В 80-е годы чуть ли не полстраны работало на ВПК. Тем не менее попасть в хорошее (то есть работающее на военных) КБ или НИИ было очень непросто. А люди туда рвались: там и зарплата повыше, и снабжение получше, и перспективы порадужней. Мне удалось устроиться в одно секретное КБ лишь благодаря помощи хорошего знакомого моего дяди, который заведовал лабораторией. Звали его Александр Петрович.

Работать за столом мне всегда было скучно, тянуло на Полигон. Там, на Полигоне, всегда что-то происходило, там единым сгустком выплёскивался труд тысяч людей, там кипели страсти, там был виден осязаемый результат И именно там случалось немало смешных, страшных и загадочных происшествий.

Первое знакомство

Полный кипучей энергии и радужных надежд и вооруженный наставлениями моего будущего шефа Александра Петровича, я в назначенный срок вышел на работу. Но начинать трудовую деятельность мне пришлось вовсе не с увлекательнейших расчётов устойчивости (интересно, какая у них методика – по критерию Найквиста или по Михайлову?).

В понедельник утром я прибыл на Большевиков, 27, нашёл прораба и немедленно был зачислен подсобным рабочим (временно). Мне выдали новенькие рабочие рукавицы и изрядно потасканную оранжевую каску и после короткого инструктажа по технике безопасности определили на растворный узел, в помощники такому же инженеру из КБ, как я. Он трудился на стройке уже неделю и кое-какую сноровку Звали его Яков Самуилович, по специальности – прочнист. Ростом он был мал, телом хлипок, языком остёр, а характером насмешлив и обаятельно-циничен. С ним было весело и интересно. Он чертовски много знал и к тому же оказался хорошим рассказчиком. Словом, с напарником мне повезло.

Растворный узел представлял собой некогда зелёный (а ныне по крышу заляпанный раствором) строительный вагончик на стальных обрезиненных колёсах и с заколоченными фанерой окнами. В задней стенке вагончика имелась дощатая дверь К ней вела самодельная деревянная лестница о трёх ступенях Перед вагончиком сооружено было огромное нечто, имеющее форму перевернутой вверх ногами усечённой пирамиды. Из передней стенки прямо над этим корытом торчал сваренный из железных полос обод диаметром метра два, к нему приварены небольшие плоские ковши. Колесо это вращалось, черпая ковшами раствор. Так, собственно и происходило перемешивание Сооружение это живо напоминало старинную водяную мыльницу, во многом оттого, что раствор живописно выплёскивался из ковшей, когда они поднимались наверх. Хозяйку мельницы строители звали Манькой, или Маней. Мы с Яковом Самуиловичем уважительно величали её Марьванной. Это была дородная женщина средних лет, невероятно жизнерадостная хохотушка с невероятно звонким голосом.

Марьванна сидела в своём вагончике и колдовала с тремя кнопками: включала утром мельницу-мешалку и выключала её к вечеру. Другой кнопкой она запускала насос, чтобы подать через шланг раствор на пятый этаж, где работали штукатуры. Зачем нужна была третья кнопка, я не знал. Когда штукатуры заканчивали затирать стены и им нужен был свежий раствор, кто-нибудь из них высовывал голову в окошко и с пятого этажа начинал звать Марьванну. Сперва кричали по её имени: «Манька! Манька! Ма-а-а-а-а-анька, глухая тетеря!», потом свистели Наконец, кидали сверху камушек Он звонко цокал по железной крыше, после чего Марьванна распахивала дверь и кричала наверх: «Чего надо?». Ответ всегда был один и тот же: «Раствор подавай!». И она подавала раствор. Если маленький камушек не помогал, кидали обломок кирпича. Обломок уже не цокал – он обрушивался на железную крышу с ужасающим грохотом. Марьванна немедленно объявлялась в дверном проёме и зычно вопрошала: «Охренели? Чего надо?». Ответ был предсказуем: «Раствор подавай, тетеря глухая!»

Наши с Яковом Самуиловичем обязанности были совсем нехитрые – заправлять мельницу водой, песком и цементом. Воду наливали из шланга, цемент носили с первого этажа, ухватив каждый по тяжеленному мешку. Песок таскали носилками, брали его из огромной кучи за углом. Расходовался раствор много медленнее, чем мы успевали замесить, и потому у нас получались длинные, минут по сорок, перерывы. Мы садились на лавочку, сделанную из доски, поставленной на кирпичи, и отдыхали. И тогда Яков Самуилович, шикарно грассируя, начинал рассказывать. Меня он упорно называл не по имени, а просто «юноша». А я жмурился на солнце и с удовольствием слушал.

Диапазон его историй был грандиозен. Он с легкостью рассуждал о сингулярности, о замкнутости Вселенной, об Омаре Хайяме, о приёмах укладки кафельной плитки, о древнеиндийских эпосах «Махабхарата» и «Рамаяна», о тонкостях ладейного эндшпиля, о способах диагностики и ремонта «Жигулей», о кулинарии и садоводстве, а больше и чаще всего о моих будущих коллегах – сотрудниках КБ и, конечно, о Генеральном Слушать его было покойно и приятно. И полезно. И если шахматные и кулинарные подробности я пропускал мимо ушей, то обо всём, что касалось работы, слушал внимательно И узнал много интересного и познавательного Например, что дом, на строительстве которого мы отбываем, возводится по какому-то уникальному проекту одного питерского архитектора, и что планировка квартир на всех этажах разная. Узнал, почему у всех рабочих каски оранжевые, а у прораба каска белая (оказывается, чтобы не промахнуться, кидая сверху, с крыши или с высокого этажа, кирпич). Узнал, что на прошлой неделе праздновали день рождения бригадира и, видимо, в связи с этим упал подъёмный кран. Из него вылез пьяный крановщик, развел руками и сказал: «Ни фига себе, кран упал!». Над крановщиком ребята пошутили: напоили его ещё сильнее, надели на него пальто и засунули клюшку в рукава, застегнув наглухо пуговицы. Так и отправили домой. И все встречные барышни в негодовании шарахались в сторону, самонадеянно полагая, что отчаянно петляющий по тротуару мужчина раздвинул в стороны руки, чтоб задушить их в объятьях. Как дошёл он до дому и как доставал ключи из кармана, осталось покрыто мраком. Ещё я узнал, что жена Бориса Середкина, моего будущего коллеги, работает на табачной фабрике и потому у него всегда можно стрельнуть сигарет…

Много рассказывал Яков Самуилович о Полигоне. Люди нашего КБ (ах как мне щекотало душу это словосочетание – «наше КБ»! Я чувствовал себя причастным к избранной касте) пропадали там месяцами, испытывая и оттачивая опытные образцы военной техники. На пробные пуски изделий (именно «изделиями» называли в те времена любые военные устройства – от сапёрной лопатки до стратегического бомбардировщика или атомной подводной лодки) ездили чаще всего на Ахтубу, в приволжские степи.

Напротив Каменного Яра, на левом берегу Ахтубы, стоит старинный городок Капустин Яр, к которому приклеилось фамильярное имя Капьяр. Каждому, кто был связан с проектированием и испытанием авиатехники, название это знакомо. Именно на этом Полигоне в 1947 году запустили первую советскую баллистическую ракету Р-1. Здесь был отстроен грандиозный научно-исследовательский центр, испытаны сотни образцов вооружения, произведены тысячи пусков ракет. Территория Полигона огромна, он занимает земли Саратовской, Волгоградской и Астраханской областей. Случалось на Полигоне немало несуразностей, забавных случаев, смешных и не очень. Порой происходили и катастрофы.

Узнал я, что публика на Полигоне обитала в большинстве своём командировочная, пёстрая, весёлая и отчаянная, люди съезжались со всей страны. Происшествия же случались с ними обычно по глупости или со скуки. Скука вспоминается чаще всего, стоит только подумать о Полигоне. Пока идёт работа, время летит стремительно, но едва наступает безделье, оно меняет темп и течёт изнурительно, медленно, словно издеваясь: кроме работы заняться здесь решительно нечем. А ждать приходилось порой подолгу – то начальства, то изделий, то комплектующих, то оборудования. Вот от этого бестолкового ожидания, от необъятной скуки и от унылости однообразной, вечно выжженной солнцем степи и случались всякие глупости. И ведь попадали-то впросак люди по большей части образованные и неглупые.

Ну вот вам пример. Почему все двери во всех сооружениях открываются только наружу? Да после одного случая, когда удалые наши бесшабашные рубахи-слесаря едва не сгорели в вагончике. Сидели они за столом втроем, резались в подкидного, балагурили, курили. А сигареты и спички из бравады и особого своего слесарского шика тушили в ведре с керосином. Если очень быстро бросить, спичка в ведре погаснет – пары керосина вспыхнуть не успевают. Но однажды случилось то, что и должно было случиться: у кого-то дрогнула рука. Ведро полыхнуло! А в вагончике том – и ацетон, и керосин, и уайт-спирит с растворителем, и всякая другая гадость. Пламя охватило помещение моментально. Так они все трое, пытаясь выскочить, выламывали дверь, пытаясь открыть её наружу. А она открывалась внутрь, они прекрасно это знали, но всё равно со всей яростью, со всем ужасом загнанного в угол зверя ломились, вопя что есть мочи, наружу. Дверь они тогда открыли, вернее, просто вынесли её вместе с коробкой, и потому остались живы. Об инциденте узнало высокое начальство и мудро приказало перевесить все двери. Вот с тех пор они все и открываются наружу…

А ещё Яков Самуилович любил поразглагольствовать о геополитике и о том, почему так много денег тратится на разработку оружия.

– Вы понимаете, юноша, – уставив взгляд в небо, рассуждал он, – Первая мировая война вовсе не закончилась в 1918 году, Вторая мировая есть ничто иное, как продолжение Первой, логический её итог. Не закончилась эта мировая и в 1945-м, потому что сверхдержавы остались недовольны результатами передела мира. Американцы начали готовить атомное нападение на нас уже 1945 году[1]. А год спустя в плане «Бройлер» атомное оружие было названо главным средством ведения войны против СССР. Их генералы были уверены, что уже после первых бомбардировок Советский Союз капитулирует. И с каждым годом число мишеней на нашей территории росло[2]. И знаете почему эти планы не претворили в жизнь? Да только потому, что у Америки тогда не было надёжных баллистических ракет, а основой её стратегических сил оставались «летающие крепости» В-17, выпускавшиеся с 1935 года, и «суперкрепости» В-29, выпускавшиеся с 1942 года. А для их использования необходимо было завоевать господство в воздухе. Вот как раз этого мы сделать им не позволили.

– Но ведь войны с Америкой у нас не было, – возразил я.

– Не будьте таким наивным, юноша, – ухмыльнулся Яков Самуилович, – Не только была, она идёт и теперь. Третья мировая, называемая по неясным причинам «холодной», началась в Корее 25 июня 1950 года. 30 июня Гарри Трумэн ввёл в сражение вооруженные силы США. Американцы быстро завоевали абсолютное господство в воздухе и освободили Сеул. А вскоре они взяли Пхеньян. Тогда в войну вступил СССР, направив в Северную Корею несколько частей истребительной авиации. Когда в драку ввязались наши МиГ-15, американские ВВС понесли огромные потери[3]. А ведь эта война была этакой пробой пера, сценарием войны против Советского Союза. Война затянулась, американцы потеряли господство в воздухе, а знаменитую «аллею МИГов» и вовсе обходили стороной. И Пентагону пришлось признать, что начинать войну с СССР надо с более совершенной авиацией и мощными межконтинентальными ракетами. Так и началась война конструкторских бюро. И каждому вновь созданному оружию, способному пробить нашу защиту, мы успевали противопоставить своё. Равновесие это очень хрупкое и поддерживается огромным напряжением сил. Проиграем в вооружениях – получим войну.

– Да ладно, прямо немедленно и войну?

– А Вы как думали? Американские генералы никогда не оставляли идеи ядерной войны с Советским Союзом. не так давно, лет двадцать назад, три американских бомбардировщика долетели до Смоленска. И что они несли в люках – неизвестно.[4]

– Что ж их не сбили?

– Нечем было. Только после того, как у нас в пригороде, в Косулино, ракетой нашего КБ сбили Пауэрса на высотном разведчике У-2, американцы перестали соваться на нашу территорию.[5]

Яков Самуилович помолчал немного, рассеянно черкая веткой по песку, и продолжил:

– Да что там говорить… Американцы не раз пробовали на зуб нашу технику, в самых разных уголках планеты. И каждый раз убеждались, что решительного превосходства им добиться не удаётся. Вот, к примеру, в 1973 году, во время «войны Судного дня», дело едва не дошло до ядерной катастрофы. Израильтяне тогда всерьёз собрались ударить по Каиру и Дамаску своими ракетами «Иерихон» с 30-килотонной ядерной боеголовкой. Ответный ядерный удар по Израилю нашими ракетами Р-16 мощностью в одну мегатонну с хорошей вероятностью мог привести к глобальной атомной войне. А такой удар планировался… И тогда решено было напугать израильтян – и заодно американцев – мощью советской техники. И в дело бросили новинку – МиГ-25. События развивались как в детективе. МиГ пробился через все заслоны и сбросил две бомбы, стерев в пыль два квартала делового центра Тель-Авива. Он летел быстрее и выше всех самолетов противника, а наземные ракетные батареи не могли его достать. Израильтяне в тот раз потеряли три самолета, атакуя одиночную цель пятью звеньями истребителей, выпустили девять самых мощных в НАТО зенитных ракет, и всё впустую. Словом, ПВО Израиля не смогла отбить нападение единственного самолёта. А на следующий день на Тель-Авив опять посыпались бомбы – четыре МиГ-25 летели на заведомо недоступной высоте и скорости. Одновременно окольными путями Тель-Авив получил ультиматум Москвы: если, мол, ударите ядерным оружием, то МиГи сровняют с землей все крупные израильские города, а это поставит под вопрос существование государства Израиль. И ядерная война не началась.[6]

Так, не особо утруждаясь, с длинными перекурами и разговорами, проработали мы до пятницы. Ближе к вечеру, когда работа уже закончилась, но команды идти по домам ещё не было, мы сидели по обыкновению на своей лавочке. Я лениво, откинувшись назад и закинув руки за голову, наблюдал, как пьяный по случаю окончания трудовой недели электрик играл в шахматы с не менее пьяным монтажником. Неподалёку, за столиком. Глаза их горели азартом, электрик ёрзал и подзуживал противника, поскорее, мол, ходи. Монтажник не спешил. Он трудно думал, брался пальцами за разные фигуры, ощупывал их, словно пробуя на прочность, и отпускал. Наконец выбор пал на коня… Он решительно взялся за фигуру и сделал ход, он поставил коня… рядом с доской, на стол! Ход этот показался электрику чрезвычайно коварным, он обхватил голову руками и замер, уставившись на доску. Губы его шевелились, а в глазах нетерпение сменилось чудовищной работой мысли. Пока я изучал игроков и ситуацию на доске (хотя какая там ситуация! Чёрный король давным-давно стоял под шахом, а белого и вовсе на доске не было – он лежал рядом, на зелёном столике), Яков Самуилович привычно рассказывал:

– Генеральный наш хоть и стар годами, но умом вовсе не закостенел. И, вопреки слухам, совсем не бюрократ. Ему просто тяжко приходится – и нас, дармоедов, гонять, уму-разуму учить, и с вояками разборки устраивать, и с американцами конкурировать, и перед своим начальством ответ держать, вплоть до Политбюро. Вот и лавирует. А голова у него светлая, и пошутить он совсем не дурак, и ответственности не боится. Словом, настоящий мужик. Глыба. Хоть и своенравный.

Однажды он своей волей шесть часов держал самолёт в воздухе. Мы тогда комплекс сдавали в Приморье. Перед прилетом комиссии, за пару дней, туда отправили четверых наших и кроме прочего поручили им доставить выпивку и закуску. Так они, паразиты, надрались и выпивку умудрились на объекте потерять. Представляете, юноша?! Кругом тайга. Или что там?.. Словом, лес, глушь. Ни души на сотни вёрст, объект пустой. А они не помнят, куда спрятали шесть ящиков водки! Помнят только, что прятали. Так Генеральный поднял с базы Ан-24 для обеспечения прямой радиосвязи и отслеживал лично, как там идут поиски. Забавно, что лётчики слышали все переговоры и всерьёз сопереживали нашим ребятам. Скажете, самодур? Не без этого, конечно, но ведь объект надо было сдать! А проще всего это делается с угощением. Оцените, юноша, и смелость шефа. Если бы начальство пронюхало про водку, ему б до сих пор икалось.

– А водку-то нашли? – полюбопытствовал я.

– Не-а. Пропала… Мистика какая-то с ней… А про знаменитую фляжку Вы слышали? Нет? Вот попадёте ему на глаза с похмелья, познакомитесь. Фляжка та с непростой пробкой. Левая резьба на ней… Поди сообрази, когда голова вся квадратная, что её в другую сторону откручивать надо! Не любит он пьянства на работе и прощает только тогда, когда люди балуются этим делом со скуки. Да и то если в меру. Намотайте на ус, юноша. И не дай бог познакомиться Вам с той фляжкой – считай, карьера на ней и закончится.

Или вот в прошлом году дело было. Тогда у нас затеяли ремонт, а командировочных на Полигон понаехало!.. Только от нашего КБ человек двести. Да из «Молнии» столько же. Всех расселили кого куда, по старым баракам. Однажды Генеральный пришёл поздно, около полуночи, уставший неимоверно, и сразу завалился на нары, даже чаю не попил. Мне был отлично виден его силуэт, он недалеко прилёг. Ну, видно – и видно. Я лежу себе, размышляю о бренности всего сущего, думаю, шеф спит давно. А он вдруг совершенно ясным голосом тихонько так спрашивает: «Как думаешь, что это щёлкает?». Прислушался я – и правда, что-то странно так щёлкает. А странно потому, что щелчки хаотичны, без видимой системы. То через длинные паузы, то вдруг подряд «щёлк-щёлк», «щёлк-щёлк-щёлк». Сказал я, что не знаю, даже не догадываюсь и предложил посмотреть – узнать было просто: сдвинул занавеску, и все дела, только руку протяни – всё и увидишь. Щёлкало-то у него под боком. Но Генеральный на меня посмотрел с укоризной и сказал, что так неинтересно, что надо догадаться.

Тут я отвлёкся от шахматистов, потому что на поле вышел не менее интересный, чем они, персонаж. А именно – дама. Опухшая, нечесаная, волосы торчат клочьями во все стороны, в рваном грязном пальто, застёгнутом на две пуговицы (их и было всего две), в драных чулках, истерзанных, сильно стоптанных ботинках явно с чужой ноги, с сильно поцарапанным лицом и роскошным сизым фингалом под левым глазом. Левый глаз заплыл и превратился в щёлочку. Похоже, она им и не видела. А может, не видела и вторым глазом. Потому что шла она прямо на нас. Вернее, через нас, насквозь, куда-то дальше. Дама, грациозно прихрамывая, проплыла мимо, неся за собой шлейф ароматов, среди которых явно преобладали резкие запахи тройного одеколона, перегара и крепчайший, прелый – застарелой мочи.

– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжал Яков Самуилович, – мне было неинтересно, что там может так загадочно щёлкать, я повернулся себе на другой бок и заснул. А Генеральный, оказывается, пытался разрешить задачку до четырёх утра! Лежал и думал. Занавеску он так и не сдвинул! Понимаете, как интересно и важно для него было именно догадаться, решить… А Вы заметили, юноша, один башмак у неё был чёрный, другой – тёмно-коричневый.

– У кого?

– У той дамы, что сейчас прошла мимо нас.

– Нет, не заметил… Так он догадался?

– О чём?

– Ну, о том, что щёлкало?

– Нет.

– Ясно. А что щёлкало-то?

– Да там за занавеской сидели двое… Заядлые шахматисты, вроде этих двух, которых Вы так долго изучаете. Так они до утра резались, причём молча! Фигуры с мягкой подошвой, не слышно их. А щёлкали они по шахматным часам.

Забавно вот ещё что. Память на лица у Генерального отменная, а на фамилия и имена – никудышная, всё время имена-отчества путает. Но людей знает: кто вкалывает, а кто филонит, кто способный, а кто и бесталанный. Система распознавания у него была хитрая, он характеры людей по их столам определял. Если у работника стол завален книгами (в том числе раскрытыми), бумагами, плёнками вперемежку с инструментом и всяким другим барахлом, значит, он увлечён, занят делом, и, стало быть, вкалывает. А если стол чист и ухожен – перед тобой лентяй. Тунеядец. И в голове у него так же светло и пусто, как на столе. Образно говоря, чем больше хлама, тем больше мыслей. И наоборот. То же самое с одеждой. Если человек одет с иголочки, всегда опрятен, в гардеробе – ни складочки, значит он слишком много времени уделяет себе. Трудоголик (а особенно талантливый) о внешности думать не успевает, ему просто некогда! С женщинами ситуация иная. Если на столе у неё порядок – она прилежный, исполнительный работник, а если бардак – она просто неряха. И дело тут не в неравноправии, а в организации психики. Женщина по своей природе думает одновременно о множестве дел. Ей и домой надо позвонить, дать указания про котлеты в холодильнике, и с мамой поговорить, и в школу забежать, и в магазин заскочить. Чтоб не запутаться, она должна держать все эти дела в порядке и решать по мере поступления. В бардаке при таком раскладе попросту утонешь. А если в голове все по полочкам разложено, то и на столе то же самое. А мужчина может себе позволить с головой уйти в решение одной проблемы…

…Из-за того же угла вынырнул колоритнейший бомж, немытый, с мятым, будто его долго жевали, лицом, в лихо заломленной ушанке, в телогрейке, в милицейских галифе образца примерно 1948 года и в башмаках на босу ногу. Телогрейка по случаю жаркой погоды была расстёгнута, и белому свету демонстрировалось красное, закалённое невзгодами пузо. Я посмотрел на обувку бомжа. Башмаки были разного цвета, один чёрный, другой – тёмно-коричневый. Увидев нас, бомж остановился и спросил:

– Мужики, вы тут девушку не видали? Красивая такая… – и сделал руками жест.

Я растерялся, не зная что ответить. А Яков Самуилович не моргнув глазом ответил:

– Видели, как же! Такая… в разных ботинках. Туда пошла, – и махнул рукой на подворотню, куда пять минут назад нырнула бомжиха. Наш случайный собеседник нечленораздельно поблагодарил и засеменил мимо растворного узла к подворотне.

Я уважительно посмотрел на Якова Самуиловича, как это он так быстро сориентировался? А он сидел с бледным, вытянувшимся лицом, с открытым буквой «о» ртом и с ужасом смотрел вверх. Я проследил за его взглядом. Сверху, с самой крыши, летел, медленно переворачиваясь в воздухе, железобетонный блок. Подушка от фундамента. Монолит весом в две тонны. Казалось, он летит прямо на нас. Я невольно вжал голову в плечи, не отрывая глаз от беззвучно падающего блока. Сейчас врежется, разнесет всё в щепы. Страшней всего было то, что я не мог определить, куда он летит: на нас, или на крышу растворного, или на бомжа, уже скрывшегося на будкой. Куда бежать? Вперёд? Назад? Кто-то запоздало крикнул с крыши слабым голосом «Берегись!»… Одновременно с криком блок со всего разгона, всеми своими двумя тоннами с лязгом и грохотом врезался в растворный узел! Вернее, в железную лохань с раствором. К небу взмыл фонтан брызг из раствора, вагончик вздрогнул, подпрыгнул всей своей тушей и замер, страшно накренившись. Задние колёса его повисли в воздухе, метрах в двух над землей. И тут же резко распахнулась дверь вагончика, и из неё выглянула Марьванна, и закричала: «Охренели? Такие булыжники швырять? Щас уже, даю раствор!». И она нажала кнопку. Взвыл насос, и остатки раствора по грязному кривому шлангу побежали наверх, на шестой этаж. Но поскольку там никто его не ждал, он весь вылился на пол, где вскорости и застыл.

Ох и попало тогда от прораба кровельщикам! Они, оказывается, прятали на крыше свой инструмент. Складывали его в железную люльку и краном накрывали её железобетонной плитой. А для надёжности решили на плиту ещё и подушку уложить. И пока возились с люлькой и с краном, подушка с угла дома возьми да и сорвись. Хорошо ещё, что никого не зацепило.

К понедельнику раствор на шестом этаже так схватился, что отбивать его пришлось отбойным молотком. Поручили это ответственное дело конечно же мне. Ох и намучился я… С тех пор не раз приходилось отрабатывать на стройках, овощебазах и в колхозах, но тот летящий монолит и сутулая спина бомжа, густо заляпанная свежим раствором, отчего-то намертво врезались в память. А вместе с ними и рассказы Якова Самуиловича. Ими-то я и разбавил собственные, изложенные ниже.

…А через неделю начались будни. С карандашом в руках. С поисками, сомнениями, победами и поражениями, и, конечно, с бесконечными и оказавшимися такими нудными расчётами устойчивости (считали всё же по Михайлову). И тех пор я от всего сердца горячо возненавидел комплексные числа. Я уж давно забыл, что это за числа такие, но ненавидеть их продолжаю с завидным постоянством. А стол мой никогда не блистал идеальным порядком, но и не напоминал пирамиду Хеопса. Средненький был стол. Никакой.

Взрослые забавы

Боре Середкину, ведущему инженеру из 26 отдела нашего КБ, женщины симпатизировали потому что он всегда был безупречно одет, при галстуке, в шикарной отутюженной тройке, и всегда благоухал изысканным парфюмом. Кроме того, он был внимателен к слабому полу, потрясающе вежлив и предупредителен. Мужчины же уважали его за два замечательных качества. Во-первых, парень он был компанейский, весёлый и живой, про таких говорят – свой в доску. А во-вторых, его жена работала на табачной фабрике, и у Бори всегда можно было одолжить курево.

Да он и сам постоянно таскал на работу сигареты, когда их стали продавать по талонам – отнёсся к своему положению с понятием и начал приносить сигареты на работу, прямо в КБ. Притаскивал, бывало, солидных размеров полиэтиленовый мешок, набитый доверху сигаретами. Россыпью. Пакет этот ставил на стул, рядом со своим столом, угощайтесь, мол, люди добрые. Народ охотно угощался. Правда, с ассортиментом вышел напряг – ничего, кроме «Космоса», у Бори не водилось. Впрочем, не так уж плох был в те года «Космос» по 60 копеек за пачку. По крайней мере, лучше «Лайки» или «Дымка». Со временем то ли что-то сменилось в технологиях табачной фабрики, то ли дефицит стал жёстче, то ли охрана бдительней, но сигареты лишились фильтров.