Что-то мешало думать. Мысли не выстраивались в цепочку, а шли вразброд, толкая и сбивая одна другую, я начинал думать об одном, а перескакивал на иное, и от этой мысленной путаницы начинали мелькать черные точки в глазах; я мобилизовал волю, пытался выстроить логическую цепочку, но это никак не удавалось. Постепенно мною овладевало тупое отчаяние, на лбу выступила испарина, в виске застучал молоточек.
      Я встал, резко отодвинув стул, сделал несколько взмахов руками, приседания. И вдруг замер, прислушиваясь. Понял, почему не мог работать: меня отвлекали звуки, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери в тамбур. Они были очень слабые, почти сливались с равномерным гулом и свистом компрессоров, поэтому плохо различались, воспринимаясь как часть общего шума. Но сейчас, когда я перестал работать и прислушался, они проступили в шуме, как проявленные отпечатки. Это были шаги — то медленные, шаркающие, то убыстряющиеся. Вот что-то звякнуло, заскрежетало, словно включили транспортер, подающий животным пищу… И снова — шарканье…
      Так ходил дядя Вася — пожалуй, никто в институте, кроме отдела кадров да еще, может быть, директора, не помнил его отчества, — уборщик. Но сегодня дядя Вася находится в отгуле за сверхурочные…
      Опять звякнуло, как будто открывали двери клетки. Может быть, он пришел «беседовать» с подопытными животными? Такое тоже случалось, правда, чрезвычайно редко. Животных он любил искренне, хоть они, естественно, не давали ему взаймы «рубчиков», как некоторые малодушные научные сотрудники…
      Я несколько раз громко окликнул его. Никто не ответил, но шаги и звяканье затихли.
      Пройдя небольшой тамбур, я открыл дверь в первое отделение вивария. Шум мог доноситься только отсюда. Дяди Васи не было. Из большой клетки на меня глянули настороженные глаза. Затем длинные волосатые руки, похожие на человеческие, схватились за решетку и сотрясли ее. Раздалось:
      — У-ух, а-ух!
      — Все в порядке, Том, старина, — сказал я как можно спокойнее. — Ты не узнал меня?
      В глазах большого пепельно-бурого самца шимпанзе медленно погасли злобные искры. Все еще угрожающе ворча и оглядываясь, он с достоинством удалился к самкам, забившимся в угол.
      Том явно был «не в настроении», как говорила Таня. Что разозлило его?
      Я бросил взгляд на часы. До ее прихода оставалось минут сорок. Придет — пусть сама и разбирается. А то с мальчиками в кино бегает, а ты тут дежурь за нее. Обрадовалась, что нашелся такой вот старый, тридцатилетний дурень…
      Поскользнувшись, я едва не упал. Пришлось схватиться за прутья решетки. И в тот же миг из другой клетки донеслись новые звуки, мало похожие на те, что издают обезьяны. Мне показалось, будто кто-то смеется.
      Там находился молодой подопытный самец шимпанзе — носитель полигена Л. Препарат должен был стимулировать целый комплекс физиологических и психических качеств, в том числе стремление к лидерству.
      Я наклонился и поднял с пола раздавленную кожуру банана. Старый Том не был чистюлей и швырял кожуру куда попало. Иногда съедал банан вместе с кожурой.
      На всякий случай я проверил другие клетки и убедился, что, кроме обезьян, в отделении вивария никого нет. Выходит, шаги и свист транспортера мне почудились.
      Я вернулся в манипуляционную к своим бумагам. Скорей бы возвращалась Таня. И зачем я только согласился подежурить вместо нее? Ах, это нежное продолговатое лицо, насмешливо изогнутые губы с детскими припухлостями и едва заметные припухлости под улыбчивыми глазами, тонкая цыплячья шея — облик городского хитрого заморыша! Ах, эти жалобы, высказанные в порыве чистосердечия и будто бы вовсе не рассчитанные на благоприятный отклик… Вот уж поистине «жалобы турка», или, вернее, турчанки: «Везет же некоторым. Хоть в кино сходят иногда. А ты тут сиди взаперти, — глубокий вздох. — Но вы не думайте, я не жалуюсь. Знала, на что иду: лекции — работа — лекции. Обычный удел вечерницы, молодой дурехи. Теперь вот еще ночные дежурства. Ну, вам же для диссертации материал нужен…»
      «Не огорчайтесь, Таня, наверстаете, — у вас миллион фильмов впереди», — ответил я с чистосердечными нотками зависти. «А вы что, в пенсионеры записываетесь в свои тридцать? Не выйдет, раскусят — и пенсии не дадут. Вон вы у нас какой могучий спортсмен!» — И серые, с зеленоватыми искорками глаза глянули на меня (с непоказным, хотелось бы верить) восхищением.
      Не знаю, как там «молодые дурехи», но старый дурень не устоял. Да и где тут устоять записному холостяку?
      «Идите, Танюша, в кино, мне как раз нужно отчет подготовить. В манипуляционной даже лучше, никто мешать не будет».
      Она мило наклонила головку: «Какой вы добрый, Петр Петрович», — и исчезла. А ее слова остались — вместе со слабым ароматом духов… Остались и сомнения в разумности моего поступка…
      Я придвинул бумаги и заставил себя заняться ими. Придумал хитрость: чтобы работа пошла, начал с самого легкого — подсчитывал по формуле содержание азота в кислоте. Затем перешел к более сложным вычислениям. И дело уже сдвинулось с мертвой точки, но внезапно со стороны вивария донесся протяжный вой. Он поднялся до высокой ноты и оборвался… Затем раздался с новой силой
      В следующую минуту я проскочил через тамбур и вихрем ворвался в виварий. В большой клетке катался по полу темный косматый клубок, в котором с трудом можно было узнать Тома. Его пасть была открыта, из нее хлестала пена. Том раздирал на себе кожу, выдирал клочьями шерсть.
      «Взбесился? — мелькнула мысль. — А самки?» Я помчался к телефону. Через несколько минут прибыли ветврач и санитары. Но Тому врач уже помочь не мог. Шимп лежал темным, окровавленным, неподвижным кулем на полу. Кровь продолжала вытекать из страшных ран, которые он себе нанес. У меня дрожали пальцы, ключ не попадал в замок. Врач взял его у меня и сам открыл клетку. — Острое отравление, — диагностировал он. Длинные висячие усы делали его лицо унылым. — А где дежурная лаборантка? — Она пошла… У нее заболела родственница, вызвали… — Вы не умеете лгать — и не пытайтесь. Меня не интересует, куда она пошла. Хотелось бы знать, когда кормили обезьян… Однако погодите, что это такое, зачем он здесь?
      Он наклонился, причем один ус опустился ниже другого, и поднял длинный тонкий прут. На его конец был насажен огрызок банана. Другой конец прута находился за решеткой клетки, около него валялась кожура. Если бы я знал тогда, судьба скольких людей будет от нее зависеть…
      — Кто это кормил животное таким способом, ведь есть транспортер? — Он пристально смотрел на меня.
      Я отрицательно покачал головой и пожал плечами. Он осторожно снял с прута огрызок банана, рассмотрел его, зачем-то понюхал.
      Я готов был поклясться, что, когда заходил сюда раньше, прута в клетке не было.
      — Посмотрите, пожалуйста, Петр Петрович.
      На банане виден был желобок явно искусственного происхождения, а в нем — несколько капель сизой жидкости. Врач еще раз понюхал банан и брезгливо поморщился.
      — Хлорофос, — сказал он. — Несколько дней назад им здесь выводили тараканов. Допустим, были нарушены правила безопасности. Но как он попал в таком количестве в банан под кожуру? И что это за желобок?
      Дверь вивария открылась, пропустив нескольких людей. Первым к врачу, слегка переваливаясь, подошел заместитель директора института Евгений Степанович. Его полное розовощекое лицо выглядело встревоженным. За Евгением Степановичем следовал заведующий виварием, высокий прихрамывающий старик с густой гривой волос, и научный сотрудник из отдела ферментов.
      Меня оттерли и на некоторое время оставили в покое. Я достал платок и вытер вспотевший лоб. Вспоминались странные шаги, свист и дребезжанье… Выходит, не почудилось. Но ведь в виварии никого не было. И кому понадобилось отравлять Тома? Чертовщина какая-то…
      Больше всего я боялся, чтобы в эти минуты не появилась Таня и не попала под град вопросов. О своем двусмысленном положении я как-то не думал, пока Евгений Степанович не обратился ко мне:
      — Почему оказались здесь вы, Петр Петрович? Где дежурная лаборантка?
      — У нее кто-то заболел, — забормотал я. — А кто должен был дежурить? — спросил Евгений Степанович и, услышав ответ, многозначительно улыбнулся уголками губ. Он умел, ничего не говоря, улыбаться так, что собеседнику хотелось провалиться сквозь землю.
      — Как только она появится, попросите ее ко мне, — сказал он и пошел к выходу.
      Санитары убрали труп Тома из клетки, врач остался осматривать обезьян. Я подошел к клетке Опала. Мой подопытный шимп в отличие от остальных обитателей вивария почти не проявлял признаков беспокойства. Он лакомился яблоком из своих запасов. Опал представлял для меня постоянный источник огорчений. После введения полигена Л его реакции почему-то не усилились, как я предполагал, а затормозились, умственная деятельность ослабла. Тупость этого существа стала беспредельной. А ведь я выбирал его, еще детеныша, для опытов — по объективным показателям анатомического строения, физиологии: правильная форма черепа, широкая грудная клетка, крепкая мускулатура… И полиген сработал — об этом свидетельствовали показания энцефалографа, анализы крови, лимфы, секреторных жидкостей, появление на шее более темной шерсти — так называемого «кружевного воротничка». Некоторый всплеск умственной деятельности наблюдался у него только в первый год после введения полигена. Затем наступил кризис, произошел пока необъяснимый парадокс — энцефалограф по-прежнему показывал активизацию работы мозга, а я наблюдал притупление умственной деятельности, замедленность реакций. На уроках «языка жестов» Опал почти не отвечал на вопросы, самые несложные задания выполнял хуже контрольных обезьян, которым не вводили полиген Л. Я даже сомневался, можно ли его теперь переводить к самкам вместо Тома. Сможет ли он выполнять функции лидера — вожака и защитника — даже в небольшой группе самок? Однако выбора у меня не было… К тому же необходимо завершить опыты и проверить, как проявит себя полиген Л во втором поколении шимпанзе. Оставалась слабая надежда. Но понадобится время, годы… А моя диссертация?.. Оставалось только горько улыбнуться своим мыслям…
      Внезапно Опал насторожился, приподнялся…
      За моей спиной послышались шаги, и я вздрогнул. Они в точности напоминали те, что я слышал совсем недавно, из манипуляционной.
      Я резко обернулся. К клетке в своем засаленном синем халате подходил дядя Вася. На его губах блуждала всегдашняя полусонная улыбка, а из распаха халата высовывались черные волосы, которыми густо поросла впалая грудь. Он поздоровался и хотел было уйти, но я подошел к нему вплотную:
      — Вы еще не закончили работы?
      — Как не закончить? Я уходил, но меня вызвали. Сказали — надо прибрать тут. Жалко Тома… — Улыбка медленно, как бы нехотя слиняла с его желтого, в складках, изжеванного лица. Он исподлобья посмотрел на меня воспаленными глазами: — Как это с ним такое стряслось?
      Я намеренно насупил брови, спросил, не скрывая подозрения: — Откуда вас вызвали? Где вы были? — В общаге, где ж еще? В преферанс с коллегами резались. Я точно знал, что он врет хотя бы в одном: для преферанса у его «коллег» не хватало извилин. Резались с дружками в «дурака». Между прочим, он никогда не употреблял слова «дружки». Всегда «коллеги». Оно у него осталось с прежних времен, когда он еще был, как утверждали, лучшим препаратором института. Сколько лет назад? Почему он опустился? Я поймал себя на мысли, что никогда раньше этим не интересовался. А сейчас вспомнил. Почему?
      Присматриваясь к нему, я отметил небритую щетину на впалых щеках, запутавшиеся — в волосах стружки. А ведь он всего лет на десять старше меня.
      — Я вам не надобен? Можно идти? А то мне еще поилки проверять…
      — Это вы травили тараканов здесь? — А кто ж еще? У меня квалификация, — хихикнул он. — Где вы держали хлорофос? — Вон в том зеленом бачке, я ж его и красил, и надпись белилами вывел согласно инструкции. Чтобы, случаем, не спутать с чем другим…
      Я задал еще несколько вопросов. Он с готовностью ответил. Впрочем, он всегда и всем готов был услужить. «Дядя Вася, не сможете ли принести?» — «А чего же не смочь?» — «Дядя Вася, не сходите ли туда-то?» — «Это мы завсегда с удовольствием: одна нога здесь, другая — там». Он был безотказным, а мы все злоупотребляли этим. — Ладно, идите.
      Что-то похожее на облегчение отразилось в его вылинявших глазах.
      — Идите, дядя Вася. Уверены, что хлорофос хранили только в том бачке?
      — Где ж его еще держать? Завсегда надоть по инструкции. Как положено, как коллеги и начальники приказывали. В нашем деле аккуратность — первая заповедь. Хорошо дешево не бывает.
      Я смотрел на его сутулую удаляющуюся спину, выражавшую готовность выполнять все указания и приказания «коллег и начальников». С семьей он давно расстался, стал каким-то неприкаянным.
      Конечно, доверять такому человеку нельзя. Но нельзя забывать, что он преданно ухаживал за подопытными животными. И, насколько мне было известно, никто никогда не мог его упрекнуть, что он забыл их вовремя покормить или не убрал в клетке. Вот и Таня его хвалила…
      Я тяжело вздохнул и пошел уже к выходу, но какая-то невидимая привязь натянулась и дернула меня вернуться. Мне казалось, что упущено нечто важное. Я осмотрел клетку Опала. В ближнем углу ее лежали таблички со знаками: круг, треугольник, изображение скрещенных рук… С грехом пополам Опал усвоил три знака, а дальше — ни в зуб ногой…
      — Крепко подводишь меня, дружок, — сказал я шимпу.
      Он, сидя на четвереньках, повернул ко мне голову. На миг в его тусклых глазах мелькнуло новое выражение. Или мне показалось?
      Дверь открылась. Невысокий, худощавый, остролицый человек стремительно шагнул ко мне, не дав даже поздороваться.
      — Петр Петрович, все знаю. В общих чертах. Покажите, где вы нашли кожуру банана.
      Это было в его манере — забывать здороваться и сразу приступать к делу, выхватывать детали, которые другим кажутся несущественными.
      Я указал место, где поскользнулся на кожуре. — Как она попала сюда? — Том мог выбросить. — Или банан здесь чистили прежде, чем дать Тому. Ближе к клетке Опала.
      «Ну и что?» — мог бы я удивиться, если бы не знал так хорошо нашего директора. Виктор Сергеевич умел делать совершенно неожиданные выводы из сопоставления деталей, на которые обычно не обращают внимания. В этом, помимо прочего, и заключался его «феномен».
      Став на место, где я обнаружил кожуру, он стал оглядываться по сторонам. — А как ведет себя ваш Опал? — выпалил он, поводя своим острым носом, будто собираясь клюнуть. Он мгновенно переключался с одного на другое, умея думать почти одновременно о десятках самых разных вещей, — и в этом было, пожалуй, второе отличительное качество «феномена Слепцова».
      — Опал, как обычно, без успехов… — признался я. — Или их не замечают. — Был бы рад, Виктор Сергеевич, если бы вы их заметили, — не удержался я от плохо замаскированной подначки.
      Словно восприняв мои слова совершенно серьезно, он устремился своим легким птичьим шагом к клетке Опала и постучал по прутьям согнутым указательным пальцем.
      — Извольте, голубчик, показаться!
      Послышалось яростное рычание. Виктор Сергеевич едва успел отдернуть руку, иначе ее схватила бы иная рука — волосатая, с длинными цепкими пальцами.
      — Ого, а он не любит фамильярностей.
      Никогда не видел я Опала таким разъяренным. Его глаза утратили тусклость, в них вспыхнули багровые огоньки. Он колотил себя в грудь, выкрикивая угрожающее:
      — Ух! У-ух! — Вот уж никогда бы не подумал, — бормотал я. — Не переживайте. Вы не могли меня предупредить. И по незнанию, и по уважению.
      Я счел за лучшее промолчать. Не мог же директор забыть, как совсем недавно я вступил с ним в неуступчивый спор.
      — Проявляет характер, — одобрительно сказал Виктор Сергеевич, склонив набок голову, приглядываясь к Опалу.
      Так же мгновенно, как и взъярился, шимп затих.
      — А это уже нетипичное поведение, — раздумчиво проговорил директор. — Поздравляю, Петр Петрович. Ваш питомец делает некоторые успехи.
      Опал отступил в глубь клетки, повернувшись к нам спиной, поросшей необычно длинной шерстью.
      — Вот и вся его реакция, — разочарованно сказал я. — Вся ли? — как эхо откликнулся Виктор Сергеевич, не сводя взгляда с шимпа. Затем спросил: — А как другие?
      — Коровы дали прибавку в весе и надое — до килограмма молока дополнительно. Быки тоже прибавили в весе, но стали слишком агрессивны. Качество шерсти овец заметно повысилось, а вот вес стал почему-то снижаться…
      — За счет подвижности, — уверенно сказал Виктор Сергеевич.
      Эта его уверенность иногда раздражала — и не только меня, особенно когда неизменно оправдывалась. Не может же человек постоянно оказываться правым. Не должен!
      — Не спешите переводить Опала в большую клетку, — без всякого перехода сказал Виктор Сергеевич, почему-то повышая голос. — Но как же самки? И потом…
      — Поместите туда другого самца. — Слишком молод. — Не того. Вам привезут другого из Сухумского питомника. Шевельнулась косматая голова Опала с большими ушами. Мне показалось, что он прислушивается к нашему разговору. Возможно, его насторожили громкие интонации. Ведь слов он понимать не мог.
      — Виктор Сергеевич, — робко начал я, — может быть, временно прекратить опыты с полигеном Л на обезьянах? Начало, сами видите, неудачное. Лучше потом…
      — Потом — после защиты? Боитесь дать козыри оппонентам? Осторожничаете? В вашем возрасте рановато. Он не представлял, как меня заденут его слова.
      — Рановато мы перешли к опытам на обезьянах, — возразил я. — Нет, не рано. В самый раз. Он говорил так, будто не я вел эти опыты, а он. И словно не мне расплачиваться провалом диссертации. Хорошо ему рассуждать со своим директорским окладом, со званием академика! Я уже готов был сказать какую-то дерзость. Он ждал, склонив набок голову с седыми висками и глубокими залысинами над крутым бугристым лбом. Темные блестящие шарики его глаз с любопытством, как во время опыта, смотрели на меня. — Ну, ну, выпаливайте, не консервируйте в себе. Кровь бросилась мне в лицо. Я покраснел буквально «до корней волос» — впервые я так явственно понял значение этого выражения. Мне стало невыразимо стыдно, вспомнился тот вечер, когда он произнес эту же фразу в ответ на мои маловразумительные сетования. Тогда я выпалил ему, что отказываюсь от серии опытов, что они в корне ошибочны, что я зашел в тупик, откуда нет никакого выхода. Это произошло на пятый или шестой год моей работы в институте. Он сказал: «Ну что ж, возможно, вы и правы. Давайте еще раз проверим ваши формулы. Для начала промоделируем их на машине. Попросим Александра Игоревича помочь вам».
      Я только приблизительно мог представить, сколько времени потребуется для составления уравнений. Александр Игоревич был вторым его замом — по вычислительному центру. Биолог и математик, как и Виктор Сергеевич, он специализировался на применении математических методов — в биологии. Иногда он шел от математической абстракции и моделировал такие, комбинации веществ и тканей, которых в природе еще не существовало, а уже затем передавал свои модели в лаборатории, чтобы они обросли веществом. Александр Игоревич был истым фанатом своего дела и требовал для экспериментов львиную долю институтского бюджета, из-за чего очень часто вступал в конфликты с другими замами и руководителями лабораторий. Евгений Степанович полушутя называл его «пиратом».
      Виктор Сергеевич сумел тогда убедить меня, и Александр Игоревич ушел из директорского кабинета, унося листы с моими формулами и оставив меня в полной неопределенности.
      Дни тянулись, как резиновые. Я не находил себе места ни в лаборатории, ни в читалке, ни в общежитии, где мне в нарушение правил выделили отдельную комнату. В те дни комната была завалена научными журналами, и, когда одновременно открывали форточку и дверь, сквозняк разбрасывал листы по всему коридору, и соседи помогали мне собирать их.
      Так продолжалось три недели. Посвященные в мои горести сотрудники старались подбодрить меня, впавшего в уныние. И когда я уже был близок к заключению, что вообще не пригоден к научной работе и нужно подавать заявление об уходе, Виктор Сергеевич пришел к нам в лабораторию, и уже с порога сказал;
      — А ведь вы оказались правы, Петр Петрович.
      — Ошибочна сама идея? — вскинулся я и подумал: «Он мог бы не говорить об этом при всех».
      — Можно подумать, что вы этого хотели. Конечно, все наоборот! Вы были правы, когда выдвинули свою идею. Полиген Л будет работать так, как вы предполагали. Став лидерами, животные, естественно, будут активнее ориентироваться в среде обитания — лучше выбирать места выпаса, быстрее укрываться от непогоды, а значит, прибавят в весе, интенсивнее пойдет размножение, повысятся все полезные для нас качества. Quod erat demonstrandum. Необходимо только внести в формулу небольшие уточнения. Пойдемте ко мне.
      На этот раз его птичья, вприпрыжку, походка достигла максимума. Виктор Сергеевич шел, как шутили у нас в институте, «выпрыгивая из туфель». Я едва поспевал за ним.
      Виктор Сергеевич промчался через приемную, улыбаясь посетителям, говоря: «Здравствуйте, рад приезду», «Извините, неотложка», «Подождите тридцать пять минут, сами видите — неотложка»; секретарше: «Тридцать пять минут ни с кем меня не соединяйте, кроме экстренных». Я старался не отстать, почти наступал ему на пятки, опустив глаза, чувствуя на себе сверлящие взгляды. Уже у самой двери на миг остановился, наткнувшись на ощутимо настойчивый взгляд. Поднял глаза — а лучше бы не поднимать…
      — Извините, Евгений Степанович, — невольно вырвалось, но Виктор Сергеевич тут же втащил меня за руку в кабинет.
      Он с разбегу бросил свое небольшое тренированное тело в глубокое кресло. В это время дверь без стука отворилась, и вошел Александр Игоревич. Молча кивнул мне и уселся в кресле напротив. Значит, роли были заранее распределены.
      Александр Игоревич взял со стола академика рулоны бумажной ленты, быстро их размотал. На некоторых выделялись обведенные красной пастой цифры.
      — Александр Игоревич посчитал варианты, — захлебывающейся скороговоркой выпалил Виктор Сергеевич (у него получилось: «Александр Игрич почтал варнты»). — Вывод — к полигену нужно прицепить еще несколько ферментов, ответственных за синтез веществ, повышающих агрессивность. Агрессивность! Вот чего не хватало вашему полигену Л! Здесь — смотрите же! — и здесь. Ясно? Что скажете?
      — Но такое соединение будет активно воздействовать на печень.
      — И вызовет в конечном счете усиленное выделение желчи. Совершенно верно. Вместе с воздействием на поджелудочную и желудок, усилит агрессивность подопытного. А вот это звено — смотрите же! — воздействует на гипофиз и половые железы. В результате — создание активного, прогрессивно-агрессивного типа организма.
      — Может наступить истощение… — начал я. Как обычно, он уже понял, куда я клоню, и нетерпеливо перебил:
      — Вы же предусмотрели накопление жира в депо. И на здоровье. Процессы будут идти параллельно. Конечно, ваш подопытный станет, гм, несколько желчным, недобрым, возможно, завистливым. Но, помилуйте, как же вы получите активную борьбу за лидерство без агрессивности? Вот вам формула в окончательном виде, если j — это желчь, а b — анизотропный гормон. И учтите, варианты посчитаны…
      Я взглянул на Александра Игоревича, и он едва заметно кивнул.
      — Давайте подытожим. Участки «дельта» и «зет» обеспечат крепкий скелет и нужный тип обмена. Правда, изменение азотистых оснований в гене С-14 изменит не только работу гипофиза, но и цвет глаз подопытного бычка, однако коровы его полюбят и за такие глаза. Им, коровам, все едино. Ну как, довольны? Блестяще подтвердились ваши гипотезы!
      По правде говоря, моего в этой работе было теперь не больше трети. Это Виктор Сергеевич нашел выход из тупика и подсказал решение, а Александр Игоревич разработал его подсказку. Но разве точно таким же образом наш академик не находил выходы и для других — для своих учеников, помощников, коллег из иных ведомств и городов?! Он становился то биохимиком, то физиологом, то математиком, то хозяйственником, то музыкантом — в зависимости от проблемы, потому что был и тем, и другим, и третьим. Он совмещал в себе, казалось бы, несовместимые качества характера. Его ум работал на немыслимых стыках наук, совершая немыслимые открытия, может быть, именно благодаря тому, что стыковал то, чего никто до него не догадался состыковать. Не зря он так часто напоминал нам, что природа едина, что это люди для удобства изучения распределили ее по наукам. И поэтому закономерно, что всякий раз, когда кто-то в силах объять в своем уме и воссоединить разрозненные и уже глубоко изученные части, он буквально натыкается на открытия, как на лежащие на поверхности самородки.
      Придерживая подбородком кипу рулонов, я нес их, как величайшую драгоценность, к себе в лабораторию. Проходя через приемную мимо заждавшихся посетителей, в ответ на недоуменные или негодующие взгляды я добродушно улыбался и думал: «Вот ведь каких замечательных людей собрал Виктор Сергеевич в своем институте. Взять хотя бы Александра Игоревича и Евгения Степановича. Вместе они могут горы своротить. И как удачно получилось, что они — закадычные друзья еще со школьной скамьи. Потом вместе учились в университете. Затем их дороги разошлись, а Виктор Сергеевич снова соединил их. Вон в углу терпеливо ожидает приема, читая журнал, физиолог Левоненко. Как точно рассмотрел наш академик в этом чрезвычайно застенчивом и словно бы сонном человеке талантливого и неутомимого экспериментатора…»
      Придя к себе и продолжая блаженно улыбаться, я разложил листы на столе. Мне хотелось поделиться своей радостью с коллегами, но прошло уже пятнадцать минут после окончания рабочего дня, и сотрудники поспешили разойтись.
      И тут, как по заказу, в лабораторию заглянул, держа наготове швабру, дядя Вася. Я позвал его и завел разговор о том, какие замечательные люди работают у нас в институте. Он согласно кивал головой и поддакивал. Мне казалось, что мы чувствуем одно и то же, что он полностью разделяет мои мысли о коллегах, что и он замечательный человек… Вот в дни отгула взял швабру, заменяет заболевшую тетю Пашу. Пусть он простой человек, не очень-то образованный, образование — дело наживное, была бы внутренняя интеллигентность в человеке, готовность жадно впитывать знания… Раззадоренный его кивками и своими мыслями, я, не откладывая, рассказал ему о том, как помогли мне Виктор Сергеевич и Александр Игоревич, попутно изложил в популярной форме историю создания полигена Л.
      — Помните, дядя Вася, «вначале было слово»? — горячо говорил я. — Но на каком языке? У природы их множество. Я, например, для своей работы избрал биохимический. Определив, какие вещества и в каких пропорциях взять вначале, зная течение реакций, в которые они неминуемо вступят, я заранее заказываю исходный объект, в данном случае — организм. Причем я хочу получить определенный организм с заданными качествами. Для этого беру строго выверенные доли вещества. Могу и менять программу опытов так, чтобы усилить одни качества в объекте и ослабить другие. На этом биохимическом языке можно управлять и уже готовым организмом, вводить в него определенные доли веществ, зная, какие действия они вызовут, какие поступки заставят совершить. Понятно?
      — Как не понять? — развел руками дядя Вася. — Например, алкоголь вызывает расстройство нервной системы, а через это разброд в голове, дрожание членов и шатание при ходьбе. Пить — здоровью вредить. Так?
      Я несколько растерялся, не зная, шутит он или говорит серьезно. И тогда он с неподдельным восхищением проговорил:
      — Так вы теперь, Петр Петрович, у нас в роли демиурга (он и тогда любил вставлять в свою не очень-то грамотную речь полюбившиеся ему иностранные слова. Причем их, как ни странно, он произносил правильно).
      — Скажете тоже, — не без самодовольства возразил я. — Этим занимается вся генная инженерия. Ведь природу-матушку не мешает слегка подправить. Вот я и решил создать полиген Л — полиген лидерства. Ясно?
      — Ясно-то ясно, да как бы она, матушка, нас не подправила и отправила к…
      — Ну что вы, дядя Вася, ничего опасного тут нет. Я же только хочу увеличить, к примеру… — я вспомнил, что он часто приходит в комнату отдыха посмотреть хоккей по цветному телевизору, — число лучших игроков хоккейной сборной…
      — Так вы никак для спорта стараетесь? И опять не понятно было, шутит ли он. На всякий случай я и ответил полушутя:
      — Вся наша жизнь — спорт, дядя Вася, разве не так? Мы во всем соревнуемся друг с другом и не хотим отстать. Даже одеваться желаем не хуже, чем сосед. Но если говорить серьезно, люди здесь ни при чем, я лично намерен улучшить породу наших подопытных животных. А линию выбрал такую, чтобы увеличить число животных, способных быть лидерами в стаде. Бычки при этом должны дать дополнительный привес, коровы — дополнительный надой, овцы — дополнительный настриг шерсти…
      — А лидеры, — он посмаковал это слово, накрепко запоминая его, — лидеры-хоккеисты — дополнительные шайбы?
      — Да я же пошутил тогда, дядя Вася. Повторяю: мы не занимаемся людьми, — миролюбиво сказал я.
      — Ничего, милок, другие займутся. Любо-дорого начало, а там пошло-поехало. Разве же при таких успехах людей оставите в покое?
      — Дядя Вася, вы не темный обыватель. Вы — работник науки, — я намеренно преувеличил его роль, — и сами понимаете: если генная инженерия займется людьми, то для их здоровья, благополучия, например, чтобы исправить наследственные дефекты, лечить людей от серповидной анемии, шизофрении, размягчения костей, от наследственного, — чуть было не сказал «алкоголизма», но вовремя спохватился, — порока сердца… Одним словом, для их же пользы.
      — И я же говорю — для пользы, для пользы, не иначе. Сначала увеличите число бычков-лидеров, потом — обезьян. А потом? Были бы кошки, а мышки найдутся. Все Адамовы детки, все на грехи падки…
      — Не беспокойтесь, дядя Вася, мы тоже заботимся о безопасности.
      — А то как же, видит волк козу, забыл и грозу. Да только… не все захотят стать ентими лидерами. Не велика радость в начальники вытолкаться. Там и без ваших лидеров невпротык. Да и ни к чему это. С другого краю поспокойнее…
      — Это с какого краю?
      — А хоть бы и с моего. Возьмите, к слову, нашего Виктора Сергеевича. Орел, А жизнь собачья. Крутня одна по комиссиям да заседаниям. Не то что в картишки перекинуться или на рыболовлю съездить — подумать спокойно некогда…
      Я собирался возразить, да поперхнулся. Окончание его последней фразы точь-в-точь соответствовало тому, что совсем недавно я «услышал от Виктора Сергеевича: «Беготня замучила. Подумать спокойно некогда». Оказывается, невидимые нити связывают самых разных людей гораздо больше, чем мы себе представляем. И весы для уравнивания, созданные природой, хитроумней любых человеческих весов. Взбирайся на гору, опережая других, сдирая кожу, хоть вовсе вылези из нее, а когда взобрался, — кровоточащий, ободранный, торжествующий, — оглянись: кого оставил позади? Только ли препятствия да соперников? Присмотрись: вон продирается по склону юноша. Не кажется ли он тебе знакомым? Ба, да ведь это ты в юности — с еще не растраченными силами и не замутненными порывами. Теперь понял, кого ты опередил, кого оставил позади? Так стань с ним на весы — что они покажут? Перевесишь ли ты сегодняшний? Только в этом твое оправдание перед собой. А перед другими? Что оставляешь им? Сколько раз тебе еще становиться на весы, чтобы обрести чувство выполненного долга? А весы полны неожиданностей…
      …Виктор Сергеевич ушел к себе, а я задержался у большой клетки с самками. Они беспокойно сновали из угла в угол.
      — Придется повдовствовать, голубушки, не разрешают пока к вам Опала переселить, — машинально произнес я, обдумывая странный совет Виктора Сергеевича.
      Словно в ответ на мои слова, за спиной послышался шум.
      Я обернулся. Опал стоял в своей клетке, схватившись за решетку, и пристально смотрел на дверь. Она открылась — и в светлом проеме показалась тоненькая быстрая фигурка…

      Я не мог предположить, что на нее так подействует смерть Тома. Сначала она испугалась, полные губы задрожали, она прихватила нижнюю острыми кремоватыми зубами. И вдруг по щекам покатились мутные горошины, оставляя темные следы.
      — Он был такой послушный, — говорила она, всхлипывая. — Такой сильный и послушный… Когда я делала им прививки, он словно понимал, что это надо. Диана пыталась меня укусить, так он дал ей затрещину. Нельзя было мне уходить на этот паршивый фильм!
      — Успокойтесь, Таня, вы здесь ни при чем. То же самое могло случиться, если бы вы не уходили…
      — И фильм-то был никудышный, — не слушая меня, продолжала она всхлипывать, размазывая краску по щекам. — А я как чуяла что-то. Летела сломя голову. И как же теперь Диана и Вита без него?
      — На днях привезут другого вожака, — сказал я. — А ваш противный Опал? Его не переведут в эту клетку? С некоторых пор я заметил странную неприязнь Тани к молодому шимпу. Расспрашивал ее о причинах, но она не могла ответить ничего вразумительного: «Взгляд его мне не нравится. Боюсь его». — «Он пытался напасть на вас?» — «Нет, не в этом дело», — и прикусывала губу, глаза становились отрешенными.
      — Вас, наверное, к начальству вызовут, — предостерег ее от реальной опасности. — Так я всем сказал, что…
      — Все-таки не надо было мне уходить, — упрямо качнула она головой, и русый завиток приклеился к мокрой щеке. Теперь она и вовсе стала похожа на большого ребенка.
      — Явилась наша Татьяна, — послышался бархатный баритон, и через порог вивария переступил Евгений Степанович. — Мне сообщили, что дежурить здесь должны были вы.
      Таня согласно кивнула. Требовалось мое срочное вмешательство:
      — Я уже говорил, что у нее родственница… — Я в кино была, Евгений Степанович, — сказала она, и в мокрых ее глазах блеснул непонятный мне вызов.
      Вот тебе на, не успел-таки! Уже сколько раз я твердил, что прямолинейность погубит ее. У Тани было немало недостатков: дерзкая, вспыльчивая, могла и нагрубить. Но хитрости и своекорыстия в ней не было, и, пожалуй, за это я ей многое прощал. Какая же муха ее сейчас укусила?
      — Так, так, в кино, и, конечно, с мальчиками…
      — С мальчиками! — шмыгнула носом, и глаза мгновенно высохли.
      — А Петр Петрович по доброте душевной отдувайся тут за вас. Об этом вы подумали?
      — Спасибо, что напомнили. Отдуваться буду сама. Петр Петрович не знал, куда я пошла.
      Впервые, сколько ее знаю, она солгала. Ради меня. Возникло теплое чувство к этому взъерошенному птенцу. Но зачем она так беспричинно дерзит заместителю директора? Ведь виновата она…
      Евгений Степанович круто, на каблуках, повернулся и ушел. Я укоризненно покачал головой: — Что с вами, Таня? — А, не до него! У меня, Петр Петрович, предчувствие, будто смерть Тома только начало наших бед. Что-то еще должно случиться…
      — Особенно если будете дерзить начальству. И вообще, вы что, хотите меня заикой сделать, новоявленная пифия? — попытался пошутить я, но неприятный холодок пополз по спине. Я никогда не был поклонником парапсихологии. Однако Таня уже говорила о своих предчувствиях. В первый раз — отключилось отопление в виварии. Во второй — она завалила сессию. А что предстоит теперь?
 

* * *

      В моей тридцатилетней жизни, естественно, были женщины. На втором курсе я влюбился в дочку нашего профессора Соню, меня приглашали усиленно в их дом и считали женихом. На четвертом курсе мы расстались. Соня влюбилась в аспиранта, а я, назло ей и чтобы не оставаться в долгу, стал встречаться с Наташей, официанткой из нашей университетской столовой. Наташа, как она говорила, «объездила меня и научила ходить в упряжке». Она примеривалась выйти за меня замуж, но я рассудил иначе и познакомил ее со штангистом Толей Бычковым…
      Затем уже здесь, в институте, я встретился с лаборанткой Верой, чем-то похожей на Наташу, но гораздо красивей. Я знал ее раньше, она училась в соседней школе и считалась первой красавицей микрорайона. Я увидел ее однажды в спортзале на тренировке — она занималась художественной гимнастикой, и после этого несколько ночей Вера являлась мне во снах со своими круглыми, как яблоки, коленями и плавными изгибами бедер. Мама заинтересовалась, почему я так беспокойно сплю и кого зову. Однако и тогда я понимал, что в свите красавицы и без меня достаточно безнадежных вздыхателей, и не очень огорчился, когда узнал, что она вышла замуж за выпускника военного училища и уехала с ним за границу. Через два года — об этом я услышал уже в университете — она вернулась к родителям без офицера, но с ребенком.
      Я встретил Веру в день первого моего прихода в институт. Она работала в нашей лаборатории. Теперь роли слегка изменились. Хотя Вера оставалась по-прежнему красивой, пожалуй, — с мужской точки зрения — стала еще привлекательней, но и я пришел уже не просто мэнээсом — младшим научным сотрудником, а мэнээсом, подающем надежды, как сказал при Вере профессор Рябчун, мой руководитель еще по студенческому научному кружку. И сам директор Виктор Сергеевич, зайдя в лабораторию, узнал меня — он отличался феноменальной памятью, в том числе зрительной, — и вспомнил, что вручал мне премию на студенческой олимпиаде.
      В тот первый день я задержался на работе чуть дольше, знакомясь с аппаратурой. Я читал инструкцию пользования ультрацентрифугой, когда чьи-то пальчики тронули меня за плечо.
      — Оставьте немножко на потом. Еще и не так закружитесь.
      Я поднял глаза. Красавица Вера смотрела на меня, завлекательно улыбаясь. Никогда раньше не подарила бы она мне своей знаменитой — на две школы — дразнящей улыбки. Она была права: здесь кружило получше, чем в центрифуге.
      — Действительно, пора закругляться, — сказал я, небрежно глянув на часы, как будто давно привык к таким женщинам и таким улыбкам.
      Быстренько собрался, стараясь не показать, что спешу. Она терпеливо ожидала.
      По-видимому, движения мои все же были хаотичными, и я ухитрился разлить физиологический раствор. Вера помогла мне вытереть пол, затереть пятна на пиджаке — одним словом, исправно выполняла роль феи, снизошедшей к бедному мэнээсу. Все-таки несколько похвальных слов директора явились допингом для обеих сторон, и я с достоинством выдержал свалившееся на меня везение.
      У Вериного дома мы остановились лишь на минуту, она пригласила меня в гости. В квартире было довольно уютно, мама и папа оказались людьми приветливыми, Верин сынишка декламировал стихи, которые выучил в детском садике. Мы пили чай с айвовым вареньем и слушали по японскому магнитофону, привезенному Верой «оттуда», записи песен Владимира Высоцкого. Мне было очень хорошо у них, но все время мешало ощущение, что это со мной уже происходило. Оно мучило меня, подсыпало горечь в варенье, и в конце концов я вспомнил, что так меня принимали в профессорском доме, где я считался женихом. Там меня тоже угощали айвовым вареньем, и несостоявшаяся теща так же радушно подкладывала печенье.
      Это воспоминание неотступно преследовало меня при всех посещениях Вериного дома, даже когда оставались вдвоем в ее комнате и она закидывала мне на плечи белые холеные руки с ямочками на локтях и спрашивала:
      — Тебе уютно у меня?
      Я целовал ее шею, и рассыпавшиеся волосы щекотали мои губы, кружилась голова, а Вера шептала что-то бессвязное… Эти встречи вошли в привычку, и я уже плохо представлял, как смогу жить без нее.
      Верин сын Митенька бурно радовался моим приходам, тем более что всякий раз я приносил ему подарок: то лошадку, то машинку. Его привязанность становилась иногда весьма неуместной, ибо только хитроумными уговорами и уловками Митю удавалось выпроводить на улицу или к дедушке с бабушкой. Бывали дни, когда он упорно ходил за мной из комнаты в комнату как тень.
      На работе все уже давно заметили наши взаимоотношения и считали «дело» решенным. И только какое-то неосознанное ироническое чувство вторичности происходящего еще удерживало меня от предложения руки, сердца и более чем скромной зарплаты мэнээса. Последнее обстоятельство было далеко не второстепенным.
      Когда в лаборатории появилась Таня, я поначалу не обратил на нее никакого внимания. Заморыш из интеллигентской семьи. Бледное матовое лицо, серьезные глаза с ироническими искорками. Длинные стройные ноги, но угловатая походка подростка. Никакого сравнения с Верой — та постоянно несла свое ладное тело, как на праздник.
      Работая в лаборатории, мне пришлось освоить специальность электрослесаря. Правда, таковой у нас числился по штату, но его «явление народу» происходило главным образом в день выдачи зарплаты. Это был кудрявый, залихватский парень с белозубой нагловатой улыбкой. Звали его Анатолием, а прозвали «Толиком на роликах». Он был закреплен еще за одной лабораторией. Когда он был нужен нам, мы искали его «у них», они — у нас. А его величество Толик на роликах в это время где-то развлекался в кино с очередной своей «фирмовой» девчонкой.
      Он отлично разбирался в субординации и приходил только по вызову руководителя лаборатории или его зама. А если требовался кому-то из мэнээсов, то в ответ на упреки говорил: «Овладевайте смежными профессиями, ученые мудрецы. А то чуть что — Толик да Толик. Возьмите головы в руки. Вон вас сколько тут понатыкано. А я — один на всех».
      Впрочем, он никогда не отказывал Вере. Если она его просила, он вскидывал руку к виску и восклицал: «Будьсделано!» А сам ел ее глазами и облизывался как мартовский кот. Того и гляди — замурлычет. Иногда он ухитрялся, будто бы прося ее передвинуться, слегка провести рукой по спине, а Вера грозила ему пальчиком и так супила выщипанные — ниточками — брови, что это можно было истолковать равным образом и как серьезное предупреждение, и как поощрение. Когда она заметила, что это меня злит, то сказала: «Разве его можно принимать всерьез?» Житейский опыт в то время у меня был совсем куцый — и я успокоился. А чтобы не зависеть от Толика на роликах, за пару месяцев освоил профессию электрослесаря так, что мог разобраться в небольших поломках аппаратуры.
      И вот однажды, когда я колдовал с проводкой на задней стенке шкафа термостатов, случайно услышал разговор обо мне. Прежде чем я успел выйти на свет, подружки наболтали столько, что предпочтительней было оставаться в укрытии…
      … - Нахваливаешь все своего Петеньку, а я замечаю, что на тебя Николай Трофимович око кладет, — говорила Верина подружка.
      — А, пускай себе.
      — Так он же не так, как Евгений Степанович, а по-серьезному. Пригляделась бы. Видный мужик. С него девки глаз не сводят, а он все внимание — на тебя. Проходит мимо — чуть не приклеится.
      — Э, что там внешность. Вон Толик на роликах покрасивше его.
      — Так Толик — слесарь. — В таком деле, сама знаешь, и слесарь может академиком оказаться. — Чего же зеваешь? — Сама знаешь, у меня Петенька есть. — Нашла красавца. — А что? У него глаза ласковые. Жидковат, конечно, но сейчас в моде нежные, интеллигентные…
      — Так Николай Трофимович еще интеллигентней. Как-никак ведущий научный сотрудник. У него ставка в три раза побольше, чем у твоего Петеньки.
      — Зато у Петеньки будущее. Николай Трофимович на своем «ведущем» надолго застрянет, а мой через годик кандидатскую защитит — и в «головные». А может, сразу докторскую. Слышала, что о нем академик с нашим профессором говорили? И потом, к твоему сведению, Николай Трофимович не сам в квартире. С матерью. Квартира двухкомнатная, двадцать девять с половиной метров. Другая ему пока не светит. Надо к ним идти жить. Мамаша у него крепкая, долго протянет… С чужим ребенком, в расчет возьми, тоже возиться не очень захочет. А у Пети мать в другом городе. Когда женится, его в общежитии долго держать не станут. У меня дома — пару месяцев перебьемся, зато квартиру на Печерске получим. Там как раз заложили дом по новому проекту. Улучшенной планировки.
      — Ну и умнющая девка ты, Верка, — хихикнула подружка.
      — Любой вопрос, как говорит наш академик, надо в перспективе рассматривать. Футурологией интересоваться…
      Внезапно в разговор двух подружек ворвался накаленный яростью срывающийся голос:
      — Скоро замолчите, девчонки? Слушать противно!
      — Чего ж так? — с удивленной ехидцей пропела Верина подружка.
      — Вы же о людях, а не о лошадях толкуете. — О людях, о людях. Лошади зарплату не получают. А ты, если будешь такой горячей, у нас не задержишься. — Не угрожайте, не боюсь. Я узнал голос: новенькая, Таня. — Не связывайся. Она горячая по молодости. Ничего, это проходит. — Молодость или горячность? — фыркнула подружка. — И то, и другое. Пересмеиваясь, они собрались, переобули туфли, и ушли. Вскоре, как я слышал, ушла и Таня. Я просидел за шкафом, опустошенный, минут пятнадцать, — хотя можно было уже вылезать.
      В тот день, я не зашел, как условились, к Вере. Долго бродил по городу один. Уходящее солнце зажигало пламенные блики на оконных стеклах верхних этажей, иногда бросало золотые монетки в зелень деревьев. Становилось тише и глуше порывистое дыхание Киева: шум автомобильных моторов, движение и рокот людских толп; я присел на скамейку в сквере, прислушался к себе, убедился, что опустошенность моя не болезненна. Просто чего-то лишился, чего-то не хватает. Но лишиться надо было. Чувство вторичности, невсамделишности происходящего не подвело. Оно как бы предохранило меня от поспешного шага… «Не совсем молодой человек, — сказал я себе, — не разыгрывайте трагедию. Для хорошего артиста у вас слишком много рассудочности…»
      На второй день Вера старалась не смотреть в мою сторону, ждала, когда я подойду к ней и объясню, почему не пришел. Я не подходил. Тогда она разочек, проходя мимо, будто ненароком задела меня бедром. Извинилась. Я так ответил «пожалуйста», что сотрудники оглянулись, а у нее отпала охота толкаться. Она рассердилась уже по-настоящему. А я вначале подумывал даже, не перевестись ли в другой отдел. Но потом решил остаться. Что-то удерживало меня в этой лаборатории. Кажется, я уже знал, что именно, но уточнять не стал…
      В отношениях между тремя лаборантками внешне ничего не изменилось. Однако по непонятной причине стала часто биться посуда, закрепленная за Таней; то трехгорлая колба, то бачок, не говоря уже о пробирках. Однажды пища, которую она приготовила для кроликов, оказалась пересоленной, я не подозревал, чьих рук это дело, думал: виной — Танина неопытность. Наш добрейший профессор Рябчун замечание ей сделал: «Мечтать, конечно, надо, это хорошо, и все-таки на работе, уважаемая, следует быть собранной, аккуратной». А она отвернулась от него, и в глазах ее — слезы.
      На очередном производственном собрании о трудовой дисциплине выступила Вера. Как пример несерьезного отношения к работе помянула Таню. Только тогда до меня, как до жирафа, дошла простенькая истина. Пришлось и мне выступить. Обвинять Веру и ее подругу в подлости я не мог — фактов не было. Говорил о внимательности к молодым работникам, похвалил Таню за то, что привела в порядок лабораторный журнал. Профессор Рябчун только кряхтел да поддакивал.
      После собрания я подошел к Вере. Она решила: буду оправдываться. Задержала подружку как свидетельницу. Ну, я и высказал все, что думаю об их отношении к Тане, да заодно и к работе тоже.
      Вера все поняла по-своему.
      — На свежинку потянуло? С чужим ребенком возиться не хочется, Петенька? Понятно… А ты, милок, хитрей, чем на первый взгляд кажешься.
      Так захотелось влепить ей пощечину, что я заложил руки за спину и сжал одной рукой вторую.
      С того дня Вера начала оказывать знаки внимания Николаю Трофимовичу, да так, чтобы я видел. А убедившись, что на меня это не действует, перевелась в другую лабораторию. Иногда мы встречались с ней в коридоре или в столовой, и она делала вид, будто меня не замечает. С Таней она тоже не здоровалась. Зато лабораторная посуда оставалась целой.
 

* * *

      Узор капилляров, который я видел в окуляре микроскопа, меня не радовал. Мышечная ткань после перестройки должна была стать несколько иной. Я взял приготовленные Таней срезы и вставил в объектив. Покрутил верньер, и в поле зрения показалась часть клеточного ядра…
      Чье-то теплое дыхание защекотало затылок. — Не помешаю, Петр Петрович? Срезы удались? — Спасибо, Таня. Срезы отличные. Смотрите, как четко видны хромосомы. Третья фаза. Настоящие свитки с информацией. Одного хватило бы на собрание сочинений…
      Меня уже «понесла нелегкая». Я всегда волновался, был в каком-то приподнято-взвинченном настроении, когда наблюдал результаты наших экспериментов. Даже если они были не вполне удачными, как сегодня. Ведь мы вторгались в такие интимные тайны природы, на которые еще двадцать лет назад никто и не помышлял замахиваться. Уже были готовы схемы перестановок, уже мы точно знали не только, что нужно перестроить в гене, чтобы вызвать перестройку в организме, но и как это сделать. Уже были готовы отлаженные приборы и выверены методы генной инженерии — этой «науки богов», как назвал ее однажды в пылу дискуссии Виктор Сергеевич. Он-то ведь тоже грешил фантазией и поэзией, и это нас роднило больше всего. Да, мы могли уже по заказу получать существо мужского или женского пола, заказывать цвет глаз, волос, строение скелета, тип темперамента. И я, рядовой боец «науки богов», чувствовал себя в некоторые минуты демиургом. Конечно, я никому не говорил об этом своем настроении, я берег его от отрезвляюще-насмешливых слов и глаз, даже от собственного скептицизма. Только иногда мои романтические наклонности прорывались в присутствии близких людей, вот как сейчас, в присутствии Тани. И тут я спросил себя: «Выходит, она уже стала близкой? А ну как обольет тебя ушатом холодной воды? Обнимет, например, за шею, зевнет легонько и скажет Вериным голосом: «Бросил бы ты пустые фантазии, Петенька. Премию нам в этом квартале дадут?»
      Я даже вздрогнул, когда над ухом снова послышался чуть запинающийся голос:
      — Нам говорили на лекции по генетике, что каждая клетка хранит в себе информацию о строении всего организма.
      — Избыточная сложность с точки зрения техников. Но только так клетка может бесперебойно функционировать в сложнейшем сообществе, называемом организмом. Единый принцип — частица содержит в себе целое. А в результате — в каждой вашей клетке, Татьяна, — возможность вашего воссоздания. Не видите в этом ничего символического?
      — Каждая клетка человека несет в себе всего человека, — отозвалась девушка.
      — Именно так…
 

* * *

       «20 января лаборантка 3-го отдела тов. Михайленко Т. Р., обманув младшего научного сотрудника П. П. Романовского, ушла с дежурства в кино. Во время ее отсутствия из-за преступной небрежности в обращении с ядохимикатами был отравлен и погиб подопытный шимпанзе.
       Объявляю тов. Михайленко Т. Р. строгий выговор. Из зарплаты тов. Михайленко Т. Р. удерживать по 20 % до полной выплаты стоимости подопытного шимпанзе.
Директор института генной инженерии академик Слепцов В. С.».

      Прочитав приказ, я поспешил записаться к директору на прием «по личным вопросам». Когда возвращался из приемной, в коридоре лабораторного корпуса встретил Таню. Оказывается, она ждала здесь меня.
      — Я хочу вас о чем-то попросить, Петр Петрович, можно? — с тревогой заглянула мне в лицо.
      — Можно, — украдкой я приглядывался к ней. Девушка казалась спокойной.
      — Не нужно ничего объяснять начальству, Петр Петрович. — Почему? Ведь в приказе неправда. Вы меня не обманывали. — Не имеет значения. — А что имеет значение? — Смерть Тома. И… — Что «и…»? — Да это я так подумала, про себя: «и то, что может еще случиться».
      — Ах, предчувствие? Но оно на чем-то основано? Так вот, об этом тоже необходимо поговорить.
      Она словно заглянула в мои мысли, отрицательно качнула головой:
      — Девчонки этого никогда бы не сделали. — Кто же? — Если бы знать… — Может быть, по неосторожности… — Вряд ли… За каждой ее фразой клубился туман недоговоренности. — Да скажите вы прямо наконец о ваших предположениях. — Не могу, Петр Петрович, нет у меня нужных слов. — Мистика! — рассердился я. Но она посмотрела с такой мукой, что моя злость растворилась. Ее пухлые детские губы дернулись и выпятились, словно для поцелуя. Теперь я разозлился на себя за то, что мои мысли в отношении Тани постоянно принимают одно направление. Но я, рядовой демиург, знающий, как перестроить клетку, ведающий, какие микродоли вещества являются причинами сложнейших поступков, — что я мог поделать с собственными клетками и микродолями? Внезапно для себя предложил: — Пойдем сегодня в кино? — Пойдем, — согласилась она, и я вспомнил, как на такое же предложение Толика на роликах она ответила вопросом: «А какой фильм?»
      Когда мы выходили из института, я ощутил спиной чей-то взгляд. Невольно обернулся. Вера с подружкой заворачивали за угол.
 

* * *

      Я не пошел на прием «по личным вопросам». Однако разговор о Тане с Виктором Сергеевичем состоялся. Случайно я встретил его одного в коридоре после работы, подошел и выложил все как было. А если начистоту, то я специально караулил его в течение недели, ведь академик редко ходил по коридорам один. Он выслушал меня до конца, а уже потом поморщился:
      — Значит, выговор следовало объявить вам за самовольничанье?
      — Именно. — Не переживайте, исправим, — улыбка промелькнула в глубине его глаз. — Формулы обработали? — Заканчиваю, Виктор Сергеевич. ВЦ задерживает. — К Александру Игоревичу обращались? — Он обещал. Но там очередь… — Пойдемте, я гляну, что вы уже сделали и что осталось, — и, не ожидая моего ответа, ринулся к лаборатории.
      Он быстро просматривал лист за листом, иногда делал пометки.
      — Проверьте еще раз это соединение. В чистом виде и с бензольным кольцом. А потом уже включайте в препарат.
      — Уйдет уйма времени, Виктор Сергеевич.
      — Кто же говорит, чтобы вы его проверяли на обезьянах или коровах. На математических моделях! А параллельно — на мышах.
      — В ВЦ — очередь, — робко напомнил я.
      — Математику учили? Вам сейчас нужна простейшая модель. Сами не в силах ее составить? Сколько раз повторять — без математики в современной биологии делать нечего. Тем более в генной инженерии. Это все равно, что копать котлован под фундамент высотного дома лопатой. Тоже мне землекопец нашелся! — Он фыркнул от огорчения. — Вы же были неплохим математиком в университете. Думаете, я забыл? И не спорьте. Начните сами, а я помогу. Начните сегодня же.
      Я невольно взглянул на часы, и он начал злиться:
      — Ну, не в буквальном же смысле. Вчера. Завтра. В течение ближайших двух дней.
      — Хорошо, Виктор Сергеевич, но вот здесь, посмотрите… Реакция проведена до конца, а ткань не изменилась так, как предполагали…
      Он прищурился, поймал меня в прицел глаза, стал рассматривать:
      — О-о, начинающий хитрец! Желаете, чтобы за вас подумали? Притворяетесь, что сами не знаете ответа? Исчерпаны возможности этой ткани, батенька добрый молодец. Ищите обходные пути. Не всегда прямой путь — кратчайший. Иногда и с тылу зайти надобно… Замените, например, для начала фермент группы «зет» ингибиторами…
      Я откинулся на спинку стула. Именно это предполагал сделать я. Но догадка стоила мне недели напряженных размышлений и поисков. А он вот так просто — за минуту. Ну что ж, говоря его словами, если в твое распоряжение попала мозговая машина повышенной мощности, используй ее до конца. (Отчего-то мне стало обидно.)
      — Виктор Сергеевич, посмотрите в этот лист. Вот здесь тоже ничего не выходит…
      — А здесь за вас посчитал Александр Игоревич в самом начале. В рекомендациях было записано. Забыли, потеряли, добрый хитрый молодец? Разыщите!
      Ну и память у него. Феноменальная! Страницы сложнейшего текста с математическими расчетами помнит наизусть. Мне рассказывали, что однажды где-то на отдыхе он на пари читал стихи разных поэтов. Три часа кряду — ни разу не повторился и не запнулся. Но на этот раз он ошибается: я отнюдь не забыл рекомендаций скомбинировать живую ткань с искусственной и применить новый вид пластмассы…
      Виктор Сергеевич окинул меня подозрительным взглядом:
      — Или не хотите привлекать на помощь химию полимеров? Решили обойтись собственными «демоническими усилиями»? Гордыня вас погубит, добрый молодец.
      И от того, что он снова попал в точку, раздражение неумолимо начало расти во мне, как снежный ком, подступало к горлу.
      — Мы хотим перестроить живую ткань, а не менять ее на искусственную. В противном случае зайдем дальше, чем предполагали.
      Он закинул ногу за ногу, потом вскочил и забегал из угла в угол. Его движения стали беспорядочными, в них появилась беспокойная юркость подростка. Внезапно он круто остановился напротив меня, смешно, по-верблюжьи выпятив нижнюю губу:
      — А вы точно знаете, где нужно остановиться?
      Неужели он не понимает, куда ведет этот путь? Пагубный путь, на котором нельзя будет остановиться и повернуть обратно? Меня ничто уже не могло сдержать. Силы были неравны, будто я опять выходил на кулачный бой против известного всей школе силача Петьки «Боксера».
      — Сначала заменим один участок, затем — другой, третий… А что останется? Нет, я не пойду на такой компромисс. Этот путь не для меня!
      — Не плюйте в колодец. — Когда же он пригодится? — Когда исчерпаются резервы природных структур. А они неминуемо исчерпаются. И сравнительно скоро. — Даже переделанных и улучшенных нами? — Даже. Пластичность природных структур имеет предел. Я молча смотрел на него, напряженно морща лоб, придумывая достойное возражение. — Ну что вы уставились на меня, как на новые ворота? Видимо, академик здорово разозлился, если не воздержался от оскорбления: Он всегда злился, когда его недостаточно быстро понимали те, кого он считал своими учениками. Ему казалось, что они упрямятся и не желают вникнуть в суть, что люди вообще предпочитают не напрягать клетки серого вещества мозга. А он сам никак не желал понять, что за его мыслью трудно угнаться, что обычному человеку необходимо дополнительное время, чтобы воспринять и постигнуть его мысль.
      — Ладно, будем считать, что у вас слишком длинная шея, — ворчливо проговорил он и, раздраженно барабаня пальцами по спинке стула, начал объяснять:
      — Когда конструктор создает тип автомобиля, он рассчитывает его для определенных условий, хотя и оставляет запасы прочности, мощности. Если вы захотите улучшить модель — сможете заменить шасси, форсировать двигатель и выжмете дополнительную скорость. Скажем, со ста пятидесяти до двухсот километров в час, до трехсот наконец. Но если вам понадобится скорость полторы тысячи километров в час, а?
      — Создам другую модель.
      — Гопики-попики! Мы же не в детском садике. Это уже будет не автомобиль, черт возьми!
      — Почему, черт возьми?
      Он угрожающе уставился на меня, нетерпеливо пофыркивая, как рысак перед препятствием.
      — Притворяетесь? Стараетесь разозлить? Это известно школьнику. Сопротивление среды, черт возьми! Для такой скорости придется менять среду. Это уже будет не автомобиль, а самолет.
      Вид у меня, вероятно, был растерянный, и он слегка смягчился:
      — Вы впали в амбицию, гордый добрый молодец. Придется начинать с азов. Природа создавала человека для тех же целей, что и дождевого червя или там божью коровку. Борьба за существование, размножение в условиях замкнутого пространства и снова борьба за существование. Да, добрый молодец, и создавала она его по принципу червя, а не творца всемогущего! Не хотите червя, претит вам, так в лучшем случае — шимпанзе, хотя тут нет никакой принципиальной разницы. Те же основы конструкции, обмен веществ, способы питания, взаимодействие с внешней средой, поддержание гомеостаза. А человек взял да и стал из собирателя сеятелем, и для этого ему понадобилось еще стать существом социальным — исследователем и творцом. Так он участвовал в процессе самопрограммирования, без наказа матушки-природы… Хотите спросить, почему без наказа? Он был бы зафиксирован в отличиях нашего с вами строения от всего остального животного мира, а его нетути. Итак, без наказа Матушки человек решил стать из автомобиля самолетом, даже ракетой. Более того, из подопытного — экспериментатором. Как уж тут обойтись той же конструкцией организма?
      — Значит, по-вашему, выход в ином: искусственные ткани, искусственный интеллект, а потом — искусственный человек, гомосинтетикус, сигом? Иные способы усвоения энергии, переработки информации, иные принципы построения? Слышал о таких модных идейках.
      — Модными идеи становятся в силу целесообразности. Возьмите, например, такой печальный парадокс. Чем старше становится человек, опытнее, богаче как личность, тем более разрушает его организм неумолимое время, пока годам к восьмидесяти он не одряхлеет совсем. А ведь дай нам природа иной принцип — возможность свободной замены частей, — и в сорок лет, поумнев и став опытней, человек бы устроил свой организм сильней, здоровей, чем был он в двадцать; в восемьдесят — здоровее, чем в сорок, а в сто, в тысячу? Представляете? А ведь сигомам мы дадим принцип замены частей и еще многие другие, которые уже применяем в машинах и аппаратах. Сигомы сначала помогут людям обжить космос, они будут и помощниками и сыновьями человечества, и сами они смогут жить в любом уголке Вселенной…
      — Но для кого тогда прикажете стараться? Я эгоист, как все люди.
      — Не-е-ет, ничего не поделаешь! — он даже ногой нетерпеливо притопнул. — Тупо сковано — не наточишь. Вы бы думали не как возразить, а как понять. Речь идет именно о сохранении человеческого — лучшего, что в нас есть. Расстается же человек с родным, кровным своим аппендиксом. Меняет челюсть, сердце, почки… Расстанется и с большим, когда прижмет, когда поймет…
      — Не хочу, не желаю этого понимать, Виктор Сергеевич, — сказал я, глядя в его сверкающие антрацитом глаза. — Ни сейчас, ни потом.
      — Не зарекайтесь на потом. Потом видно будет! Он уже дошел до опасной «стадии кипения». Но меня, как мама говорила, «несла нелегкая»:
      — Это видно уже сейчас. А вам, Виктор Сергеевич, с такими мыслями надо от нас уходить в другое учреждение. В институт кибернетики, например, или эволюционного моделирования…
      Я испуганно умолк, поздно поняв, что перешагнул дозволенную грань. Но он не закричал: «Учить меня вздумали, метр?» Он оторопело посмотрел на меня, и скупая улыбка высветила его раскаленные, как жаринки, зрачки. Они вдруг начали тускнеть, словно подергиваться пеплом. В них еще оставались светящиеся точечки, но вот внезапно они исчезли, глаза изменились, будто повернулись ко мне другой стороной, устремив взгляд куда-то вовнутрь.
      — Что ж, может быть, вы и правы, — задумчиво произнес он. — Нет, нет, не спорьте. Есть некоторые азбучные истины. Вы вовремя напомнили мне одну из них: каждый должен заниматься в первую очередь своим делом. И отстаивать его. Вы лучше усвоили эту истину, чем я. Спасибо, Кто-то из поэтов хорошо сказал: «Пусть каждый своим путем идет, пока пути не сольются…»
      Он был сейчас совсем не похож на того Виктора Сергеевича, который кричал и топал ногой несколько минут назад. Его узкое лицо стало удивительно мягким, слегка печальным, глаза вбирали в себя свет, и вдруг снова засветились, но уже по-иному — матово, ласково:
      — Знаете, — сказал он доверительно, — я очень счастливый человек, что имею таких сотрудников. Они не дают подавлять себя. И правильно делают. Иначе всем было бы неинтересно.
      И опять он задумался о том же, потому что через секунду произнес:
      «Когда же сольются наши пути, увидим, куда мы шли, и что нас ждало в конце пути, и кто нас у финиша ждал…»
      Мне показалось, что в комнате сгустились тени, стали часовыми в углах, за шкафами термостатов, легко легли на его выпуклый шишковатый лоб. Потом я понял, что на распределителе выключили фонари подсветки.
      Виктор Сергеевич повел плечами, будто сбрасывал оцепенение, лукаво улыбнулся и без всякого видимого перехода сказал:
      — А Таня эта хорошая девушка, однако. Не побежала ведь оправдываться. Что скажете, холостой добрый молодец?
      Погрозил пальцем, круто повернулся на каблуках и вышел из лаборатории.
      «Все-таки обиделся, — подумал я. — Надо будет зайти, повиниться, словно невзначай…»
 

* * *

      Но он сам пришел на второй же день. Это тоже было в его манере — совершенно не считаться с субординацией, — особенно если ему казалось, что кого-то обидел.
      Походил по лаборатории, порасспрадшвал о чем-то профессора Рябчуна, задышал над моим ухом. Я не оборачивался. Через полсекунды он сказал:
      — Я снял «строгий» из выговора. А где Татьяна?
      — Здравствуйте, Виктор Сергеевич. Извините, замотался, увлекся…
      — Это я уже понял, хитрый добрый молодец. Так где Татьяна? — В виварии она, Виктор Сергеевич. Опал хандрит. — Пойдемте взглянем. Он так и не уточнил, на кого «взглянем». Таня снимала показания с датчиков. Увидев нас, поспешила навстречу с бумажной лентой в руке, поздоровалась с академиком.
      — Ничего не пойму. Энцефалограф подтверждает активизацию мозговой деятельности, а в поведении шимпа она не наблюдается.
      Виктор Сергеевич перехватил ленту, поднес ее близко к глазам (очки он забыл в кабинете), забормотал:
      — Интересно. Очень даже. Verum index sui et falsi. Жук. Жук- жучила…
      Повернулся всем корпусом ко мне. — У коров и овец изменения стойкие? — Вполне. Сказались даже на выборе пищи. Объективные показатели полностью совпадают с поведенческими. Поэтому и решились мы перенести эксперименты на стадо подшефного совхоза. Но вот с шимпанзе ничего не выходит. Полиген Л не срабатывает. Его действие как бы противоположно ожидаемому. Опал угнетен, поведение заторможено. Может быть, все-таки перевести его к самкам?
      Объект нашего разговора приподнял косматую голову, словно прореагировал на мои слова.
      — Нет, пока еще рано, — ответил Виктор Сергеевич. — У меня есть соображения. Вот выберу время как-нибудь после работы и понаблюдаю за ним. Если мои предположения верны…
      Он так и не сказал, что будет, если его предположения верны, только засмеялся своим мыслям и довольно потер руки. Затем посмотрел на Таню, а обратился ко мне:
      — Вы сейчас домой? Пожалуй, немного пройдусь с вами, если не возражаете.
      Его автомобиля у подъезда не было. Он часто отпускал шофера, когда задерживался.
      Мы пошли втроем по утоптанной тысячами ног скользкой дорожке. Виктор Сергеевич взял нас с Таней под руки и стал вспоминать о коллективной поездке прошлой осенью по грибы, о том, как Таня заблудилась в лесу и ее едва нашли. Мы посмеялись, и Таня спросила его о внуке и дочке — я понял из разговора, что она хорошо знакома с ними. Виктор Сергеевич рассказал о первом посещении внуком детского садика и о возникших там конфликтах с другими ребятишками. Внезапно он умолк, будто на что-то наткнулся. Я догадался: он в самом деле наткнулся — на новую мысль. На последующие вопросы Тани академик отвечал односложно или невпопад, думая в чем-то своем. И только когда Таня упомянула его жену — она, оказывается, и ее знала, — он вспомнил, как впервые познакомился со своей Катей — на дискуссии по генной инженерии. Теперь он снова оживился, увлекся, связал конфликты внука в детсадике с дискуссией, с проблемами генной инженерии. Я понял, что, даже говоря о своей семье, он думает об одном. Не это ли называют фанатизмом? Я тоже углубился в свои размышления, и словно через перегородку до меня долетали его слова:
      — Мы все знаем, что человек — часть природы. Знаем, но не задумываемся, что отсюда следует…
      Таня ухитрилась протянуть за его спиной руку и толкнуть, меня в бок, привлекая мое внимание. А Виктор Сергеевич умолк, поймал несколько снежинок и слизнул их с ладони. Детство неистребимо жило в нем и прорывалось иногда в смешных жестах. Не оно ли являлось скрытой пружиной его мощнейшего воображения? И не был ли он, по сути, мальчишкой, заигравшимся в новую игру на всю жизнь?
      — А следует отсюда, добры молодцы, между прочим, и то, что первая, нестираемо-жесткая программа, заложенная в самой структуре человеческого организма, — это программа природы. Она строится на том, что человеку для жизни требуются воздух, пища, вода, пространство; его поведение во многом подчинено этим потребностям. А поскольку он живет в мире, где всего этого не хватает, где постоянно идет жесточайшая борьба за существование, его поведение запрограммировано природой как эгоистичное с самого начала. Конечно, воспитанием, подчинением законам общества мы во многом подправляем эту Первую программу, заставляем ее работать в иных режимах, используем имеющиеся в ней прекрасные предписания, такие, как инстинкты материнства, забота о детенышах. Но принципиально изменить ее мы пока не в силах. Сие хорошо знали древние, когда говорили: Naturam expellas furca, tamen usque recurret. И, кстати, это же отлично знают всякие изверги и пользуются, когда им нужно вернуть человека к животному состоянию, ибо сделать сие намного легче, чем совершить обратный процесс. Опять же — из-за Первой программы. А мы часто стыдливо называем эгоизм какими-то пережитками в сознании, а потом удивляемся, почему эти пережитки так трудно вытравить у людей, родившихся уже в наши дни, почему, к слову сказать, малыши в детском садике вырывают друг у друга понравившуюся игрушку и увещевания воспитательницы далеко не всегда помогают. Да потому, черт возьми, что это вовсе не пережитки, а проявление давно усвоенной истины: мы — часть природы и подчинены ее программам. И величайшая заслуга нашего общества, что оно впервые в истории пытается воздействовать на людей преимущественно человеческими стимулами, идущими вот отсюда, — он стукнул себя по голове так, что сдвинул шапку на лоб, — такими, как равенство, солидарность, дружба, забота о ближнем, самопожертвование наконец! Из человека легче выжать все, опираясь на Первую программу, на его эгоизм, использовать надежные рычаги, созданные самой природой. И неизмеримо трудней взывать к Человечности, опираться на нее. Величайшая трудность, величайшая заслуга. Но когда-нибудь людям это все равно надо делать, если они хотят идти к лучшему, стать из рабов природы — хозяевами, творцами!
      Он говорил громко, размахивая руками. На нас оглядывались прохожие, думая невесть что. Не могли же они предполагать в этом невысоком жестикулирующем человеке известного всему миру академика. Тем более что одет он был в далеко не новое, видавшее виды драповое пальто и слегка вылезшую, правда, пыжиковую шапку. Академик терпеть не мог влезать в новую, как он говорил, «непритертую» одежду, особенно в обувь.
      Наконец он тоже заметил удивленные, насмешливые, а иногда и подозрительные взгляды, снизил на полтона голос:
      — Кстати, если бы мы не валили все трудности в кучу «пережитков», а говорили правду, легче было бы и бороться с ними. «Говори откровенно, и лжец от тебя убежит», как сказал английский поэт Уильям Блейк.
      Когда мы входили в полосы света от фонарей, становились резче видны усталые морщины у его рта, у глаз…
      … - А мы с вами, Петр Петрович, залезаем внутрь механизмов Первой программы, да еще пытаемся переделать их, приспосабливая к своим, человеческим целям. Поэтому нам надо быть ой какими хитрыми и терпеливыми. А самое главное — дальновидными. Ибо госпожа природа не всегда прощает такое вмешательство…
      Вдруг озорно подмигнул мне:
      — Мы же все равно будем вмешиваться. Нас медом не корми, только дай вмешаться, покопаться в себе. Да и ничего другого нам не остается…
      Он поправил шарф на шее, и Таня сказала:
      — Не простудитесь, Виктор Сергеевич? Все-таки сегодня на улице холодно.
      Как в каждой женщине, в ней жило одно из прекрасных проявлений Первой программы — инстинкт материнства, и она покровительственно относилась к мужчинам. Но Виктор Сергеевич, наверное, по-своему понял ее слова, потому что сразу же, взглянув для приличия на часы, заспешил, попрощался и почти на ходу вскочил в троллейбус.
      А мы в тот вечер еще долго гуляли по заснеженному проспекту Науки. Набрякшее небо висело низко, облака казались следами босых ног на темно-зеленом льду. Под ногами потрескивала снежная парусина. Ветер менялся, становилось теплее. Постепенно менялось и небо, превращаясь в синюю стеклянную чашу,
      — Откуда вы знаете домочадцев академика? — спросил я.
      — Училась с его дочкой в одной школе, — отчего-то смутившись, неохотно ответила Таня и поспешила спросить: — А почему Виктор Сергеевич пришел с вами в виварий? Специально ко мне?
      Пришлось рассказать о вчерашнем разговоре и о том, как сегодня неожиданно академик появился в лаборатории.
      Мы заговорили о своеобычности Виктора Сергеевича.
      — Это своеобычность гения, — утверждала Таня. — Даже то, как он исправляет свои ошибки, как не боится уронить свой авторитет.
      — Так должны поступать все люди, Таня. Исключение должно стать нормой.
      — Должно? — насмешливо произнесла она. — А когда станет? Одни не хотят поступиться гордыней, а другие боятся потерять ее. Ведь их авторитет держится на довольно хрупком фундаменте. Только такой человек, как Виктор Сергеевич, может позволить себе не считаться с условностями. А много ли таких?
      — Точно таких очень мало. Но тех, кто поступает так же, гораздо больше. Не обязательно быть гением, чтобы поступать честно.
      — Он не просто честный человек, а директор крупнейшего института, где собраны значительные умы. Чтобы управлять ими, надо быть умнее их всех…
      — Или честнее. Или добрее. Или терпимее. Или лучше владеть собой. Или, или, или… Понимаете?
      — Не согласна, — сказала Таня и качнула помпоном на шапочке. — По отдельности ни одно из названных качеств не даст решающего преимущества. А если они сами не признают его над собой? Он не сможет здесь руководить…
      Я смотрел на ее губы, как они выпячиваются, и на них то появляются, то исчезают крохотные морщинки. Я слишком долго смотрел на ее губы, и мне расхотелось спорить.
      — Ладно, — сказал я. — Может быть, вы и правы.
      Она удивленно вскинула ресницы, на которые налипли снежинки, и уставилась на меня. И я не осмелился ее поцеловать.
 

* * *

      Ранние сумерки занавесили окна. Сквозь черноту чуть пробивались светлые точки — то ли далекие фонари, то ли звезды. Таня помогала мне сверять таблицы. С улицы донеслась сирена «скорой помощи». Я подумал: «Сколько несчастий случается в большом городе ежесекундно…»
      По коридору затопали тяжелые шаги. К ним присоединились другие, третьи… Бежало несколько людей. Таня вскочила, распахнула дверь. Донесся чей-то запыхавшийся голос:
      — В виварии несчастье!
      «Охранники!» — подумал я и невольно бросил взгляд на часы: половина седьмого, рабочий день закончился полчаса назад. Очередная кормежка животных — через полтора часа. Кто же там сейчас оказался?
      — Таня, ну что вы застыли у двери? Пойдемте в виварий. Она повернула ко мне мертвенно-бледное лицо: — Да, да, идемте. Быстрее! Вспомнились ее тревожные слова о предчувствии. Что там могло произойти?
      Я побежал бы, если бы не Таня. Она еле шла, прижимая руки к груди. С улицы опять ворвался вой сирены, завибрировал где-то под потолком.
      В тамбуре толпились люди: Вера, Николай Трофимович, дежурные математики из вычислительного центра. Я услышал: «Виктор Сергеевич…» — и, растолкав людей, пробрался в виварий. За мной неотступной тенью следовала Таня.
      …Он лежал в луже крови недалеко от клетки Опала, подогнув ногу и вытянув руку вперед. Из-под полы белого халата виднелся серый костюм, знакомый мне уже лет пять. На его голову страшно было смотреть. Врач «Скорой помощи» что-то говорил санитарам. Из тамбура прозвучал негромкий властный голос:
      — Пропустите, пожалуйста.
      Несколько человек гуськом прошли в виварий. Один из них, в милицейской форме, остановился, повернулся лицом к тамбуру и предостерегающе поднял руку:
      — Кто может дать показания, останьтесь. Остальных прошу вернуться в свои комнаты, но из института пока не выходить.
      Я не был уверен, что смогу «дать показания», но остался. Таня — тоже. Она стояла рядом, прислонившись плечом к моей груди, опустив голову, чтобы не смотреть «туда». Я чувствовал, как дрожит ее плечо, и боялся, что она сейчас упадет.
      — Кто может сказать, почему директор оказался здесь? — спросил высокий мужчина, расстегивая пальто и доставая ручку. Сросшиеся на переносице густые брови и горбатый нос придавали ему диковатую суровость.
      — Виктор Сергеевич собирался понаблюдать за подопытными шимпанзе, — сказал я.
      — Он часто это делал? — Глаза мужчины уставились на меня, словно сфотографировали. И тут же он представился: — Следователь Шутько. Михаил Георгиевич.
      Я тоже назвал себя и сообщил ему, что Виктор Сергеевич приходил в виварий не реже раза в неделю, если не был в отъезде.
      — Это во время вашего дежурства произошло несчастье с обезьяной? — быстро спросил следователь, и взгляды его коллег тоже обратились ко мне.
      Сразу стало неуютно, неловко, даже бросило в пот. Таня настороженно выпрямилась.
      — Да, — сказал я, удивляясь, кто ему успел сказать. — Несчастье случилось в том же отделении вивария? — Да. — А когда вы узнали, что директор собирается сегодня прийти сюда?
      — Позавчера вечером. Виктор Сергеевич сказал, что зайдет в виварий, но не уточнял когда.
      — Очень удачно, что вы сейчас здесь, — продолжал следователь Шутько, — и объяснили нам, почему директор оказался в виварии после работы. — Он отвел взгляд и спросил как бы походя о чем-то второстепенном: — А вы сами, наверное, часто задерживаетесь?
      — Не так уж часто.
      — Молодые люди не очень-то любят перерабатывать, — сказал кто-то за спиной следователя.
      Замечание задело меня. Шутько повел плечом, и говоривший осекся.
      — Простите, вы пришли сюда из своей комнаты? Я кивнул: — Из лаборатории. — С вами там были еще люди? — С ним была я, — вмешалась Таня. — Михаил Георгиевич, как вы думаете, это несчастный случай или… — Ее голос дрожал от напряжения. Я испугался за нее и за то, что подумает следователь. Но он очень вежливо и как будто чистосердечно ответил: — Еще не знаю. На полу у ног директора обнаружена кожура банана. Он мог наступить на нее и неудачно упасть на угол клетки. Подождем заключения эксперта… Вы оба можете идти. Если нетрудно, задержитесь еще на полчаса в лаборатории…
      Уходя, я бросил взгляд «туда». Санитары укладывали труп на носилки. На полу резко белел очерченный мелом контур…
      Мы шли, не говоря друг другу ни слова. Так же молча сели на стулья. Затем Таня поднялась и начала переставлять колбы в углу. Я исподтишка наблюдал за ней. На бледных щеках горели лихорадочные пятна, движения порывисты, суетливы…
      Вскоре в лабораторию пришли двое: следователь Шутько и с ним какой-то белобрысый. Пушистые волосы нимбом обрамляли его круглое лицо.
      — Хочу задать вам обоим еще несколько вопросов, — сказал Михаил Георгиевич.
      — Пожалуйста, — несколько поспешно ответил я. Таня перестала возиться с колбами и села на стул рядом со мной.
      — Между вами, Петр Петрович, и директором перед его смертью не случилось ссоры? — спросил следователь. Оставалось только удивляться, как быстро работает наше институтское «информбюро».
      — Мы спорили, а не ссорились. Это не одно и то же.
      — Спасибо, что разъяснили. Можно узнать, по какому поводу возник спор?
      — Из-за разных взглядов на проблему. — Извините, нельзя ли поподробнее? Круглолицый подался вперед, повел маленьким носиком, будто к чему-то принюхивался. Я почувствовал, как во мне растет непонятное раздражение, пробивается даже сквозь скорбь. — Вы что же, подозреваете меня? — Пока мы никого не подозреваем, — сказал Шутько и напомнил: — Вы обещали отвечать на вопросы, а не задавать свои. — Но вы напрасно теряете время. — А это уже наше дело, — сказал круглолицый. У него оказался высокий, похожий на женский, голос. — Пожалуйста, расскажите, о чем вы спорили, так сказать, осветите проблему.
      Его вопрос вызвал у меня глухое бешенство. Как я смогу «осветить проблему» для этих двоих? Понадобится, как минимум, несколько часов. И что они поймут?
      Все же я начал рассказывать. Минут десять они слушали, не перебивая, затем круглолицый заметил:
      — Можете, м-м, так сказать, опустить вводную часть, мы знаем вообще, чем занимается генная инженерия. В пределах научно- популярных статей, — довольно миролюбиво проговорил он.
      — Олег Ильич по образованию биолог, — пояснил Шутько.
      Я нарочно сократил свой рассказ до минимума, оставив несколько фраз.
      — Спасибо, — поблагодарил меня Михаил Георгиевич и взглянул на своего товарища. Олег Ильич едва заметно кивнул и сказал мне:
      — Мы, верно, м-м, еще побеспокоим вас. Не откажетесь кое- что уточнить?
      — Спрашивайте сейчас. — Рановато, — раздумчиво протянул Олег Ильич, поднимаясь. — До свидания, — сказал Михаил Георгиевич, направляясь к двери вслед за ним и одергивая пальто.
      — Михаил Георгиевич! — шагнула к следователю Татьяна. Ее шея была вытянута и напряжена, отчего казалась удлиненной. Следователь обернулся к ней и по выражению ее лица понял невысказанный вопрос. Не ожидая, пока она его выскажет, ответил:
      — На несчастный случай мало похоже…

      Мы возвращались с кладбища в институтских автобусах. Отзвучали прощальные речи, торжественные фразы, печальные слова друг другу. Теперь каждый ушел в себя, избегая слов. Где-то вилась, сквозила, объединяя всех, тревожная мысль: как будет после него, без него? Впереди меня сидели Александр Игоревич со своей женой — она тоже работала в нашем институте. Сбоку от меня — Евгений Степанович. Когда я поворачивал голову, наши взгляды иногда встречались. В директорской машине уехала с кладбища вдова Виктора Сергеевича. Ее сопровождали дочь, зять и невестка.
      За Евгением Степановичем сидел вспотевший Владимир Лукьянович Кулеба, еще один заместитель директора — по хозяйственной части. Все в институте знали, что академик его не любил, — терпел как умелого хозяйственника и снабженца, который расшибется, но достанет нужную вещь. Виктор Сергеевич умел направить хватательные рефлексы таких людишек в полезное для института русло.
      В эти дни Кулеба суетился и хлопотал больше остальных. Вначале я заподозрил его в притворстве, но вовремя вспомнил, что вся организация похорон выпала на его долю. Глядя на его усталое, потное, некрасивое лицо, я упрекал себя в предвзятости. И все же преодолеть инстинктивную неприязнь не мог.
      Когда я смотрел на Александра Игоревича или Евгения Степановича, то невольно вспоминал, что они с юности учились и работали вместе с Виктором Сергеевичем, знали и мощь его гения, и силу его обаяния, секреты того, что называют «организаторскими способностями». Кто из них заменит покойного на посту директора? Или пришлют нового? Но кого?
      И еще я думал, как никчемно и жалко в день похорон Слепцова звучат расхожие фразы, придуманные для чьего-то успокоения и умиротворения. Одна гласит, что смерть всех уравнивает, другая — что незаменимых людей нет. Ложь. Разве кто-то заменит Леонардо да Винчи, Ломоносова, Пастера, Лермонтова? Какие ничем не заполненные бреши, пустоты остались в рядах человечества! Продолжай жить эти гении — сколько в нашем общем арсенале добавилось бы и открытий и поэзии. Возможно, не было бы сегодня проблемы рака и наследственных болезней. Может быть, уже шумели бы города в океанских глубинах и космической дали.
      Кто — не на директорском, а на общечеловеческом посту — заменит Слепцова? Какие идеи и открытия унес он с собой навсегда? Что успел передать этим двум самым близким своим ученикам?
      Таня ехала в другом автобусе. Выйдя у института, я прождал ее минут десять. Она замерзла, прятала лицо в воротник, возвышалась шапочка с помпоном, он раскачивался, как султан на похоронной лошади, из зарослей воротника жалобно блестели замерзшие глаза.
      Я подошел к ней, мы пошли рядом молча до троллейбусной остановки — по утоптанной дорожке, по которой совсем недавно шел с нами он.
      В троллейбусе, как обычно, было тесно. Нас прижали. Мы смотрели друг другу в глаза. Впервые за все время нашего знакомства не надо было прятаться за словами. Я не чувствовал никакой робости, а ведь раньше мне ни за что не удавалось ее преодолеть. С Олей или с Верой я с самого начала вел себя свободно, раскованно, а как только оставался наедине с Таней, появлялась необъяснимая робость: иногда с отчаяния я пытался преодолеть ее развязностью. Но Таня только отстраненно приподнимала брови и спрашивала: «Что это с вами сегодня, Петр Петрович?» — и невидимые путы снова смыкались.
      Но вот что-то разорвало их, и, как мне казалось, навсегда. Это не было чудом. Я догадывался, что помогло. Мы тряслись вместе со всеми в троллейбусе — несчастные, осиротевшие горемыки — и знали, что роднее нас нет никого во всем этом городе. Я готов был защитить ее от всех бед, даже ценой собственной жизни, и был уверен — она это знает.
      Подал руку, помогая ей сойти с троллейбуса. Она оперлась на нее тяжело, всем телом, шепнула:
      — Извини, устала.
      Она сказала «извини», а не «извините», и это было как бы еще одним свидетельством того, что с нами произошло. Мокрый снег летел в лицо, и я злился на мокрый снег, потому что он сейчас был некстати.
      На знакомом перекрестке Таня остановилась, как останавливалась всегда. Здесь пролегала невидимая граница, дальше которой она не разрешала себя провожать. На этот раз я заупрямился, стиснул ее маленькую шершавую руку, похожую на настороженного зверька.
      — Провожу тебя до дома.
      — Нет. До дома — до подъезда — до квартиры — через порог, — скороговоркой произнесла она. — Сам виноват, рассказывал о прежних знакомых, спаивавших тебя семейным чаем с вареньем. А у меня этого не будет.
      — Обязуюсь чаю в рот не брать. В твоем доме, — поспешно уточнил я.
      — Нет, иди. Когда-нибудь в другой раз. И, привстав на цыпочки, ткнулась холодным носом и губами в мою щеку. Отшатнувшись, махнула рукой, быстро пошла по улице. Ветер швырял мне в лицо белые хлопья, быстро заштриховывал и залеплял ее фигурку с помпоном, превращая в снегурочку, и теперь уже у меня появилось предчувствие беды. Но я, расчетливый логик, как мне казалось, не верил ни в какие предчувствия. Я прогонял их от себя, думал о другом: «Почему она так упрямо не разрешает подойти к своему дому? Что скрыто за этим?» В ее объяснение не верилось…
 

* * *

      Придя на работу, я встретил дядю Васю. Худущий, скособоченный, с ввалившимися небритыми щеками. Из засаленного ворота рубашки выступал большой кадык.
      Дядя Вася поманил меня узловатым пальцем в дальний угол.
      — Не было меня на работе все эти дни, — опустив голову, проговорил дядя Вася. — А у нас тут вот какие дела… — Он завздыхал и высморкался в чистый — с вышивкой — носовой платок.
      Я подумал: «Кто-то его любит? Подружка? Жена? А может быть, у него есть дочь? Что мне известно об этом человеке?»