А все-таки ошибся

старикан!

Не рассчитал всего

впервые в жизни.

Великий хан.

Победоносный хан.

Такой мудрец и —

надо же! —

ошибся.

Текла,

ревя и радуясь,

орда.

Ее от крови

било и качало.

Разбросанно горели города,

и не хватало стрел

в больших колчанах.

Белели трупы

недругов босых.

Распахивал огонь

любые двери!

Дразнил мороз.

Смешил чужой язык.

И сабли

от работы не ржавели.

И пахло дымом,

потом и навозом…

Все, что еще могло гореть,

спалив,

к тяжелым пропылившимся повозкам

пришельцы гнали

пленников своих.

Они добычею в пути менялись.

И, сутолоку в лагерь принося,

всех ставили к колесам.

И смеялись:

«Смерть!» —

если ты был выше колеса.

У воина рука не задрожит.

Великий хан

все обусловил четко.

Везло лишь детям.

Оставались жить

славянские

мальчишки и девчонки.

Возвышеные,

как на образах.

Что происходит —

понимали слабо…

Но ненависть

в заплаканных глазах

уже тогда —

не детская —

пылала!

Они молчали.

Ветер утихал.

Звенел над головами

рыжий полдень…

И все-таки ошибся

мудрый хан!

Ошибся хан

и ничего не понял!..

Они еще построятся

в полки.

Уже грядет,

уже маячит

битва!..

Колеса были

слишком высоки.

А дети подрастают

очень быстро.

Есть на свете

такие парни —

дышит громко,

смеется громко,

любит громко

и шепчет

громко!

Есть на свете

такие парни…

Есть на свете

такие парни!

К жизни

он припадает губами,

Пьет ее.

И напиться не хочет…

И когда —

такие! —

уходят

вдруг,

на взлете,

на взмахе,

на вздохе, —

как земля в сентябре,

обильны, —

ничего не чувствуешь.

Только

жжет обида.

Одна обида.

На кого – не знаю.

Обида.

И гадать не хочу.

Обида.

Есть на свете

такие парни.

Все для жизни в них —

не для памяти!

Память, в общем-то,

по иронии —

вещь

достаточно односторонняя.

И бубнить про нее округло

в данном случае

слишком глупо,

слишком горько

и бесполезно…

Мы —

живые.

Мы —

из железа.

Пусть намеком

пустые урны

крематорий

держит за пазухой.

Вновь меня

заполняет утро,

как улыбка

Женьки Урбанского.

Говорила мама:

«Сынок,

уймись!

Чего тебе все

неймется?..»

Говорила мама:

«Делом займись…

Когда ж ты это

делом

займешься?..»

Дело мое, дело —

маета моя.

Мой восторг.

Мое любопытство.

Давняя усталость.

И крепкая шлея.

Торжество мое.

Моя пытка.

Может быть, и вправду

резона

нет

выводить

корявые буковки!

Может, где-то рук моих

дожидается нефть

с краю

от читательской публики.

Пусть бы

где-нибудь у серьезной реки

бригадир,

бровастый как демон,

по ранжиру выстроя

крутые матюги,

учил бы меня

заниматься делом…

Это – не кокетство.

Совсем не то.

Не буду я

ни для кого обузой…

Но уже проверил:

никогда и ни за что

дело мое

меня не отпустит.

Знаю,

куда бы меня ни занесло —

встанет на пути

неизменно

дело мое, дело.

Мое ремесло.

Радостная

высшая мера.

Но когда порою предзаревой

никчемными

кажутся слова,

я тихо усмехаюсь.

Качаю головой.

И думаю,

что мама была

права.

Мне уже в который раз

снится тот же самый сон:

затемненные дома

спину горбят.

До второго этажа

город снегом занесен —

неживой,

не простой,

старый город.

Долгой полночью накрыт.

Звездным инеем согрет.

На плечах моей земли —

снег налипший.

Будто он —

за тыщу зим.

Будто он —

на тыщу лет.

Только я и сквозь него —

слышу!

Слышу!

Продирается трава.

Продирается,

крича!

Так

продрогшее зверье

рвется к снеди.

У меня в ушах звенит

боль зеленого луча.

Я ползу,

я плыву

в темном снеге.

Я хочу спасти в траве

молчаливых светляков.

Но грохочет надо мной

мир уставший.

До травы,

как до весны,

невозможно далеко.

Далеко-далеко.

Даже дальше.

Нет еще других времен.

Нет еще других погод.

Лишь зыбучая метель

впала в ярость.

Это —

очень старый сон.

Это —

сорок первый год.

Это —

карточки на хлеб

потерялись.

Приходит врач, на воробья похожий,

и прыгает смешно перед постелью.

И клювиком выстукивает грудь.

И маленькими крылышками машет.

– Ну, как дела? —

чирикает привычно. —

Есть жалобы?.. —

Я отвечаю:

– Есть.

Есть жалобы.

Есть очень много жалоб…

Вот, – говорю, —

не прыгал с парашютом…

Вот, – говорю, —

на лошади не ездил…

По проволоке в цирке не ходил…

Он морщится:

– Да бросьте вы!

Не надо!

Ведь я серьезно…

– Я серьезно тоже.

Послушайте, великолепный доктор:

когда-то в Омске

у большой реки

мальчишка жил,

затравленный войною…

Он так мечтал о небе —

синем-синем!

О невозможно белом парашюте,

качающемся в теплой тишине…

Еще мечтал он

о ночных погонях!

О странном,

древнем ощущенье скачки,

когда подпрыгивает сердце к горлу