– Друзкин?

– Ну почему сразу Друзкин? Друзкин рисует бородатых детей с волосатыми ногами. Ну, не важно… В общем, за секретарским столом вместо привычной девушки сидел молодой человек с влажной кучерявой прической и взглядом испорченного пионера. Зато кофе подавала смазливая официантка в кружевном передничке. До сих пор не могу себе простить, что не взял телефончик…

– Вы снова отклонились!

– Да! Итак, минута в минуту, как и договаривались, я вошел в кабинет, по сравнению с которым кабинеты коммунистических бонз (а в них-то я хаживал, ох, хаживал!) – это жалкие собачьи конурки. Чиновница, одетая, кстати, с большим вкусом, была в той женской поре, когда возраст определяется уже не годами, а тем, сколько нужно времени провести у косметолога, чтобы показаться на людях. Она вышла мне навстречу и подала руку. А руки у нее были уже немолодые. Руки выдают женщину сразу! Вы обращали внимание, что эта немолодость особенно заметна почему-то, когда на пальцах много колец? Целуя руку, я даже оцарапал подбородок об особенно крупный бриллиант. Ну, мы сели… Объяснять ей, кто я, не пришлось: «Ах, ну как же, как же! “Двое в плавнях!..”» Я был польщен и, как птица Гамаюн, запел о возрождении российского кино, о том, что, соединив Татьяну и Скарлетт, мы выведем наше искусство на общемировой уровень! Она слушала, кивала, но смотрела на меня как-то странно, с эдакой ностальгической теплотой и даже лукавством. Я заливался об исторической миссии российского кино, а она вдруг, отхлебнув минеральной воды, сделала губами такое движение, словно слизывает с них оставшиеся капли, как Роми Шнайдер в «Старом ружье». Помните? В семидесятых, когда фильм показали в СССР, многие прелестницы сразу переняли это восхитительное губодвижение. И тут я чуть не поперхнулся шоколадной конфетой с ромом, потому что вспомнил все и сразу… Ну как, как я мог не узнать эту женщину!? Назовем ее Вета…

– Вета уже была, – поправил Кокотов.

– Когда?

– Когда выходила замуж за итальянца.

– Да, в самом деле! У вас хорошая память. Некоторым хорошая память заменяет ум.

– Вы так считаете? – обиделся писатель.

– Та к считает Сен-Жон Перс. Хорошо. Назовем ее Белла. Как я мог не узнать Беллу?! Как? – Жарынин заломил руки с такой силой, что суставы хрустнули. – Итак: конец семидесятых, я в ореоле мученической под– польной славы, которую в ту пору мог дать только запрет и гонения. Боже, счастлив художник, хоть недолго побывавший под запретом! Единственное, о чем сожалею, что не попал под суд, как Бродский за тунеядство. Тогда я не сидел бы сегодня здесь, с вами, Кокотов, я стал бы каннским львом, тигром, попирающим тысячедолларовыми штиблетами фестивальную дорожку! Но, увы, я имел глупость, дабы не потерять трудовой стаж, оформиться руководителем драмкружка на майонезный завод. Нет, вы подумайте, трудовой стаж! Понадобился гений Бродского, чтобы предвидеть: трудовой стаж – ничто, а гонимость – все! Гонимость, а не талант и тем более не трудовой стаж, – вот что дает настоящую славу. В этом великое Оськино открытие! А стихи его читать невозможно. Это, в сущности, просто рифмованный каталог.

– Не согласен! – возмутился Кокотов.

– Да? Тогда почитайте мне Бродского наизусть!

– Пожалуйста:

– Это все?

– Все, – покраснел Андрей Львович.

– Одна строфа. И та обманная. Умер-то он в Венеции.

– Вы просто ему завидуете!

– Конечно завидую: он догадался наплевать на трудовой стаж, а я не догадался. И все-таки после скандала с «Плавнями» я был упоительно знаменит. Радостно шептались, что со дня на день меня арестуют. Меня приглашали в гости будто достопримечательность, угощали мной, словно деликатесом. Женщины смотрели на меня примерно так же, как курсистки девятнадцатого века взирали на патлатого народовольца, собиравшегося наутро метнуть бомбу в генерал-губернатора. Разумеется, дам, жаждавших скрасить мои последние дни на свободе, было хоть отбавляй. Я даже начал привередничать, чваниться, старался избегать, скажем, двух блондинок подряд…

– А вот это вы фантазируете! – возмутился Кокотов, с особой остротой ощутивший свою безбрачную брошенность.

– Нет, мой одинокий друг, не фантазирую, а вспоминаю с трепетом! И вот как-то раз меня пригласили в мастерскую к одному архитектору. Он проектировал типовые дома культуры для совхозов-миллионеров, но при этом о Корбюзье говорил так, словно тот – всего лишь пьющий сосед по лестничной клетке. Кстати, сейчас он проектирует особняки новых русских, и, наверное, потому эти сооружения так похожи на совхозные клубы. В мастерской собралось несколько пар – и ни одной одинокой дамы. Я даже с облегчением подумал, что нынешнюю ночь смогу, наконец, отоспаться. Но тут вдруг вышел жуткий семейный скандал. Начался он как невинный литературный спор. И устроила этот спор Белла. Она заспорила со своим спутником (пусть он будет Владимиром) о том, кто выше – Блок или Окуджава. Судя по короткой стрижке и неловкому синему костюму, Володя был советским офицером и, конечно, бился за Блока, даже прочитал до середины «Скифов». Белла подняла его на смех и объявила, что народный поэт тот, кого поют. Блока не поют, зато поют Окуджаву. Ее поддержали и хором ударили:

Володя растерялся, а Белла презрительно процедила, что только непроходимое ничтожество может усомниться в превосходстве Окуджавы над Блоком. Офицер вспылил, объявил, что между ними все кончено, и ушел, хлопнув дверью так, что обрушился макет Целиноградского народного театра. Интеллигентная компания облегченно вздохнула, радуясь, что легко отделалась от этого военнослужащего мужлана. Честно говоря, в споре я молчаливо был на стороне офицерика. По совести, мне эти Булатовы гитарные дребезжалки никогда особенно не нравились. Но история рассудила иначе: сравните жалкого истуканчика Блока, притулившегося в скверике возле Малой Бронной, с роскошным памятником Окуджаве на Старом Арбате. Вам все понятно?

– Нет, не все!

– Что непонятно?

– Почему вы молчали?

– А потому что Белла была хороша! Ах как хороша! Длинные светлые волосы, черный свитер, облегающий высокую нерастраченную грудь, короткая черная юбка, из-под которой произрастали совершенно тропические ноги! Ну разве можно спорить с такой женщиной? Она, оставшись в одиночестве, сразу как-то призывно погрустнела. Я, конечно, бросился утешать. Мы разговорились. Оказалось, она учится в Институте культуры на библиотечном отделении. Сбежавшее «ничтожество» – ее жених, разумеется, теперь уже бывший. А ведь страшно подумать, твердила она, через две недели должна была состояться свадьба! Даже кольца купили. Я предложил выпить за судьбу. Отхлебнув рислинга, Белла вдруг облизнула губы прямо как Роми Шнайдер. И я вскипел. Мы сбежали от архитектора, гуляли по ночной заснеженной Москве, страстно целуясь в каждой встречной телефонной будке, а потом пошли ко мне – греться. Мне даже не пришлось особенно настаивать: девушка явно жаждала отомстить несостоявшемуся мужу за его подозрительную любовь к Блоку. По-человечески это понятно, но Белла оказалась настолько мстительна, что весь следующий день мы провели в постели. Бывали минуты, когда казалось, я уже бесполезен перед ее неутомимыми поисками новизны, но она делала глоток вина, по-шнайдеровски облизывала губы, и у меня снова открывалось не знаю уж какое по счету дыхание! В ту ночь, потрясаемый ею, я подумал: если Белла не зароет свой женский талант в прокрустовом брачном ложе, а использует с прицельным умом, то сможет сделать блестящую карьеру. Те м более что даже в постели она уже тогда стремилась занять командную высоту. И видите, я не ошибся!..

Я изобразил на лице восторг узнавания:

– Боже мой, Белла Викторовна… Сколько лет, сколько зим…

– Да, Димочка… А какая в тот год была зима! Теперь таких не бывает! – вздохнула она.

– Как семья? – осторожно спросил я ее.

– Нормально. Володя – генерал. Пенсионер. Сидит на даче.

– Какой Володя? Значит, они помирились? – изумился доверчивый Кокотов.

– Разумеется! Я позвонил ей ровно через месяц после нашего безумия.

– Почему через месяц?

– Та к она просила. Сказала: должна осознать, что с нами произошло. Я позвонил, и Белла сообщила, что свадьбу сыграли в назначенный день и что она очень счастлива!

– Та к значит… – начал догадываться Андрей Львович.

– Ну конечно, мой наивный соавтор, всю эту ссору она специально разыграла, чтобы поближе познакомиться со мной: не каждый день случается заполучить в объятья запрещенного режиссера! Я так понимаю, она просто решила сделать себе подарок, прежде чем выйти за своего Володю, верного и надежного, как советская ПВО. В общем, мы посмеялись с Беллой Викторовной над тем давним приключением и обменялись особенными взглядами… Мол, если бы все можно было вернуть назад, то, конечно, мы не расстались бы, нет, не расстались бы, а побезумствовали по крайней мере еще одну ночь… Прощаясь, она сказала, что даст мне денег на фильм, завизировала мою заявку и даже позвонила в профильное управление, чтобы зарезервировали средства…

– Ну и?..

– Что «ну и»? – махнул рукой Жарынин. – Вспомните, что говорил о судьбе Сен-Жон Перс?

– Не помню… – смутился писатель.

– А вот что: судьба подобна вредной соседке по коммуналке, то и дело подсыпающей в твою кастрюлю персидский порошок…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.