Бегом. На крыльце сталкивается с тремя женщинами, врачом и сестрами. Быстро идут к будке. Морозный ветер, скрип голых ветвей. "А лошадей-то не видно". - "Будет как в Ольгинской. Все в последний момент". - "Никто не умер?"-"Вроде никто. Честно говоря, спешила, даже не посмотрела". - "Вы знаете, я не представляла, что они такие грубые. Все об одном и том же".
      Из будки выходит врач Сулковский, коротко здоровается и - мимо. "Как вам Сулковский?" - "Ничего, но суховат. Там штабе с левой рукой - русский витязь". - "А знаете, как он храпит!"
      Через несколько минут женщины вернулись в классы и стали собирать раненых.
      Повозок долго не было, но теперь никто не волновался, и все были уверены, что не бросят. Сидели и лежали на тюфяках, курили, дремали. После завтрака, кислого молока и хлеба, у многих была отрыжка. И Нина ничуть не обращала на это внимания, словно они были детьми. В Екатеринодар, Екатеринодар!
      Наконец подводы застучали колесами по замерзшей земле. Вышли. С мешками, волоча винтовки, обросшие, страшные. Неподалеку бухнул орудийный выстрел, в воздухе что-то зашелестело, как будто прогремел гром, и с чмоканьем поднялся в саженях двадцати от школы черный фонтан.
      Кто-то сказал:
      - Граната.
      И Нина испугалась. Скорее, скорее прятаться? Она стояла у крыльца, и все внутри скулило от страха. Потом застыло. В дверях толкались, втискиваясь обратно.
      - Бросьте, господа, это случайный выстрел? - уверенно произнес Артамонов и пошел к подводам, таща в здоровой руке мешок и винтовку.
      В Екатеринодар?
      И вправду - больше не стреляли. Оказалось, эскадрон красных с пушкой насунулся на Хомутовскую и отошел. Но далеко ли? Сколько там эскадронов?
      Снова заснеженная черно-белая степная рябь, ржавая зелень озимых, колыхание подвод, терпкий запах конского навоза. Армия без тыла, флангов, базы. Она окружена со всех сторон. Любой бой может стать последним. Армия уходила от врага и входила во врага, не в силах ни оттеснить его, ни разгромить.
      Колонна движется широким солдатским шагом, выровнены штыки, отмерены дистанции между отделениями и взводами, отбиты рота от роты. За колоннами патронные двуколки, пушки, лазарет, повозки обоза. И в арьергарде студенческий батальон генерала Боровского, который перед выходом из Ростова сулил юношам геройскую смерть.
      В подводе, где едет Нина, вместо Христяна новый человек, капитан Ткачев. Он ранен в бедро осколком. Маленький, сероглазый, курносый. Рассуждает о женственной природе России, которой нужно оплодотворяющее семя Запада, ибо, как чуждая и Востоку, и Западу, Россия-матушка должна либо погибнуть, либо войти в европейскую семью.
      Артамонову это не по нраву, и он спорит, втягивает в спор и донецкую капиталистку, как он называет Нину.
      К полудню небо проясняется, заметно теплеет. Степь начинает дышать и оттаивать. Артамонову наскучивает спорить.
      По размокшей земле шлепают копыта, постукивают у грядки винтовки.
      - Весна? - говорит он и хлопает по грядке ладонью. - А вы хороша собой, донецкая капиталистка. Небось много в женихи набиваются?
      Нина строго глядит на него и не отвечает.
      - Я - что? - поправляется Артамонов. - Мы как те древние греки, триста спартанцев... На нас грешно сердиться.
      - Я не сержусь, - говорит она, видя, что он все понял.
      Ткачев подхватывает мысль о спартанцах, но переворачивает на свой лад. Получается, что добровольцы - это последние европейцы в России, а против них восстала азиатская орда.
      - Весна! - повторяет Артамонов. - Эх! В Екатеринодар...
      - Отогреемся, отоспимся, соберемся с силами, - подхватывает Ткачев. - И снова пойдем, теперь уж обратно.
      Никто его не поддерживает, и Ткачев умолкает.
      Нина смотрит в колышущийся воздух, напоминающий ей о родном уголке. Неужели она когда-то вернется домой? Вернет свою собственность. Она вспоминает, как в Новочеркасске молодой поручик рассказывал ей, что расстреливают без всякой злости, из-за нужды, чтобы отобрать сапоги или меховую безрукавку.
      - Наблюдаю я за вами, - послышался голос Ткачева. - О чем таком задумались?
      - Так, - сказала Нина. - Работал у меня паренек. Я его жалела, на курсы направила. А он вместо благодарности - возненавидел. Теперь заядлый большевик...
      - Вы придумываете ему жизнь?-усмехнулся Ткачев - А он хочет всего-навсего равенства с вами. Свободы, равенства и братства... Вы не заметили, почему все, кто хочет добиться какой-нибудь выгоды, требует свободы и равенства? Потому что это туман, уважаемая госпожа капиталистка! Никакого равенства быть не может. Французы совершили свою революцию, а где у них равенство? Так и у нас. Тот же парадокс. Зовут за мир, равенство, а на деле убивают лучших офицеров, топчут святыни. Объявите сейчас в нашей армии равенство - все рассыплется. Вот вам ответ...
      - А какая же защита?-спросила Нина.
      Ткачев не сразу ответил, и его ответ свелся к верности дедовским заветам. Он не знал, где защита.
      И никто не знал.
      Прошли станицу Кагальницкую (при выходе из нее снова стычки с красными), потом Мечетинскую и Егорлыцкую.
      Миновала неделя похода. После Егорлыцкой началась сильная оттепель, степь сделалась черно-бурой. На пашнях обнажилась озимь. Яркое солнце припекало по-летнему, пахло свежей землей, и хотелось чего-то необыкновенного. Если закрыть глаза и не видеть захлюстанных грязью лошадей и черноземную бахрому на вальках и постромках, не чувствовать мучительно-медленного движения по раскисшей дороге, не чувствовать зуда в немытой голове, если ничего не замечать, то дружная весна - чудо.
      На повороте дороги впереди сияли штыки колонны. Шли, не останавливаясь.
      За неделю Нина отдалилась от своего возлюбленного и реже думала о нем. На каждом ночлеге у нее оказывалось слишком много дел, а когда дела заканчивались и раненые засыпали на соломе, она вместе с другими женщинами едва успевала умыться в сенях, и силы покидали ее. Перед засыпанием она вдруг вспоминала Ушакова. Устал? Сыт ли? Не заболел? И реальность ускользала от нее.
      Екатеринодар, столь сладко грезившийся в начале похода, переставал манить.
      Артамонов любопытствовал: как живут настоящие капиталисты? Правда, что они пьют и едят на золоте и все могут купить-продать?
      В его словах таилось какое-то осуждение. Он прощупывал, насколько она с ними.
      Нина могла сказать, что ее отец - доктор, что она недолго пробыла капиталисткой, но ей не хотелось поддаваться его осуждению. Да, она капиталистка! Она всегда хотела свободы. Оторвалась от родителей, не уступала шахту, готова была бороться.
      - Что вам не нравится в капиталистах? - спросила она.
      - Если мы все вернем назад, у вас будет ваш рудник, вы снова будете богатой, - сказал Артамонов.
      - Вы хотите, чтоб я пошла по миру?
      - Вы идете ради вашего рудника, а мы - ради отечествам, - сказал Ткачев. - Согласитесь, разница есть. Нам надо знать, кто рядом с нами.
      - Да, ради рудника! - с вызовом произнесла Нина. - А ваше отечество...
      - Что наше отечество? - спросил Ткачев.
      - Сгнило ваше отечество! - сказала Нина. - Так же, как его защитникам полковник Матерно дает подводы. Вот оно во всей красе! А мой рудник давал уголь для обороны, пока такие патриоты, как Матерно, не довели все до развала... Поэтому, господа, прежде чем предъявлять претензия женщине, немножко подумайте. Даже офицерам думать полезно.
      - Ладно, не сердитесь, - сказал Артамонов. - Нам еще идти и идти. И кто дойдет, один Бог ведает.
      Ткачев промолчал, стал поправлять санитарные сумки, с которых сползла его нога. Он посмотрел вдаль на пологие холмы. Пора воевать, говорил его взгляд, нужен враг. Его шея покрылась розовыми пятнами. Из-под фуражки на висках торчали отросшие белесые волосы.
      Шлепали, чмокали колеса. Обоз медленно полз к Лежанке, там уже начиналась Ставропольская губерния, земли Войска Донского оставались сзади.
      7
      По обозу пробежал слух: в Лежанке большевики. Село таилось за горизонтом. В небе над плоскогорьем как будто вспорота подкладка. Раскрылись бело-розовые облачка шрапнелей и полетели по ветру. Глухой гром орудийных выстрелов еще не тревожил. За первыми облачками поплыли новые. Ударили добровольческие пушки. Близко, за холмом, рванули взрывы гранат.
      Обоз шел, не останавливаясь, прямо туда. Ткачев взял винтовку, передвинул прицельную планку. Улыбнулся.
      Кругом небо и пашня. Слышны частый стук пулеметов и россыпь винтовочных выстрелов. Боя не видно, и поэтому он нереален. Выскочил слева разъезд красных, покрутился на холме и исчез. Из обоза успели вызвать тех, кто с винтовками. Больше некому защищать, все части впереди.
      Обоз по-прежнему не останавливается. Лежат на бурой траве обочины два трупа, офицер и казак. Лица в сырой грязи, шинели набухли кровью. На шляху три ямы от гранат. Все поворачивают головы. У офицера рассечено как бритвой голенище сапога.
      На холме перед спуском к реке обоз останавливается. Большое село с двумя церквами отделено рекой. Река уже вскрылась, в воде видны серые льдины. Мост. Все сходятся к мосту. Офицерская цепь идет, не ложась, прямо на мост. Вот остановились. Слева и справа медленно бредут по пахоте цепи Корниловского полка и юнкера. Сверху видно, как добровольцы охватывают с обеих сторон реку. Артамонов и Ткачев все понимают и обмениваются короткими фразами о ледяной воде и фланговом обходе.
      Нина не понимает, почему цепь перед мостом залегла. Лежит. Обоз стоит. Солнце удлиняет тени подвод и лошадей. И вдруг впереди цепи вскакивает человек в белой папахе, бежит к мосту. Стучат пулеметы. Справа и слева над водой видны головы в фуражках, руки с винтовками. Правильная война. Красные в клещах.
      С ревом и свистом скачет на мост конный дивизион. Сверкнули обнаженные клинки.
      Пашня, река, пулеметы, мост, крики, выстрелы. Затихло враз. Только отдельные хлопки. Лежанка наша, Нина Петровна!
      И тревожно, пусто на сердце. Что с Ушаковым? Что с Виктором?
      Обоз спускается к мосту. Золотится, отражая солнце, вода. Бодро стучат копыта по настилу. И снова - чмокание по разжиженному чернозему. Слева и справа лежат человеческие тела. Один с поджатыми к подбородку ногами, с разрубленным плечом. В воздухе кисловато-медный запах крови. Второй на спине, с открытыми глазами, наклонил голову, блестят перерубленные белые хрящи шеи.
      Возница дергает вожжи, подгоняет лошадей. Поскорее бы проехать.
      Но на улице вдоль повыщербленного пулями забора - убитые в солдатских шинелях, среди них двое в офицерских фуражках. И от подводы к подводе передается:
      - Наши!
      Однако кто-то замечает, что на погибших офицерах нет погон. Значит, красные. Так им и надо!
      * * *
      Виктору вода была по грудь. Он рычал от холода и показывал, что не боится. На том берегу шли быстро, все были радостны и веселы, что удачно пробрались и теперь ударят с тыла. Из переулка выскочил усатый пожилой, кинулся к добровольцам.
      - Товарищи!
      Его тотчас пристрелили. Подбежали - хрипит, черными пальцами врывается в грязь. И взводный, усатый подполковник Бударин, опустил винтовку штыком вниз и на бегу ковырнул его в сердце штыком. "Зачем раненого?" - мелькнуло у Виктора. Пробежал дальше, хлюпая полными воды салагами. Убитый лежит с сухими ногами, а у живого ноги мерзнут. И как раз из переулка выбегает еще один усатый краснюк. Виктор бежал на него. Краснюк поднял винтовку. Что, стрелять хочет в Виктора? Но резко хлопнуло сзади три или четыре раза, и краснюк взмахнул руками, приподнялся на воздух и стал падать, выронив винтовку.
      После взятия Лежанки на улицах добивали раненых - без стрельбы, штыками и прикладами. Пленных, среди них было несколько бывших офицеров, расстреляли возле кладбища: война на истребление, пленных девать некуда.
      Виктор с тремя студентами вошли в брошенную хату и стали устраиваться на ночлег. Уже вечерело. В хате было сумеречно, тепло. В раскрытом сундуке бугрились скомканные кофты и юбки. Видно, в спешке хозяева что-то искали. Студенты скинули шинели, разулись и разделись донага. Черт с хозяевами! Важно, что печка теплая. Закутались в пестрое тряпье. Гимнастерки и сапоги разложили на лежанке сушить.
      Виктор, улыбаясь, признался, как боялся идти к реке. Он чувствовал подъем духа оттого, что не струсил, что первый бой прошел так удачно, что все уже позади.
      - А как ты краснюка испугался? - весело спросил один из студентов, переодетый в белую ночную сорочку. - Я его сразу на мушку - и в рай.
      - Чего испугался? - возразил Виктор.
      Студент в сорочке потер голые плечи и стал пританцовывать, смеясь и дрыгая ногами, как в балагане.
      Второй студент, откопавший хозяйские подштанники и желтую кофту, хлопнул себя ладонью по заду и заскакал козлом.
      Третий, в юбке и безрукавке, столкнул с лавки Виктора, и все вдруг стали по-детски прыгать, топать, размахивать руками.
      Только-только они начали согреваться и забыли про страх, в сени кто-то вошел. Они встали и посмотрели на дверь.
      Вошли четверо офицеров, среди которых Виктор узнал капитана Ушакова.
      Должно быть, в темной хате ряженые парни показались офицерам опасными. Винтовки с поразительной скоростью были подняты на изготовку, после чего начались расспросы, и офицеры стали усмехаться.
      - Что ж, настоящее крещение в ледяной купели! - прощая студентам их вид, произнес рослый полковник. - А теперь потрудитесь одеться поприличнее.
      Сухощавый штабс-капитан заглянул в печь и вытащил чугунок с кашей, затем зажег лампу, сдвинул ногой тряпичный половик и поднял крышку подпола.
      Студенты строго глядели на спускающегося вниз штабс - капитана, будто он показывал чудеса.
      - Сметана и масло! - послышался из ляды бархатистый баритон.
      Не успели студенты и глазом моргнуть, как хозяевами положения стали уверенные в себе, властные корниловцы.
      - Юнкера, вы должны уступить нам, - сказал полковник. - Мы раньше вас выбрали эту хату. Вы по ошибке посчитали ее незанятой.
      Но уступать не хотелось. Студент в ночной сорочке скрестил на груди руки, наступил одной голой ступней на другую и стал глядеть вбок. Другие запереглядывались.
      - Вам все ясно? - громко спросил полковник. - Чтоб в пять минут очистили помещение.
      8
      Четвертого марта в станице Кореновской стало известно, что в ночь на первое марта Екатеринодар оставлен войсками Кубанской Рады. В это не верилось. После тяжелых переходов и боев позади остались Плоская, Незамаевская, Журавский хутор, Выселки. До Екатеринодара оставалось всего пятьдесят верст. И как можно было сразу поверить, что идти больше некуда?
      Армия была обречена. Начинался последний акт.
      Ясной холодной ночью вышли из Кореновской и, петляя, направились на юго-запад в неведомом направлении. Перед колонной ярко горели знакомые звезды Ориона и холодно мерцали белые огни Сириуса и Юпитера.
      Хотелось жить. Вспоминался рождественский вечер дома на хуторе: слышался голос Хведоровны, рассказывающей о запорожцах. "На своей земле их никто не мог взять".
      Родичи выходили из тьмы к Виктору, чтобы поддержать и, может быть, проститься с ним.
      Смерть? Он не ее боялся, шагая в колонне или идя в цепи. Страшно было раненому, а не мертвому. Один из его новых товарищей, студент Старев, был ранен под Выселками в шею, и его, парализованного, везли в лазаретном обозе. Он молил: "Застрелите меня?" - но у кого бы поднялась рука?
      Новая подробность боя высвечивается в памяти Виктора: пулемет стучит, рвется вперед. Добровольцы взбегают на железнодорожное полотно. Рвется воздух от треска. Кто-то падает, крутится волчком. Кто? Сейчас меня? Впереди взяли пленных. Мальчишка кричит: "Дяденька! Не надо!"
      Война на истребление. Что же они сделают с нами, если мы попадемся к ним в руки? Замучают, просто расстреляют?
      - Спишь, Игнатенков? - послышался голос соседа. - Скоро уж приедем... Не дай Бог, снова в речку лезть!
      Виктор представил большую станицу у реки, мост, сады, церкви. И ответил нарочито с бездумной легкостью:
      - Ничего! Зато потом выспимся и пожрем.
      Вскоре бой - и прекрасно. Не надо ни о чем думать.
      - Ты веришь в предчувствия? - спросил сосед.
      - Брось, какие там предчувствия! - ответил Виктор.
      Впереди в рассветной серости лежала большая станица Усть-Лабинская. Колонна остановилась. Стали спадать оковы строя, и после бессонной ночи накануне боя снисходило очищение и чувство общей судьбы...
      Усть-Лабинскую взяли вопреки соотношению сил, несмотря на то, что на помощь красным подошел эшелон с пехотой. Добровольцы точной стрельбой, выпустив всего десять шрапнелей, отогнали батарею противника, а вслед за ней стали отступать и густые цепи.
      И Виктор к вечеру получил ужин и ночлег. Он не знал, что будет завтра, куда идти, где воевать, но знал, что пойдет и будет бежать, стрелять, падать в грязь и снова бежать, чтобы потом войти в какую-нибудь хату, поесть крутой каши с салом и завалиться спать на охапку соломы. Он был захвачен армией, как песчинка с дороги схвачена колесом, и не имел возможности оторваться, а с каждым оборотом все сильнее прирастал к тяжелому ободу.
      За Усть-Лабинской колесо покатилось к Некрасовской, потом переход через Лабу, плавни, бои в горящих хуторах, бои в Филипповской, горские аулы. Бой в Филипповекай пришелся на день Сорока мучеников Севастийских, их особо почитали Хведоровна и Родион Герасимович как покровителей птиц, и Виктор после боя, преодолевая отупение и усталость, вспоминал за ужином печенных из теста жаворонков с растопыренными крыльями, которых пекла бабушка, как будто даже воспоминание о них могло укрепить его силы.
      В ауле Шенджи добровольцы соединились с покинувшими Екатеринодар кубанцами, но объединение это было непрочным, и многие догадывались, что грезившая автономией Кубанская Рада не захочет быть в подчинении у добровольческих генералов, которые твердо стояли на принципе единой и неделимой России. Кубанский генерал Покровский, в недавнем прошлом военный летчик, капитан, произведенный Радой сначала в полковники, затем в генерал-майоры, ревниво смотрел на Корнилова, Алексеева, Деникина и других генералов, понимая, что не может с ними сравниться ни по опыту, ни по авторитету.
      Пока в ауле возле мечети шли маленькие торжества встречи, рядовые добровольцы занимались повседневными делами, стремясь пополнить запасы еды или выменять на что-нибудь черкесскую теплую шапку или сапоги. Горцы не хотели брать денег, просили винтовки и патроны, щурились, поглаживали потертые винтовочные приклады.
      Виктору удалось выменять за одну обойму старую черную папаху, и он был возбужден риском своей сделки. Папаха сбоку была заметно побита молью, но теплая. Надев, он ощупывал ее обеими руками и представлял себя почти полковником.
      Пока стояли в Шенджи, он нашел Нину, поговорил о походной жизни, расспросил о Старове. Студент был еще жив, но от него исходил тяжелый дух нечистот. Нина не захотела приближаться к нему, ее ждали другие раненые.
      - Помнишь Ушакова? - спросила она устало. - Под Усть-Лабинском ему оторвало ногу... Ты поговори, я пойду.
      И Виктор стал разговаривать с однополчанином, не думая, чем это закончится.
      - Помоги! - взмолился Старов, тараща кровянистые глаза. - Это не грех, помочь избавиться от мук. Застрели меня! Не бойся...
      - Вот теперь мы возьмем Екатеринодар, - сказал Виктор. - А там положат тебя в больницу и вылечат. Ну держись. Я еще приду.
      Его подмывало снять с плеча винтовку и выполнить просьбу бедного Старова, но сдерживал страх перед неведомым. Кто был в праве гасить эту жизнь, которая еще билась в живых глазах?
      - Стой! - попросил студент. - Почеши мне голову. Чешется - спасу нет.
      Виктор просунул руку под его затылок, жирные свалявшиеся волосы легли ему в ладонь. Стало неприятно и неловко оттого, что он брезгует.
      - Хорошо, - произнес Старов. - Спасибо. Я всем противен...
      Виктор вытер руки о шинель и подумал, что никогда не придет сюда, такое нельзя выдержать.
      Старов заговорил о своих родителях. Надо было выждать паузу и уйти.
      - Он погиб, - рассказывал Старов об отце. - Где-то в Польше... У нас дом в Ростове. Я единственный сын. Еще две сестры. Младшие... Матушку жалко...
      - Мне уж надо идти, - сказал Виктор.
      - Спой мне что-нибудь. "Разродимую сторонку", - попросил Старов.
      - Я слов не знаю, - ответил Виктор. - Хочешь, "По Дону гуляет"?
      - Тогда я сам, а ты слушай, - сказал Старов, закрыл глаза и, выждав паузу, запел:
      Ой, да разродимая ты моя сторонка!
      Ой, да не увижу больше я тебя...
      Он стонал и гудел, а когда дошел до слов: "Не печалься, родная мамаша", - не выдержал, заплакал.
      Виктор, больше не колеблясь, сорвал винтовку, передернул затвор.
      - Давай, - сказал Старов.
      Виктор выстрелил, из головы Старова вылетели черные брызги.
      Виктор отшатнулся к выходу, с ужасом глядя на полувывалившиеся старовские глаза и понимая, что натворил что-то непоправимое. Сейчас должны прибежать на выстрел и арестовать убийцу. Но разве он убийца?
      Пришла Нина и какой-то мужчина с погонами военного врача, спросил его, зачем он стрелял, и накрыл покойника с головой.
      - Идите в свою часть, молодой человек, - сказал мужчина. - Вы ни в кого не стреляли. Он умер сам.
      - Он просил меня, - вымолвил Виктор. - У него голова чесалась, я почесал ему голову... Я сперва не хотел стрелять...
      - Идите в свою часть, - повторил мужчина злым голосом.
      Виктор вышел из сакли, присел возле стены, поставив между колен винтовку. Над серо-бурыми горами в яркой синеве медленно летел орел. Неподалеку сильные голоса пели кубанскую песню; потом их сменили другие голоса с донской песней. Он слушал и не слушал, мысленно скитаясь где-то рядом с кружившим орлом. Затем его будто пронзило словами:
      Мы пробили стену, пошли на "ура"!
      Били да рубили, крепко ранили,
      Назад возвращались - сильно плакали.
      Наши друзья-братья ранены лежат,
      Руки, ноги нету, все смерти хотят.
      Он встал и пошел туда, где пели, как будто там был Старов.
      Ранним погожим утром армия, преследуемая с трех сторон красными, двинулась на станицу Новодмитриевскую. В Новодмитриевской было два полка большевиков, и их следовало выбить к вечеру.
      Светило солнце, синели горы, и пахло настоящей весной.
      Но скоро весна исчезла. Подул западный ветер, небо заволокло черно-синими тучами.
      Из головы колонны доносился властный голос, требовавший ускорить движение.
      Хлынул холодный дождь.
      Сперва казалось, что беда невелика и к ней притерпятся. Но дождь не стихал, а хлестал косыми струями, пропитывая шинели и гимнастерки. Потом к дождю прибавились снег и град, а при ледяном ветре буря обрушилась на армию. Пешие колонны побелели от смерзшегося снега.
      Взводный подполковник Бударин поворачивался назад, подбадривал юнкеров, его усы повисли двумя сосульками, из красного рта рвался пар, а ледяная корка пластами отваливалась с башлыка.
      Шли без дороги, прямо по липкому глинистому киселю, взбираясь на предгорные холмы. В Новодмитриевской ждал желанный бой. Что с того, что там свыше двух полков, которые будут сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы не уступить теплых углов? Новодмитриевская все равно будет взята!
      - А ну, братцы, припряжемся! - крикнул Бударин. Впереди на взвозе заскользила артиллерийская шестерка, две лошади упали, орудие развернуло боком, и вся упряжка грозила перевернуться. Нижние колеса пушки и передка удерживали несколько артиллеристов в желтых от глины шинелях. Ездовой поднимал упавших лошадей, с грив которых свисал лед, а над вспотевшими боками клубился пар.
      - Давай! - крикнул Бударин.
      Виктор уцепился за мокрые, скользкие спицы колеса. Руки схватило ледяным, сапоги заскользили, все тело напряглось и заныло. В лицо било бурей. Повернувшись щекой к ветру, он сквозь слезы увидел рядом полузакрытое башлыком лицо с раззявленным в натужной гримасе ртом и красные пальцы с выдавленной между ними жидкой грязью. Это был студент Феоктистов, сосед покойного Старова по строю...
      Колесо стало подаваться. Лошади жалобно ржали, словно умоляли пощадить.
      - Давай! - гремел голос Бударина.
      Виктору показалось, что на них откуда-то смотрит брат Макарий, как будто хочет помочь.
      Пушку поставили, вкатили на холм, а ощущение родного брата осталось. За спиной оставалась родина, а впереди гибель. Это было ясно. Сжавшись, шла белая пехота.
      Выведя из Шенджи свою армию, Корнилов отправил обоз на дневку в станицу Калужскую, где стояли основные части Кубанского войска. Кубанцы же по его приказу должны были покинуть Калужскую и поддержать добровольцев, ударив по Новодмитриевской.
      От Шенджи до Калужской было пятнадцать верст. Обоз вышел, когда светило весеннее солнце и над далекими горами вытягивались маленькие облака. Санитарная двуколка, где лежал Ушаков, шла впереди Нины, и ей был хорошо виден красный крест на брезентовой крыше. Нина просила, чтобы ее перевели туда, но ничего из этого не вышло, ибо сестра из той двуколки не пожелала ехать в открытой подводе. Но может быть, это было к лучшему. Ушакову ампутировали по колено раздробленную правую ногу, и он до сих пор находился в полубредовом состоянии, то требуя поднять и показать его отнятую ногу, то проклиная всех окружающих.
      После Усть-Лабы Нина на каждой остановке подходила к нему, и всякий раз, услышав ее голос, он грубо прогонял ее. Она видела в этой беде отмщение ей за бедного Сашу Колодуба, потерявшего ногу под Новочеркасском.
      Дорога тянулась с бугра на бугор. Нина молча слушала пожилого сорокалетнего бородатого полковника с простреленным бедром и думала, почему одного человека ранит совсем легко, не задевая ни кости, ни сосудов, а другого рубит безжалостно. Полковник попал в лазарет после Усть-Лабинской, а Ткачев ушел в строй, оставив после себя странную философию, что Россия женственна и нуждается в мужском начале. С этой-то философией и спорил полковник Левкиев и поминутно обращался к Нине, не понимая, почему она отворачивается от него.
      - Не будем путать народ и простонародье! - зычно говорил полковник. Бунты на Руси не редкость, но не забывайте - мы стоим между немецким племенем и азиатами, и никто нас не жалует. Никто! Согласны? Англичанке мы, что ли, нужны? Она дрожит за свою Индию и Афганистан и всегда рада нас обессилить. Французу? Тот боится немцев, а только расколотят немцев - он нам покажет. Согласны?.. Нас союзники всегда обманывали. Вы меня слышите?
      Облака стали заволакивать небо, подул холодный ветер. Полковник попытался еще говорить, но хлынувший дождь не способствовал разговорам. Нина накинула на голову одеяло.
      Обоз почти остановился. Дождь, снег, град - все смешалось в безумной буре, обрушившейся на изгнанников, как будто великая равнина, которую они покидали, входя в предгорья, больше не защищала их.
      Несется белая ледяная мгла, стучит по бортам, засыпает укутанных разноцветным тряпьем раненых. Медленно ползет колесо. Тощие лошади с обледеневшими хвостами и гривами толстеют прямо на глазах от снежной корки. Они останавливаются, ходят распаренные бока, дрожит кожа в пахах. Снова ползет колесо. Вот обошли подводу, где все лежат как убитые, обошли еще одну. Вот санитарная двуколка. В ней, кажется, Ушаков. Стоит. Лошади понурились.
      - Я промок до костей! - гудит полковник. - Не завидую сейчас большевикам. Их голыми руками выбросят из Новодмитриевской... Мадам, вы меня слышите?
      Нина скинула с себя одеяло и укрыла ему ноги, думая об Ушакове.
      В Калужскую вошли едва живые. На плетнях, деревьях, клунях и хатах лежал снег. Мело и ревело вокруг. Но желтыми огоньками светились окна. Лошади вошли в какой-то двор и остановились. Еще минута - и тепло очага должно было обогреть окоченевших людей.
      Нина отворила дверь в хату, окунувшись в теплый запах сеней, где пахло теленком, нащупала вторую дверь и вошла в комнату. Топилась печка, светила лампа, и вокруг стола сидели кубанцы, кто в синей черкеске, кто в нательной рубахе.
      - Позвольте раненым переночевать, - попросила Нина, несмотря на то что хата была занята. - Мы до костей промокли.
      - Тут места нету! - послышалось в ответ несколько голосов.
      - Мы корниловцы, - еще добавила она. - Сил нет. Раненые мучаются.
      - Идите в другую хату, - посоветовал рыжеватый кубанец. - Може, там пристанете.
      Нина вышла во двор. Мела вьюга, и в двух шагах смутно различалась подвода с лошадьми.
      - Ну как? - спросил из-под белого сугроба голос Артамонова. - Вылазим?
      - Едем дальше, - ответила она. - Здесь кубанцы стоят.
      - Какие кубанцы? - возмутился полковник. - Кубанцы сейчас под Новодмитриевской вместе с нашими. Никаких кубанцев здесь быть не должно!
      - Поехали, - сказала Нина.
      Снова оказались на улице, проползли десяток шагов и наткнулись на другую подводу. Ее возница целился въехать во двор, где они уже побывали.
      - Эй, завертай! Мы тама вже погостевали!
      В Калужской не было места для раненых добровольцев и беженцев. Все хаты были заняты кубанцами, и никто не хотел потесниться.
      Обоз остановился посреди станицы, и замерзшие, покрытые ледяной коркой люди сквозь вой ветра ловили еле слышный глухой стон орудий, гудевший далеко к северу. Неужели Новодмитриевская не будет взята и войска останутся в поле?
      О кубанцах, из-за непогоды не вышедших из Калужской, в эти минуты не думали.
      Потом как будто ярость охватила раненых и врачей, и раненые сами полезли в хаты, а тех, кто не в силах был идти, поволокли на носилках и одеялах. И только Ушакова среди них не было, хотя Нина прошла вдоль всего лазаретного обоза, ища санитарную двуколку.
      Санитарная двуколка, в которой везли капитана Ушакова, завязла в снегу и глине. Весь обоз прошел мимо. Ушаков слышал духовой оркестр, видел танцующих офицеров и дам, плыл на лодке по Дудергофскому озеру. Он знал, что замерзает, и ему было горько, жалко себя. Он еще не успел пожить и должен был через час или полчаса проститься с этим миром.