Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Час испытаний

ModernLib.Net / Военная проза / Ростовцев Эдуард / Час испытаний - Чтение (стр. 1)
Автор: Ростовцев Эдуард
Жанр: Военная проза

 

 


Эдуард Ростовцев

Час испытаний

В этом городе у моря я был впервые. Раньше я знал о этом только понаслышке — в основном от приятелей, ежегодно проводивших свой отпуск на побережье. Приятели хвалили городские пляжи и большой тенистый парк, рассказывали и прогулках на катерах и экскурсиях в Старые каменоломни. Но я приехал в город перед Октябрьскими праздниками, когда пляжи уже закрыты, деревья в парке сбрасывали листья, прогулочные катера стояли на ремонте. Однако это не огорчало меня. Целые дни я проводил в местной библиотеке, подбирая материал для моей работы о южнорусском диалекте. И только в воскресенье решил осмотреть город.

Широкие улицы принаряжались к празднику. Осеннее солнце поднималось над притихшим с вечера морем. Стоя у парапета Приморского бульвара, можно было видеть, как внизу у причалов грузовые краны, словно гигантские цапли, клевали трюмы судов. Из порта вверх по Баркасному спуску ползли вереницы тяжелых грузовиков.

Мое внимание привлекло объявление об открывшейся выставке работ местных художников и скульпторов.

Уже давно я убедился в том, что знакомство с городом следует начинать с осмотра картинной галереи, если таковая имеется. Никто лучше художников не расскажет о достопримечательностях родного города. Самый добросовестный гид не сумеет передать и сотой доли того, что скажут яркие полотна, бесхитростные зарисовки с натуры, тяжеловесные скульптурные портреты…

Выставка размещалась в небольшом опрятном домике на одной из улиц, круто спускавшихся к морю. Дом стоял у обрыва. Через раскрытое окно было видно, как внизу двое парней спускали на воду спортивную яхту с парусной мачтой…

В пяти небольших комнатах было около двухсот картин и только одна скульптура: стоящая в полный рост девушка с протянутой вперед рукой. Вначале я лишь мельком взглянул на мраморную девушку и подошел к большой картине, изображавшей бой партизан с карателями в Старых каменоломнях. Картина мне не понравилась — слишком уж одинаковым, а потому неестественным было выражение ожесточенной решимости на лицах партизан, слишком испуганны и растерянны были эсэсовцы в парадных мундирах. Я вернулся к девушке. Композиция скульптуры показалась мне необычной и, на первый взгляд, не совсем понятной. Девушка была как бы прижата к бесформенной мраморной глыбе: она не выступала, не вырывалась из камня, а была придавлена к нему. Запрокинутая голова с маленьким ртом, жадно ловящим воздух, отброшенные назад плечи, на которые наваливалась какая-то непомерная тяжесть; круто выгнутая, готовая надломиться спина — все говорило о конце, о последнем мгновении жизни. И только рука, слабеющая, полусогнутая в локте, обреченная через секунд упасть, была устремлена к раскрытому окну, к сверкающему за ним морю. То не был призыв о помощи, не был жест отчаяния — рука приказывала…

Напротив скульптуры возле окна на единственном в этой комнате стуле сидел пожилой моряк с косматыми, сдвинутые к переносице бровями. Он внимательно, словно отыскивая какую-то погрешность, рассматривал мраморную девушку. На меня он не обратил внимания. И только когда я случайно закрыл от него скульптуру, моряк сердито засопел. Я отошел в сторону и принялся разглядывать серию карандашных зарисовок.

Громко разговаривая, пересмеиваясь, в комнату ввалилась группа подростков — ребят и девушек. Экскурсовод безуспешно пытался сосредоточить их внимание на каком-то пейзаже.

И вдруг оживленный гул голосов смолк. В комнате стало так тихо, что было слышно, как внизу под окном лениво шуршит прибрежной галькой море. Я оглянулся. Молодые люди тесным полукругом обступили мраморную девушку. Прошла минута, другая, а ребята стояли у скульптуры притихшие, серьезные, как-то сразу повзрослевшие.

— Это она, — словно боясь вспугнуть наступившую тишину, тихо сказала длинноногая девчонка.

Никто ей не ответил.

Из комнаты ребята выходили молча, осторожно ступая по навощенному паркету.

Я вернулся к скульптуре и долго смотрел на девушку, на бесформенную глыбу камня, которая своими уродливыми выступами, как щупальцами, обхватывала, сжимала, втягивала в себя стройное, гнущееся тело, и думал о том, что могучая глыба не властна над простертой вперед слабеющей рукой.

Моряк с косматыми бровями по-прежнему сидел возле окна. Я подошел к нему и, немного помедлив, спросил о девушке. Моряк не ответил. Рискуя показаться навязчивым, я назвал себя и снова попросил его рассказать, как погибла девушка. На этот раз он удостоил меня взглядом, но прошло еще несколько долгих и неловких для меня минут, пока я, наконец, услышал его низкий, слегка приглушенный голос.

— Вы литератор? — спросил он.

— Да.

— Конечно, приезжий.

Я кивнул головой, хотя это последнее обстоятельство было для него очевидным. Он встал и подошел к раскрытому окну.

— Вы хотите знать, как она погибла? — глядя куда-то в осеннее обманчиво-спокойное море, спросил он. И тут же, предупреждая меня, быстро возразил: — Вы мало что пойме те из рассказа о ее смерти. Ведь смерть сама по себе ничего не объясняет. — Он повернулся и внимательно посмотрел на меня из-под косматых седых бровей. — Я вам расскажу о ее жизни…

Часть первая. «А БЫЛО ТАК…»

Когда в 1940 году Галка Ортынская поступила на вокальное отделение музыкального училища, ребята со Второй Якорной улицы недоуменно пожали плечами, а Сашка Болбат — моторист рейдового буксира «Альбатрос» — сказал, что Галка сошла с ума. Никто не спорил — у нее был хороший голос. Когда она приходила на Западный мол, портовые мальчишки просили ее спеть одну из полузабытых матросских песен, которых гак много знала Галка. Она как-то удивительно тонко умела передать ту скупую тоску, что рождалась в далеких морях у людей, надолго оторванных от родной земли, то мужество, что спорило с ревом штормовых волн, ту бесшабашную удаль, что будила теплые ночи уснувших портов.

Кода она пела, рыбаки на траулерах, ошвартованных близ Западного мола, и грузчики на 17-й пристани умолкали, слушая песню. Молодые штурманы промысловых судов с интересом разглядывали в бинокли стройную загорелую девушку, беспечно восседавшую на молу в почтительном окружении портовых сорванцов.

— Это внучка Семена Петровича, — говорили им, и штурманы поспешно опускали свои «цейсы», потому что не было на побережье моряка, который не знал бы и, говоря откровенно, не побаивался бы Галкиного деда.

Двадцать лет Семен Петрович бессменно пребывал в должности капитана большого торгового порта. Честный и прямо-Душный, он отличался некоторой грубоватостью, свойственной морякам старой закалки. Но если крепкое слово, сказанное к месту, не обижало моряков, то кое-кто в управлении пароходства не раз упрекал Семена Петровича в старорежимных ухватках. А однажды эти упреки переросли в обвинение. И тогда Семену Петровичу вспомнили и его дворянское происхождение, и его службу в царском флоте, и даже его нашумевшую в свое время женитьбу на итальянской актрисе. Только вмешательство самого наркома, знавшего Семена Петровича еще по Цусимскому походу, положило конец так называемому «делу Ортынского». Но обида не прошла бесследно для старого моряка. Он начал сдавать, а тут еще простудился и заболел воспалением легких. Умер он в самый разгар летней навигации 1939 года. Смерть деда была первым горем в Галкиной жизни. Она любила его. Только с ним считалась, только его слушалась. Галка не знала матери, а отец… С отцом у нее были какие-то неустановившиеся отношения. Виделись они редко. Алексей Семенович командовал большим грузовым теплоходом, ходившим в далекие рейсы. Два-три раза в году он ненадолго появлялся дома. Высокий, черноволосый, в отлично сшитом костюме, отец разительно отличался от коренастого белобрысого деда, носившего всегда простой темно-синий китель. От отца пахло одеколоном и душистым табаком. Он привозил Галке необыкновенные говорящие куклы с раскосыми глазами. Но куклам Галка предпочитала макеты парусников, что стояли в кабинете деда. Ей нелегко было угодить. Девчонкой все свободное время она проводила в порту: разгуливала по пристаням, где ее знали все от сторожей до капитанов пассажирских теплоходов; взбегала по шатким сходням на буксиры, где ее появлению всегда были рады; каталась на служебных катерах; загорала на бетоне Западного мола — привилегия, дарованная только мальчишкам со Второй Якорной улицы.

Ее любили за общительный характер, за смелость, с которой приходилось считаться даже высокомерным юнгам, за то, что она чуть ли не с пеленок знала все типы судов. И нетрудно было понять, почему ее поступление в музыкальное училище вызвало в порту удивление. Вместе с тем нельзя было согласиться и с Сашкой Болбатом, который утверждал, что Галка сошла с ума. Сашкино мнение было слишком субъективным. Дело в том, что среди многочисленных достоинств и недостатков Галки Ортынской следовало отметить ее привлекательность. Она не была так красива, как ее отец. Отцовского в ней было немного: только черные густые волосы да матово-нежный цвет ища. А вот глаза у нее были дедовские — серые, с искорками. Такие глаза не часто встретишь. Они обладали удивительным свойством менять свои оттенки. И всегда в них метались искорки: лукавые, насмешливые, сердитые — в зависимости от настроения. Когда-то из-за таких глаз итальянская актриса Валерия Репетти бросила сцену и навсегда осталась в чужеземном городе, где говорили на таком трудном языке…

Когда Галка объявила дома о своем решении, а заодно о том, что она уже зачислена в музыкальное училище, Алексей Семенович откупорил бутылку вина и выпил с дочерью за успех. Но через неделю, уходя в рейс, он сказал Галке:

— В молодости твоя бабушка тоже была актрисой. Она оставила сцену не потому, что на этом настаивал дед, а потому, что не обладала большим талантом. Искусство не терпит посредственности. И она вовремя поняла это.

В глазах дочери вспыхнули сердитые искорки.

— Не всем же быть капитанами, — с вызовом бросила она. — Нужны и матросы.

— Это хорошо, что ты не переоцениваешь своих способностей, — невесело усмехнулся отец. — Верно и то, что в искусстве должны быть свои матросы. Только я думал…

Он не сказал, что думал, а Галка не стала спрашивать — ее самолюбие было уязвлено.

После этого разговора Галка ходила хмурая, как море перед штормом. Бабушка — Валерия Александровна — вздыхала и жаловалась соседкам на тяжелый характер внучки.

Однако дело было не в плохом Галкином характере. В то лето, когда она окончила школу, противоречивые чувства боролись в ней. Она любила море. Не ту лазурную зеркальную гладь, что манила к себе приезжих курортников, а ту неудержимую стихию, что в штормы с ревом обрушивалась на молы, яростно билась у скал Корабельного поселка, рвала якорные цепи океанских лайнеров. Девчонкой она с тайной завистью провожала уходящие в море суда. Какими хрупкими казались рыбачьи баркасы, ныряющие в провалы водяных холмов; каким мужеством обладали те, кто вел эти суденышки навстречу волнам и ветру. Подростком она сама не раз ходила с рыбаками на лов кефали. Умела обращаться с парусом и рулем, ловко гребла и никогда не укачивалась. Бывало, волна сбивала ее с ног; приходилось ей глотать и горько-соленую воду. Но она не боялась моря, и море дружило с ней…

Однако с некоторых пор Галка видела сны, в которых не было ни парусов, ни моря. Притихший многоликий зал, дружный взлет смычков и яркий наряд Карменситы все чаще и чаще снились ей.

Оперу она полюбила сразу, с того первого раза, когда однажды пошла с бабушкой на «Русалку». Не бессмертная музыка Даргомыжского, не прекрасный бас приезжего заслуженного артиста, исполнявшего партию Мельника, поразили в тот вечер Галку. «Русалку» она еще до этого слушала по радио, а басовые партии вообще не любила и только, в виде исключения, признавала шаляпинские грамзаписи. В тот вечер Галку пленило удивительное единение музыки и драматического содержания оперы. Было ли то высокое актерское мастерство исполнителей, или сама музыка органически сливалась с каждой фразой либретто, но девушка забыла о том, что артисты поют. Музыка была неотделима от действия, звучала в каждом слове

Очарованная, девушка впервые увидела, как надо петь. Не услышала, а именно увидела…

Она стала завсегдатаем городского театра. Если днем ее по-прежнему тянуло к морю, к хорошо знакомым пристаням, на бетон Западного мола, то вечерами ее влекло к торжественному, красивому зданию театра, к огням рампы, к музыке. Как раньше морякам, теперь она завидовала артистам. Они казались какими-то особенными людьми. Им было дано завидное счастье рассказывать со сцены о больших чувствах и прекрасных мечтах…

В то лето, когда надо было решать — море или театр, Галка часто вспоминала дедушку: ей не хватало его совета. С отцом она не была откровенна. Бабушка ратовала бы за все, что угодно, даже за театр, о закулисной жизни которого у нее сохранились далеко не восторженные воспоминания, но только не за море, к которому она всегда ревновала мужа и сына. Галкины друзья со Второй Якорной улицы были детьми моря, и уже сама постановка вопроса «или — или?» оскорбила бы их лучшие чувства.

Впоследствии сама Галка не могла толком объяснить, почему она предпочла музыкальное училище мореходному. Бабушке она сказала:

— Когда я услышала Давыдову в «Кармен», то подумала, что я бездарность. Чтобы окончательно убедиться в этом, я пошла в музыкальное училище. Как ни странно, меня приняли.

Сашке Болбату она сказала:

— Некоторые и в море мелко плавают. А я попытаюсь на суше найти глубину.

Сашка, который был мотористом портового буксира, понял это как намек по его адресу и обиделся.

Осенью, когда вернулся отец, она сказала ему:

— Если я не сдам сольфеджио на пять, то уйду в кораблестроительный и никогда больше не буду петь. Даже дома.

Уроки сольфеджио были для Галки настоящей пыткой. Она не переносила эти бессмысленные «до», «ре», «ми», «соль», которые ей часами приходилось тянуть до изнеможения. К тому же преподаватель сольфеджио — Альберт Иванович Логунов раздражал ее. Он был такой же нудный, как его предмет. Трудно было поверить, что этот суетливый, вечно брюзжащий чело век возглавлял городской театр. Но Логунов был не только директором театра. Он являлся неизменным и, пожалуй, самым неумолимым членом экзаменационной комиссии. И Галка, скрипя зубами, тянула по вечерам «ми», «ля», «до», «си»… В ту зиму она узнала, как трудно быть упрямой с самой собой.

…И снова отец уходил в рейс. Накануне у Ортынских собрались гости, среди которых была молодая, нарядно одетая женщина с рыжеватыми волосами.

— Нина, — запросто представилась она Галке.

Нине было не больше двадцати пяти лет, но с Алексеем Семеновичем и его друзьями она веля себя как равная: многим из них говорила «ты», называла по имени. Галке она не понравилась: не понравились ее громкий, деланный смех, развинченная походка, чересчур открытое платье и свободный, даже несколько развязный тон, которым молодая женщина разговаривала с Алексеем Семеновичем. Галке было обидно, что отец не замечал этого и весь вечер не сводил с Нины глаз.

Во время ужина, когда содержимое стоящих на столе бутылок уменьшилось наполовину, Нина подсела к Галке и обняла ее.

— Надеюсь, мы станем друзьями. Я тоже певица. Галка вежливо, но решительно отстранилась.

— Где вы поете? — спросила она Нину.

— На эстраде.

— А точнее — в ресторане «Прибой», — буркнул сидящий напротив старший помощник Алексея Семеновича Шахов.

— Что ты хочешь этим сказать? — вспыхнула Нина.

— То, что уже сказал, — отрезал Шахов.

Алексей Семенович покраснел, заерзал на стуле. Галке стало неловко за него.

— Разве важно, где кто работает? — вступилась она за Нину, чтобы прекратить неприятный для отца разговор.

Шахов усмехнулся и, прищурясь, посмотрел на Галку.

— Как сказал поэт: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны»…

— Почти остроумно, — Галка громыхнула стулом и встала.

Она ушла к себе в комнату и уткнулась в книгу. Вскоре к ней заглянул Леонид Борисович Гордеев — давнишний приятель отца.

— Я тебе не помешаю? Там собираются танцевать, а меня это занятие не прельщает.

— Заходите, дядя Леня, — пригласила Галка и, заметив, что он гасит свою трубку, сказала: — Да вы курите. Окно открыто.

Гордеев сел и принялся сосредоточенно раскуривать трубку.

— Нехорошо получилось, — наконец сказал он. — Нехорошо. Шахов выпил лишнее.

Он посмотрел на Галку из-под густых косматых бровей, ожидая, что та скажет. Но Галка молчала.

— Послушай, Галина, сколько тебе лет?

Он отлично знал, сколько ей лет, но спросил для того, чтобы как-то начать разговор, ради которого — и девушка чувствовала это — зашел к ней.

— Восемнадцать.

— Это уже много, — подхватил он. — Это значит, что ты уже взрослая. Поэтому я буду говорить с тобой как со взрослой. Видишь ли, мы дружим с твоим отцом много лет, и эта дружба дает мне право…

— Зачем так длинно, дядя Леня, — нетерпеливо перебила его Галка. — Давайте по существу.

— По существу так по существу, — согласился Леонид Борисович. — Речь пойдет о твоем отце…

— …и о Нине? — снова перебила его Галка.

Косматые брови Гордеева сошлись на переносице.

— Может, ты помолчишь немного?

— Но речь все-таки пойдет о ней? — не унималась Галка.

— О ней.

— Она мне не нравится.

— Но дело в том, что она нравится твоему отцу.

— Он собирается на ней жениться? — в упор спросила Галка.

Леонид Борисович несколько смутился.

— Не знаю. Он не говорил со мной так определенно.

— Тогда поговорите с ним вы. Скажите, чтобы он не делал этого. Нет, нет, я все понимаю. Я даже хочу, чтобы он женился. Но только не на Нине. И не потому, что она поет в ресторане, а потому, что отец лучше, понимаете, в тысячу раз лучше ее! Вы тоже так думаете — я знаю. И Шахов так думает. Все так думают! Прошу, поговорите с ним. Поговорите как секретарь партийного комитета. Он вас послушает.

Гордеев невесело усмехнулся.

— Во-первых, твой отец беспартийный, а во-вторых, партком такими делами не занимается. Все это не так просто, Галя. Не так просто, как тебе кажется. Но в чем-то ты права. Обещаю, когда Алексей вернется из рейса, я поговорю с ним…

Но разговор не состоялся — капитан Ортынский не вернулся из рейса…

Теплоход, которым он командовал, ушел в море 21 июня 1941 года. А на рассвете следующего дня Галка проснулась от страшного грохота…

Стены дрожали. Что-то со звоном упало на пол. В раскрытое окно ворвалось душное облако известковой пыли. В комнате рядом испуганно вскрикнула бабушка.

Галка вскочила с кровати и сразу же порезала ногу о битое стекло. Новый взрыв потряс весь дом. Тревожно завыли сирены в порту. И снова, на этот раз уже где-то внизу, в районе грузовых пристаней, один за другим ударили четыре тяжелых взрыва.

На улице кто-то истошно кричал: «Дети! Там остались дети!» Этот крик, подстегнул Галку. Бабушкины мольбы не удержали ее. Натягивая на бегу платье, она выскочила на улицу. Густой черный дым и ржавая кирпичная пыль, еще не осевшая после взрыва, закрыли утреннее небо. Из ворот соседнего дома выбегали испуганные полуодетые люди. Им навстречу спешили курсанты мореходного училища. Вместе с курсантами Галка вбежала во двор. Трехэтажный жилой дом был расколот сверху донизу. Весь угол и часть стены фасада рухнули бесформенной грудой, открыв изуродованные комнаты, лестницы, коридоры. В одной из таких разрубленных комнат второго этажа у самого края обвала стояла большая никелированная кровать. Постель на ней была разобрана, подушка еще хранила вмятину от головы спящего человека, но самого человека не было. Вместо него на кровати, круто выгнув спину, в оцепенении застыла кошка. Дикими остекленевшими глазами она смотрела в провал — туда, где еще несколько мгновений назад была обжитая комната и куда вместе с потолком, стенами, полом был сметен ее хозяин.

Война!

Галка не помнила, как у нее очутился лом и как вместе с курсантами она качала разбирать обвалившиеся стены. Из хаоса битого кирпича, балок, рваного железа и обломков дерева, бывшего недавно дверьми, мебелью, оконными рамами, извлекали людей. Большинству из них помощь уже была не нужна…

Галка работала в каком-то забытьи: без отдыха, не разгибаясь.

Только к девяти утра, когда последняя санитарная машина, пронзительно сигналя, выехала со двора, Галка в изнеможении опустилась на какую-то плиту.

Здесь ее и нашла перепуганная Валерия Александровна. Упреки бабушки Галка выслушала молча, даже не пытаясь оправдываться. Так же молча и послушно пошла домой. А вечером к Ортынским пришел Леонид Борисович Гордеев. Он был уже в форме старшего батальонного комиссара. По тому, как секретарь парткома с трудом улыбнулся бабушке, как хмуро нависли над глазами его косматые брови, как, забыв спросить разрешения, закурил он свою короткую трубку, Галка поняла, что в их дом пришла беда.

Она позвала Гордеева в свою комнату и, плотно затворив за собой дверь, спросила прямо:

— Отец?..

Леонид Борисович обнял ее за плечи.

— Будь мужественна…

Словно чья-то рука больно, до крика сжала сердце. Но Галка не заплакала. Она только пристально посмотрела на небольшой портрет, висевший на стене. Художнице, писавшей его, удалось почти с фотографической точностью передать правильные черты лица, веселые темно-карие глаза, крепкую загорелую шею, картинно-небрежно распахнутый ворот белоснежной рубашки… И все же художница что-то упустила из виду. То ли линии подбородка — упрямые у отца — на портрете были смягчены, то ли слишком была подчеркнута внешняя франтоватость, то ли чересчур весело глядели обычно внимательные, все подмечающие глаза. Возможно, женщина видела отца таким, каким она его написала — еще молодым, красивым, элегантным моряком. Но таким ли был отец на самом деле? Не за красоту доверили ему один из лучших теплоходов пароходства, не за элегантность любила его команда, а молодость не помешала ему стать опытным капитаном…

Галка поймала себя на том, что она сейчас впервые подумала об этом. А раньше? Не глазами ли той художницы смотрела она на отца?

Не отрываясь от портрета, Галка жадно слушала Гордеева.

— …он знал, что началась война, и уже лег на обратный курс, когда у него на траверсе всплыла вражеская подводная лодка. Безоружный теплоход был великолепным призом для фашистов. Алексей понял это и приказал открыть кингстоны. Вот последняя радиограмма с теплохода.

Леонид Борисович протянул Галке сложенную вчетверо бумажку:

«…Машинное отделение затоплено. Ни груз, ни судно не достанутся врагу. Подлодка расстреливает людей в шлюпках. Прощайте, товарищи. Капитан Ортынский».

Буквы прыгали перед глазами.

— Бабушке… не нужно, — с трудом сказала она.


Для нее война началась сразу, рухнувшим домом, последней радиограммой отца. Сразу и пришло решение.

На следующее утро Галка пошла в военкомат. Она не помнила, как ей тогда удалось пробраться к военкому и что она говорила ему Уже на улице, развернув бумажку, которую ей вручили, она прочла, что Галина Алексеевна Ортынская направляется на курсы медицинских сестер. В другое бы время Галка возмутилась. Ее — в медсестры? Но минувший день заставил по-иному взглянуть на многие вещи. Этот первый день войны принес с собой новые понятия, среди которых было неумолимое — «так нужно». В этих двух словах в то время заключалось больше смысла, чем во многих пространных поучениях, какие впоследствии приходилось выслушивать Галке.

Как-то сразу отошли, стали чужими театр, музыкальное училище, пляжи — все, чем она жила последний год…

Галка уже занималась на ускоренных курсах медицинских сестер, когда однажды на Приморском бульваре столкнулась со своим бывшим преподавателем сольфеджио Альбертом Ивановичем Логуновым. Директор театра был в необычном для него полувоенном костюме. Он сразу узнал Галку и вцепился в рукав ее гимнастерки.

— Галина Алексеевна, вы ли? Настоящий солдат. Это ужасно. Мобилизовать девушек! Что делается, что делается. У меня просто голова идет кругом. Вы знаете, пал Смоленск.

Галке было неприятно слушать этот испуганный шепот, но вместе с тем ей было жалко Логунова. Несмотря на свой полувоенный костюм, который, по мнению Галки, сам по себе уже обязывал к чему-то, Логунов казался растерянным.

— Мне поручили сформировать концертную бригаду для обслуживания воинских частей. Только подумайте: классическую музыку — в казармы! Ну, кому это надо?

Галка согласилась с тем, что сейчас не до музыки. Она хотела еще добавить, что всех театральных работников, не исключая директоров, следует призвать в армию, однако вовремя сдержалась.

Неожиданно Логунов предложил ей поступить в концертную бригаду.

— Нужны эти бригады или нет — не нам решать, — торопливо убеждал он. — Но пока что вам будет неплохо — лучше, чем в каком-то госпитале. А то ведь, упаси бог, вас еще в действующую армию отправят. Все может быть. Я вам помогу. У меня есть кое-какие связи. Нет, нет, вам эго ничего не будет стоить!

Логунову повезло, что в это время Галку окликнул какой-то моряк. Появление моряка заставило Логунова поспешно откланяться. Галка была так возмущена, что не сразу узнала подошедшего к ней Сашку Болбата.

— С кем это ты разговаривала? — поздоровавшись, спросил Сашка.

— С одним гадом, — нахмурилась Галка.

Сашка недоуменно посмотрел на нее.

— Почему же ты раньше мне не сказала? Я бы за тебя окончил этот разговор.

— Не стоило связываться. Лучше расскажи о себе. Где ты сейчас?

— Не видишь, что ли! — Сашка не без гордости щелкнул по своей бескозырке.

— «Военно-Морской Флот», — прочла на ленточке Галка. — Здорово!

— Если интересуешься — запиши номер полевой почты, — будто между прочим сказал Сашка.

Галка записала. У нее был еще час свободного времени, и они прошлись по бульвару.


Фронт приближался к городу. В те редкие ночи, когда не было воздушных налетов, жители окраин слышали нарастающий гул канонады. С каждой ночью гул усиливался, подступая все ближе и ближе к Корабельному поселку. А однажды его услышали днем на Приморском бульваре.

Из порта по Второй Якорной и от вокзала по Садовой улицам в направлении Западного предместья непрерывным потоком шли войска, машины, обозы, отряды женщин и подростков с лопатами и кирками на плечах.

Но в один из дней движение войск по Садовой прекратилось. Вокзальная площадь и прилегающие к ней улицы, — в последние недели до отказа забитые орудийными упряжками, повозками, походными кухнями, — неожиданно опустели: немецкие танки, прорвавшись северо-восточнее города, перерезали железную дорогу.

Теперь войска шли только по Второй Якорной улице из порта. Но уже от Приморского бульвара немногочисленные колонны красноармейцев растекались по трем направлениям: на запад, север и восток. Теперь только море связывало город со страной: морем шли подкрепления; морем эвакуировали раненых, детей и женщин; с моря по наступающему врагу вели огонь корабли флота.

Ценою жизней десятков тысяч своих солдат фашистам удалось прорваться к городским окраинам. Но здесь их остановили, а в иных местах даже отбросили назад бригады морской пехоты.

На Турецком кургане, в Корабельном поселке и Западном предместье советские моряки стояли насмерть. Гитлеровское командование бросало на штурм все новые и новые дивизии. Части, побывавшие в боях с моряками, не отводили в тыл на переформирование — некого было отводить. Но и в батальонах, оборонявших город, с каждым днем становилось все меньше бойцов. Армады «юнкерсов» день и ночь висели над морем, обрушиваясь на суда, идущие к осажденному городу.

Уже давно под госпитали были отведены все уцелевшие здания школ, клубов, гостиниц. Теперь раненых размещали в опустевших магазинах, большие окна которых были наглухо заложены мешками с песком.

Галка работала в госпитале вначале санитаркой, а потом медсестрой. Ежедневно по 16—17 часов — в палатах, где на узких, тесно наставленных кроватях метались в бреду тяжелораненые; в перевязочных, где все было пропитано удушливым запахом крови и лекарств; в операционных, где врачи с серыми от усталости лицами стоя засыпали на те несколько минут, за которые со столов снимали забинтованных, притихших людей, а на их место укладывали других — в окровавленных солдатских гимнастерках, в полосатых сине-белых тельняшках.

Порой ей казалось, что не месяцы, а годы отделяют ее от той самоуверенной и по-мальчишески упрямой девицы, какой она была еще совсем недавно. Галка изменилась даже внешне: похудела, коротко остригла волосы; ее лицо, всегда смуглое от загара, теперь побледнело; от постоянных недосыпаний под глазами легли тени. Знакомые узнавали Ортынскую только по необычному переливчатому цвету глаз да по стройной, подтянутой фигуре: в высоко подрубленной гимнастерке, охваченной широким офицерским ремнем и начищенных до блеска сапогах.

Был особенно тяжелый день. С утра небо затянуло низкими грязно-серыми тучами, с моря дул пронизывающий холодный ветер, и вздыбленные им волны сердито обрушивались на берег. Заглушая рев штормового моря, со стороны Корабельного поселка катился грохот артиллерийской стрельбы. В госпиталь на Канатной непрерывно прибывали раненые. В приемно-распределительном отделении, куда Галка пошла за бинтами для перевязочной, раненые лежали везде: на топчанах, столах, носилках, на матрацах, расстеленных прямо на полу.

Кто-то хрипло окликнул ее по имени. Галка решила, что ей послышалось, но проходившая мимо сестра «приемника» дернула девушку за рукав и указала на носилки, которые несли два легкораненых матроса.

— Что, певица, своих не признаешь? — с трудом приподнялся на носилках вихрастый старшина второй статьи, в котором Галка узнала Сашку Болбата. Конопатый Сашкин нос заострился, на впалых щеках зловеще разлились синие пятна. Он тяжело дышал. — Опускайте, мальчики, где стоите, — хрипло сказал он товарищам и откинулся на носилки. — Все равно мои пробоины никакая медицина не заделает.

— Рано сворачиваешь паруса, Сашок, — попыталась ободрить его Галка. — Мы еще с тобой за гоночным призом пойдем.

— Кончилась моя гонка…

— Пять штыковых, — тихо сказал Галке сопровождавший Сашку чернявый матрос с забинтованной головой. — Думали, не довезем.

— На возьми, Микола, — Сашка протянул чернявому измятую, выгоревшую на солнце бескозырку. — Ты ее вместо мичманки надень. Этих ленточек фрицы как смерти боятся… Хлопцы… — Болбату трудно было говорить: — Нельзя тех гадов в город пускать… Это наш, матросский, город, и мы в ответе за него…


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16