Мэлор, избравший для своей лаборатории помещение бывшей навигационной рубки, ежедневно наблюдал оранжевые вспышки в недалекой старт-финиш-зоне, откуда, вскоре после каждого финиша, начинали тянуться к планете и, реже, к Переходняку длинные вереницы даже без увеличения достоверно наблюдаемых пассажирских и грузовых планетолетов. Работа Мэлора обеспечивалась с размахом; весь ремонтный завод звездолета был переориентирован на безотлагательное выполнение его заказов, и навигационный компьютер почти опустевшего космического города находился целиком в его распоряжении. Штат помощников зато был невелик: два оператора, технолог да Чжуэр, выполнявший роль посредника между Мэлором и Коорцентром и немного иронично, но гордо, с каким-то необъяснимым оттенком ностальгии называвший себя офицером связи. Впрочем, малочисленность персонала отнюдь не угнетала Мэлора и даже была ему на руку. В еженедельных сводках для Ринальдо Чжуэр однообразно сообщал, что М.Ю.Саранцев работает ровно, увлеченно, хотя и несколько механически, частенько засиживается за компьютером ночами, занимаясь теоретическими проблемами и разработками по регулировке ядра, от сближения с кем-либо уклоняется, хотя не угрюм, скорее просто рассеян, замкнут на деятельность собственного мозга. Копии с материалов Мэлора, аккуратно передаваемых им Чжуэру, прикладывались к сводкам и отсылались на Землю тоже. Предполагалось, что таким же образом через две-три недели уйдет и разработанная технология аппарата связи, который затем будет быстро построен посредством копирования здешнего экспериментального образца, после чего Ринальдо и Мэлор смогут вновь побеседовать непосредственно и обсудить планы на будущее.
      Мэлор не возлагал на этот разговор никаких надежд. Более того, он никоим образом не хотел этого разговора. Он не поверил бы теперь ни единому слову Ринальдо, а ответно лгать ему в глаза или поддакивать с деланным сочувствием в ответ на его фарисейство было свыше сил Мэлора.
      Было ясно, было очевидно, что Ринальдо обманул его подло и малодушно; Мэлор не мог теперь подобрать никаких объяснений действиям Ринальдо относительно него, Мэлора, кроме отчаянного нежелания круто изменить политику с эвакуации части на спасение всех. Дурман повиновения из сострадания рассеялся.
      Ринальдо был теперь прозрачен для Мэлора: щуплый перепуганный тиран, бросающий в термоядерную топку сорок миллиардов человек ради того лишь, чтобы скрыть свою безграмотность, замести следы и продлить мертвое вращение маховиков и шестерней изжившей себя власти. В голове не укладывался этот ужас.
      О чем тут можно будет говорить? Отвечать на такое нужно не словами.
      Сегодня - день ответа.
      Должно удаться.
      Откуда же берутся такие люди до сих пор, в тысячный раз с болью и ненавистью думал Мэлор, идя в свою рубку. Серебристые мягкие ступени - на вид зеркальный металл, на ощупь текинский ковер - винтом возносили его выше и выше, к тому мигу и той точке пространства, где он сможет наконец отомстить и поставить все на свои места. Власть развращает, растлевает, думал он, идя по безлюдному коридору, залитому веселым, как бы солнечным светом, власть, власть. Что она такое? Неужели только ради утехи больного самолюбия, не имея никакой иной корысти, можно пойти на преступление? Невозможно поверить, и не верить - нельзя; преступление совершилось у меня на глазах, и я даже не сразу это понял, потому что это невероятно, немыслимо. Он же просто от меня избавился. Вышвырнул. Сослал, чтобы я не шумел. Ненавижу, ненавижу! И как ловко эти мерзавцы пользуются тем, что у нас совесть есть, а у них - нет. А я еще берег его, боялся слово резкое сказать, сострадал... Вспоминая свое сочувствие и уважение, загипнотизировавшие его во время последнего разговора, Мэлор готов был выть от унижения и бессильной обиды.
      Да неужели всякая необходимость напрячь силы общества сверх обычного из-за таких вот Ринальдо будет до скончания века приводить не только к героизму, но и к фашизму? Но тогда этот палач в чем-то прав: скажи правду, и скачущими пузырями вынырнут из беспросветно-коричневой жижи времен шарнирно шустрые, как марионетки, штурмовые отряды с негаданными шмайссерами образца XXII века; и лица тех, кто, надрываясь, строит корабли и сам готов без понуждения забыть себя ради ближних, плотно лягут в перекрестия лазерных прицелов для того, чтобы способность к любви и самопожертвованию обрела единственный, беспросветно-коричневый адрес. Ах, вы живете ради людей? Так живите ради тех людей, которых мы вам укажем. А кто вздумает выбирать сам - пуля. Сколько их будет, мерзавцев? Пять процентов? Пятнадцать? Пятьдесят? Уже не знаю. Уже не уверен, что пять. Нет, нельзя искушать перенапряжением; для таких, как этот Ринальдо, перенапряжение - золотое времечко. Но что же делать, если без перенапряжения не спастись?
      Хватит, хватит, я все исправлю, думал Мэлор, опуская дрожащие, ледяные руки на кристаллические сенсоры пульта, наконец-то их безграмотность я обращу против них, на пользу нам... Тяжело, страшно - но что же делать? Кто, если не я? Землю-то, людей-то надо спасать! И щурят, и ветлу над Лбовкой... и те сотни километров Китайской стены, которые не предназначены для эвакуации... Во что бы то ни стало.
      Сложные соцветия индикаторов экранировки и сигнализации расцвели на панелях; в открывшемся, казалось, прямо в искрящуюся звездную бездну панорамном экране было видно, как гиперболическая громада смонтированного в пространстве генератора поплыла, ориентируясь - блики звезд текли по ее полированным бочкообразным бокам, - и уставилась семисотметровым раструбом на солнце Терры. Мэлора била нервная дрожь, и мимоходом он пожалел, что не прихватил свитер; он начинал революцию один, без прикидок и проверок, он никому не мог доверять из тех, что были вокруг; и неудачи не должно было быть, победа нужна была с первой попытки. Изнутри на двери рубки беззвучно и массивно наползли тускло отблескивающие листы непробиваемых штор, четко вошли в пазы - и с мягким, но раскатистым в хрустальной тишине зала щелчком захлопнулась блокировка.
      Запел зуммер. Мэлор дал контакт, и голос Чжуэра встревоженно сказал из селектора:
      - Мэлор Юрьевич. Куда такая утечка энергии? Сегодня эксперимент не оговаривался и в утвержденном плане не значится, по-моему.
      Вот я и начинаю врать. Но что делать-то? Вести себя подло с подлецами - долг честного человека, подумал Мэлор в тысячный раз. И все равно ему было душно и тошно, и в глубине души он не был уверен в правоте этой истины - от нее тоже припахивало пьяным перегаром какого-то захолустного штурмбанфюрера, перебравшего шнапсу, оттого что его обошли по службе.
      Счастье, подумал Мэлор, что не видно лица.
      - Вы ошиблись, - сказал он. - Это из другой сферы. По линии работы со звездой, а не по связи, - он старался говорить совсем ровно, чтобы не выдать бешеного волнения. - Помните, в самом начале планировался параллельный проект "Регулировщик"?
      - Да, помню, - сказал Чжуэр после паузы. - Ринальдо говорил.
      Будь проклят ваш Ринальдо, думал Мэлор, распаляя себя. И ведь я было раскусил его, когда узнал о медкомиссиях; а он, почувствовав, начал вываливать ужас за ужасом, так что я жалеть его начал, гада...
      - Но сроки не были утверждены, - закончил Чжуэр.
      - Считайте, что я потихоньку начал, - отрезал Мэлор.
      РИНАЛЬДО
      - Ринальдо, - напевно и тихо сказала Чари.
      Точными, чуть угловатыми движениями подростка она поставила на столик два бокала, полных ароматного сока, и, не присаживаясь, отошла к окну. Остановилась к Ринальдо спиной; разрозненные ленточки ее короткого платья, разлохмаченные и развеянные движением, улеглись, и длинные полосы прозрачного шарфа, далеко отставшего, пока Чари шла, невесомыми извивами протекли по воздуху ей вдогон и не спеша опали. Этот шарф, который Чари так любила в память их первой встречи, молча выжигал душу Ринальдо, он казался рябым от цифр - так напоминало его нервное и таинственное колыхание распечатки Мэлора, развернувшиеся из его бумаг в тот последний день. Светлая тоненькая фигурка замерла на фоне распахнутого в небо слепящего окна.
      - Вы похожи на Санта-Клауса, - не оборачиваясь, сказала Чари. - Вы такой хороший... Знаете, я могу отвернуться или зажмуриться и все равно всегда знаю, где вы. Всей кожей чувствую. Потому что от вас идет тепло. И взгляд у вас как горячая добрая рука. Я всегда чувствую, куда вы смотрите. Сейчас вот сюда, - она заломила за спину тонкую сильную руку, мизинцем провела по своей шее, по смешным позвонкам, обтянутым гладкой загорелой кожей. И негромко, счастливо засмеялась вдруг. - А сейчас - вот сюда, - и, опустив руку, положила ладонь на нежное, смуглое бедро там, где обрывался спутанный ворох платья.
      Ринальдо смотрел на шарф, свисавший вдоль бедра. Шарф казался рябым.
      - Вы просто телепатка, Чари, - сказал Ринальдо сквозь ком в горле.
      - Нет. Просто вы очень хороший.
      - Чари, вы меня этими словами просто убиваете. Я чувствую себя каким-то обманщиком. Вы же ничего не знаете про меня.
      - Знать... Что мне за дело, какие поступки вы совершали? Какие слова говорили кому-то? Мне важно, какой вы. А я это чувствую. Скажите, Ринальдо, - произнесла она глухо от скрытого волнения, - если бы... молодая красивая девушка в вас влюбилась как сумасшедшая... вы были бы рады?
      - Чари, мне... - он не сразу собрался с силами для ответа. - Мне прежде всего было бы очень совестно. Вы ведь сами сказали: молодая и красивая. Значит, уж всяко она не в меня влюбилась, а в того, кого выдумала, потому что с какой стати ей, такой, влюбляться в меня? А я как бы использую ее грезу, чтобы потешить замшелое мужское самолюбие... Нет, я не смог бы радоваться.
      Она помедлила, - она тоже не сразу смогла продолжить.
      - И вам это даже не помогло бы в работе? - горестно пробормотала она.
      Против воли Ринальдо чуть улыбнулся.
      - Чари, вы ужасно похожи на мальчишку. И статью, и характером.
      Она рывком повернулась. Шарф, прилипнув к воздуху на миг, замкнулся вокруг нее прозрачно-синей двойной спиралью, а потом стал медленно, невесомо разматываться. С пунцового лица на Ринальдо смотрели громадные пламенные глаза.
      - Я девочка, - страстно выдохнула она так, словно открывала ему самую страшную и самую пленительную свою тайну.
      Однажды она пришла к Ринальдо прямо в Совет - в строгом темном платье до полу, преображенная и странно повзрослевшая то ли на несколько лет, то ли на близость с любимым. Она сказала, что ее зовут Ревекка Иде, и Ринальдо не сразу вспомнил, откуда ему известно это имя.
      - Вызов подписан был вами, - мертвенно говорила она, так убийственно напоминавшая Чари, хотя совсем не была на нее похожа; а он тем временем листал в памяти личное дело Мэлора. - Прошло уже два месяца. Я нигде ничего не могу узнать. Я обращалась в информационный центр, но там вообще нет данных на Мэлора Саранцева. Скажите хотя бы - он... жив?
      - Вы его жена?
      - Я его жена.
      - Не беспокойтесь ни о чем. Ваш муж жив, конечно, и плодотворно работает. Вы еще будете гордиться им...
      - Я им давно горжусь. Я хочу гордиться им с ним рядом.
      - Пройдет еще несколько месяцев, а может быть даже недель, и вы встретитесь. Обещаю.
      - Но что все это значит? Я никогда не подозревала...
      И Ринальдо, вспомнив, что на Терру эту женщину не пропустили и что он, вдвое старше ее, давно отлюбивший, виновный, сгорит с нею в один и тот же миг, содрогаясь от отвращения к себе, снова начал безукоризненно лгать.
      С того дня он скрывался от Чари. Ему было приятно слушать ее, видеть ее, ощущать рядом стройную страстную молодость - поэтому он не имел на все это права. Ссылался на занятость, когда она звонила, говорил скупо и отчужденно. Прятался. Выдуманная юная влюбленность, как и следовало ожидать, не протянула и десяти дней; Чари пропала. Ринальдо знал: уже на кого-то другого, притягивая, смотрят ее глаза, чьей-то другой руки ждет и просит ее чуткая кожа; он был этому горько рад.
      Заработает связь, думал он.
      Не объясняя цели, он уже поручил специалистам меркурианского астрофизического центра просчитать якобы чисто теоретическую задачу: количество энергии, необходимое для разрушения в околосолнечном пространстве нейтринного фона с учетом концепции Стюарта-Саранцева. Робко, как бы из-под полы он перенацелил сразу несколько лабораторий экологической службы с практической задачи ограничения нарастающего заражения регионом Южного тропика на поиск возможностей в обозримом будущем погасить это заражение полностью; и профессора, имеющие допуски к сверхзакрытой информации, но ничего уже не понимающие в скачках намерений и планов правительства, привычно и мужественно выражали неуверенность в существовании таких возможностей. Ринальдо и сам не знал, зачем отрывает до предела занятых, надрывающихся людей от конкретного дела ради мечты, которую всерьез даже боялся планировать осуществлять. Иногда в нем вдруг просыпалась немощная, необъяснимая надежда, и он суетился, посылал рекомендации и указания, проводил консультации... Не объясняя. Как бы ни для чего. Но в глубине души он твердо и безнадежно знал, что все это действительно ни для чего, и по ночам, оттесняя маленькую горячую Чари в мрак, над ним нависало и медленно падало, с хрустом проламывая дымящиеся ребра базальтовыми плитами букв, докрасна раскаленное слово "поздно", - и он кричал. И, просыпаясь, думал: заработает связь. Тогда я позову его. Мы сядем друг напротив друга и еще раз спокойно все обсудим. Еще раз. Обсудим спокойно. И будем друг другу доверять во всем. И все исправим. И его будет любить его жена. И я смогу смотреть людям в глаза. Он ждал, но как заведенный непреклонно и точно выполнял свой долг: корабли уходили уже дважды в сутки, начальный запас техники был уже перечелночен на Терру, и оттуда с обратными рейсами сообщали о нормализации положения колонистов; Совет ежедневно получал скрупулезные и точные сводки, которые Ринальдо полностью составлял сам; растекание отходов в Южном полушарии было практически приостановлено, и многократное просчитывание на моделях давало надежду, что по крайней мере в течение двух с половиной месяцев границы зоны заражения не будут расширяться, так что председатель Совета Ромул Нгоро, поздравляя экологов с этой почти невероятной победой, посетил их плавбазу в море Уэдделла и на пресс-конференции ни с того ни с сего решился заявить, будто очаг распространения военных ОВ удалось, кажется, локализовать наконец, - а Ринальдо, услышав это, вынужден был начать прикидывать, что месяца через два нужно будет, чтобы объяснить неизбежный прорыв заграждения, придумать какое-нибудь полуторавековой давности глубоководное захоронение радиоактивных отходов, растревоженное предыдущей катастрофой; он делал это и многое другое, но как во сне. И по утрам, усталый и обессиленный после нескольких часов маетной дремоты, он просыпался в ужасе от наваливающегося дня, тяжко наполненного ненастоящим; пока суета очень нужного и очень срочного ненастоящего не захватывала его с головы до ног и не отвлекали от беспросветной утренней тоски частные успехи - корабль загрузили на три часа раньше планового времени; силы безопасности накрыли фабрику наркотиков в высокогорной пещере на территории Таиланда; заводам на Венере удалось поднять выпуск рабочего вещества почти на два процента, а значит, можно либо отправлять к Терре один дополнительный корабль в тридцать семь дней, либо почти на два процента снизить убийственный выпуск рабочего вещества в Антарктиде, и надлежало срочно и безошибочно выбрать, что предпочесть, - пока он не тонул во всем этом, ему хотелось биться об стену головой. Он шел к стоянке орнитоптеров, летел в Совет, вокруг были по-доброму возбужденные этими успехами сильные люди, и Ринальдо, пряча глаза, шептал: заработает связь.
      Родные, замечательные, ну подождите еще месяц. Я попрошу его вернуться, мы сядем друг напротив друга и все спокойно обсудим. Совсем все, клянусь вам. Совсем все.
      ЧАРИ
      - Ой, да брось ты дурить, - проговорил Аскольд почти ласково, но с каким-то ленивым пренебрежением. - Ты же сама хотела.
      Чари сердито поправила платье.
      - Сама хотела, сама и расхотела, - ответила она. - Шагай, шагай, бычок. Руки загребущие, а целоваться не научился. Цвет лица мне помнешь.
      Аскольд презрительно фыркнул и двинулся было вновь ее обнять нефритовая буддийская свастика с внутренним подсветом тяжело мотнулась на серебряной цепочке по его обнаженной груди. Чари отпрянула и, продолжая пятиться, поднялась на ступеньку крыльца.
      Ступенька скрипнула.
      - Хоть бы каменюку снял сначала, - сказала Чари, успокаиваясь.
      Аскольд ласково погладил холодный дымчатый нефрит.
      - В ней - вся сила, - добродушно ответил он.
      - Ну вот иди своей силой гвозди заколачивай, а до живых девушек не суйся.
      - По-моему, - убежденно сказал Аскольд, - ты сумасшедшая.
      Она помолчала, соображая, и вдруг виновато согласилась:
      - Наверное. Я даже не знала... то есть, я знала, только не знала, что это так навсегда. Самой удивительно. Совсем весь мир изменился. Ты правда, Аскольдик, пожалуйста, иди уже. Ничего тебе тут не обломится. А мне ничего там не обломится. И ничего не поделаешь.
      Он несколько секунд завистливо и восхищенно вглядывался ей в лицо, а потом засвистел нечто модное, повернулся с видом "не больно-то и хотелось" и вразвалочку пошел прочь по лесной тропинке. Его широкая загорелая спина в свете сентябрьского заката светилась чистой медью, но скоро пропала в золотом месиве листвы и бликов. Чари долго стояла на ступеньке, водя пальцами по бревенчатой стене и кончиком языка проверяя губы, и собиралась с духом - сердце колотилось так, что уши глохли. Потом напоследок втянула носом пахнущий сухими листьями воздух и вошла внутрь. Комната матери тонула в половодье осенних цветов.
      - Мам, - сказала Чари небрежно, - позови Ринальдо в гости. Он ведь очень по тебе скучает, я знаю.
      Айрис окаменела в плетеном кресле у окошка - и книга, которую она только что спокойно читала, казалось, тоже окаменела и потеряла текст. Сколько веснушек у нее на плечах, подумала Чари. Интересно, когда он ее обнимал, их было сильно меньше?
      - Ну что ты так смотришь, мама? - тихо спросила она.
      МЭЛОР
      Чжуэр был раздражен и зол.
      - Мэлор Юрьевич, - с нескрываемым беспокойством сказал он, когда на пульте селектора зажегся знак контакта. - Ваш эксперимент идет уже пять часов. Я поднял всю документацию, переговорил с технологами - такого мы не планировали и даже не обсуждали. Лаборатория перерасходовала энергию на две недели вперед. Почему вы заперлись? Я настоятельно прошу вас объяснить происходящее.
      - Хорошо, что вы позвонили, - раздался жесткий, заледеневший голос Мэлора, и Чжуэр невольно подобрался. - Я как раз хотел. Эксперимент идет уже пять часов, и через сорок две минуты, если не ошибаюсь, стартует очередной порожняк на Землю.
      - Да, действительно.
      - Потребуйте отмены старта. Дело в том, что на старте корабль взорвется. Пространство перенасыщено декваркованными нейтрино. Я блокирую на Терре все находящиеся здесь корабли и все корабли, которые будут прибывать. Только, Чжуэр, не вздумайте, например, пытаться отрезать меня от энергии. Посмотрите на счетчики. Перерасход относится к первым полутора часам, а сейчас я почти ничего не беру от реактора, потому что присосался непосредственно к звезде.
      Чжуэр оправил ремни комбинезона. Он даже не стал переходить к пультам контроля.
      - Я ничего не понимаю, - сдержанно сказал он.
      - Это хорошо, - ответил голос Мэлора. - Это значит, что вы будете слушать внимательно. Я, видите ли, нашел способ стабилизировать земное солнце, доложил об этом вашему Казуазу, но тот, боясь уж не знаю чего очевидно, что я спасу Землю и тогда вся его грязная история всплывет, отправил меня с глаз долой. Но он не учел одного. Надпространственные каналы и есть надпространственные каналы, и то, что до Солнца отсюда шестьсот с лишним парсеков, не играет никакой роли. Аппарат связи, который мы смонтировали, вполне пригоден для того, чтобы отсюда взять Солнце в энергетический кокон. Расстояние требует только некоторого увеличения энерговооруженности, но эту проблему я решил. Я уже сказал, что качаю прямо из ядра звезды. Звездой пришлось пожертвовать, и через месяц с небольшим - уточненные данные я вам, разумеется, сообщу - она коллапсирует. Но к тому времени у нас скопится достаточно арестованных кораблей, чтобы, вырвав у них все лишние потроха, вывалив грузы, эвакуировать колонию обратно на Землю. Ведь ни машины, ни продовольствие везти не понадобится - они домой полетят... домой. Где все уже хорошо.
      Он запнулся. Мысль, холодным всплеском полыхнувшая где-то поодаль от произносимых слов, не была новой - он гнал ее, но она все равно стояла позади, словно хмурое, напоенное осенним дождем дерево, и время от времени роняла крупные капли на обнаженную спину души.
      Он не был уверен, что кораблей хватит.
      Это легче легкого было проверить, без всякого компьютера, в уме, - но он запретил себе даже пытаться просчитать, потому что действовать нужно было вне зависимости от того, останутся на Терре люди к моменту коллапса или нет. Если бы Мэлор точно вычислил, что два или, скажем, пять миллионов не удастся втиснуть обратно в до предела облегченные звездолеты, это добавило бы ему мучений, но не остановило бы. Потому что он спасал всю Землю, всю Солнечную систему. Ради этого стоило жертвовать - какими-то долями процента, не больше. Тревога совести была бессмысленна, она выгрызала душу, но пойти у нее на поводу - значило отдаться на волю Ринальдо, который убьет четыре пятых.
      Одно Мэлор знал твердо, как если бы это был упрятанный в трепещущих листьях неуверенности крепкий ствол стоящего позади дерева. Убийцей он жить не сможет. Если на Терре останется хоть один человек, - он, Мэлор, спустится с орбиты вниз и черную смерть замученной ради жизни Солнца солнцеподобной звезды встретит рядом с тем одним, или двумя, или двумя миллионами, которых убил, спасая.
      И совсем уже некогда было ему размышлять о том, что, коль скоро ни о чем не подозревающих людей приходится за глаза делить на спасаемых и обреченных, значит, в расчеты все же вкралась ошибка. Ее не выявить аналитическим разбором тактики, потому что она - не деловой просчет, но мстительная погрешность против неких истин, которые всегда кажутся слишком общими и вечными для того, чтобы быть применимыми; и не рассудок, а только совесть ощущает противоестественность самой стратегической посылки: один человек молча выкраивает из всех остальных процент потерь. Только совесть, ничего толком не понимая, шепчет: "Обман!" - пока мозг строит ей наперекор безукоризненные, далеко идущие планы; но в тот самый момент, когда уже мерещится, будто самое трудное позади, и жертвы были не напрасны, и уже не придется больше брать себя и других за глотку ради будущего счастья, эти планы с каким-то мистическим, вековым постоянством, и вместе с тем всегда неожиданно, вдруг жидко и скользко выворачиваются наизнанку и, как в шторм лопнувший парус, свирепо хлещут обрывками и своего создателя, и всех, им спасенных.
      Мэлор никогда не думал об этом, и тем более теперь ему некогда было забираться в эти дебри, но отволглые листья сомнений трепетали и роняли твердые тяжелые капли, а Мэлор содрогался, превозмогал, старался не раскиснуть и был уверен, что это - мужество.
      - Только имейте в виду, - жестко сказал он, - процесс уже пошел. Если вы, скажем, ухитритесь меня взорвать или срочно протаранить генератор в пространстве - все зря, потому что баланс звезды нарушен. В ближайшем будущем она так или иначе либо коллапсирует, либо взорвется. Терра обречена. Я не блефую, Чжуэр. В моей каюте, в левом верхнем ящике стола, вся математика. Покажите экспертам.
      Посеревшие губы Чжуэра беззвучно шевелились. Мэлор умолк ненадолго, а потом закричал так, что динамик селектора захрипел от перегрузки, глухо и раскатисто взрываясь на взрывных согласных от хлопков воздуха о микрофон:
      - Я не дам вам спалить Землю! Покуражились, безмозглые, хватит!!
      Чжуэр непроизвольно встряхнулся, будто пытаясь проснуться.
      Но проснуться не удалось. Мир совершил головокружительный оборот. В экспериментальном зале, залитом холодными огнями светильников, с резко отблескивающими гранями пультов, пребывала власть. Дурацкая сталь на двери мешала прийти, дать ей кофе или сок и укрыть ноги пледом.
      - Я понимаю, - проговорил Чжуэр медленно.
      - Очень рад, - сказал динамик с веселой злостью. - Тогда постарайтесь мне больше не мешать. Я заблокировался в зале и выйду отсюда только когда смогу окончательно убедиться, что все мои распоряжения выполняются. Помните, Чжуэр, я вам не доверяю! Всем! - он перевел дух и просто закончил: - Но Землю я спасу.
      - Мэлор Юрьевич, - от волнения хрипловатым голосом произнес Чжуэр, а как у вас с едой?
      - Черт, - сказал Мэлор после долгой паузы, - как вы точно бьете. Видна школа. Я сам не так давно сообразил, что даже термоса с кофе прихватить не вспомнил. В голове одни формулы.
      - Мэлор Юрьевич, - голос Чжуэра дрогнул. - Я клятвенно обещаю вам, что мы не сделаем ни одной попытки насильственно прекратить ваше предприятие. Вы убедили меня. Клятвенно обещаю. Разблокируйте зал, не мучайте себя. Будем работать. Вы же понимаете, что переиграли Ринальдо.
      Как только язык повернулся сказать такое. Пять лет вместе, пять лет... как верный пес...
      Но язык повернулся.
      - Каким-то малохольным языком вы заговорили, Чжуэр, - насмешливо сказал голос Мэлора. - Да какие тут могут быть клятвы, когда речь идет о таком деле. Верю, не верю... на ромашках гадать. Я обязан исходить из худшего. Поэтому делайте, что вам говорят.
      И это все решило. Если бы дверь открылась, Чжуэр без колебаний низложил бы незадачливую власть и старался бы потом не вспоминать о своей минутной слабости, ибо настоящая власть - в глубине души он знал это точно, - как бы ей по-человечески ни приходилось плохо, должна зависеть лишь от себя.
      Но дверь не открылась.
      - Поторопитесь с кораблем, - приказал динамик. - Если он погибнет, это будет на вашей совести.
      - Есть, - ответил Чжуэр.
      Я ненавижу вас, Ринальдо, думал Мэлор, зябко ежась у громадного, залитого трепещущими радугами индикаторов пульта. Засунул под мышки холодные влажные ладони. Будьте вы прокляты. Из-за вас я стал лгуном; теперь - насильником; завтра, возможно, - убийцей. И вы ни малейшего выхода не оставили мне. Потому что справиться с подонками, что там ни говори, можно только их оружием. Ведь подействовало, подействовало! Не то что мои слова там, в кабинете... На насилие приходится отвечать насилием, потому что больше на него ответить нечем. А смолчать, стерпеть - нет права, если ты не подонок.
      Погибну я или нет, но все откроется и Ринальдо будут судить. Судить. Если только он не окажется сумасшедшим.
      Хорошо, если бы он оказался сумасшедшим...
      Как еще объяснить, что он просто не пожелал спасти Землю от взрыва Солнца?
      Если я погибну, Бекки с кем-нибудь другим будет кормить пингвинов с рук...
      Вот как надо делать дела, с хищным восхищением думал Чжуэр, быстро и энергично шагая к транспортному узлу. Парень сработал ювелирно. Ударное применение монополии на информацию, доходчивая сильная угроза и четкое распоряжение. Шантаж и диктат. Я давно подозревал, что это эффективнее всего. Теперь поработаем. Жаль, моему старику так и не хватило смелости.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РЕЗУЛЬТАТ
      РИНАЛЬДО
      - Получено радио с Меркурия на ваше имя.
      - Читайте, голубчик, - устало сказал Ринальдо, с трудом скрывая необъяснимую, но непреоборимую неприязнь, - он так и не смог привыкнуть к новому секретарю.
      - Зашифровано вашим шифром, - сказал Варош.
      - Хорошо. Давайте.
      Он поставил на стол опустевшую чашку, на дне которой вздрагивали лоснящиеся крупные капли. Он только что ознакомился с сообщением экологов: динамическое ограждение прорвано северо-западнее Огненной Земли - под угрозой Галапагосы и чилийское побережье. Он только что ознакомился с ответом астрофизиков, чисто теоретическая задача отсечения Солнца от нейтринного фона была решена, и решение оказалось фатальным: нужна энергия, равная полной энергии звезды по меньшей мере класса Солнца; такую энергию в Солнечной системе просто неоткуда взять, в ней лишь одна звезда, само Солнце. На плане Мэлора можно ставить крест.
      Хорошо. Мы вывезем десять миллиардов. Пусть даже двенадцать. Пусть даже - кровь из носу - двенадцать с половиной. Но что будет с их душами там, когда они узнают все? Легче всего отмахнуться: это их проблемы, нам бы разобраться со своими, с тем, что навалилось сейчас, а уж души, понимаете ли, - пусть спасибо скажут, что живы остались, и не киснут, вот и все души. Но...
      Если у них снова возникнет какая-то трудность, которая потребует общих усилий?
      Доделывать, переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз...
      Но когда мы решаем, будто переделывать уже не придется, и то, что делается сейчас, - совершенно правильно на все времена, нужно лишь делать скорее и лучше, тогда мы предпочитаем исключительно веру. Так быстрее, легче, необременительнее. Кажется, что это в интересах всех - не дать делу утонуть в досужих спорах; споры же в такие времена всегда почему-то называют досужими, наверное, из страха оказаться не в состоянии убедить оппонентов в своей правоте. Так, вдобавок, и людям здоровее: общая вера упрощает и соединяет, а личные раздумья - усложняют и разъединяют, и нужно на порядок больше доброты, терпимости, понимания, чтобы сохранить способность к общению; куда проще дать отстричь себе две трети человеческого мозга и этим застраховаться от угрозы человеческого одиночества. Но когда приходит неизбежное время начинать сначала и переделывать, тот, кто раньше просто верил, теперь так же просто не верит - и он уж пальцем о палец не ударит. И уже сам спровоцирует следующий шаг в ад - нарастание принуждения. На которое так сетует потом. И вместо того чтобы следить за точным соблюдением наилучшей меры, следить сообща, одни все силы отдают тому, чтобы заставлять, а другие - тому, чтобы уклоняться. А когда мера оказывается пройденной и начинается сопротивление и распад всей социальной структуры, заставляющие принимают их за сопротивление и саботаж уклоняющихся. И по привычке отвечают механическим, бездумным усилением давления. И так вместе влетают в следующий кризис.