— Ты прав, — ответил я ему. — Пипу вечно пугала мысль, что у порогов на нас набросятся беглые индейцы, прячущиеся в этих непроходимых дебрях.
      — А сколько раз он врал, что видит над скалами дым, и не соглашался, когда ему говорили, что это — водяная пыль над водопадами.
      — Но здесь, бесспорно, проходили люди, — заметил Меса. — Смотрите, на берегу — рыбьи кости, головни, кожура плодов.
      — И еще более редкие предметы, — прибавил Франко, — консервные банки и пустые бутылки. Это были не индейцы, а недавно прибывшие гомеро.
      При этих словах я подумал о Баррере, но Рыжий продолжал, словно угадав мою мысль:
      — Я совершенно убежден, что те, кого мы ищем, — на Гуайниа. Здесь слишком мало следов — прошло не больше двадцати человек, — и следы все крупные. Это были венесуэльцы. Надо перебраться на другой берег и поискать других признаков их пути. Видите просвет в черной полосе лесов? Быть может, это устье Папунагуа.
      Тем же вечером, улегшись ничком на плоту и гребя руками вместо весел, мы переплыли на противоположный берег по окровавленной заходящим солнцем глади реки.
 
      Я с яростью накинулся на дозорного. И, несомненно, я убил бы его, если бы он попытался оказать хоть малейшее сопротивление. Когда этот человек, дрожа всем телом, спускался с дозорной вышки по зарубкам бревна, служившего ему лестницей, я толкнул его, и он упал на землю. Тогда я схватил его за волосы, беззащитного и ошеломленного падением, и заглянул ему в лицо. Это был худой высокий старик: он испуганно смотрел на меня, прикрывая руками голову в ожидании удара мачете. Губы его дрожали, и он умоляюще бормотал:
      — Не убивайте меня, ради бога! Не убивайте меня!
      Выслушав эту мольбу и поразившись сходством, которое накладывает на людей старость, я невольно вспомнил о старике отце и, стыдясь своего поступка, обнял пленника и поднял его с земли. Зачерпнув шляпой воду, я предложил ему напиться.
      — Простите меня, — сказал я, — я забыл о вашем возрасте.
      Между тем мои, товарищи, прятавшиеся в овраге, чтобы прийти мне на помощь в случае опасности, обыскали вышку, прежде чем я успел удержать их. Там никого не было. Они спустились оттуда с ружьем дозорного.
      — Чье это ружье? — крикнул на старика Франко.
      — Мое, сеньор, — ответил тот прерывающимся голосом.
      — А что вы делали здесь с ружьем?
      — Меня несколько дней назад оставили здесь, больного...
      — Вы сторожите пороги? Станете отпираться — расстреляем.
      Старик, обернувшись к Франко, упал на колени:
      — Не убивайте меня ради бога! Пощадите!
      — Куда ушли люди, которые были с вами здесь? — спросил я.
      — Они ушли третьего дня на верховья Инириды.
      — А что за трупы развешаны ими на прибрежных скалах?
      — Трупы?
      — Да, да! Мы заметили их сегодня утром: над ними кружили стервятники. Они висели на пальмах, голые, прикрепленные проволокой к стволам деревьев.
      — В этих местах полковник Фунес ведет непрерывную войну с Кайенцем. С неделю назад дозорные увидели подымающуюся вверх по реке лодку. А так как у Кайенца есть свои гонцы, то он на следующий же день узнал об этом. Кайенец привел с Исаны двадцать пять человек и напал на лодку.
      — Следы на песке оставили люди с этой лодки, — перебил старика Меса. — Дым от их костра видел Пипа.
      — Скажите, что это были за люди?
      — Агенты полковника. Они ехали из Сан-Фернандо грабить каучук и охотиться на индейцев. Все они погибли. Здесь уже такой обычай — вешать трупы для острастки.
      — А где Кайенец?
      — Он делает то, что собирались делать убитые.
      Старик помолчал и прибавил:
      — Где ваш отряд? Откуда вы пришли и почему вас никто не заметил?
      — Часть пробирается лесом, остальные уже поднимаются по Папунагуа. Кайенец убил наших разведчиков, пока мы перебирались через пороги.
      — Скажите своим людям, сеньор: если наткнутся на пустые бараки, пусть не едят там маниока. Этот маниок отравлен.
      — А тот, что лежит здесь в корзинах?
      — Тоже. Съедобный маниок мы прячем.
      — Принесите его и попробуйте у нас на глазах. Когда старик поднялся на ноги, я увидел, что икры его покрыты язвами. Он заметил мой взгляд и униженно произнес:
      — Откройте сами корзину. Я, наверно, вызываю у вас отвращение.
      Мулат протянул ему чашку с маниоком, и старик начал жевать его, не скрывая слез.
      Я сказал ласково, стараясь приободрить его:
      — Не огорчайтесь, жизнь у всех тяжелая. Дайте нам поесть из ваших запасов. Вы — хороший человек! Вот увидите — мы будем друзьями!
 
      Ночью молнии полыхали во тьме и сельва шумела глухими голосами. Пока ветер и дождь не загасили костра, я прислушивался к разговорам товарищей со стариком, но тяжелый сон, наконец, победил меня, и я потерял нить беседы. Старика звали Клементе Сильва, и, по его словам, он был родом из провинции Пасто. Шестнадцать лет бродил он в лесах, работая в качестве каучеро, и не скопил ни сентаво.
      Когда я проснулся, старик словоохотливо объяснял заискивающим тоном:
      — Я видел ваш передовой отряд. Трое переправились через реку вплавь. Я боялся, что Кайенец вернется, если узнает об этом, и промолчал. А теперь, когда я решил уйти...
      — Послушайте, — прервал я его, приподнимаясь с гамака. — Скольких человек вы видели? Когда это было?
      — Скажу — не совру: я видел троих пловцов два дня тому назад. Это было часов в семь утра. И еще я помню: одежду они привязали к голове. Каким-то чудом они не нарвались на Кайенца... В этом аду происходят такие вещи...
      — Спокойной ночи. Я знаю, кто они... Хватит разговоров.
      Я сказал это, чтобы помешать товарищам проговориться. Но я уже не мог заснуть и продолжал думать о Пипе и гуаибо. Я чувствовал, что нервничаю, опускаю руки перед окружавшими нас опасностями, но укрепился в решении не отступать назад, хотя бы мне и пришлось расстаться с этой беспокойной жизнью и погибнуть вместе со своими капризами и планами мести. Почему дон Клементе Сильва не уложил меня выстрелом, когда я бросился на него, надеясь быть убитым? Почему задержался Кайенец, несущий нам цепи и пытки? Пусть он повесит меня на дереве, пусть солнце сгноит мой труп и ветер качает его, как маятник!
      — Где дон Клементе Сильва? — спросил я Рыжего Месу, когда рассвело.
      — Умывается у канавки.
      — Зачем вы оставили его одного? Он убежит...
      — Нечего бояться: с ним Франко. Да и потом Сильва все утро жаловался на ногу.
      — А ты что думаешь об этом старике?
      — Он не знает, что мы его земляки. По-моему, надо во всем признаться ему и попросить помочь нам.
      Когда я добрался до родника, то увидел, что Фидель промывает старику язвы. Это зрелище растрогало меня. Сильва, заслышав мои шаги, устыдился своего жалкого вида и поспешил опустить штанину до щиколотки. Смущенным голосом он ответил на мое приветствие.
      — Откуда у вас эти струпья?
      — Вы и не поверите, сеньор. Это укусы пиявок. Добывая каучук, мы живем в болотах; эти проклятые пиявки облепляют нас, и пока каучеро вытягивает кровь из дерева, пиявки сосут его собственную кровь. Сельва обороняется от своих палачей, и в конце концов побежденным оказывается человек.
      — Значит, борьба идет не на жизнь, а на смерть?
      — Да, сеньор! А ведь в сельве живут не одни пиявки. Не говоря уже о москитах и муравьях, там водятся двадцатичетырехножка и тамбоча, ядовитые, как скорпионы. Хуже того, сельва точно подменяет человека, она развивает в нем самые низменные инстинкты: жестокость разливается ядом в его душе, алчность палит сильнее лихорадки. Жажда золота поддерживает слабеющие силы, и запах каучука сводит с ума мечтой о миллионах. Пеон работает в поте лица, надеясь стать предпринимателем, выбраться в один прекрасный день в большой город, промотать там привезенный с собой каучук, насладиться любовью белых женщин и месяцами пьянствовать; его окрыляет сознание, что в лесах тысячи рабов отдают свою жизнь, доставляя ему все эти удовольствия, как он сам когда-то это делал ради своего бывшего хозяина. Но действительность подрубает крылья мечтам, а бери-бери — плохой друг. Многие погибают от горячки, обнимая истекающее соком дерево. Припав пересохшим ртом к его коре, чтобы не водой, а хотя бы жидким каучуком утолить лихорадочную жажду, они сгнивают там, как опавшие листья, обглоданные крысами и миллионами муравьев, единственными миллионами, которые достаются им после смерти.
      Судьба других складывается удачней: за жестокость их выдвигают в надсмотрщики, и они поджидают каждый вечер рабочих, чтобы получить от них добытый каучук и занести в конторскую книгу его стоимость. Надсмотрщики всегда недовольны трудом каучеро, и злоба их измеряется числом ударов хлыста. Сдавшему десять литров сока они записывают пять и наживаются на этом, тайком сбывая свои запасы предпринимателям из другой области или обменивая припрятанный каучук на водку и товары заехавшему в сирингали торговцу. То же самое делают и многие пеоны. Сельва толкает их на гибель, и они тайно и безнаказанно грабят и убивают друг друга. Ведь до сих пор никто не слыхал, что рассказывают деревья сельвы о порожденных ею трагедиях.
      — Зачем же вы терпите такие муки? — спросил я с негодованием.
      — Несчастья хоть кого придавят, сеньор...
      — Почему же вы не возвращаетесь на родину? Как нам освободить вас?
      — Спасибо, сеньор.
      — А пока надо вылечить ваши язвы. Дайте я посмотрю их.
      Хотя старик стыдливо упирался, я засучил ему штаны, присел на корточки и осмотрел его ногу.
      — Ты ослеп, Фидель? У него же в ранах черви?
      — Да, надо нарвать листьев отобыи вывести их.
      Старик, охая, причитал:
      — Да как же это так? Какой стыд! Черви! Черви! Должно быть, я заснул как-нибудь среди дня, и меня облепили мухи.
      Когда мы вели его в барак, он повторял:
      — Черви! Человека заживо съели черви!
 
      — Знайте, дон Клементе, — сказал я ему в тот же день, — что я по натуре своей — друг слабых и обездоленных. Даже если бы я знал, что завтра вы нас предадите, я сжалился бы сегодня над беспомощным стариком. Вы можете не верить моим словам, но вспомните: ведь мы могли бы вас прикончить уже за одно то, что вы — сообщник такого разбойника, как Кайенец. Вы спрашиваете, куда мы уведем вас, и просите позволения выстирать перед смертью свои лохмотья. Знайте же, что мы не собираемся ни убивать, ни уводить вас с собой. Наоборот, я прошу вас помочь нам: мы ваши земляки и пришли сюда одни.
      Старик вскочил на ноги, словно желая убедиться, не сон ли все это. Он недоверчиво уставился на нас и, простирая к нам руки, воскликнул:
      — Вы колумбийцы! Вы колумбийцы!
      — Да, мы ваши земляки и друзья.
      Дон Клементе отечески прижал нас к своей груди, а потом, дрожа от волнения, засыпал нас сбивчивыми вопросами о родине, о нашем путешествии, о наших именах.
      — Сначала поклянитесь, что мы можем рассчитывать на вашу верность.
      — Клянусь богом и его правосудием!
      — Очень хорошо. Но что вы посоветуете? Как вы думаете, убьет нас Кайенец? Или нам придется убить его?
      Старик не понял меня, и я поставил вопрос по-иному:
      — Как по-вашему: Кайенец может сюда возвратиться?
      — Не думаю. Он уехал на Каньо Гранде грабить каучук и ловить индейцев. Ему нет расчета возвращаться сейчас в свою факторию на Гуараку; там ждет его «мадонна», а он задолжал ей.
      — Какая такая мадонна?
      — Так прозвали турчанку Сораиду Айрам. Она путешествует по этим рекам, занимается меновой торговлей с сирингеро и держит в Манаос большой магазин.
      — Слушайте. Вы должны вывести нас на Гуараку, чтобы мы успели переговорить с сеньорой Сораидой Айрам до возвращения Кайенца.
      — Я хорошо знаю мадонну; мне приходилось служить у нее. Она вывезла меня на Рио-Негро с Путумайо. Со мной там плохо обращались, я бросился к ее ногам и упросил купить себя. Я был должен хозяину две тысячи солей, но донья Сораида зачла эту сумму по взаиморасчетам с ним и увезла меня в Манаос и Икитос, не платя мне никакого жалованья, а потом продала меня за шесть конто Мигелю Песилю, тоже турку: он и увел меня на каучуковые разработки Наранхаля и Ягуанари.
      — Что? Что вы говорите? Вы знаете сирингали на Ягуанари?
      Франко, Эли и мулат вскричали:
      — Ягуанари?.. Ягуанари? Да ведь мы сами ищем туда дорогу!
      — Да, сеньоры, Ягуанари. По словам мадонны, туда на разработки месяц назад прибыли двадцать колумбийцев и несколько женщин.
      — Двадцать? Только двадцать? Их было семьдесят два человека!
      Наступило скорбное молчание. Побледнев от ужаса, мы смотрели друг на друга и бессознательно повторяли: «Ягуанари! Ягуанари!»
 
      — Как я вам уже сказал, — прибавил дон Клементе Сильва, когда мы поведали ему нашу одиссею, — вот все, что мне известно. Я знаю Барреру понаслышке, знаю, что он имеет дела с Песилем и Кайенцем. Они собираются выйти из компании с мадонной; донья Сораида требует уплаты долгов и отказывается предоставить им новую отсрочку. Я слышал, что Баррера обязался доставить из Колумбии двести каучеро, но привез оттуда в несколько раз меньше, потому что расплачивался по дороге за старые долги завербованными им каучеро. Кроме того, нас, колумбийцев, невысоко ценят в этих местах, говорят, что мы строптивы и сбегаем при первой возможности. Я прекрасно понимаю ваше желание увидаться с мадонной. И все же наберитесь терпения. Мое дежурство кончится лишь в субботу.
      — А что, если ваш сменщик застанет нас здесь?
      — Не беспокойтесь. Он спустится по Папунагуа, а мы уйдем новой просекой и оставим зажженный костер, чтобы он удостоверился в том, что я здесь был. С этой вышки видна вся река и легко заметить любое судно. Не возьму в толк, как это вы застали меня врасплох!
      — Мы шли наугад этим берегом. Собаки заметили человеческие следы... Но не в этом дело... Значит, необходимо подождать несколько дней?
      — Да, и подойти к баракам в тот час, когда там не будет Кабана. Этот надсмотрщик известен своей свирепостью. Он много времени проводит на просеках, проверяя работу. Я покажу вам факторию, вы пойдете туда одни и заявите, что жандармы отняли у вас свежий маниок, который вы везли на продажу. Там уже знают, что это жандармы Фунеса и что Кайенец зарезал их. Скажите еще, что у вас разбилась на порогах лодка и вам пришлось идти берегом и лесами, пока я не задержал вас. Объясните, что вы просили у меня помощи, и я вывел вас на тропу, ведущую к Гуараку, и прибавьте, что вы по моему совету явились к Кайенцу молить о защите. Такие речи польстят ему — они укрепят добрую славу предприятия, о котором ходит так много нехороших слухов. Помните — выдумка иногда полезней правды. А когда я вернусь с дежурства, я подтвержу, что вы пришли одни и не тронули меня.
      — А если нас принудят работать? — заметил Корреа.
      — Не бойся, мулат, — наставительно возразил я. — Мы так или иначе рискуем жизнью.
      — Не знаю, что вам и посоветовать на сей счет. Кайенец осторожен и жесток, как ягуар. Но вы ведь ничего ему не должны и можете сказать, что пробирались в Бразилию... Правда, это не помешает ему заявить, что вы сбежали с соседних факторий...
      — Объясните нам это, дон Клементе. Мы плохо знаем здешние порядки.
      — Каждый владелец каучуковых разработок строит бараки, которые служат жилищами и кладовыми. Вы увидите их на Гуараку. Эти бараки, или склады, никогда не пустуют: там хранят каучук, товары и провиант и живут надсмотрщики со своими наложницами.
      Рабочая сила по большей части состоит из туземцев и завербованных белых. По законам разработок гомеро могут менять хозяина не раньше, чем через два года. Пеону записывают в его личный счет выданную авансом разную мелочь, инструменты и провиант, а за сданный каучук уплачивают смехотворно низкую цену, установленную хозяином. Сирингеро никогда не знает ни того, сколько стоит полученное в счет аванса, ни того, что полагается ему за добытый каучук; интересы предпринимателя требуют, чтобы рабочие вечно оказывались у него в долгу. Этот новый вид рабства не только является пожизненным, но и передается по наследству.
      Надсмотрщики со своей стороны изобретают всяческие формы грабежа: они воруют каучук у сирингеро, отнимают у них жен и дочерей, посылают на бедные каучуком участки, где невозможно выполнить дневное задание; вечером же рабочего ждут оскорбления и побои, а то и пуля в лоб. А потом скажут, что человек сбежал или умер от лихорадки, — и кончены счеты.
      Но было бы несправедливо забывать о предательствах и подлогах. Не все пеоны чисты, как голуби: многие вербуются в надежде бежать с полученными деньгами, или свести счеты с врагом, или же переманить товарищей и продать их на чужую факторию.
      Все это послужило поводом к соглашению между предпринимателями: они условились задерживать каждого, кто не представит пропуска с места работы или паспорта с пометкой, что он отпущен хозяином на свободу после уплаты всех долгов. Заградительные отряды на каждой реке следят за неукоснительным исполнением этого распоряжения.
      Но это соглашение — неиссякаемый источник произвола. Что, если хозяин откажется выдать пропуск? Что, если агенты другого хозяина отнимут этот пропуск у каучеро? Подобные случаи нередки. Пленник переходит под власть того, кто его поймал, и новый хозяин заставляет его работать на своих участках, как беглого, пока о нем проверяются все данные. Идут год за годом, а рабству нет конца... Так поступил со мной и Кайенец.
      Я работал на него шестнадцать лет! Но я обладаю сокровищем, которое стоит вселенной; никто не отнимет его у меня, и я унесу его на родину, если приведется опять стать свободным: мое сокровище — это ящичек с останками моего сына.
 
      — Чтобы решиться рассказать вам мою историю, — сказал нам вечером Сильва, — надо потерять чувство стыда перед самим собой. У каждого в глубине души таится неведомый другим позор. Мой позор — это запятнанная честь семьи: дочь моя, Мария Гертруда, перестала быть мне дочерью.
      Такая боль звучала в словах Клементе, что мы притворились, будто не поняли его. Франко обрезал ногти ножом. Эли Меса чертил палкой по земле, я курил, пуская кольца дыма. Один лишь мулат, казалось, был захвачен печальным повествованием старика.
      — Да, друзья, — продолжал старик, — негодяй, обманувший дочь обещанием жениться, соблазнил ее в мое отсутствие. Младший мой сын Лусьянито ушел с уроков, прибежал ко мне в соседний поселок, где я занимал скромную должность, и рассказал мне, что любовники тайно встречаются по ночам, а мать обругала его, когда он сообщил ей об этом. Выслушав Лусьянито, я вышел из себя, обозвал его ябедником и запретил ему мешать браку Марии Гертруды, уже обменявшейся с женихом кольцами. Мальчик горько заплакал и заявил, что он покинет родину до того, как семейный позор заставит его краснеть перед товарищами по школе.
      Я отправил Лусьянито домой с пеоном, которому дал письма к жене и к Марии Гертруде, полные родительских наставлений и советов. А Мария Гертруда тем временем бежала из дома.
      Вообразите себе мое горе перед лицом такого позора! Я бросил домашний очаг, чтобы преследовать беглянку. Я обращался к властям, вымаливал помощь у друзей, поддержку у влиятельных лиц; все заставляли меня рассказывать пикантные подробности. Я глотал слезы, а они с сокрушенными лицами попрекали меня: «Во всем виноваты родители. Надо лучше воспитывать детей!»
      Когда, измученный такою пыткою, я возвратился домой, меня ждала новая беда: на стене, около рабочего стола, на котором ветер перебирал листки растрепанной книги, висела грифельная доска Лусьянито; в ящике я увидел школьные награды и игрушки, шапку, вышитую ему сестрой, часы — мой подарок, медальон с портретом матери. На доске был нацарапан крест, а под ним я прочел слова: «Прощайте, прощайте навсегда!»
      Сильнее паралича разбило горе мою бедную жену. Сидя на краю ее постели, я видел, как она обливает слезами подушку, и старался найти для нее слова утешения, которых сам никогда не знал. Временами жена впивалась мне в руку и кричала: «Верни мне детей! Верни мне детей!» Утешая ее, я прибегнул к обману, выдумал, будто Мария Гертруда вышла замуж, а Лусьянито я отдал в школьный интернат. Но смерть, радуясь горю, уже стояла у ее изголовья.
      Никто, ни родня, ни друзья не навещали меня. Однажды я позвал через изгородь соседку присмотреть за больной, а сам пошел за доктором. Вернувшись домой, я увидел, что жена держит в руках грифельную доску Лусьянито и не сводит с нее глаз, думая, что это портрет мальчугана. Так она и умерла! Укладывая ее в гроб, я, рыдая, дал клятву: «Клянусь богом и его правосудием, что найду Лусьянито живого или мертвого и верну его матери!» Я поцеловал покойницу в лоб и положил ей на грудь жесткую доску, чтобы она унесла с собой в вечность крест, начертанный ее сыном.
      — Дон Клементе, не воскрешайте этих воспоминаний, не растравляйте себе душу. Старайтесь опустить в своих рассказах ваши переживания. Лучше расскажите о своих скитаниях в сельве.
      Старик пожал мне руку.
      — Вы правы. Надо быть скупым в своем горе.
      Я шел по следам Лусьянито до Путумайо. В Сибундое мне сказали, что вниз по реке вместе с несколькими мужчинами спустился бледный мальчик в коротких штанишках, на вид не старше двенадцати лет; из вещей у него был лишь узелок с бельем. Мальчик отказывался назвать свое имя и сообщить, откуда он, но спутники его похвалялись, что отправляются на поиски каучуковых участков Ларраньяги, этого недостойного сына Колумбии, компаньона Араны и других предпринимателей перуанцев, поработивших в бассейне Амазонки более тридцати тысяч индейцев.
      В Мокоа меня охватили первые сомнения: путешественников видели, но никто не мог сказать мне, на какую тропу они свернули с перекрестка четырех дорог. Возможно, они пошли сухим путем к реке Гинео, чтобы выйти на Путумайо выше гавани Сан-Хосе и спуститься вниз по этой реке до устья Игарапараны; но вполне вероятно было и то, что они пошли просекой из Мокоа в порт Лимон на реке Какета, чтобы спуститься по ней до Амазонки и подняться вверх по Амазонке и Путумайо к каучуковым разработкам «Водопадов». Я решил избрать последний путь.
      На мое счастье, в Мокоа мне предложил курьяру и свое покровительство колумбиец Кустодио Моралес, поселенец с реки Куиманья. Он предупредил меня об опасности пути через пороги Араракуары и расстался со мной в Пуэрто Писсарро, посоветовав идти лесом к гавани Флорида на реке Карапарана, где стоят бараки перуанцев.
      Одинокий, больной, пустился я в путь. Добравшись до цели, я нанялся каучеро, и хозяин открыл мне счет. Мне уже говорили, что моего малыша в этих краях никто не видел, но я хотел сам убедиться в этом и вышел на добычу каучука.
      Правда, в моей партии мальчика не было, но он мог попасться мне на каком-либо другом участке. Никто из каучеро никогда не слыхал его имени. Временами я утешал себя мыслью, что Лусьянито не заразился грубой распущенностью здешних нравов. Но как мимолетно было мое утешение! Он наверняка работал в отдаленных сирингалях, тупея от унижения и нищеты, жестокости и подлости.
      Надсмотрщик начал жаловаться на мою работу. Однажды он хлестнул меня по лицу плетью и запер в бараке. Всю ночь просидел я с колодкой на ногах, а на следующий вечер меня перевели в «Очарование». Я добился того, чего хотел: я мог искать Лусьянито на других разработках...
      Дон Клементе Сильва на минуту замолк. Он обхватил голову дрожащими руками, словно еще чувствуя на лице удар бича, и прибавил:
      — Друзья, эта пауза равняется двум годам. Из «Очарования» я сбежал к «Водопадам».
 
      В ночь моего появления на «Водопадах» праздновали карнавал. У перил террасы шумно голосила пьяная толпа. Индейцы, белые из Колумбии, Венесуэлы, Перу и Бразилии, антильские негры — вся эта разноплеменная толпа орала, требуя спиртного, женщин и подарков. Тогда в толпу из задней двери лавки начали выбрасывать ракеты, пуговицы, консервы, галеты, жевательный табак, альпаргаты, рубашки, сигары. Те, кто не успевал ничего подобрать, ради потехи, толкали товарищей на падающие предметы, и тут же начиналась возня, хохот и драка. По другую сторону террасы, у чадящих ламп, кучки людей, стосковавшихся по родине, слушали песни своей земли: бамбуко, хоропо, кумбья-кумбья. Но вот волосатый, желтушный надсмотрщик взобрался на помост и разрядил в воздух винчестер. Наступила тишина. Все лица повернулись к оратору. «Каучеро, — воскликнул он, — вы уже убедились в щедрости нового хозяина! Сеньор Арана организовал компанию, владеющую каучуковыми лесами «Водопадов» и «Очарования». Надо только работать, надо быть покорным, надо повиноваться! В магазине больше не осталось подарков. Те, кому не досталось одежды, пусть запасутся терпением. А те, кто требовал женщин, знайте, что со следующими катерами их приедет сорок, — слышите, целых сорок, — и их будут время от времени распределять между наиболее отличившимися рабочими. Кроме того, отсюда скоро отправится экспедиция на покорение племен андоке, и ей поручено будет захватывать женщин всюду, где они ни попадутся. Теперь слушайте внимательно: каждый индеец, имеющий жену или дочь, должен привести их в контору, а там разберутся и решат, что с ними делать».
      Другие надсмотрщики тут же перевели речь на язык каждого племени, и праздник продолжался под крики и рукоплескания.
      Я старался выбраться из толпы, боясь встретить там сына. Первый раз в жизни я не хотел его видеть. И все-таки я всматривался в каждого каучеро и спрашивал: «Сеньор, вы не знаете Лусьяно Сильву? Скажите, здесь нет никого из Пасто? Вы не знаете случайно, не живут ли здесь Ларраньяга или Хуанчито Вега?»
      Люди вместо ответа смеялись мне в лицо; тогда я решил подняться на террасу дома. Сторожа прогнали меня оттуда. Кто-то крикнул мне, что водку раздают не здесь, а в бараках. И верно, туда двигалась вереница людей с кувшинами и кружками в руках. Они протягивали их надсмотрщику, распределявшему спирт. Один пьяный десятник решил позабавиться: он налил в кружку керосину и протянул ее индейцам. Никто не поддался на обман, и тогда он выплеснул на индейцев содержимое кружки. Не знаю, кто чиркнул спичкой, но только в одно мгновенье пламя, треща, охватило туземцев; расталкивая толпу, они с дикими воплями кинулись к ручью и, окутанные синеватым дымом, бросились в воду.
      Владельцы «Водопадов» вышли на террасу с игральными картами в руках. «Что такое? Что случилось?» — спрашивали они. Еврей Барчилон крикнул: «Эй, ребята, не балуйте! Этак вы нам сожжете все пальмовые навесы!» Ларраньяга повторил приказ Хуанчито Веги: «Довольно развлекаться!» Почуяв смрад горелого человеческого мяса, хозяева плюнули и равнодушно удалились.
      И подобно тому, как жеребец, брыкаясь и кусаясь, отделяет в загоне своих кобылиц от общего табуна, так надсмотрщики под несмолкаемый гул голосов оттеснили прикладами партии пеонов и загнали их в бараки.
      Мне удалось прокричать во всю силу легких: «Лусьяно! Лусьянито! Отец твой — здесь!»
 
      На следующий день моему долготерпению предстояло новое испытание. Было около двух часов дня, но хозяева еще спали. Утром, когда каучеро вышли на работу, ко мне подошел негр с Мартиники. Я заметил, что он точил о ножны страшное лезвие мачете.
      — Эй, — сказал он, — почему ты остался здесь?
      — Потому что я — румберо и собираюсь идти с разведывательной партией.
      — Ты скорей похож на беглого. Ты был в «Очаровании»?
      — Хотя бы и так. Разве эти участки — не одного хозяина?
      — Ты тот самый негодяй, что вырезал на деревьях надписи? Хорошо еще, что тебе это сошло с рук.
      Я положил конец опасному разговору и, увидав, что счетовод открыл дверь, вошел в контору. Счетовод даже не взглянул на меня, когда я поклонился ему, но я все же подошел к прилавку.
      — Синьор Лоайса, — произнес я робко, — я хочу знать, если можно, сколько записано за моим сыном?
      — За твоим сыном? Ты хочешь выкупить его? Тебе сказали, что он продается?
      — Мне бы узнать... Его зовут Лусьяно Сильва.
      Счетовод раскрыл большую книгу и, взяв карандаш, принялся подсчитывать. Колени дрожали у меня от волнения: наконец-то я узнаю, где Лусьянито!
      — Две тысячи двести солей, — объявил Лоайса. — Какую надбавку требуют с тебя к этой сумме?
      — Надбавку? Какую надбавку?
      — Самую обыкновенную. Мы ведь не торгуем рабочими. Наоборот, предприятие ищет людей.
      — Не скажете ли вы мне, где он сейчас?
      — Твой мальчишка? Ты забыл, с кем разговариваешь! Об этом спрашивают у десятников.
      На мою беду в контору вошел негр.
      — Сеньор Лоайса, — крикнул он, — не теряйте попусту слов с этим стариком! Это — беглый из «Очарования» и Флориды, лентяй и бездельник. Вместо того чтобы подсекать деревья, он на них вырезал ножом надписи. Подите в сирингали, и вы убедитесь сами. На всех просеках — одно и то же: «Здесь был Клементе Сильва в поисках своего любимого сына Лусьяно». Каков негодяй!
      Я, словно уличенный в преступлении, опустил глаза.
      — Видно, никогда вы не были отцами! — произнес я.
      — Как вам нравится этот развратный старикашка! Ну и бабник же он был, если и сейчас еще хвастается способностями производителя!
      И они громко захохотали, глумясь надо мной; но я выпрямился во весь рост и слабой рукой ударил счетовода по лицу. Негр пинком отшвырнул меня к порогу. Поднимаясь с пола, я заплакал, но это были слезы удовлетворенной гордости!
 
      Из соседней комнаты послышался сердитый, заспанный голос. Оттуда вышел, застегивая пижаму, толстый, одутловатый человек, грудастый, как женщина, и желтый, как сама зависть. Не дав ему открыть рта, счетовод подбежал к нему и доложил о случившемся:
      — Я страшно огорчен, сеньор Арана. Извините ради бога! Но этот человек пришел узнать, сколько он должен компании; не успел я ему прочесть сальдо, как он набросился на меня и хотел порвать книгу, обозвал вас разбойником, а меня пригрозил зарезать.
      Негр подтвердил его слова кивком головы; я остолбенел от негодования. Арана продолжал молчать. Бросив укоризненный взгляд, повергший в оцепенение обоих лгунов, он спросил, положив мне руки на плечи:
      — Сколько лет Лусьяно Сильве, вашему сыну?
      — Пятнадцатый год.
      — Вы согласны выкупить у меня оба счета? Сколько вы должны компании? Сколько вы заработали за свой труд?