— Ты сволочь! — сказала она ему, когда он вышел, наконец, и неспешным шагом, суровый, крепко сбитый, и подошел к постели.
      — Еще какая, — подтвердил он спокойно.
      Он нагнулся к ней. В зеленых, слегка раскосых, глазах светился недобрый огонек. Она хлестнула его по щеке, и он хлестнул ее в ответ. Она схватила его за жесткие темные волосы и впилась в его губы своими губами. Он сдернул с нее одеяло и рывком поднял ее в воздух, не прерывая поцелуя, прервал поцелуй, швырнул на пол, на жестковатый синтетический ковер. Белокурые волосы разметались по сторонам, груди качнулись, живот втянулся и выдвинулся, длинные ноги охватили ему торс, и он вошел в горячую блондинистую влагу, обжигающую, скользкую. И она сразу задышала часто носом, сжала зубы, замычала, задергалась, и даже хотела слегка освободиться от объятия, но он схватил ее за волосы и прижал ей голову к ковру, и почти вывихнул ей запястье, и раздвинул ей ноги шире, нарочито небрежно, чтобы показать, что ему все равно, больно ей или нет, удобно или нет. Из груди у нее вылетел глухой глубокий стон, рот раздвинулся, обнажая крупные, не очень белые, но очень здоровые зубы.
      — Сука, — сказал он. И сразу кончил.
      И как-то сразу смягчился, расслабился, и перенес свой вес ей на левое бедро. Тогда, помогая ему, она перевернулась вместе с ним, не выпуская, согнула ноги в коленях, уперлась руками ему в ключицы, повела, чуть царапая, ногтями вдоль его груди, поросшей рыжеватыми волосками, откинула назад волосы, выгнула спину, и завозилась на продолжающем стоять члене — завозилась медленно, со знанием дела, а он опустил ей руки на бедра и полуприкрыл глаза.
      Она не хотела ничего помнить. Бывают и другие соития, когда женщина чувствует себя женщиной, а не амазонкой, но они ее больше не интересовали.
      — И никакого рабства, — сказала она, улыбаясь чуть зловеще.
      — Никакого, — подтвердил он.
      — Я красивая? — спросила она надменно.
      — Да, — ответил он, сдерживаясь, лежа недвижно на спине. — Самая-самая. Лучшая. Самая живая и самая страстная.
      — Не то, что москвички плюгавые?
      — Совсем нет. Чего ж сравнивать!
      — Много москвичек переёб за свою жизнь? Признавайся!
      — Да они и не женщины вовсе, — сказал он. — Ни одна с тобой не сравнится. Они как животные. Коровы.
      — Хорошо тебе со мной, Олег?
      — Хорошо, Люська.
      — Люська? Хам.
      — Правильно. Хам, — сказал он, рывком садясь. Подхватив ее под ягодицы, он уперся одной рукой в ковер, подогнул колено, встал на ноги, не выпуская ее, шагнул, и усадил на трюмо. Ноги ее легли внутренними сторонами колен на внутренние стороны его локтей. Руками он взял ее за талию. Она кончила несколько раз подряд, он выскочил из нее, за волосы стащил с трюмо, бросил на ковер — на колени, и вошел в нее сзади, и кончил, несколько раз хлопнув ее открытой ладонью по ягодице.
      — Дикие мы с тобой, — сказала она, опускаясь на бок. — Как викинги.
      — Астрене как раз и были — самые дикие викинги, — заметил он, усаживаясь на постель.
      Она поднялась с пола, подошла к трюмо, наклонилась, и подняла с полу пачку сигарет.
      — Все никак не бросишь, — неодобрительно сказал Олег.
      — Бывают и хуже пороки, — парировала она, закуривая. Подойдя к мини-бару, она налила себе в стакан сельтерской и залпом выпила. — Как спина?
      — Значительно лучше, — откликнулся он, вытягиваясь на постели. — Я уж думал, буду скоро уколы делать, как теннисист. Полегчало. Вадима жалко. Страдает парень. Трувор его давеча пожалел.
      — Трувору-то что?
      — Действительно, что Трувору? — согласился он, потягиваясь. — Питерцы ему пацана приволокли лохматого в подарок, а ему все мало.
      — Это они ему приволокли?
      — А кому ж, мне, что ли? Или тебе?
      — А девушку?
      — С девушкой непонятки. Вроде бы я ее где-то видел, а где — не помню. Очень знакомое лицо.
      — Ты, знаешь ли…
      — Нет, не… Не заводись. Я ее действительно где-то видел. Может, на улице, может в компании. Не знаю, не помню. Ты бы ее расспросила — кто она, откуда, зачем.
      — Скорее всего из питерской команды.
      — Нет. Точно — нет. У эфэсбэшников лица не такие. Их специально дрессируют, чтобы эмоций не проявляли.
      — Всех?
      — Не всех, конечно. Только элитных. Время другое. Вот, к примеру, когда Хувер в Америке управлял ФБР, они набирали себе только представительных мужиков приятной наружности, и учили их всякому. Они из его школы аристократами выходили. Но Хувера нет, а народу стало много, и разборчивым особенно не будешь. И в ФСБ тоже самое. Но элитные отделы — там все по-прежнему, все дрессированные. Их там всему учат, даже хорошим манерам.
      — Значит, девушка…
      — Нет, посторонняя девушка. Где же я ее видел… Ну да ладно. Не до нее сейчас. Кто у нас сегодня первый по плану выступает?
      — Экономист.
      — Точно. Сопровождать его будет кто?
      — Как кто? — удивилась Людмила. — Вадим с командой, конечно.
      — Трувор будет присутствовать?
      — Не знаю. Может, он постарается еще раз уговорить питерцев.
      — Возможно.
      Он посмотрел на электронные часы на прикроватном столике.
      — Надо бы пару часов поспать. Надеюсь, вся эта кодла угомонилась. Закулисное правительство. Консультанты хуевы, двух слов толком связать не могут. А Трувор-то распинался как — да какие это все ребята, умные, красноречивые, просто чемберлены и черчилли сплошные. Вот верь после этого людям. Мямли. Единственный красноречивый — экономист. Впрочем, он не экономист, а… кто он там у нас?
      — Адвокат.
      — Законник. Еврей, что ли?
      — Нет. То есть, вроде, не похож.
      — Мало ли, что не похож. Почему евреи так любят эту профессию? Богатыми становятся единицы, а в основном — целый день в бумагах копаться, акты составлять, скучно. Может, евреи любят скучные профессии? Вообще среди евреев много зануд, заметила?
      — Ну, зануд везде хватает. Вон историки эти, не евреи, а зануды жуткие.
      Олег засмеялся.
      — Евреев защищаешь? Молодец. Из тебя, Люська, такой либерал бы вышел, защитница прав угнетенных — эффектная такая. Тебе бы попробовать — а то все эти защитницы мымры страшные. Тебе бы верили больше, чем им. Вон Брижит Бардо как верят.
      — По твоему, Брижит…
      — Нет, ты красивее. Я просто к слову.
      — Брижит твоя только права тюленей защищала. Дозащищалась. Запретили гренландцам на них охотиться, и гренландцы из-за этого все в Данию переехали, и на пособие сели. Наркота да проституция, плюс преступность. Сделала Брижит одолжение датчанам.
      — Ты не заводись, я ничего такого не имел в виду. Брижит — по сравнению с тобой никто и ничто. Чуть ли не мымра. Кроме того, она старая. А ты молодая. Брижит давно никто не ебет, а тебя ебу я, и, стало быть, жаловаться у тебя причин нет.
      — Я не жалуюсь.
      — Мне все-таки нужно поспать.
      — Поспи.
      Олег потащил с пола одеяло, перевернулся на бок, и закрыл глаза. Людмила ополоснулась в душе, причесалась, постояла, глядя задумчиво на спящего Олега, и потянулась, зевнув. Ей явно не хватило. Ей хотелось еще. Не признаваясь себе в этом, она быстро надела — чулки, туфли, юбку, лифчик, блузку, и свитер. Зашла опять в ванну. Из-за стенного шкафчика за зеркалом вынула запечатанный презерватив. Положила в лифчик. Вышла из ванной. Еще раз взглянула на спящего Олега. И вышла в коридор.

* * *

      Эдуард спустился в бар на полчаса раньше срока. Начальство одобряет рвение. Бар оказался совершенно пуст. Эдуард зашел за стойку, нашел зерна, смолол, наполнил кругляшку, пристроил ее в итальянский агрегат, подставил чашечку, и надавил кнопку. Струйка очень душистого кофе полилась в чашечку, и, как заправский гурман, Эдуард нашел блюдца и миниатюрные ложки, и бросил в подоспевший кофе кубик сахара из алюминиевой сахарницы. Размешал. Выйдя из-за стойки, он присел тут же, на вертящийся стул, и пригубил кофе. Замечательный кофе. Когда-то он пил такой с Аделиной в Милане. Ах, миланские кафе! Ах, итальянская речь! Он не сам так думал — он думал, что так обычно думает о Милане Аделина. Милан ему не очень понравился — город как город, в меру грязный, в меру индустриальный, и здание оперы Ла Скала ни в какое сравнение не идет — да хоть бы и с питерской оперой. Громоздкое какое-то. Но утро располагает к сантиментам, особенно если не выспался толком, посему воспоминания.
      Хорошо, что включили генератор. А то бы не было сейчас кофе.
      Аделина, стало быть, провела ночь со Стенькой. Я даже не очень понимаю, подумал Эдуард, ебутся они или нет? Стенька — человек с принципами, а Аделине, судя по всему, все равно. Она вообще такая — странная. Всегда была. Никогда ей не бывает ни много, ни мало. Есть мужик — хорошо, нет мужика — тоже хорошо. Если бы мужики к ней не липли, она бы не очень и расстраивалась по этому поводу.
      О! Шаги. Ольшевский тоже рано поднялся, хотя рвение ему проявлять здесь не перед кем, да и в Питере у него — не поймешь, есть ли начальство, или он сам по себе. Ну, будем готовы, распрямим спину, встретим командира боевой радостной улыбкой, мол, рады видеть, ваше благородие.
      В бар вошла жена Демичева. Сейчас она была совсем не такая, как давеча. Какая-то расхлюстаная, глаза светятся, волосы собраны небрежно в хвост. Проходя мимо, она подмигнула — да так, что Эдуард растерялся. И прошла — в служебное помещение, в кухню. Было слышно, как она там гремит посудой, в пустой кухне, как хлопает дверью огромного холодильника. В ход пошли ножи. Новгородской даме захотелось поесть. Легкий завтрак. Собственно, я тоже не прочь поесть, но все равно странно.
      Эдуард поставил чашку с блюдцем на стойку и некоторое время постоял, не зная, что бы ему такое предпринять. И решил, что пойдет в кухню и посмотрит, чего там. Может, поест чего-нибудь. Или предложит даме кофе.
      Когда он, пройдя через какой-то кухонный склад, вошел в кухню, дама стояла к нему спиной и ожесточенно резала капусту и, кажется, ветчину. Бросив нож, она повернулась к нему всем телом, подняла руку, и поманила его изящно пальцем с необыкновенно красивой формы ухоженным ногтем. Он шагнул вперед — трехнедельное воздержание дало себя знать. Следовало не провалиться. Дама исходила нетерпением — сама расстегнула ему ремень, чуть не порвав при этом крупной новгородской рукой тонкие брюки, сама надела на стоящий член презерватив, сама, приподнявшись, села на стол. Трусики отсутствовали. Эдуард, несмотря на свои двадцать пять, был недостаточно опытен, чтобы быть уверенным, что она только что провела некоторое время с другим мужчиной — всего лишь заподозрил. Презерватив помог — оказалось, он может сдерживаться. Она страстно целовала его в губы, запускала пальцы ему в волосы, извивалась, насколько ей позволяла поза, но он намеренно медлил, ждал, пока ей надоест, и ей надоело, и она удивилась, и тогда он, запустив руку ей за шею, поцеловал ее очень нежно в пухлые губы, провел рукой медленно вдоль ее очень гладкой груди, переместил ее на столе таким образом, чтобы она могла опереться спиной о какой-то неизвестного назначения пластмассовый параллелепипед, поцеловал ей предплечье, поводил щекой по пахнущей вчерашними дорогими духами и сегодняшним мылом шее, и, войдя в нее до отказа, задержался некоторое время, чуть шевеля бедрами, и касаясь концами пальцев ее колена.
      Она совершенно этого не ожидала, она не хотела помнить, но она вспомнила. От жалости к себе на глаза навернулись слезы, что-то в ней такое открылось, проснулось, большое и не очень понятное, и она застонала, и он закрыл ей рот рукой — не грубо, но чтобы дать ей возможность стонать свободнее, он даже показал ей глазами — можно, и она застонала снова. Ей стало очень стыдно, и отчаянно хорошо. Эдуард ускорил движения, и она задрожала, стала крениться вбок, схватилась за его плечи, посмотрела ему в глаза с испугом, и неожиданно прошептала:
      — Кончи в меня.
      Он понял, мотнул головой, кончил, и выскочил из нее. Подогнув колени, чтобы не запачкать брюки, он сорвал с члена презерватив и бросил его куда-то в угол. Повернув голову, он увидел раковину, подтянул брюки к бедрам, переместился, включил воду, и быстро помыл член. Подтянул трусы и брюки, застегнулся. Она смотрела на него странно. Затем соскочила со стола, застегнула блузку, оправила юбку и, не глядя на него, быстро вышла. Эдуард чуть поразмыслил, прошел в угол, поднял презерватив, повертел головой — нет, ничего абсолютно надежного нигде нет. Тогда он тщательно вымыл презерватив под раковиной, завернул его в бумажную салфетку, и сунул в карман. А то мало ли кому какие улики потом понадобятся. Некоторое время он постоял, прислонившись к раковине, а потом подумал, что если Ольшевский увидит его выходящим из кухни, ему это может не понравиться.
      — Эдуард! Эдуард! — голос Стеньки долетел из бара.
      Неужто Стенька видел, или слышал? Только этого не хватало. Нет, Стенька парень надежный и никому ничего не скажет, но все-таки. Эдуард быстро вышел в бар и увидел, как Стенька мечется — туда посмотрел, сюда посмотрел, попробовал открыть дверь в банкетный зал.
      — Ну, чего тебе? — спросил Эдуард.
      Стенька обернулся.
      — Еб твою мать, — сказал Эдуард, глядя на стенькино лицо.
      — Я тебя ищу везде, тебя нигде нет! — закричал Стенька.
      — Не кричи, что ты кричишь! — спокойным голосом возразил Эдуард.
      — В номере тебя нет, в баре тебя нет…
      — И в сауне меня нет, и в бассейне. Что у тебя с мордой?
      — Не обращай внимания, это так… — Стенька заговорил пониженным голосом. — Там, я видел, там, Эдик, понимаешь, там…
      — Говори спокойно. Что ты видел?
      Стенька все махал рукой и морщил лицо, половина которого было — сплошной синяк, и шлепал распухшими губами.
      — Там… понимаешь, я возвращался, и меня побили…
      — Откуда ты возвращался?
      — Оттуда… я за машиной ходил.
      — Ты хотел купить машину?
      — Нет, я хотел нанять… там мужики извозом занимаются.
      — Тише, тише. Извозом… Ладно… Ты возвращался, и?
      — На меня напали, но это не важно. Я там упал, они меня били, я потерял сознание. А потом очнулся.
      — Кто тебя бил?
      — Какая разница… бандюги какие-то… местные…
      — Узнаешь их, если увидишь? — делово спросил Эдуард.
      — Да не важно это, говорю тебе! Потом я пришел в сознание. И пошел обратно. Деньги все линкины они забрали.
      — Тебе Линка деньги дала?
      — Да ты послушай!
      — Ну?
      — И там… в общем, справа, у придорожья… я заблудился… не туда зашел. В общем, справа, там как бы дорога пологая, в сторону… И там… твой начальник.
      — Что — мой начальник?
      — Мертвый.
      Некоторое время Эдуард молчал.
      — Так, — сказал он. — Теперь так. Ты сиди здесь и не двигайся. Что бы ни случилось, кто бы не пришел. Сделай себе кофе. Я сейчас вернусь. Через две минуты ровно… Позволь, а Линка?
      — Что Линка?
      — Она всю ночь одна была?
      — Еб твою мать, — сказал Стенька, перепугавшись. — Линка!
      — Сидеть! — прикрикнул на него Эдуард. — Сиди, не двигайся. Что бы там ни было, я вернусь ровно через две минуты.
      А что он сделает, если я не вернусь через две минуты, подумал Эдуард, спринтерским бегом несясь к лифтам. Нужно было дать инструкции. Например — если не вернусь, взорви на хуй это поганое здание, чтобы никто сюда больше никогда не приезжал и ни с кем отсюда не пытался связаться. Лифт он ждать не стал — проскочил на лестницу, и, прыгая через три ступеньки, взлетел на третий этаж. Стенькин номер. Линкин номер. Эдуард пинком распахнул дверь. Нет Линки! Где Линка, блядь? Где эта стерва оперная, пизда мерзкая? Где?! Стенькин номер, еще раз — нет ее! Мой номер — мой номер… Ого.
      Эдуард зашел в номер, в котором, по задумке, должен был два часа проспать Ольшевский. Отсутствовали все предметы, не принадлежащие гостинице. Эдуард распахнул шкаф. Отсутствовали — чемодан и спортивная сумка. Отсутствовала запасная обувь. Остались только кроссовки. Что за глупости — воры, что ли, сюда ночью забрались? Нет, не воры. Вовсе не воры. Где Линка? Где эту блядь теперь искать? Я ведь не детектив, я обыкновенный член «Чингиз-бригады», коммандо-спецназ. Что делать? Звонить в милицию?
      Он выскочил снова в коридор и побежал было к лестнице, но остановился, услышав линкин крик. Вправо — ниша. В нише — дверь. Но нет — он хорошо знал этот крик. Это не был крик о помощи, вовсе нет. Он тихо подошел к двери.
      — Где я? Где я? — кричала Линка.
      — Все хорошо, — сказал ровный мужской голос. — Вы со мной. Вы в полной безопасности. Сюда никто войти не посмеет. А если посмеет — хмм… — голос усмехнулся и закончил предложение фразой из позапрошлого века, — тем хуже для них.
      — А, да? — успокаиваясь сказала Линка.
      — Сука, — заключил Эдуард, отстраняясь от двери. Линка в безопасности, умудрилась с кем-то заютиться помимо Стеньки прошлой ночью — это мы потом разберем, что там к чему. Теперь есть вопросы поважнее.
      Он сбежал вниз, на первый этаж.
      — А, чего? — закричала вдруг регистраторша, неожиданно распрямившись и вытаращив глаза. — Васечка?
      — Нет, я из министерства агрикультуры, — объяснил ей на бегу Эдуард.
      Стенька сидел как приклеенный на вертящемся стуле у стойки.
      — Вставай, пошли, — сказал Эдуард.
      — Линка? С ней всё…
      — Всё с ней в порядке, — Эдуард ухмыльнулся. — У тебя неправильный подход. Ты ее на пьедестал пытаешься водрузить, на колени перед ней встать, как ебаный Пигмалион, а нужно сделать так, — он изобразил жест, которым давеча воспользовалась новгородская дама, — и она сразу подойдет.
      — Ты мне не…
      — Тихо! Пошли, быстро. Показывай. Хромаешь?
      — Нога болит.
      — Ну что ж, нести мне тебя, что ли? Понесу, если надо.
      — Нет, не надо.
      — Тогда иди быстрее.
      Туман рассеялся, облака расступились, утреннее солнце сушило на асфальте и бетоне влагу. Они прошли быстрым шагом четыре квартала.
      — Теперь, кажется, сюда, — неуверенно сказал Стенька.
      Эдуард подозрительно посмотрел на него.
      — Кажется?
      — Вроде бы.
      — Тебе не привиделось ли это все, после того, как тебе по башке дали?
      — Не привиделось.
      Они повернули направо, затем налево, в какой-то переулок. Действительно, дорога здесь была какая-то скособоченная, заваливалась на сторону. И дома все явно нежилые, брошенные. Прошли еще квартал.
      — Вон там, — Стенька показал пальцем и остановился.
      Эдуард пошел вперед. Справа, у стены, лежало тело. Подойдя совсем близко, Эдуард присел на корточки. На Ольшевском оставались только трусы и носки. Пулю ему вогнали в висок с близкого расстояния. Эдуард оттянул рукав на правой руке и потрогал шею трупа — на всякий случай.
      И распрямился. И молча вернулся к стоящему неподвижно, как одинокий аист, Стеньке.
      — Бандиты? — спросил Стенька.
      — Натуральные бандиты, — мрачно ответил Эдуард. — Ты, Стенька, вот что. Ты помалкивай, хорошо? И держись все время со мной. Не отходи.
      — Ну, из меня защитник…
      — Нет. Это я — твой защитник. Не возражай, пожалуйста. Я тебя сюда привез. Потому что я дурак. Ведь даже не из ревности, а просто по глупости. Не знаю, раб я или нет, русский я или… как это они говорили? — астрен, но что я дурак — это совершенно точно. Доказано. Но тебя я защищу, если будешь рядом. Поэтому будь рядом.
      — И Линку?
      — И Линку.
      Стало быть, подумал он, они знали, что мы с Ольшевским поменяемся номерами. Но не знали, что Ольшевский велит мне спать не в его номере, а на другом этаже. Все предусмотрел Ольшевский, кроме того, что с ним самим случится. Где это его так? В гостинице — исключено. Застрелить в гостинице Ольшевского — невозможно. Слишком много углов, ходов и выходов. В кошки-мышки играть с Ольшевским — особенно если знаешь, кто он такой — глупо. Стало быть, он вышел на улицу. Прогуляться. А ну-ка, осмотримся. Чего это его потащило в этот переулок? Впрочем, туда его могли перенести. Да, его явно перенесли — в такую позу застреленные сами не ложатся. Но далеко нести — это вряд ли. Почему не спрятали труп? Не было времени? Боялись, что увидят прохожие? Не знаю. Но — странное место какое-то. Если прогуливаться — так уж к стрелке, там и вид приятный, две речки сливаются. Нет, Ольшевский вышел вовсе не на прогулку. Шел по делу. Все дела у него — в этой самой гостинице, насколько я знаю. Значит — что же? Значит, следил. Значит, кто-то вышел до него, а он пошел за ним. И ему устроили засаду. Кто? Бригада Вадима — двадцать человек, расселились частично в подвале, частично в одном из этажей повыше, пятом или шестом. Если что — будут из окна с парашютами прыгать, наверное. Или по веревкам спускаться, как альпинисты.
      Ну, хорошо. Среди бела дня меня, скорее всего, убивать не будут. Или будут? Стеньку бы спрятать куда-нибудь пока что… Да некуда — кругом домики неказистые, и люди в них живут, тоже неказистые, даром что астрене свободолюбивые… Линке надо будет объяснить… неизвестно что объяснить, и неизвестно как. Вот стоит этот наш внедорожник. В кармане у меня ключи.
      Он в панике схватился за карман. Нет, есть ключи. А то — шуровать под стеклом линейкой, соединять под рулем провода — занимает время и привлекает внимание. Ключи лучше.
      — Стой, — сказал он.
      Стенька послушно остановился.
      Эдуард прислушался. Нет, никаких подозрительных движений. Нигде. Гостиницы, правда, путают, притупляют инстинкты. Но, вроде, все тихо. Убийцы ушли спать. Если они вообще в гостинице. Никто нас не встречает.
      — Встань за мою спину, — велел он.
      — Я…
      — Встань! Полшага назад. Молодец. Образовалась колонна. Колонна вперед — шагом марш.
      Он на ходу вытащил из кармана пиджака пистолет, снял с предохранителя, и спрятал руку за спину. Они подошли вплотную к вертящейся двери.
      — Планировщики, — проворчал Эдуард. — Чтобы как у взрослых всё. Козлы. Встань справа от входа. Я войду, считай до пяти, если не услышишь выстрелов, входи, только очень быстро. Уяснил?
      — Я… ты…
      — Некогда, Стенька. Уяснил?
      — Да.
      — Вперед.
      Он вошел в вестибюль и оглядел помещение. Тихо, спокойно. Нинка, которую он давеча вспугнул, с тех пор управилась прикорнуть на ковре рядом с конторкой, свернувшись калачиком — спит себе. Что ж. Пойдем теперь за нашей блядью, бляди пора обратно в Питер. Отвезем ее тайком, а потом вернемся и разберемся во всем. Никому ничего не говоря. По тихому.
      Стенька быстро вошел в вестибюль и налетел на Эдуарда. Эдуард отскочил.
      — Идиот, — сказал он.
      — Извини, — сказал Стенька.
      — Ладно. В колонну по одному, как раньше. Надо проверить бар на всякий случай.
      Они вошли колонной в бар. Приподняв сзади пиджак, Эдуард сунул пистолет за ремень. Аделина сидела у столика возле окна. У того же столика, на таком расстоянии от нее, что не очень понятно было, кто они друг другу в данный момент, сидел негр. А у центрального столика восседала в чопорной позе Марианна с какой-то книжкой. Эдуард глянул мельком, идя мимо — женский детектив — и на вопрос Марианны, поднявшей на него глаза, но не улыбнувшейся:
      — Скажите, здесь подают завтрак?
      … ответил исконно-питерским:
      — У нищих слуг нет.
      И, подтянув от пустого столика два стула — один для себя, другой для Стеньки — сел на стул верхом, более или менее вплотную к Аделине.
      — Good morning, — сказал негр. — Would you like some breakfast? I know I would. I wish I knew how you're supposed to ask for anything around here. There seems to be no room service, or maybe they operate on an intermittent basis, I've no idea. I don't even know why I should bother asking you. You don't strike me as a particularly intelligent young man.
      — Хау ду ю ду, — мрачно сказал Эдуард. — Ни бельмес твоя моя не понимай. Аделина, нам пора, а то ты опоздаешь на репетицию.
      Стенька, последовав примеру Эдуарда, тоже сел на стул верхом, и чуть не упал вместе со стулом. Но не упал, и утвердился на стуле.
      — Не спешите, храбрый воин, — сказал негр. — Спешка к хорошему не приводит.
      Эдуард вперился в него глазами. Стенька открыл рот от удивления.
      — И не надо на меня так смотреть. А то я рассержусь. Я видел тоже самое, что только что видели вы и ваш друг. С той лишь разницей, что я видел это полтора часа назад. В момент свершения.
      — Что ты видел?
      — На вы, пожалуйста. Рабство в моей стране отменили в то же время, что в России. Я вас старше — и по возрасту, и по званию. Страны наши являются союзниками. Посему. Далее. Вы знаете, что я видел. Поэтому, как ни странно, возможно у нас с вами здесь общие дела и цели.
      — Вы… — сказала Аделина.
      — Вы задремали, я выходил, — объяснил негр. — Не беспокойтесь.
      — Что случилось? — спросила Аделина.
      — Это не важно, — сказал негр, глядя на Эдуарда.
      — Э… — начал Стенька.
      — Не важно, — подтвердил Эдуард. — Стенька, заткнись. Как вас зовут?
      — Седрик Милн. Я здесь, как и вы, по приглашению Трувора Демичева.
      — Ну да? — удивился Эдуард.
      — Да, представьте себе. Мы с ним давние друзья.
      — Седрик?
      — Да, несколько необычное, по большей части французское, имя. Мы с вами в некотором роде коллеги, хотя полномочия у наших организаций разные. Нам нужно поговорить, но сперва мне очень хотелось бы позавтракать. Аделина, вы ведь голодны, не так ли?
      — У меня такое ощущение, — сказала Аделина, — что меня все считают дурой и все время используют.
      — Вот же стерва, — начал было Эдуард, но Милн его перебил.
      — Дурой вас никто не считает, Аделина. Насчет же использования — все мы друг друга так или иначе используем.
      — Философ, — отметил Эдуард, делая уважительное лицо.
      Милн улыбнулся.
      — Вам свойственно чувство юмора? — спросил он.
      — Еще как, — Эдуард закивал. — Очень свойственно. Особенно по утрам.
      — А знаете что? — предложил вдруг Стенька. — А давайте, раз тут никого нет… то есть, повара нет… давайте сами попробуем завтрак приготовить. Наверняка там в кухне чего-нибудь…
      — Протухло, наверное, когда свет отключали, — заметил Эдуард.
      — Не, не протухло. Если холодильник все время закрыт, он целые сутки может холод держать, проверено, — по-хозяйски сообщил Стенька.
      Марианна, отвлекшись от детектива, с недоумением смотрела, как эти четверо встали и направились в служебное помещение.

* * *

      Вадим в хаки, с папкой под мышкой, с дымящейся сигаретой в руке, присоединился к математику и экономисту в небольшом конференц-зале на втором этаже гостиницы. Экономист, скучая, просматривал московский журнал, в котором утверждалось, что на прошлой неделе в России началось новое наступление на инфляцию, ибо Центральный Банк представил правительству проект основных направлений единой денежно-кредитной политики. Экономист раздумывал, стоит ли ему вдаваться в смысл статьи, стоит ли она, статья, ее автор, основные направления, и прочее — внимания умного человека. Математик же, положив ногу на ногу, развлекался электронной игрушкой с экраном. Нужно было загнать светящийся шарик в крайнюю правую лузу, а шарик все не загонялся, и иногда вспыхивал и исчезал, и нужно было начинать все снова. Экономист иногда бросал на математика взгляды, прикидывая, что скучнее — журнал или математик.
      — Э… — сказал математик, неодобрительно глядя на сигарету. — Вы бы это затушили бы. Вы извините конечно, но в присутствии некурящих дымить некрасиво.
      Вадим молча затушил сигарету в роскошной хрустальной пепельнице и раскрыл папку.
      — Некрасов, у вас готов план интервью?
      Экономист пожал плечами.
      — Готов или нет?
      — Готов.
      — Где он?
      — У меня в номере.
      — Почему вы не принесли его?
      — Лень.
      — Понятно. Герштейн, а ваш план готов?
      — План чего?
      — План интервью.
      — Какого интервью?
      — Телевизионного. Вы будете давать интервью, не так ли?
      — Может и буду, — возмутился Герштейн, — но нельзя ли переменить тон? Я извиняюсь, конечно, но что за тон? План интервью. Глупое какое выражение. Я даю интервью постоянно, и никакие планы при этом мне не нужны. И любому умному человеку они не нужны.
      Вадим некоторое время молчал, задумчиво глядя на Герштейна.
      — Вопрос очень деликатный, — сказал он. — Без плана нельзя.
      — Какой вопрос?
      — О кризисе в современной науке.
      — Каком еще кризисе! — Герштейн рассмеялся, глядя на Некрасова, и, очевидно, предполагая, что и Некрасову тоже смешно, но Некрасов отвернулся и уткнулся в журнал, где было написано «Правительство готовит законопроект, который позволит президенту страны утверждать в должности президента Академии наук». — О каком кризисе речь! Столько светлых умов, столько открытий! Впрочем, вы, возможно, в этом не разбираетесь.
      — Это не в моей компетенции.
      — Тогда и молчали бы. А то говорите о том, в чем ничего не понимаете. Доказана теорема Пуанкаре, в квантовой механике открытие за открытием…
      — Простите, какая теорема?
      — Ну, вы не знаете, конечно же. Теорема Пуанкаре.
      — Объясните вкратце, в чем она состоит.
      — Зачем? Вы не поймете. Нет, занимайтесь своим делом, и не лезьте в то, чего вам не дано понять.
      Вадим бросил взгляд на Некрасова. Некрасов неожиданно повеселел и смотрел на Герштейна с одобрением. Посмотрев на часы, Вадим встал.
      — Я сейчас вернусь, — сказал он. — Пожалуйста, никуда не отлучайтесь.
      Просматривая на ходу списки, он почти бегом прибыл в коридор, идущий вдоль спортзала, и, пройдя его насквозь, вошел в предбанник.
      — Эх, хорошо-то как! Хорошо ведь? — донеслось из парной.
      Вадим распахнул парную.
      Трувор, голый, охаживал веником молодого парня, лежащего на полке, тоже совершенно голого.
      — Щедрин, почему не на посту? — спросил Вадим резко.
      Щедрин повернул голову, завозился, и сел на полке.
      — Да перестань ты… — начал было Трувор.