ГЛАВА 39Битва за одну-единственную душу

День был уже на исходе, когда мы прибыли в Оранж. Я проспала несколько часов, видела сны, а потом долго не могла выйти из состояния сонливости. Следующая ночь — ночь новолуния. Тишина нарушалась только шумом стремительной реки, вода в которой уже поднялась до парапета. Река отсвечивала синевой в последних лучах солнца. Рынок еще не закрылся, но был уже пуст. У надежно запертых домов не было с северной стороны ни окон, ни дверей: защита от сильных зимних мистралей, порожденных теплым Средиземным морем и дующих с горы Венту. Местные жители считают, что именно мистраль оставляет белые полосы на здешнем бледно-синем небе.

Миновав бледно-красные и лиловые руины — красноречивое напоминание о римской эпохе, — мы выехали из Оранжа, направляясь к Авиньону. Вдоль дороги тянулись растущие на скалах сосновые леса, перемежаемые вишневыми и миндальными садами, оливковыми рощами. Придорожные дома стояли в бурой воде, доходившей до подоконников. Из воды архипелагом маленьких колючих островков торчали конусообразные верхушки стогов сена.

До Авиньона мы добрались, когда уже почти совсем стемнело. Многие улицы этого древнего городка были затоплены. На небе поднималась красновато-коричневая с розовым отливом луна. Я решила переночевать в Авиньоне, в удобной постели. Судя по тому немногому, что я успела узнать о нашей «миссии» и маршруте, мы находились уже достаточно близко от нашей цели — перекрестка дорог. Спросить у призраков, так ли это, я не могла, потому что после Монтелимара они не появлялись.

Сняв комнату в доме под сенью папского дворца и убедившись, что у Этьена достаточно денег, чтобы немного развлечься, я и сама отправилась на поиски развлечений.

В колеблющейся лиловой тени дворца раскинули табор цыгане в своих живописных одеяниях. У стены, окружающей дворец, они привязали лошадей, что придавало всей этой сцене поистине сказочный колорит. Сильный запах жимолости, которой густо зарос речной берег, вытеснял застоявшийся воздух рыночной площади, настоенный на ароматах шафрана, тимьяна, укропа, шалфея и черного перца. Впоследствии я обнаружила, что в Авиньоне, как и везде на юге, пища удивительно перенасыщена чесноком и плавает в оливковом масле; мой язык, привыкший к перетушенному мясу и пережаренной дичи, страдал от такого обилия пряностей.

На смену дню пришла ночь, улочка словно сузилась — повсюду забавная перебранка, сквернословие, жестикуляция — обычный язык простонародья, — от всего этого я укрылась в кофейне на небольшой площади около театра. Сидя за маленьким столиком на открытой террасе под перголой, я долго ждала официанта. Когда он появился, я заказала «ип cafe c'est tout»[142], а когда он, сопя, отошел в сторону, увидела женщину, сидящую неподалеку. Ее красота обрушилась на меня, как удар молота.

Она была в компании женщин, одетых ярко, кричаще, — с такой манерой одеваться мне раньше не приходилось сталкиваться. Среди них, непринужденно развалясь, сидели и мужчины. Только когда на террасу вбежал, чтобы объявить общий выход на сцену, мальчишка-посыльный, наступив мне на ногу и даже не извинившись, вся стайка актеров сорвалась с места и убежала. И тогда я поняла по их походке и телодвижениям, что те, кого я приняла за женщин, были переодетые мальчики и стройные мужчины. Уходя, они швырнули на стол несколько монет, которые официант сгреб, как игральные фишки. Актеры были чем-то недовольны и договаривались вновь собраться позже. Вся эта суматоха заставила нескольких богатых дам с испугом взглянуть на столь поразившую меня, похоже, единственную в этой компании подлинную женщину. Она встала, поклонившись дамам с притворным почтением, и, выйдя из-за мраморного столика, заставленного маленькими белыми чашечками и пузатыми бокалами, направилась ко мне. Ко мне!

—  Месье, — сказала она, — вы поэт из Испании? Мне была назначена здесь встреча с поэтом из Испании, но он не появился в назначенный срок.

— Нет, мадам, — пробормотала я.

Она стояла передо мной в своей ярко-оранжевой юбке из мериносовой шерсти, мужском камзоле из алого шелка, из кармана которого выглядывали очки в черепаховой оправе на длинной золотой цепочке. Женщина была высокой. Крепкий стан, хорошо посаженная на изящной шее голова, серые глаза, которые становились фиалковыми при меркнущем свете. Небольшой, изящно вылепленный нос, высокие скулы. Черные косы заколоты в тугой пучок, волосы приятно пахли лимонным маслом.

— Так, значит, вы — не он? — спросила она. Я поняла, что она ожидает, когда я встану, как положено джентльмену в присутствии дамы. Растерявшись, я утратила дар речи и даже не пригласила ее присоединиться ко мне, но она, по-видимому, не испытывая никакого смущения, сказала по-французски с сильным, но трудноопределимым акцентом: — Я приняла вас, месье, за него. Здесь, на юге, полно поэтов. Но сейчас вы должны заказать мне рюмку шартреза: я чувствую себя слишком неловко, чтобы так сразу уйти.

— Конечно, — сказала я и тут наконец встала, а она села, словно нас связывали какие-то невидимые нити. — Шартрез? — уточнила я, приходя в себя после этой гимнастики, диктуемой правилами этикета.

— Да, — улыбнулась она. — Aqua vitae , настоящая вода жизни. — И когда официант принес мой кофе, она протестующе замахала рукой, потребовав взамен две рюмки тошнотворно-зеленого ликера. — Значит, не поэт, — сказала она, оценивающе разглядывая меня и придвигаясь поближе. — Кто же вы тогда? Торговец живым товаром? Проходимец, приехавший из Марселя, чтобы немного остудить свою полную интриг голову?

Не успела я ответить, как она вновь заговорила:

— Молчите. Вы — безнадежно влюбленный путешественник. Прованс, как известно, — общепризнанное средство для излечения северян, умирающих от разбитого сердца. Вы ведь путешественник?

— Да.

— Откуда едете? И куда?

— С севера… а куда, точно не знаю.

Легкий ветерок с реки колыхал цветущие виноградные лозы над головой, унося лепестки пастельного цвета, которые сыпались вниз, как конфетти. Первая порция шартреза вскоре сменилась второй.

— Вот, значит, как, — сказала она понимающе. — Бродяга, гонимый любовью.

Она смотрела на меня так долго, так пристально, что мне пришлось отвести взгляд. Лицо мое раскраснелось, но я сумела выдавить из себя:

— Едва ли… А вы… Вы здешняя, мадам?

— В Арле я более известна, месье, но лучше всего меня знают в Греции. Но кто может устоять против милого Авиньона? Впрочем, цыган приходится терпеть. — Тут она замахала обеими руками переодетому женщиной актеру в задранной до тощих бедер юбке, пересекавшему площадь. И добавила, сделав жест в его сторону: — И странствующих актеров тоже. — При этом она расплылась в улыбке и подала подошедшему к нам актеру руку для поцелуя.

Он не присел к столику и вел с нами беседу, стоя у низкой ограды из кованого железа, отделявшей террасу от площади.

— Твой приятель? — спросил он, не отрывая от меня взгляда.

Хотя это казалось совершенно невозможным (мы только что повстречались, и я не успела вымолвить ни словечка!), было очевидно, что я чем-то обидела этого пугающе худого человека, носившего на пальцах гораздо больше перстней, чем, по моему мнению, пристало мужчине. Пожав его неохотно поданную руку, я испытала такое ощущение, словно беру мешочек со стеклянными шариками.

— Знакомый, — ответила она, — но наши отношения с каждой минутой становятся все более дружескими.

— В самом деле? — отозвался он гнусаво. Раздался смех, к которому я не присоединилась; это было бы глупо, поскольку я не знала, над чем они смеются. Судя по тому, что актер продолжал разглядывать меня, именно я была объектом этой не произнесенной вслух шутки. — А вы, — спросил он, так пристально изучая черты моего лица, словно хотел сдвинуть меня с места своим взглядом, — вы участвуете в нашем представлении? — И добавил, повернувшись к моей собеседнице: — Несомненно, он мог бы участвовать. Например, в качестве хористки. — Она тоже посмотрела на меня и кивнула актеру, лукаво улыбаясь.

Эту последнюю издевку я поняла, и она уколола меня гораздо больнее, чем они могли бы себе представить. Поэтому я обрадовалась, когда моя столь внезапно обретенная подруга сказала актеру:

— Это не тебя зовут на сцену? Ступай!

Но ей не удалось прогнать его, прежде чем он перегнулся через увитую виноградными лозами ограду, чтобы взять мою руку в свою и поцеловать, предварительно проделав это и с моей собеседницей.

— Очарован, — сказал он. — «Мне верится, что ваш характер сходен с открытым выражением лица» [143].

И, произнеся напоследок эти слова великого поэта, он покинул нас, чему я была весьма рада. Уходя, он дважды оглядывался, но смотрел не на меня, а на мою соседку по столику. Уже издали он поднял вверх тонкую, украшенную перстнями руку и, не оборачиваясь, помахал нам. Он был похож на злого джинна, и мне хотелось, чтобы он поскорее вернулся в свою бутылку.

И тут меня охватило беспокойство, что эта женщина, чьей красотой я была поражена, возможно, сочтет меня неучтивой (уж не знаю почему: ведь именно этот тощий и гибкий, как змея, актер прервал наш разговор своими ядовитыми намеками), и я спросила:

— А вы тоже актриса?

— Когда-то была недолго, — ответила она, казалось, продолжая оценивать меня, — но теперь утратила надежду вновь обрести прежнее положение в обществе. — Она рассмеялась, и в это время мимо проехала тележка, груженная пестрыми декорациями. Мне показалось, что на потрескавшемся холсте… да, я различила, что там изображено кораблекрушение. — Я приехала на репетиции, можно сказать, помочь советами. Представления начинаются через два дня, и единственное, в чем их постигло крушение , — главная героиня . — Она вновь пристально посмотрела на меня, откинулась на спинку стула, чтобы лучше видеть меня сидящую. — «Двенадцатая ночь» , — сказала она, кивнув в сторону театра. — Все эти глупости, придуманные Шекспиром, когда мужчины переодеваются в женское платье и наоборот. Себастьяна, Виола и все прочее… Вам известна эта пьеса?

— Да, — ответила я, вспомнив даже строчку, вскользь брошенную актером. Сглотнула слюну и сказала: — Жаль, что не удастся посмотреть спектакль. Мне не приходилось видеть Шекспира на сцене, и я бы очень хотел…

— Двигаетесь дальше?

— Oui , завтра. В Арль, а потом в Марсель.

— А дальше? За моря?

— Да. — Казалось, ее дерзкий взгляд оказывает на меня буквально физическое воздействие: когда она взяла мою руку в свою, то наверняка почувствовала, какая она липкая и скользкая. Она издала протяжное «Хмм…» , словно пробуя новое блюдо, потом внезапно отпустила руку и, улыбнувшись, вновь откинулась назад. — Вы, должно быть, страшно взволнованы из-за вашего морского путешествия. Оно у вас впервые?

— Да, мадам. И вы правы, я взволнован… Скажу больше: я ужасно боюсь.

Ее глаза выражали величайшее сочувствие, но лишь до того момента, когда она вновь положила свою руку на мою, а я ее отдернула столь поспешно, будто она собиралась причинить мне боль; такая глупость!

— Не беспокойтесь! — сказала она, склонившись ко мне так близко, что я почувствовала запах лимона, исходивший от ее блестящих волос. — Я кусаюсь, только когда меня просят. — На это я не нашлась что ответить. — Вы не голодны? — спросила она через некоторое время.

Я действительно проголодалась, как, впрочем, и она. Через четверть часа перед нами стояло внушительное блюдо с обильно приправленной пряностями тушеной рыбой, которую мы выложили в свои тарелки. Во время обеда мы болтали о всяких пустяках: о ее путешествиях и не слишком обременительных трудах, но каждое ее слово звучало чарующе. На десерт я впервые в жизни попробовала кокос, и он мне очень понравился. В конце обеда подали кофе и заключительную порцию шартреза. Мы подняли рюмки, и моя спутница сказала, что хотела бы произнести тост. Я пожала плечами и услышала слова, от которых едва не подавилась:

— В память той, кем вы были раньше.

— Я… я…

— Ваши руки вас выдают, — сказала она с заговорщицкой улыбкой. — Остерегайтесь их… Они слишком изящны, чтобы быть руками мужчины. А цвет вашего лица — само совершенство.

«Мои руки? Я всегда их ненавидела. Такие большие, такие…»

— Я… я…

— Существуют определенные законы, моя дорогая. Вам следует их знать. — Она вновь села на свое место. — Делайте так, — велела она, по-мужски положив ногу на ногу. — И так. — Она нетерпеливо забарабанила пальцами по столу и нахмурила лоб. Я повторяла каждое ее движение. — Возможно, на Севере вам было бы легче: там женщины нередко мужеподобны. Такую жертву пришлось принести Екатерине Великой, королеве Елизавете. А южная женщина одерживает победу, не изменяя своему естеству: Феодора, Семирамида, Клеопатра. — Несомненно, моя приятельница (я буду называть ее Арлезианкой, женщиной из Арля, поскольку так и не узнала ее имени) действительно не чужда была сцены. Она продолжала декламировать: — Блуждает ли женщина Юга по лабиринтам Крита, идет ли она с кинжалом в руке по кровавым коридорам Микен, подсыпает ли она яд своему мужу с непринужденностью Борджиа или принимает из рук тореадора трофей — еще трепещущее сердце быка…

Я кашлянула, чтобы привлечь ее внимание, которое все больше рассеивалось по мере того, как креп ее голос. Люди оглядывались на нас. Она закончила свой монолог так:

— Южной женщине нечего бояться, кроме своей безграничной чувственности. А теперь, месье, расплатитесь и следуйте за мной.

В залитом лунным светом проулке она подвергла критике мою походку, манеру двигаться. Нарочно уронила платок, а когда я наклонилась, чтобы поднять его, заявила, что я все делаю неправильно.

— Сгибайтесь в талии , а не в коленях! — Один проулок переходил в другой, тот — в следующий. Я не узнавала дорогу, но вскоре, к своему величайшему удивлению, испытывая недобрые предчувствия, обнаружила, что стою вместе с Арлезианкой перед своей маленькой гостиницей. — Не зайти ли нам, месье? — спросила она, беря меня под руку. Я не ответила, просто не смогла выдавить из себя ни слова.

Так я попала на какое-то время под ее… опеку. Это было приятно и поучительно. Оправившись от удивления, испытанного при встрече, она узнала от меня правду, о которой, впрочем, догадывалась и раньше.

— Моп Dieu! — воскликнула она, прикладывая тыльной частью ко лбу ладонь своей худой, изящной руки и опрокидываясь на кровать. Ее корсаж и сорочка были расстегнуты. Может быть, зеленая магия шартреза наконец подействовала на меня? Я стояла в ногах кровати, блуза распахнута, панталоны расстегнуты (не мной) и спущены до колен. — Я-то воображала, что ты просто женщина, достаточно сдержанно относящаяся к лесбийской любви, — знавала я таких. Но это! Это… неслыханная роскошь! — И она рассмеялась ласкающим слух смехом — никогда не слышала более приятного звука. — Не беспокойся, счастливица. Мне доводилось видеть нечто подобное и раньше, в Каире. Но не запросить ли у тебя двойную цену?

Снова этот смех. Только теперь я поняла, какого сорта эта женщина: она из тех, о ком меня давно предупреждали и кто берет деньги за… интимную близость с ней. И это было действительно самое интимное: после того что я узнала, словно рухнула стена, и я смогла говорить то, что следовало говорить, спрашивать о том, о чем нужно было спрашивать, делала то, что должна была делать, — и все это без всякого страха осуждения. Как будто какие-то глупые «часы стыда» перестали тикать. Под конец я сказала, словно подводя итог: «Я ничего не знаю», — в ответ на что она встала, заключила меня в объятия и поцеловала, прошептав: «Через час все изменится».

И тут возобновилась та игра сравнений, которую я, подстрекаемая девушкой-суккубом, начала в ванне с Ромео. Какое счастье, что в Авиньоне она не была прервана!

Особенно мне запомнилась тяжесть ее грудей, гораздо более полных, чем мои, а также изгиб бедер, более отчетливо выраженный. И действительно, именно она взялась за дело с прилежанием и без всякого смущения, рассказав мне все, что знала:

— И при этом ощущается достаточная глубина… ведь тебе приходилось быть с мужчиной, не так ли? Ну, тогда я сама тебе расскажу. — Близость близостью, но все же существует и сокровенное: я, например, не рассказала Арлезианке об отце Луи и о той ночи, когда он пришел ко мне. Вместо этого я извивалась под ней, перед ней и позади нее, делая то, что она велела, но и позволяя ей самой проделывать то же со мной. — А этот маленький дьявол вовсе не так уж мал! Говорю тебе так, потому что об этом всегда спрашивают мужчины, а ты в чем-то на них похожа. — Она поинтересовалась, всегда ли я сухая. — У тебя не идет кровь? — повторила она свой вопрос. — И когда я ее наконец поняла, ответила:

— Да, иногда. Но, насколько я понимаю, нерегулярно. — Это показалось ей интересным, но больше она ничего не сказала, а вместо этого приблизила свой рот к моим… подношениям и приняла их так, как и подобает истинному ценителю.

— Ты и вправду счастливица, — задумчиво говорила она позднее, когда мы лежали в моей узкой постели. У меня накопилось так много вопросов, мне о столь многом хотелось сказать… но я не вымолвила ни словечка. Я вспоминала то, что произошло совсем недавно: все, что вытворяла я, и все, что проделывали со мной. Признаюсь: я смогла только сказать:

— Хочу еще.

— Быть может, как-нибудь в другой раз. Не забывай, мой друг, что ты молода, а я совсем выбилась из сил.

Она встала и попросила собрать одежду, разбросанную по всем четырем углам комнаты, и помочь ей одеться. И надо сказать, это было не самое слабое по чувственности ощущение, испытанное мною в ее присутствии.

Я проводила ее до двери, и мы немного постояли там: она одетая, я — нет.

— И запомни, — сказала она, посмотрев мне прямо в глаза. — Я нахожу тебя красивой. Правда. — Я поблагодарила, потому что поверила ей. И потом, держа одну руку на дверной щеколде, подняв другую раскрытой ладонью вверх, она добавила: — Мой тебе совет: никогда не делай бесплатно то, что ты делаешь лучше всего.

Я предложила ей денег — не знаю точно, сколько она взяла. Должна сказать, что ценю уроки Арлезианки гораздо дороже, чем те несколько монет, что они мне стоили. Расставаясь, я спросила, смогу ли увидеть ее вновь.