НЕВЕРОЯТНАЯ ЗАГАДКА

Я поехал к коменданту театра. У дежурной в проходной я узнал, что его зовут Константином Егоровичем.

Постучав в дверь, я вошел в крошечную комнату, где, кроме письменного стола, двух затейливых деревянных кресел (видимо, из театрального реквизита) и вместительного стального ящика на полу, ничего не было. За столом сидел растолстевший лысый румяный человек с сизоватым носом, пил чай с блюдечка, макая в чашку кусок пиленого сахара и откусывая от него. Я сел в кресло, но комендант не обратил на меня внимания. Только покончив с чаем и вытерев синим платком вспотевшую лысину, он бросил на меня взгляд и буркнул:

— Чем могу?..

Когда я рассказал о тяжелом положении скрипичного мастера и о необходимости еще раз поискать портфель красной кожи в несгораемом шкафу, комендант пристально поглядел на меня злыми глазами и выразительно кашлянул. Он, видите ли, не считает нужным открывать просимое помещение (так и отчеканил: «просимое»!). Затем пояснил, что в тот день, тридцатого декабря прошлого года, по своему почину, он, понимаете ли, взял с собой дежурную, делопроизводителя, открыл шкаф своим ключом, и они втроем все вынули из него и осмотрели.

Я объяснил, что старик Золотницкий очень тяжело переживает пропажу и если можно чем-нибудь ему помочь, то необходимо это сделать. Комендант барабанил пальцами по столу, как бы давая понять: «Мели Емеля — твоя неделя!» Но я не обращал на это внимания. Потрясение старика настолько велико, объяснил я, что это может привести к трагическому концу. Ведь и он, Константин Егорович, если бы перенес такой неожиданный удар, мог бы…

— Почему вдруг я? — заволновался мой твердокаменный собеседник, и его подбородок запрыгал от негодования. — Каждый умирает в строго индивидуальном порядке!

— Хорошо, не вы! — согласился я, как бы давая ему выпить валерианку с ландышем.

Он посветлел. Тогда, словно сделавший выпад рапирой фехтовальщик и вызвавший этим ответное движение противника, я привстал и задал ему вопрос в упор:

— А вы не думаете, что шестидесятилетний Золотницкий теперь умрет раньше срока, который ему предназначен? А потом окажется, что портфель засунут где-то в мастерской. И на вас падет персональная ответственность за смерть!

— Хм… дело серьезное…

— Тогда почему же вы не соглашаетесь?

— Потому что я подписал приказ: мастерская впредь до особого распоряжения закрыта, и точка! — И неодолимый комендант ударил ребром ладони по столу, как бы отрубая мне голову. — Приказ есть приказ! И кто вы такой, чтобы допускать вас к обыску мастерской?

Я показал ему редакционное удостоверение и назвал номер телефона Уголовного розыска.

— Не буду звонить… Пусть мне позвонят…

— Прошу извинить, что пришлось вас оторвать от работы. — Я поднялся с кресла. — Будьте любезны, скажите, как мне пройти к директору театра?

Вдруг эта «живая стена», от которой мои слова отскакивали, как горох, вздохнула и с чувством произнесла:

— Что ж, идите и заявите, что я — палач! А я без слез не могу на канареечку смотреть.

«Постой-ка, — подумал я. — А вдруг канарейки твоя страстишка!» И я рассказал, что видел в доме Савватеева не только взрослых канареек, но и малюсеньких птенчиков.

Комендант слушал и преображался: с его лица сползла угрюмость, глаза загорелись, и к концу моего рассказа он сидел не дыша от любопытства. Едва я замолчал, как он стал задавать бесчисленные вопросы и признался, что в его лице я вижу старого любителя канареек. Он, комендант, сам делал деревянные коробочки, устраивал в них гнездо из ваты, иногда из тонкой мочалки с корпией, а другой раз — из моха. Он пускал отобранную пару канареек в коробку. Они приводили гнездо в порядок — и пожалуйте! Через три недели самочка клала пять бледно-зеленых с красно-бурыми пятнышками яичек. Около двух недель она высиживала птенцов, и появлялись голенькие крошки.

— Ах, какая прелесть! — откровенничал комендант, все более и более превращаясь в человека. — Как подрастет молодежь, сейчас всех в клеточку, и повесишь рядом с опытным кенарем. Учись, детка, пой, радуй сердце! — Он махнул рукой, подошел к сверкающему окну и опустил голову. — Душа болит! — промолвил Константин Егорович со скорбью. — Уехал на три дня по делам. Ночью где-то лопнула труба парового отопления. В комнатах стало холодно. Я просил домашних: следите за температурой, будет падать, немедленно включайте электропечь. А они все спали, и мои птицы погибли! — закончил он со слезой в голосе.

Я ему посоветовал завести новых. Он объяснил, что два раза доставал канареек, сажал в коробку с гнездом, а они сидели, как чучела. Я пообещал потолковать с Савватеевым, помочь. И комендант с жаром пожал мне руку. Он открыл свой стальной ящик, достал из него связку ключей, печать и пригласил меня идти за ним… Вскоре я с ним, дежурной и делопроизводителем поднимались по лестнице. Сняв с двери мастерской сургучные печати, комендант предупредил меня, что их целость ежедневно проверялась. И вот я последовательно вынимаю из секретного ящика несгораемого шкафа и с его полок все папки, газеты. Мало того, раскрываю каждую папку, перебираю находящиеся в ней бумаги, вырезки из старых журналов. Комендант сидит, посмеивается, а его сотрудники уверяют, что в декабре они проделывали то же самое. Наконец остается последняя небольшая пачка связанных бечевкой газет. Я поднимаю ее и убеждаюсь, что под ней пусто. Я выдвигаю ящик стоящего в подсобной комнате столика, шарю в нем: ничего!

Комендант смотрит на меня, покачивая головой, потом делает знак своим сотрудникам — и все трое выходят в мастерскую. Они включают верхнюю люстру и все настольные лампы и при ярком свете аккуратно перебирают все, что лежит в ящиках рабочих столов. Снова неудача! Остается стоящий в углу высокий платяной шкаф. Комендант трясет висящие в нем синие халаты, хмыкает себе под нос и хочет закрыть дверцу. Но я останавливаю его, беру наваленные друг на друга на дне шкафа фартуки, встряхиваю их, и… к моим ногам звонко шлепается портфель красной кожи!

Я поднимаю его, пробую открыть — он заперт. Я смотрю на изумленные лица коменданта, его работников и думаю, что, наверное, у меня такая же физиономия.

— Тайны мадридского двора! — наконец изрекает комендант, ощупывая портфель, как слепой…

«Ну хорошо, — рассуждал я, — мастеру вернули нижнюю деку и таблички толщинок „Родины“. А разве не могли, взяв их из портфеля, сфотографировать, а потом подбросить в платяной шкаф? И вот, когда Андрей Яковлевич принимается делать свою „Родину“, появляется сделанный по тому же образцу инструмент. Ведь это так огорошит старика, что, возможно, он не только заболеет, но и распростится с жизнью!

Конечно, любой из подозреваемых мною людей мог вынуть портфель из одного шкафа, а потом сунуть в другой. Но все упиралось в неразрешимый вопрос: как сумел проникнуть вор в мастерскую сквозь запечатанную дверь, минуя сторожа и вахтеров?

Хотя мне особенно не хотелось подозревать скрипача, я все же решил выяснить, где находился Михаил Золотницкий в день тридцатого декабря, в то время, когда с его отцом случилась беда.

ЛЮБА РАЗОБЛАЧАЕТ СЕБЯ

Через день я встретил на Тверском бульваре Любу. Она была в своей беличьей шубке и в похожей на большой пушистый одуванчик шапочке. Мы пошли по бульвару. Покрытые снегом деревья стояли, как яблони в цвету, за ними, как луны, светили фонари. Мы уселись на свободную скамью.

— Вы не представляете себе, — сказала Люба, — что было с Андреем Яковлевичем, когда он открыл свой портфель и вынул из него деку и таблички. Прижал их к груди и вас благодарил. Лев Натанович сказал, что завтра отправит его в санаторий. Большое вам, пребольшое спасибо! — И она поцеловала меня в щеку.

Мое сердце бешено застучало. Я сидел, сжав губы, и плохо понимал, что говорила Люба. Собравшись с мыслями, я тихо спросил, знает ли Савватеев о том, что портфель нашелся, и приезжал ли он к старику?

— Да… Ведь из-за этой пропажи у Георгия Георгиевича остановилась было работа над книгой о «Родине».

— Ну-с, таблички и дека сами по себе не продвинут дело с книгой, — заметил я. — Прежде чем появится на свет сама скрипка в натуре, книга не может выйти. Кстати, я слышал отрывок из этой савватеевской монографии о работе Андрея Яковлевича. По-моему, она будет понятна лишь узкому кругу людей: скрипичным мастерам и скрипачам.

— Скрипачам? Моему Михаилу эти таблички вроде вавилонской клинописи.

— Учился у отца, сам сделал скрипку и не разбирается?

— Вот и сделал такую, что даже поощрительной премии не дали!

— Зато теперь свое возьмет!

— Ну что вы! Я каждый день ему твержу, чтобы вместе с отцом работал. А он: «Я ему покажу, все закачаются!» Но выйдет, как в басне Крылова. Помните, лягушка хотела сравняться в дородстве с волом?

Люба озябла, она поднялась со скамьи и, взяв меня за руку, повела на боковую аллею. Дорожка заледенела. Люба разбежалась и прокатилась по ней, словно на коньках. Она стала рассказывать о том, как в юности знакомилась на катке с мальчиками, и вдруг начала пенять на характер скрипача, на его привередливость — словом, на все то, на что подчас жалуются жены.

Мы вошли в автобус, сели рядом, и она стала рассказывать о Вовке. Голос ее будто помолодел, посыпались забавные, уменьшительные словечки. Казалось, на бульваре была одна женщина, , а здесь, в автобусе, сидит совсем другая.

Когда мы сошли на остановке, я позволил себе заметить:

— Должно быть, между вами и Михаилом Андреевичем пробежала черная кошка?

— Обидел он меня! Вчера утром, за завтраком, устроил сцену ревности. Отелло!

— Отелло не так ревнив, как доверчив. Он — храбрый. Ревность же удел трусов, которые боятся потерять то, что им принадлежит!

— До чего же все рассудительны и разумны, пока их самих не заденет ревность, — усмехнувшись, сказала она. — Вы знаете, к кому Михаил меня приревновал?

— К какому-нибудь музыканту?

— К вам, мой милый!

— Вот тебе и на!

— Очень неприятно, что весь разговор слышал Вовка. Мальчишка впечатлительный, да и хитрюги они. В общем, всё понимают, но по-своему…

Когда мы подошли к дому, Люба попросила не провожать ее до подъезда.

— Я позвоню вам, — пообещала она и быстро убежала.

Январское солнце выкатилось из-за облаков, заулыбалось, заиграло, как младенец после купания. Ошалелые воробьи прыгали, носились кругом и, ероша свои перышки, купались в снегу на подоконниках. Я поглядел сквозь двойные рамы на наш сад и увидел, что покрывший тополя иней переливается, сверкая, точно высокогорный водопад.

Я вспомнил о вчерашней встрече с Любой и постарался отнестись к этой встрече, и прежде всего к себе самому, иронически. Но долго этой роли не выдержал и взялся за трубку телефона — позвонить Любе. Никто не отвечал.

Вечером мне принесли письмо. Я вскрыл его, вынул записочку и прочитал две строчки: «Не сердитесь на меня. Я боюсь встречаться с вами. Люба».

От этого послания на меня повеяло арктическим холодом. И вообще записка звучала очень странно. В конце концов, что особенного произошло, в чем дело? И откуда у неглупой женщины взялся этот жеманный тон начинающей флиртовать дореволюционной гимназистки?

Я решительно подошел к телефону и набрал номер квартиры Золотницких. Мне ответил незнакомый старушечий голос. Я назвал себя и попросил к телефону Любовь Николаевну.

Оказалось, что со мной говорит ее мать.

— Люба утречком улетела к Михаилу Андреевичу в Ленинград, — сообщила она.

— Давно он там находится?

— Да уж дня четыре. Очень торопилась она, на самолет опаздывала. Вчера, на ночь глядя, привезла меня сюда, чтобы я за Вовкой присматривала.

— А когда они вернутся?

— И сказать не могу. Концерты у них.

Нет, какова! Сказала, что «вчера» муж устроил ей из-за меня сцену ревности! Зачем она солгала?

Я сел на кушетку и стал размышлять: когда мы ехали в автомобиле из аптеки, Люба просила меня как следует поискать портфель в мастерской, уверяя, что пропажа найдется. Значит, это было сделано неспроста.

Эх ты, неугомонный романтик! Видел лишь то, что тебе грезилось, а не то, что происходило у тебя под носом. Ведь Люба хотела доказать, что красный портфель как лежал в мастерской, так и остался там, и никто ни в чем не виноват! Значит, Люба стремилась снять подозрение с похитителя? А почему? Может, она сама и взяла портфель? Чтобы помочь мужу… А может быть, самМихаил проделал это, а Люба «прикрывала» его? В общем, ясно: мне «отводили» глаза!

В сердцах я выругал Любу, открыл книжный шкаф, достал черновики посвященного Любе стихотворения, чиркнул на кухне спичкой и поднес листочки к пламени.

Я вернулся в кабинет, растянулся на кушетке и стал снова — в который уже раз! — перебирать свои версии относительно возможных воров № 1, № 2, № 3 и так далее. Загадочное исчезновение и возвращение красного портфеля приобретало все большую таинственность. Я чувствовал, что не успокоюсь, пока не решу этого уравнения со многими неизвестными, пока не будет доказано, что «икс» равняется вору № 1, или № 2, или № 3, или № 4…

Разумеется, Савватеев или Разумов могли в тот день также взять красный портфель. Архитектор, возможно, сумел бы на месте сфотографировать деку в разных ракурсах, таблички. Хотя это сомнительно: увидев деку и таблички для «Родины», в торжество которой верил, он унес бы красный портфель. Долго ли в свой следующий приход, дождавшись, когда старик пойдет в подсобную комнату, положить его в платяной шкаф? Но взял ли коллекционер портфель с собой, или сделал, что задумал, в мастерской, — все равно теперь становится многозначительной его фраза о том, что украденное вернут обратно.

Вот версия, что «икс» — это кинорежиссер, очень шаткая. Допустим, он унес красный портфель, для того чтобы, воспользовавшись нижней декой и табличками, заказать для своей невесты скрипку. Зачем же, пойдя на большой риск, он подбросил портфель в платяной шкаф? Чтобы дека и таблички все же попали в фильм «легальным путем»? Как же иначе могут оказаться в нем кадры исчезнувших деталей и расчетов?

Значит, кто бы ни взял красный портфель и положил его в платяной шкаф — Люба, Михаил, Савватеев, Разумов, — все равно у кого-то остались фото нижней деки и копии табличек. Если точно выяснить, у кого они находятся, можно, как говорят, потянув за ниточку, размотать весь клубок и выйти на преступника.

Так рассуждая, я незаметно задремал. Проснулся, точно кто-то толкнул меня в бок, открыл глаза и увидел за окном полоску апельсинного цвета. Рассвет. В голове будто выстукивали на пишущей машинке: «Фото, копия…»

Фото нижней деки «Родины» и копии табличек. Кому они еще могут понадобиться? Чтобы получить их, надо сфотографировать рисунок клена, перенести на кальку или снять на пленку тончайшие чертежи с рассчитанными до миллиметра и расставленными на точнейших местах маленькими цифрами. Это основа будущей скрипки! Все это может сделать только очень опытный чертежник или фотограф. А вдруг с негатива или чертежа сделаны еще и вторые копии? И, как я уже опасался, дотоле неизвестный мастер, получив их, создаст скрипку, похожую на ту, которая выйдет из рук Андрея Яковлевича?

Тут меня будто подбросила внезапная мысль. Я вскочил на ноги и зашагал по комнате. А не могут ли эти фотокопии очутиться за рубежом?! Разве мы не знаем подобных случаев? Сумели же вывезти из нашей страны в Англию все скрипки знаменитого мастера Ивана Батова, кроме двух. Уж слишком много и преждевременно шумели и кричали в газетных заметках и по радио о замечательной, необыкновенной, уникальной скрипке «Родина», над которой работает мастер Андрей Золотницкий. И о еще не вышедшем на экраны фильме Разумова писали. Все это могло подогреть нездоровый интерес и алчность за границей, у разных дельцов, коллекционеров, комиссионеров и спекулянтов ценными и редкими предметами искусства. Или у владельцев предприятий, изготавливающих музыкальные инструменты?

Черт подери! Я не имею права сидеть сложа руки! Конечно, хорошие скрипки нужны всем людям, всему человечеству. И чем больше их будет во всех странах, тем лучше! Это не военная тайна, секретничать тут смешно. Но воровски присваивать себе произведения чужого таланта, наживать прибыли, воровать нашу славу — этого допустить нельзя!

Так возник у меня еще один вариант этого странного дела.

ПЕРВЫЕ УЛИКИ

Я разыскал в старой записной книжке номер служебного телефона моего товарища по университету С. Л., который работал в таможне. Созвонившись с ним, я в указанный им час получил пропуск и поднялся в его кабинет.

Я не видел С. Л. лет семь. Правда, как-то случайно мы встретились в Лужниках на футбольном матче, но перекинулись лишь парой слов. С. Л. все так же был похож на Чехова, и недаром в университете его прозвали Антоном Павловичем и, смеясь, советовали писать короткие рассказы, а если не выйдет — перейти на медицинский факультет и после этого снова взяться за перо. Смотря на меня умными глазами сквозь стекла пенсне (говорили, он носит их, чтоб оправдать свое прозвище!), С. Л. внимательно выслушал мой рассказ о приключениях красного портфеля и почему мне пришлось заняться этим делом. Поглаживая свою бородку, он согласился со мной, что могли снять несколько фотокопий с деки и чертежей. Так как он не имел никакого представления о толщинках верхней и нижней дек, я вынул из кармана «Книгу о скрипке» А. Лемана, развернул приложенные к ней карты и показал, что примерно представляют собой нижняя дека и таблички. После этого прочитал в книге замечание автора: «Достаточно снять с деки две-три лишние стружки, как резко изменится характер звука скрипки».

Подивившись, каким, по его выражению, «чертовски скрупулезным трудом» создается скрипка, он спросил, что я хочу от них, таможенников.

— Не исключено, что фотокопии расчетов «Родины» могут уплыть за границу, — ответил я и высказал свои опасения. — Нельзя ли предотвратить это? Я готов объяснить таможенникам, что представляют собой и как выглядят эти вещи. Пусть они при досмотре багажа уезжающих иностранцев учтут это. Если нужна официальная просьба Уголовного розыска, она сегодня же будет прислана.

— Если бы ты хоть ориентировочно знал, — ответил «Антон Павлович», — кто может увезти с собой материалы «Родины», мы могли бы организовать более тщательный досмотр. А так… — Он развел руками.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Обычно мы выпускаем только с тем багажом, который разрешает закон. Но в общей массе иностранцев попадаются весьма хитрые хищники. Вот посмотри, — предложил он, открывая дверцу большого шкафа, — на какие мошенничества идут некоторые путешественники из-за рубежа!

Я встал, заглянул в шкаф и ахнул: на его полках лежали всевозможные сломанные, разрезанные, выпотрошенные вещи. В них прятали и пытались контрабандой вывезти золотые слитки, монеты царской чеканки, платину, опий, корень женьшень, старинные иконы, драгоценные камни, уникальные ювелирные изделия, советские деньги…

Все эти предметы прячут в самые невинные вещи: в игрушки, елочные свечи, футбольные мячи, в консервные коробки и банки с сохраненной фабричной упаковкой, во флаконы косметики, ' тюбики лекарств; в вырезанные гнезда в страницах книги, мундштуки папирос, чемоданы и жестянки с двойным дном, в дутые пуговицы, грецкие орехи, шоколадные конфеты…

— Все уловки не перечислишь, — сказал «Антон Павлович». — Вот, попробуй, подними этот шерстяной жилет.

Я пытался это сделать, но не смог: шутка ли, в нем было двадцать четыре килограмма — контрабандист зашил в жилет пластинки «победита», сверхпрочной стали для резцов. Но только подумать! Он вез еще тридцать шесть килограммов драгоценных оленьих пантов, которые, придя в купе, засунул через отверстие репродуктора между двойными стенами вагона. В общем собрался тайком увезти шестьдесят килограммов запрещенных к вывозу предметов.

Он хотел обворовать государство на десятки тысяч золотых рублей!

— Что же иностранные контрабандисты ввозят к нам?

— Одежду, белье, чулки, жевательную резинку якобы для личного пользования. А затем сбывают это барахло и приобретают подлинные ценности.

— Вероятно, они уверены, что нам, как во время гражданской войны, нечего надеть?

— Конечно!' Недавно одна пожилая американка привезла семь сундуков с вещами для своих родственников. Мы вызвали их и открыли сундуки. Это был сплошной утиль! Родственники так хохотали, что сбежались работники таможни. А потом мы сожгли все семь антисанитарных сундуков!

— Ну, это не контрабандистка. Просто оболваненная антисоветской пропагандой старуха, — заметил я.

— Конечно, — согласился «Антон Павлович». — Но все же много курьезов. Этой зимой уезжала одна прекрасная дама. В купе было тепло, а она сидела, не снимая с себя норковое манто, и пот с нее катился ручьями. Что за причуды? На границе инспектор-женщина предложила ей снять манто, чтобы проверить, не везет ли она чего-нибудь за подкладкой. Дама сняла. На ней была только шелковая рубашка и чулки. Выяснили, что четыре чемодана привезенных ею личных вещей и все, что было на ней, она распродала, а на вырученные деньги купила, по ее заявлению, «дивную меховую мечту». По ее расчетам, это оказалось дешевле, чем приобрести такую шубу у себя за границей. Так и поехала домой: в шубе и белье!

— Кто помогает иностранцам распродавать вещи? — спросил я.

— Фарцовщики! Вот приходи во вторник в два часа. Я буду беседовать с Лордом. Только не думай, что он принадлежит к аристократическому семейству Англии, — засмеялся «Антон Павлович» и закрыл шкаф. — Должен сказать, что любителей темных сделок, покупающих ношеные заграничные тряпки в подворотнях, становится все меньше. Во-первых, в наших государственных магазинах появилось много разнообразных импортных товаров. Во-вторых, наша легкая промышленность стала лучше работать. Некоторые наши товары, например, часы, фото— и киноаппараты, транзисторы, меха, художественные изделия народного искусства и другие, пользуются огромным успехом у иностранцев. И мы говорим: пожалуйста, приходите, покупайте, увозите домой! Но только честно, законно обменяв в Госбанке свои деньги на наши. «Черного рынка» мы у себя не допустим. Вывозить ценности в обмен на ношеные джинсы и жевательную резинку не позволим и будем беспощадно бороться с этим!

Я напомнил «Антону Павловичу», зачем пришел. И он, взяв у меня книгу Лемана, вышел из кабинета. Минут через десять он вернулся и сказал:

— Мы кое-что предпримем. Но предупреждаю, надежды немного! Впрочем, посмотрим. Звони и заходи.

Однако мои дальнейшие поиски отняли у меня все свободное время, и я не смог в ближайшие дни заехать к «Антону Павловичу».

Вечером мне позвонил по телефону любитель канареек Константин Егорович. Захлебываясь от радости, он сказал, что архитектор Савватеев примет его на следующей неделе «по неотложному делу» и он, комендант, будет обязан мне «по гроб жизни». Вот тут я и спросил его: кто теперь занимается с учениками Андрея Яковлевича. Комендант объяснил, что они недавно вернулись из поездки в Клин и из-за болезни Золотницкого пока трудятся в разных цехах. Я попросил коменданта приготовить список учеников с указанием цеха, где и кто из них работает.

На следующий день я заехал к Константину Егоровичу и взял у него список учеников. Мне предстояло поговорить с четырнадцатью ребятами и еще с двумя, которые ушли на фабрику смычковых инструментов. Между прочим, комендант сообщил, что в тот день, когда я обнаружил в платяном шкафу красный портфель, он перенес все музыкальные инструменты заказчиков из мастерской в соседнюю комнату и сам выдает их по квитанциям. На дверь мастерской снова наложены сургучные печати, ключи же от мастерской и медная печать хранятся у него, коменданта, в металлическом ящике.

Я начал разговаривать с учениками. На мои вопросы они отвечали почти одно и то же, и описывать каждую встречу не стоит. Только двое из них заинтересовали меня, сын судового плотника Иван Ротов — золотоволосый паренек со светло-голубыми глазами, курносый, в обтягивающей его худую фигуру тельняшке и вельветовых зеленых брюках чем-то напоминавший подсолнух в цвету. И его неразлучный дружок — сын контрабасиста Володя Суслов. Из-за густых черных волос и глаз, словно угольки, горбатого носа и вечного черного свитера его прозвали в столярном цехе галчонком.