Глава 6

Мухаара. О, Мухаара… Как орел на высокой скале над равнинами Хомейны, чье гнездо – розовый и красный камень…

Хомейна-Мухаар – такая же: розовая, красная, окруженная высокими стенами.

Она стоит на холме посреди Мухаары, возвышаясь над ней. Мы с Лахлэном въехали в Мухаару через главные ворота. И в то же мгновение я понял, что вернулся домой.

Впрочем, это было не правдой. В моем доме хозяйничали солиндские солдаты, в нем звенели кольчуги и сверкала холодная сталь. Они впустили нас только потому, что не знали, кто мы – не думали, что законный владыка Хомейны с такой готовностью сам въедет в свою тюрьму.

Солиндская речь звучала на улицах чаще, чем голоса хомэйнов. Мы с Лахлэном говорили по-элласийски – из соображений безопасности. Но я подумал, что даже если бы заговорил на родном языке, навряд ли меня кто-нибудь узнал бы: солдаты Беллэма устали и обленились. Пять лет прошло, а о нас не было ни слуху, ни духу, никакой угрозы извне не предвиделось, можно было спокойно жить в стенах Мухаары.

Исчезло величие Мухаары. Быть может, Я просто слишком много времени провел в чужих землях, вдали от дома? Нет. Казалось, некогда гордый город перестал заботиться о себе. Он стал домом Мухаара, укравшего трон у законного государя и хомэйны заботились более о прославлении имени Мухаара. чему тогда им заботиться о славе его города?..

Там, где прежде окна сверкали стеклом или поблескивали роговыми пластинками, теперь их глаза были темными и мутными, закопченными, а по углам набилась жирная грязь. Беленые стены теперь были серыми, покрылись разводами, а кое-где виднелись даже желтые потоки мочи. Мощеные улицы благоухали помоями, кое-где из брусчатки были выворочены камни. Я не сомневался, что Хомейна-Мухаар по-прежнему была достойным обиталищем для короля, а остальной город – нет.

Лахлэн посмотрел на меня – раз, другой:

– Если вы будете выглядеть таким разъяренным, они догадаются о том, кто вы.

– Мерзость запустения, – мрачно заметил я. – Я думал, меня вырвет. Что они сделали с моим городом?

Лахлэн покачал головой:

– То же, что делают все побежденные: они жили. Продолжали существовать. Вы не можете винить их в этом. Они утратили смысл жизни. Беллэм дерет с них три шкуры своими налогами, они даже поесть могут не всегда – что уж говорить о том, чтобы белить свои дома! А улицы? К чему расчищать их от грязи, когда на троне восседает мешок с навозом?

Я бросил на Лахлэна короткий внимательный взгляд. От человека, служащего Беллэму, навряд ли можно было услышать такие речи – разве что он говорил так именно для того, чтобы завоевать мое доверие и расположение. Он говорил как человек, понимающий причины прискорбного состояния Мухаары – быть может, не оправдывая тех, кто довел свой город до такого состояния, как это делал и я, но и не осуждая их. Может быть, потому, что он был элласийцем, а не хомэйном, и ему не нужно было отвоевывать трон.

– Мне жаль, что ты видишь город таким, – с чувством заговорил я. – Когда я…

Я остановился. Есть ли смысл говорить о том, что, быть может, никогда не произойдет?

– Вон там таверна, – жестом указал Лахлэн. Войдем? Может, здесь нам повезет больше, чем в деревенских харчевнях…

Хотелось бы верить. Конечно, я понимал причины нашего поражения: тяжело просить бедных фермеров отдать нам те жалкие крохи, которые еще оставались у них, и откликнуться на призыв принца, стоящего вне закона. В первую очередь мне были нужны солдаты, а потом уж все остальные.

Я мрачно воззрился на таверну. Такая же, как и все остальные: серая, грязная и обшарпанная.

Перевел взгляд на Лахлэна. Он улыбался – но улыбка его была невеселой, только губы скривились.

– Конечно, мой господин, мы можем пойти в другую – в ту, которая вам больше по нраву. В ту, которую выберете вы сами.

Я спешился, поскользнулся на какой-то дряни и выругался, пытаясь соскрести грязь о вывернутый из мостовой булыжник.

– И эта сойдет. Пошли – и не забудь прихватить свою арфу.

Лахлэн вошел первым – я пропустил его вперед, потом шагнул за порог сам, распахнув узкую дверь.

Я едва успел пригнуться. Потолок был таким низким, что я даже сморщился с неудовольствием. Пол – земляной, плотно утоптанный, но там и тут на нем остались борозды и кучки грязи – словно бы столы и табуреты передвигали не раз.

Передо мной с потолочной балки свисала паутина – я успел заметить и со драть ее раньше, чем она коснулась моего лица. Она тут же прилипла к пальцам, и освободиться от нее мне удалось только вытерев руку о кожу куртки.

С крюка на потемневшей от копоти центральной балки свисал единственный на всю харчевню светильник, еле освещавший зал. На столах чадно горели сальные свечи, почти не дававшие света.

Лахлэна с его арфой здесь встретили радушно. В зале было по меньшей мере человек двадцать, но ему немедленно освободили место, пододвинули табурет и попросили сыграть что-нибудь. Я отыскал свободный стол подле двери, сел и заказал пива, пиво оказалось превосходным – темное, бархатное, крепкое первую кружку я выпил с наслаждением.

Лахлэн тем временем начал петь. Сперва – какую-то веселую застольную, вызвавшую целый шквал восхищенных возгласов: потом – песню о девушке и ее возлюбленном, убитых ее отцом. Эта песня вызвала реакцию менее бурную, он отнюдь не менее восхищенную. И тут-то он. принялся играть Песнь Хомейны…

Допеть до конца, впрочем, ему не удалось. Подвыпивший солиндский солдат в кольчуге вскочил, пошатываясь, из-за своего стола и выхватил меч.

– Измена! – заорал он: я удивился, как он вообще стоит на ногах настолько он был пьян. – То, что ты поешь – измена!

По-хомэйнски он говорил скверно, но, без сомнения, его поняли все – тем более, что с этими словами он поднял сверкающий клинок…

Я мгновенно оказался на ногах и с мечом в руке – но солиндца уже схватили, силой усадили на массивный табурет и обезоружили, клинок со звоном упал на пол, его пинком отшвырнули подальше, Лахлэн положил свою Леди на, стол, его рука лежала на рукояти кинжала.

Четверо удерживали солдата, пятый подошел и встал перед ним.

– Ты здесь один, солиндец, – проговорил он медленно. – Совсем один. Это хомейнская таверна, и все мы здесь хомэйны, мы хотим, чтобы арфист закончил свою песню. А ты будешь сидеть и слушать… иначе с тобой будут говорить по-другому. Свяжите его и заткните ему рот!

Приказание было мгновенно исполнено – солиндца связали по рукам и ногам без особых церемоний, а в рот сунули тряпку. Молодой человек, так уверено отдававший приказы, настороженно оглядел зал. На мгновение пристальный взгляд его глаз, черных в тусклом свете, упал на меня – мне показалось, он рассматривает меня внимательнее, чем прочих.

Он улыбнулся. Ему было лет восемнадцать-девятнадцать, а движения его были такими точными, что он невольно напомнил мне Финна. К тому же он был смугл и черноволос.

– Мы заставили глупца умолкнуть, – спокойно проговорил он. – Теперь пусть арфист закончит свою песню.

Я вложил меч в ножны и медленно опустился на свое место, краем глаза заметив, что возле стены стоят еще несколько человек, вошедших после меня, а дверь заперта. Значит, случай с солиндским солдатом здесь не первый, и это не случайность. Эта мысль заставила меня улыбнуться. Лахлэн окончил песню.

Последняя нота затихла – но никто не говорил ни слова. Меня посетило какое-то странное и не слишком приятное предчувствие, я безуспешно пытался избавиться от него.

– Хорошо спето, – проговорил черноглазый молодой человек. – Похоже, ты неплохо знаешь наши нужды и беды, хоть ты и элласиец.

– Верно, элласиец, – согласился Лахлэн, отпив воды из кружки. – Но я прошел много земель и всегда восхищался Хомейной.

– А что, здесь еще осталось, чем восхищаться? – поинтересовался молодой хомэйн. – Хомейна – земля побежденных.

– Сейчас – да, но разве вы не ждете только того, чтобы вернулся ваш принц?

– Лахлэн, улыбаясь, тронул струну Леди, мгновение нота светло звенела в воздухе, потом затихла. – Слава и гордость прошлых лет может вернуться вновь!

Молодой человек подался вперед:

– Расскажи… ты говоришь, что много путешествуешь – скажи, ты думаешь, Кэриллон знает о тех бедствиях, которые терпим мы? Если ты поешь эту песню везде, где появляешься, должно быть, ты видел и отклик, который она вызывает!

– Страх, – тихо проговорил Лахлэн. – Люди страшатся кары солиндцев. Если Кэриллон решит вновь вернуться домой, какую армию он сможет собрать?

– Страх?.. – молодой человек кивнул. – Верно, есть и страх. Было бы странно, если бы ты не встретил страха в этой земле. Но нам нужен властелин человек, который сможет поднять свою землю на борьбу, – он говорил с истовой верой фанатика, но мне подумалось, что это не безумная и бездумная вера. Им руководила отчаянная решимость – как и мной самим.

– Я не стану лгать, не стану уверять тебя, что это легко, арфист – но мне кажется, что Кэриллон и сейчас сможет найти много сподвижников, готовых встать под его знамена.

Я подумал о фермерах, бормочущих что-то в страхе и топящих горькие раздумья в чаше вина. Я подумал о том, какой отклик прежде встречала песня Лахлэна – я успел начать сомневаться в том, что Хомейна вообще желает моего возвращения…

– Что бы вы сделали, – спросил Лахлэн, – если бы он вернулся?

Хомэйн горько рассмеялся, разом показавшись мне старше своих лет:

– Мы бы присоединились к нему. Ты видишь этих людей? Конечно, их немного, но все же это начало. Да и это еще не все. Мы встречаемся тайно. Мы обдумываем, какую помощь сможем оказать Кэриллону. Мы надеемся на то, что он возвратится.

– Но Беллэм силен, – заметил Лахлэн, снова заставив меня задуматься о том, насколько больше он знает, чем говорит: в его голосе звучала уверенность.

Хомэйн кивнул:

– Он действительно силен, за ним многочисленное войско, которое верно служит ему – и к тому же подле него всегда Тинстар. Но Кэриллон однажды уже привел Чэйсули в Хомейну-Мухаар и едва не победил Айлини. В этот раз, быть может, удача будет сопутствовать ему.

– Только если ему помогут.

– Ему помогут. Лахлэн кивнул:

– Но среди вас есть чужаки. Например, я – хоть я и элласиец.

– Ты арфист, – молодой человек сдвинул брови. – Арфисты – особый случай. А что до этого солиндского пса – он будет убит.

Лахлэн посмотрел в мою сторону:

– А вон тот?

Хомэйн только улыбнулся в ответ. Мгновением позже несколько человек уже стояли за моей спиной, требуя отдать им оружие – кинжал и меч. Я поколебался мгновение, потом передал им оба клинка. Теперь двое хомэйнов стояли за моей спиной, один – слева от меня. Как видно, молодой человек предпочитал не рисковать:

– Разумеется, он тоже будет убит.

Разумеется. Я улыбнулся Лахлэну, тот явно выжидал. Мой кинжал передали молодому человеку, он быстро оглядел его, нахмурился, пытаясь разобрать кэйлдонские руны, потом положил кинжал на стол. Затем ему передали меч. Он с удовольствием осмотрел великолепную заточку клинка, потом увидел врезанные в него руны и изумленно расширил глаза:

– Работа Чэйсули! – он бросил на меня острый взгляд. – Откуда он у тебя?

На миг мне показалось – что-то дрогнуло в его лице.

– Снял с мертвого, должно быть. Мечи Чэйсули – вещь редкая.

– Нет, – возразил я, – я получил его от живого человека. А теперь, покуда вы еще не убили меня, я повелеваю тебе сделать одну вещь.

– Повелеваешь – мне? – он изумленно поднял брови. – Ты можешь попросить… но это вовсе не значит, что я отвечу или исполню просьбу.

Я не пошевелился. – Срежь кожу с рукояти.

Хомэйн ощупал рукоять. Она была надежно скрыта кожаной обмоткой от любопытных глаз – я постарался на совесть. Что ж, видно, придется постараться еще раз…

– Срежь кожу.

Несколько мгновений он пристально смотрел на меня – но в конце концов вытащил кинжал и исполнил то, что я говорил.

И – безмолвно уставился на рукоять: королевский лев из чистейшего золота Чэйсули, великолепный рубин – Око Мухаара…

– Скажи же, что это – чтобы слышали все, – тихо велел ему я.

– Гербовый лев Хомейны… – он перевел взгляд с рукояти меча на мое лицо, и я улыбнулся.

– Кому принадлежат этот меч и этот герб? Его лицо побелело.

– Правящему Дому Хомейны… – он замолчал, потом выдохнул отчаянно, – Но ты мог и украсть этот меч!

Я задумчиво посмотрел на моих стражей:

– Ты разоружил меня. Позволь мне выйти на свет.

– Выходи.

Его лицо снова приобрело нормальный цвет. Хороший он все-таки мальчишка молодой, злой… и – как же боится того, что может услышать от меня!

Я поднялся, ногой отпихнув табурет, и медленно подошел к нему, не отрывая взгляда от его смуглого лица. Он был высок – высок, как Чэйсули – и все же я был выше его ростом.

Медленно я закатал рукав, открыв кольцевой шрам на левом запястье.

– Видишь это? На правой руке – такой же. Ты должен узнать оба, Роуэн.

Он отшатнулся, на лице его читалось изумление и крайняя растерянность.

– Ты был пленником Кеуфа Атвийского – как и я. Тебя высекли – за то, что ты опрокинул кубок с вином на самого Кеуфа – хотя я и просил пощадить тебя. На твоей спине должны остаться следы плети как на моих руках остались следы от атвийских кандалов, – я снова опустил рукав. – А теперь – могу я получить назад мой меч?

Ошеломленный и растерянный, Роуэн перевел взгляд на меч, который он держал в руках, потом, словно бы наконец осознав, что происходит, он порывисто протянул клинок мне – и, когда я принял его, упал передо мной на колени:

– Господин мой, – прошептал он, – о, господин мой… прости меня!

Я вернул клинок в ножны:

– Мне нечего прощать. Ты сделал то, что должно. Роуэн смотрел на меня снизу вверх. Теперь я видел, что его глаза в свете свечей – не черные, но желтые, потому-то я никогда не мог отделаться от ощущения, что он Чэйсули хотя сам Роуэн и отрицал это.

– Когда мы начнем сражение, господин мой? Я рассмеялся его нетерпению:

– Сейчас поздняя зима. Нам нужно будет время, чтобы собрать людей.

Возможно, весной мы сможем начать… – я жестом показал ему – встань. Поднимайся. Здесь не место для таких церемоний. Да и я еще не Мухаар.

Роуэн не пошевелился:

– Примешь ли ты мою службу? Я наклонился, ухватил его за рубашку и поднял на ноги:

– Я же сказал тебе, поднимись с пола, – проговорил я мягко, к моему удивлению, мальчишка за это время успел изрядно подрасти. Когда мы виделись в последний раз, ему было едва тринадцать лет.

Роуэн оправил одежду:

– Да, господин мой.

Я повернулся к остальным. Все они были людьми Роуэна, готовыми к восстанию и мятежу. Сейчас на их лицах читалась растерянность: они не до конца верили в то, что принц, которого они так ждали, действительно вернулся и теперь находится среди них.

Я прочистил горло:

– Большинство из вас слишком молодо, чтобы помнить Хомейну до кумаалин до тех времен, когда мой дядя Мухаар вынес всем Чэйсули смертный приговор. Вы выросли в страхе и недоверии к ним – как и я сам, – я поднял руку, исключая самую возможность каких бы то ни было возражений. – Они не демоны. Не звери.

Они не служат богам преисподней – они служат мне.

Я помолчал:

– Кто-нибудь из вас когда-нибудь видел воина Чэйсули?

Нестройный хор отрицаний был мне ответом, даже Роуэн сказал – нет. Я заглянул в лицо каждому из них:

– Я не потерплю вражды и кровопролития между своими людьми. Чэйсули – не враги вам.

– Но… – начал было один из хомэйнов – и тут же умолк под моим взглядом.

– Не так просто забыть то, чему вас учили всю жизнь, – продолжал я уже спокойнее. – Я знаю это лучше, чем вы думаете. Но я полагаю также, что вы сможете пересилить суеверный страх перед тем, чего не понимаете – и тогда вы увидите, что они ничем не отличаются от остальных людей, – я помолчал. – Лучше бы вам так и поступить.

За моей спиной коротко рассмеялся Роуэн. И мне показалось, что в его смехе слышится облегчение.

– Будете ли вы служить мне, – спросил я, – даже если подле меня будут Чэйсули?

Согласились все. Я ожидал услышать в их голосах недоверие и нерешительность – ничего подобного не было.

– Итак, Песнь продолжается, – пробормотал Лахлэн, и я рассмеялся его словам.

Роуэн рассказал мне и о моей родне, оставшейся в живых: о матери и о сестре. Мы сидели вдвоем за угловым столом, обсуждая планы создания армии.

Роуэн говорил ясно и подробно: было видно, что он действительно всерьез обсуждал эти вопросы со своими единомышленниками, и я был благодарен ему за это. С его помощью подготовка к восстанию и войне пойдет гораздо быстрее.