Нечипору. Решил: с этим надо быть настороже...
      ...Репки, казалось, кто-то подменил. Не узнать. Сколько хат с забитыми окнами и дверьми! Подошел Нечипор к хате Кияшка. Ни окон, ни дверей. Заглянул внутрь. Ветром намело кучу снега. В углу, где когда-то стоял стол, желтеет прошлогодний бурьян, а под потолком заиндевелая икона.
      Дальше, за селом, улица упиралась в стену панского палаца. Там, за той стеной, был полковник Громыка. <Что ж, обожди, полковник, я еще к тебе приду. Поговорим>. Нечипор повернул назад и пошел к Марии. Пришел - в хате ни ее, ни матери. Догадался: видно, на панщине, в усадьбе. Тогда, точно и не по своей воле, ноги сами пошли в ту сторону, где подымалась каменная стена, а из-за нее виднелась покрытая снегом высокая крыша.
      ...Полковник Михайло Громыка выглянул в окно. У коновязи уже стоял оседланный конь. Казак в жупане расчесывал ему гриву и то и дело поглядывал на окна. Громыка потянулся, предчувствуя приятный холодок зимнего дня, который сразу охватит его, едва только сядет на коня. В эту пору он каждое утро выезжал в поле. Скакал час-два, пока мылом конь не покроется, а тогда возвращался. Подумал: <Недолго придется так развлекаться, вот-вот жди от гетмана гонца>. Крикнул грозно:
      - Гей, джура!
      Джура вырос в дверях, поклонился, точно переломился в поясе, и ловко выпрямился. Глаза устремлены на полковника.
      - Сапоги и кунтуш!
      Джура через минуту снова был тут. Помог натянуть сапоги, подал кунтуш. Громыка не спеша застегнул белую шелковую сорочку под кунтушом. Прошелся по светлице, рассыпав звон серебряных шпор. Джура стоял у порога, ждал. Со стен на полковника Громыку смотрели какие-то надменные паны в латах и пани в старинных пышных платьях. Следили за ним, как казалось Громыке, испуганными глазами. А как же было им не пугаться? Кто это похаживал по светлице? Не пан Кисель, слуга короля польского, и не Ерема Вишневецкий, бывший владелец этого палаца, а полковник гетмана Хмельницкого - Михайло Громыка, который еще не так давно только есаулом был. Тот Громыка, который правнуков и внуков вот этих панов, умелою рукою изображенных живописцем, громил под Корсунем и Пилявой, под Зборовом и Берестечком... Правда, под Берестечком не вышло, как думал гетман... Но это не помешает тому, чтобы теперь все обошлось как следует. Громыка посмеивается над панами, висящими на стенах, и от удовольствия даже подмигивает джуре.
      - Пани встала? - спросил у джуры.
      - Изволят еще почивать, пан полковник.
      - Управитель тут?
      - Ожидает ваших приказаний, пан полковник.
      А что приказывать? Все идет как полагается. Зерном, слава богу, полны амбары. Уже и фактор приезжал, заберет, наверно, на этих днях. В конюшне восемь десятков венгерских коней, да таких, что и хан бы от зависти лопнул. Чинш посполитые платят. Непослушания нет... Правда, только вчера жаловался Приступа: языками плетут, мол, что Кисель, что Громыка - одно племя. Собачьи головы - и все! Что ж, разве он, как тот Кисель, расплодил униатов? Выгнал ведь их, чтоб и не смердело. Церковь своим коштом обновил, новый купол возвел. Плотину приказал новую сделать. Три новых мельницы поставил. Пусть себе мелют, сколько угодно, только не языками. Но чинш, известно, должны платить. И работать должны как следует.
      У Киселя все шесть дней на панщине были, а у него ведь не панщина, а отработок в счет чинша - три, правда, порою, если надо и четыре, и пять дней... Что ж с того? Это только для общей пользы. Вот война будет - денег много понадобится.
      Утреннее спокойствие рассеивается от этих мыслей. Вспоминает - недели три назад, в Чигирине, Капуста сказал ему:
      - Слушай, полковник, жалуются на тебя, что крут на руку до посполитых... Ты осторожнее...
      Что там осторожнее! Кому поле пахать, кому хлеб сеять, а кому воевать и край от панов да униатов оборонять...
      Джура замер у порога. За порогом ждет Приступа, почтительно покашливает в ладонь. В сенях лягавые псы кидаются к двери, рвутся во двор.
      На другой половине палаца проснулась уже пани полковникова. Ключница стоит в ногах, почтительно сложила руки на груди. В глазах одна сметана, губы расплылись в медовой улыбке. Как пани изволили почивать? Какие сны привиделись? Погода нынче хорошая. На завтрак зажарили, как велено, с вечера шестерых цыплят, сварили юшку. Холодец такой, что под зубами скрипит. Узвара две макитры. Вино венгерское приготовили и меда свеженького.
      Пани Громыка лежит, слушая, как сыплет словами, точно горохом, проворная ключница. Спрашивает:
      - Индюков заморских чем кормили?
      - Орехами, пани.
      - А гусей подвесили под крышу?
      - А как же, подвесили в мешках и уже кормили галушками, как велено. Еще радость какая: свинка, которая с пятном на лбу, опоросилась...
      Пани крестит рот, зевает.
      - Сон привиделся...
      Ключница - само внимание.
      - Привиделось: лежу в поле, ромашка передо мною, хочу сорвать, не дотянусь...
      Лицо у ключницы становится печальным, она шевелит губами.
      - ...Потом дотянулась, сорвала, а на место ромашки - злотый...
      - Прибыток получите, пани, прибыток. Сначала, что дотянуться не могли - это худо, и ромашка - худо. Недруги, злой наговор. А то, что, сорвавши, увидали золото на ладони, значит корысть получите великую.
      Пани полковникова слушала ключницу.
      - Прибыток, корысть - это хорошо. Лишь бы не война. Но, видать, быть-таки войне, ведь вчера вечером Михась говорил: <Ты, серденько, готовься, скоро прощаться будем, надолго ли, не знаю, но уж такие дела...>
      Ключница сыплет горохом слов, но пани полковникова не слушает уже, мысли обращены на другое... Неохотно она подымается с постели.
      ...Полковник Громыка уже собрался выходить. Джура сбегал за саблею, подал полковнику, кланяясь, доложил:
      - В сенях казак какой-то просится до вас, пан полковник. Есаул изволили передать.
      Громыка положил саблю на кресло, подкрутил усы. Казак, какого беса ему еще надо? А может, гонец? А, чтоб ей, этой вседневной заботе!
      - Живей давай его сюда.
      ...Нечипор Галайда стоял перед своим бывшим полковником. Держал шапку в руке.
      - Челом бью, пан полковник!
      - Челом, челом и тебе, казак. Что скажешь?
      Оглядел острым взглядом всклокоченную чуприну, желтое лицо, лихорадочный блеск глаз, потертую свитку, сбитые сапоги.
      - Что скажешь, казак?
      Да какой это, до беса, казак? Хлоп какой-то. Уже грознее и нетерпеливее крикнул:
      - Что тебе?
      - Повидаться пришел, пан полковник.
      - Только и думки было - с тобой встретиться, - насмешливо сказал Громыка.
      Но Галайда не обиделся:
      - Не узнаете?
      Полковник даже повеселел.
      - Что-то не припомню, где это мы с тобою вместе пировали?
      - Пировать - того, правда, не было, а воевали вместе - это было, пан полковник.
      Громыка нахмурился. Заложил руки за спину, спросил:
      - В реестре?
      - Нет.
      - Как сюда попал?
      - Отцовщина моя тут.
      Гнев сдавил сердце, но Галайда сдерживал себя и говорил тихо, только крепче сжимал шапку в руке.
      - Как звать?
      - Галайда. Казак третьей сотни...
      Он ждал - теперь Громыка вспомнит. Всплывет в памяти августовский день, поле битвы под Зборовом, гром пушек и он, Галайда, точно из-под земли вынырнув, заслоняет полковника своей грудью от вражеской пули... Но на лице полковника суровое презрение и нетерпение. И глухая обида наполняет сердце Нечипора Галайды. Громыка молчит, и Нечипор уже знает: ни за что на свете не напомнит он полковнику об этом дне.
      - Чего хочешь от меня?
      - Корову у родителей моих в поволовщину забрали, - глухим голосом говорит Галайда, - прикажите воротить...
      - Вот что! Так не ко мне обращайся, к управителю...
      - Я вас прошу, добром прошу...
      - Ты что? Придержи язык! Прикажу на конюшне палками угостить... Пошел отсюда!
      Громыка сделал шаг к Нечипору и гневно повторил:
      - Вон!
      - Под Зборовом вы иначе говорили со мной, пан полковник... - У Галайды дергались губы, сорвался голос. - Под Берестечком к своему столу кликали. Теперь палками грозите... Рано в паны вышли, пан Громыка...
      Полковник рванул из-за спины руку и ударил Нечипора по щеке.
      - Ах ты, сволочь, бродяга! Есаул! Казаки!
      Джуру как ветром вымело. У Нечипора в глазах потемнело. Пошатнувшись от пощечины, он увидел полковничью саблю на кресле, и все дальнейшее произошло молниеносно. Когда есаул и Приступа вбежали в покои, Громыка навзничь лежал на ковре, с перерубленным горлом, а Галайда стоял над ним с саблей в руке.
      9
      В посольском приказе в Кремле посол гетмана Хмельницкого, полковник Иван Искра, говорил:
      - Изнываем в великих тяготах, панове бояре, войско королевское села палит, всех, кто замечен в непослушании шляхте, сажают на кол. Только в феврале месяце на Подолии сожжено двенадцать сел. Ведомо вам - сейм в Варшаве не утвердил Белоцерковского трактата. Сие означает - скоро новое посполитое рушение. С крымским ханом король ведет переговоры. Подговаривает его сообща ударить на нас, чтобы гетмана с войском толкнуть против Москвы. Пусть братская кровь льется, вот чего хотят...
      - Не беспокойся, посол, - ближний боярин Василий Васильевич Бутурлин чинно разгладил окладистую черную бороду. - Туркам выгодно, чтобы у Речи Посполитой руки были связаны, пока султан с Венециею воюет...
      - Сие неоспоримо. Но живем в непрестанной тревоге. Единая надежда ваша помога. Гетман дозволения просит послать посольство к вам, хочет просить царя принять под свою высокую руку войско наше со всеми селами и городами... - Искра, как подобает, помолчал минуту-две, потом продолжал: Король дозволил татарам в счет дани брать ясырь в южных землях наших. Перекопский мурза больше шести тысяч жен и детей в ясырь забрал... Православных на галерах теперь, как звезд в небе... Изнываем в тяготах, панове бояре. Одна ваша помощь может спасти. Еще гетман велел сказать: весной должен начать поход, дабы предупредить войну. Есть вести, что польный гетман Мартин Калиновский с отборным войском движется на нас. Гетман Хмельницкий челом бьет, чтобы в том разе, если фортуна от нас отшатнется, дозволить ему со всем войском отойти в земли царства Московского, а только королю и панам ляхам не поддаваться.
      Бояре - Бутурлин, Морозов, Милославский, князь Прозоровский, дьяки Алмаз Иванов и Григорий Лопухин - внимательно слушали Ивана Искру.
      - Сами, панове бояре, видите, народ наш одного желает - быть с русским народом воедино. Сами видите, в каком большом числе идут в вашу землю. Поляновский договор...
      Бутурлин только шевельнул плечом. Возразил:
      - Поляновский договор - дело не вечное!
      Иван Искра, сплетя пальцы рук, перегнулся через стол.
      - Униаты силою заставляют людей ходить в свои церкви. Нами перехвачена грамота от кардинала-примаса униатскому епископу Климашинскому. Писано в грамоте: дескать, в каждой проповеди надо оскорбительно о православии говорить, и православные обряды языческими в том письме названы. Вот-вот дождемся, что на кострах начнут жечь наших попов... В Дубне из православного собора икону с ликом спасителя выбросили на мусор...
      Искра перевел дыхание, заговорил спокойнее:
      - Просит гетман оказать ему сейчас помощь, продать пушек тяжелых двадцать, да легких пушек числом тоже двадцать, мушкетов тысячу и гульденок двести. Могу ли быть в надежде?
      - Будь в надежде, полковник, - Бутурлин кивнул головой. - Дело неотложное, скоро решим. Великому царю о просьбе гетмана будет сказано.
      ...В тот день велено было быть у царя Алексея Михайловича в Преображенском дворце стрелецкому воеводе Артамону Матвееву да ближним боярам - Бутурлину, Милославскому и Морозову.
      Дьяк Алмаз Иванов, затаив дыхание, наклонив голову на правое плечо, записал:
      <С пушечного двора боярина Морозова дать гетману Хмельницкому Богдану пушек числом двадцать да легких пушек числом двадцать тож. Брянскому воеводе князю Мещерскому и путивльскому воеводе Хилкову - дать мушкетов девятьсот, какие в их оружейнях для нового набора стрелецкого числятся>.
      Что затем было говорено, дьяк не записывал. Приговорили: посольство от гетмана Хмельницкого в Москву может прибыть, царь с ним говорить будет.
      Про замышленный гетманом поход на Молдавию, приговорили: в сие дело не вмешиваться, а ежели король обратится, тогда и обсудить. Хмельницкому совет дали договора с крымским ханом на вечную дружбу не заключать, от турок держаться в стороне. Послам царя в Варшаве настаивать перед королем - дабы зла казакам не чинил, а соблюдал Зборовский договор. На все требования королевских послов оказать помощь Речи Посполитой, двинуть стрелецкие полки против гетмана Хмельницкого, отвечать: <Того не можем>. Поляновским договором предусмотрена помощь в случае нападения врага из чужих краев, а тут война домашняя, - ведь и сам канцлер пан Лещинский о событиях на Украине писал, что сие есть <беллюм цивиле>.
      Из-за всех этих решений возникало одно: Поляновскому договору конец. Да теперь уж никто из бояр иначе и не мыслил. Шла речь только: когда именно? А спешить в таком деле не следовало.
      Конец договора означал объявление войны. Можно и нужно было ожидать создания новых союзов.
      Боярин Морозов был прав. Речь Посполитая уже сейчас нащупывала пути к заключению военного договора с Крымом, вела переговоры в Стокгольме с шведскою королевою Христиной, да и папа Римский не замедлил вмешаться. Принятие Хмельницкого с войском и со всем народом под высокую цареву руку будет первым и решительным шагом, который положит конец Поляновскому миру и начало войне. К такой войне надо было притти не с голыми руками. Два десятка стрелецких полков дела не решали. Тут шла речь уже не о мелких военных стычках, а о великих баталиях, в которых придется рисковать судьбою Московского царства. Шла речь о войне с державою, на помощь которой придет немало сил.
      Царь Алексей Михайлович, выслушав бояр, сказал:
      - Гибнуть народу, родному нам по вере и крови, не дадим.
      Ближние бояре поняли: быть войне.
      Что ж касается просьбы гетмана о дозволении казакам селиться на русских землях, было приговорено:
      <Московская держава богата великими и обширными землями, есть где в ней селиться, и если снова казаки угнетены будут поляками, его царское величество дозволяет им перейти на речки Дон и Медведицу, в места просторные и пригожие, а если селиться войску в иных местах кучно, вблизи рубежей, то будут нежелательные стычки и наезды>.
      Иван Искра имел еще две приватных беседы с боярином Василием Васильевичем Бутурлиным и, долго не задерживаясь в Москве, выехал в конце марта в Чигирин.
      10
      Удивительное единодушие проявили на этот раз Выговский, Капуста и Мужиловский. Во всяком другом деле каждый твердо держался своего, а тут все в один голос:
      - Казнить смертью.
      Гетман не спешил. Послать человека на виселицу - вещь нехитрая. Сказать по правде, в глубине души и он был того же мнения, что и старшина. Но особое внутреннее чувство, к которому он прислушивался и которым редко пренебрегал, подсказывало: <Не спеши>. Правда, человеку, который поднял руку на полковника его войска и причинил ему смерть, была одна дорога - на кол. Будь это на месяц-два раньше, гетман ни минуты не колебался бы. Но теперь, после многочисленных универсалов про послушенство, после раскрытия заговора среди старшины и крутых мер, какие он принял, вопреки предостережениям многих из его сотоварищей, теперь, накануне важных событий, он должен был проявить всю осторожность. Речь шла о казаке, да еще о таком, которого знали в полку. Следовало хорошо подумать.
      - Помысли, Богдан, какой поступок, - настаивал Выговский, - руку поднял на Громыку. Да чего тут толковать: на кол - и конец! Распустились, собачьи головы! На каждого из старшины нож за голенищем держат. Казнить его прилюдно, чтобы все казачество знало, как таких злоумышленников карают.
      Мужиловский и Капуста одобрительно закивали:
      - Непременно так поступить.
      - Написать универсал, чтобы все казаки знали!..
      Гетман молчал. Казалось бы, о чем толковать? Так полагали полковники. Но не так думал Хмельницкий.
      ...С той минуты, когда Васько Приступа и есаул схватили Нечипора за руки, скрутили их за спиной, хотя он и не сопротивлялся, прошло не много времени.
      Связанного Нечипора спешно доставили в чигиринский замок, на суд и расправу к Лаврину Капусте. Есаул Кравец знал, как поступить. Оставить Нечипора в Репках было бы небезопасно. Кто знает, как на это посмотрит и поспольство, и казаки. Нашлись такие, которые вместе с Галайдою были и под Зборовом, и под Берестечком. Рассказывали, как когда-то Нечипор спас полковника от смерти, как ходил за языками, как саблею рубил врагов, так, что пыль столбом... А теперь вишь до чего недоля да обида довели. Джура всюду разболтал: <Полковник кричали, ударили казака по лицу...> Он своею грудью его от пули заслоняет, а тот в благодарность кулаком по роже!.. Видали! Куда годится? Есаул понимал, чем грозят такие речи. Не мешкал. В тот же день Нечипора, связанного по рукам и ногам, кинули в телегу, накрыли рядном, и под охраною десятка верных казаков отправили в Чигирин.
      Лежа на холодных сырых камнях в подвале чигиринского замка, Нечипор припоминал до мелочей тот роковой день. Нет, не с плохим намерением шел он к Громыке... Но разве поверят, что только оскорбление, нанесенное ему полковником, вызвало этот неистовый порыв, что страшная злоба мгновенно залила сердце и едкою желчью ослепила взор? Кроме сабли, он тогда ничего уже не видел. Выхватив ее из ножен, понял, что это единственный миг, когда можно отплатить за все: за мучения на гуте, за дикую расправу жолнеров, за обездоленных родителей, за несбывшиеся надежды...
      Темно и холодно в каменном мешке. Ни солнечного луча, ни живого слова. Вспомнил - тут, в Чигирине, старый приятель, Терновый Мартын. Как бы ему весточку о себе подать? Но дозорцы за окованными железом дверьми злые, как бешеные псы. Один ответ - кулаком под ребра.
      Нечипор знал: дорога теперь ему - только на виселицу... Была в сердце великая скорбь. Как там родители, Мария? Но они были далеко, и не оставалось уже никакой надежды увидать их. Теперь он знал - спасения не будет. Недаром сам полковник Капуста допрашивал его. Дивное дело! Неужели он надеялся на спасение? Тогда надо было не даваться есаулу и Приступе... Но у него и мысли такой не было. От кого и куда должен был бежать? Кто дал право Громыке ударить его? За что?
      Снова гнев наполняет сердце Нечипора. Разбить бы кулаками эти двери, вырваться на волю, туда, к своим побратимам, сказать всем про муки, про боль, напомнить прежние обещания старшины и гетмана... Разве затем бился под Корсунем, рубился под Зборовом, не колеблясь, кинулся под пулю, защищая Громыку, чтобы гнить в убожестве, чтобы мать и отец в нищете мучились, чтобы любимая девушка отрабатывала панщину, чтобы вместо Киселя сидел в Репках Громыка?
      Нечипор не знал, что сто казаков из Белоцерковского полка челом били гетману, просили уважить прежние заслуги Галайды и взять во внимание то, по какой причине он поднял оружие на полковника.
      ...Посреди ночи Галайду, дремавшего на гнилой соломе, разбудили дозорцы. Нечипор увидал лица казаков, озаренные пламенем факелов, и сердце упало. Он переступил порог своего страшного жилища, думая, что ему предстоит уже последний путь. На дворе пошатнулся, вдохнув свежий воздух, темное синее небо показалось ему солнечно-светлым, и стало несказанно жаль себя, так, как никогда еще себя не жалел. Нечипора втолкнули в повозку, двое верховых стали позади, караульный отпер ворота, и повозка покатилась. Один из казаков поровнялся с повозкой, наклонился к Нечипору:
      - К гетману везем тебя. Улыбнулась тебе доля. Ты в ноги пади, вымоли себе жизнь...
      ...Нечипор Галайда, очутившись с глазу на глаз с гетманом, в ноги не упал.
      Прислонившись спиною к стене, он закрыл глаза и стоял так несколько минут, ожидая, пока утихнет страшный шум в голове. Нечипор ждал всего, но не мог и думать, что встретится с гетманом. Открыл глаза, увидел: прямо перед ним стоял гетман, заложив руки за пояс кунтуша, и, слегка наклонив голову, пристально разглядывал Нечипора.
      - Вот ты какой! - услыхал Нечипор густой, зычный голос. - А я думал страшнее.
      Повернулся спиной к Нечипору, прошел в другой конец светлицы, к столу, поставил по правую руку от себя пятисвечник, сел.
      - Подойди ближе, сядь вон там, - он указал рукой, прикрыв глаза от света краем ладони.
      Нечипор послушно оторвался от стены, сел у края стола на скамью. Гетман молча разглядывал Нечипора. Сверлил пытливым взглядом из-под седых бровей.
      - Это ты под Берестечком в табор Богуна через вражеские окопы пробрался?
      У Нечипора защекотало в горле. Одними губами, беззвучно выговорил:
      - Я, гетман.
      - Помню, хорошую службу сослужил войску... Женатый?
      - Нет, гетман...
      - Выпей, - гетман налил кубок и протянул Нечипору, - мед добрый, субботовский, пей...
      Нечипор несмело взял дрожащими пальцами кубок. Какая-то надежда теплою волною шевельнулась в груди.
      - Пей, пей, - сказал Хмельницкий, налил себе, поднял кубок и выпил одним духом. Поставил, вытер платком усы, покачал головой: - Зачем бороду отпустил?
      <Смеется>, - недобро подумал Нечипор.
      Тихо ответил:
      - В тюрьме не бреются, пан гетман.
      - А ты живи так, чтобы в тюрьму не попадать. Разве казаку место в тюрьме? Казак в седле должен быть, посреди степи, чтобы путь стлался перед ним далекий, чтобы конь копытом землю пробовал, чтобы ветер в лицо крылами бил. А ты какой казак? Ты теперь не казак...
      - Я не в реестре, - сказал Нечипор, отодвигая кубок, - мне счастье не улыбнулось, гетман...
      - Ты не один, Галайда, паны сенаторы в Варшаве на сейме снова приговорили, чтобы реестр был только в шесть тысяч. А казаков сколько?
      То, что гетман до сих пор ни словом не обмолвился про Громыку, наполняло сердце Нечипора дурным предчувствием. Хмельницкий продолжал:
      - Снова быть войне, Нечипор Галайда. Или, может, думаешь, лучше панам покориться? Они уже и гетмана нового нашли, сотника Забузского, может, слыхал? Так как же ты, Галайда?
      - Мне все равно, гетман, мне одна дорога...
      - Куда ж твоя дорога пролегла, Галайда?
      В глазах Нечипора запрыгал потолок, заколыхался стол, гетман отплыл куда-то далеко в угол, потом приплыл снова на то место, где был. Галайда зажмурился.
      - Моя дорога, видать, - на виселицу, гетман...
      Так он сам начал разговор, невмоготу было уже.
      - Сам выбрал себе ту дорогу, казак, - сурово проговорил гетман.
      Охваченный отчаянием, Нечипор вскочил на ноги. Ударил себя кулаком в грудь...
      Хмельницкий прищурил глаз, откинулся на спинку кресла, процедил:
      - Что, может, и на меня с ножом?
      Нечипора эти слова пригвоздили к месту. Упал головой на стол, потом заставил себя подняться. Показал Хмельницкому багровое пятно на виске.
      - Он ударил меня, ударил, обесчестил. Я грудью от смерти его закрыл... Под Зборовом...
      - Знаю! - Гетман хлопнул ладонью по столу, как бы приказывая Нечипору молчать.
      - Знаю, Галайда. Но кто тебе дал право подымать руку на полковника?
      Нечипор молчал.
      - Поступил Громыка негоже, должен мне челом бить! Есть на всех суд и расправа. Все должно делаться по закону... Знаешь ли ты, что паны только о том и мечтают, чтобы раздор и смуту посеять в нашем войске? Ты что ж, им на помощь стал?
      - Гетман, - хрипло проговорил Галайда, - взгляни, гетман, что вокруг тебя творится. Ты пойди сам по селам, послушай, о чем народ толкует, погляди, сколько полковников твоих плохому научились у панов...
      Все, что думал в эти дни, все, что испытал злого и страшного, про ту ночь на гуте, про расправу Гармаша и Тикоцинского, про сестру Килыну, про нищету отца и матери, про свои надежды несбывшиеся - обо всем горе и обидах сказал Нечипор.
      - Все тебе поведал, гетман. Можешь посылать меня на виселицу или на кол, выбирай сам, какой смерти достоин я.
      Голос Галайды прозвучал твердо, и Хмельницкий, глянув на него исподлобья, вдруг сказал:
      - Нет, ни виселицы, ни кола тебе не выберу, хоть и заработал ты одно из двух. Волю даю тебе, Нечипор Галайда, сам выбирай себе дальше дорогу...
      Хмельницкий хлопнул в ладоши. Нечипор Галайда, широко раскрыв глаза, глядел на гетмана. Джуре, появившемуся в дверях, Хмельницкий приказал:
      - Скажи есаулу - одеть казака Галайду, дать саблю, коня...
      Джура скрылся за дверью. Нечипор, не сводя глаз с гетмана, прижал руку к сердцу:
      - Дай еще послужить тебе, гетман... дозволь!..
      - Не мне служи, казак, вот ей служи честно, - Хмельницкий, сверкнув глазами, указал рукой на окно, за которым синела весенняя ночь, - ей служи честно, отчизне нашей. Она теперь в муках великих. Терзают ее иезуит и шляхтич, и татарин, и турок, уния моровою язвою ползет. Иди в свой полк, казак Галайда, скоро быть битве. Там, на поле битвы, с саблею в руке, покажи свою силу...
      ...В гетманском универсале, объявленном в Белоцерковском полку, говорилось, что бывший казак этого полка Нечипор Галайда из села Белые Репки убил насмерть полковника Михайла Громыку и за этот злоумышленный поступок генеральным судьей приговорен к казни через повешение. Но понеже оный Галайда под Зборовом спас в бою жизнь полковнику Громыке, а под Берестечком добыл отвагою своею великую заслугу перед войском, гетман Богдан Хмельницкий приговор генерального судьи отменяет и дозволяет Нечипору Галайде быть дальше в полку, дабы на поле битвы искупить свой грех.
      Казаки, выслушав гетманский универсал, говорили:
      - Хмель за нас горою стоит...
      - Хмель не даст казацкие вольности затоптать...
      - Громыка запанствовал, вот и пал от руки казака... Где ж такое слыхано, чтобы у казака поволовщину брать?..
      Об этих речах Капуста доложил гетману. Хмельницкий ничего не сказал на то, лишь загадочно улыбнулся. А что было говорить? Разве он и раньше не знал, что именно так будет? Полковники советовали: <Надо так сделать, чтобы все казачество знало...> Что ж, он сделал.
      И правда, двух недель не прошло, как о гетманском универсале знали далеко за пределами Белоцерковского полка.
      Случай с Галайдой снова подтверждал, как крепко держит он, Хмельницкий, сторону казачества, не дает никому поблажки, хотя бы и полковнику, и снова казаки говорили: <Единая наша надежда - гетман Хмель>.
      Теперь Иван Выговский понял, почему Хмельницкий не соглашался на все уговоры казнить Галайду.
      Трудное время переживал генеральный писарь. Больше чем когда-либо ему надо было беречься, хотя самый опасный для него человек - Малюга уничтожен. Выговского бесило, что его отстранили от переговоров с Москвой и доверяли теперь только второстепенные дела. Писарь прилагал все усилия, стараясь убедить московского посла Зеркальникова в том, что Хмельницкому верить нельзя, что Хмельницкий держит руку султана и замышляет вкупе с ним и с ханом всякие злые дела против царя...