И вот тут выплывает под свет юпитеров баркентина "Тихая Сапа" с боцманом Ящицем на борту. Марсовый на баркентине был зорок до чрезвычайности, капитан (вопреки предписанию) милосерден, а боцман энергичен и деятелен. Девятнадцать красноярцев-первосрочников были выловлены из воды, подняты на борт, обсушены и накормлены макаронами с маргарином (семеро из них наверняка не стали есть!), и спустя четыре часа доставлены в Кихчик - базовый порт десанта. Там, прямо на берегу произошло неизбежное - именно то, что боцман счёл и продолжает считать "бессмысленной жестокостью": людей отделили от не людей и не людей сожгли. А "Тихая Сапа" в течение пятнадцати суток стояла на якоре в трёх кабельтовых от берега, под прицелом береговых РТ порта. Когда карантин был наконец-то снят, баркентина развернула паруса и, выполняя новое предписание, легла на курс запад-тень-юг. Спустя неполные сутки она усилила собой блокаду Катангли, который не то вознамерился отделиться от Сахалинской Демократии и объявил себя вольным городом, не то просто отказался платить какой-то налог...
      Вот, собственно, и всё, что связывало мичмана с Парамуширом. И этого оказалось достаточно, чтобы личное дело Ящица заинтересовало ИХ?.. Я не понимал, почему. И дал себе слово: попытаться найти поручика Титова и послушать его. Полковника Тишину искать было незачем - о нём я знал всё. Ну, во всяком случае, достаточно, чтобы не желать его видеть.
      Слушая мичмана, я, разумеется, дополнял его рассказ фактами, известными мне. Мысленно - ни в коем случае не вслух. Ему нужно было выговориться, и я дал ему возможность выговориться... У него до сих пор перед глазами закипает и светится красным гранит на том месте, где только что стояли семеро из девятнадцати. Он всё ещё помнит, как до самого вечера над этим местом дрожал и струился нагретый воздух... Да, помнить такое тяжело. В особенности, если не знаешь, в чём тут дело, а самого себя считаешь соучастником. Необходимо выговориться и выплеснуть вон эмоции, прежде чем обретёшь способность мыслить логически и сумеешь увидеть картину пережитого во всей её полноте. Очень странно, что Якову до сих пор никто ничего не объяснил. Неужели я - первый парамуширец, которому он всё это рассказывает?
      Едва я успел об этом подумать, как выяснилось, что нет, не первый. Яков знает, что такое нежить - со слов. Знает, но продолжает считать тех семерых людьми.
      - У вас на борту во время карантина проводились медицинские тесты? спросил я. - Слух, зрение, скорость реакции... Нет? Значит, за вами просто наблюдали с берега - и сожгли бы немедленно, если б над палубой взвилось хоть одно "волокно"! Потому что только на материке нам не хватало этой заразы!
      - И это - по-людски? - спросил Яков.
      - А как по-людски?
      - Высадить их обратно на остров, и пусть бы дожили. Три дня, ну два, ну день, сколько им там оставалось...
      - А если бы через пару часов те семеро вошли в активную фазу? Не меньше двух третей экипажа были бы уже не люди!.. В десанте иммунитет - у двадцати девяти процентов личного состава, и заранее нельзя сказать: есть он у человека или нет.
      - Ладно, Виктор... - Яков махнул рукой и налил. - Всё это я слышал и знаю. А пацанов жаль.
      - Ты не парамуширец, - вздохнул я и поднял кружку.
      - Да, - сказал он, капая в свою. - Я не парамуширец.
      Глава 12. Субботняя проверка
      Яков ушёл за полночь, пообещав утром заскочить в штаб и забрать мой пуховик, а я остался у Хельги. Пешком через весь проспект, да ещё ночью холодно... И Ника меня всё равно не ждёт... А завтра до обеда надо поискать Титова. Если он ещё не ТАМ, я найду его в баре. По субботам поручик Титов торчит в баре. Полковник Тишина по субботам торчит в музее - в баре он появился только однажды, ещё подполковником, и вот уже четвёртый год как перестал появляться. При мне.
      До Парамушира майор Тишина работал у НИХ и, по всей вероятности, чем-то ТАМ провинился. На Парамушире же он моментально окопался в штабе соседнего с нами ДД-5, так как ни на что иное был не способен. А спустя две недели пятый дивизион остался без штаба. Тишину мы отрывали от полевого разрядника по частям, и всё это время он продолжал давить гашетку, хотя барабаны ПРТ-512 были давно пусты. Штабные фургоны, все три, майор сжёг настолько основательно, что даже не удалось выяснить, был ли у кого-нибудь из штабистов иммунитет (и было ли вообще нападение). У Тишины иммунитет был - и после обязательного 15-суточного карантина он отбыл на материк. Не исключено, что внеочередную звезду он получил как раз за этот подвиг, а по срокам быть бы ему разве что подполковником...
      Где сейчас работает полковник Тишина, я не знаю и знать не хочу, а в Клубе он является одним из трёх сопредседателей Исторического Общества. Вот уже год, как он давит на все инстанции, тщась отобрать у нас пару "гостиничных номеров" для двух новых экспозиций: "Миротворческие традиции Запорожской Сечи (рейды на запад)" и "Ермак Тимофеевич - первый русский миротворец в Сибири".
      Предупреждать этого "историка" о чём бы то ни было глупо и небезопасно. В особенности, об опасности ОТТУДА. Потому что либо ОНИ ему ничего не сделают - либо ТУДА ему и дорога. Такие спят спокойно, личные сны у таких приятны и в меру волнительны.
      А что сегодня приснится мне? В ночь с пятницы на субботу мне, как правило, снится всякая ерунда, стыдно рассказывать. Белый слон хулиганит. А тут ещё водка...
      Хельга уже спала (не у меня на плече, как любит Ника, а так же, как я, на спине) и держала меня за руку. Плитку она усыпила на ночь, но я не мёрз, наверное, потому, что Хельга держала меня за руку... И карниз, державший занавесочку, тоже спал, но у краски на потолке уже началась старческая бессонница, она продолжала слабо светиться. Ещё месяц-другой, и она наконец-то уснёт навсегда... Уже засыпая и сам, я вдруг подумал, что, кажется, я знаю, что ИМ нужно от парамуширцев. Это была настолько дикая мысль, что я поспешно отнёс её появление на счет водки и постарался прогнать. Это был типичный значок - его не было. И, чтобы прогнать значок, я стал снова думать о поручике Титове: увижу ли я его завтра в Клубе?
      Если бы у Хельги был транслятор - всё было бы просто. Я приснился бы Титову, не называя себя, и попросил бы его зайти утром в бар. И если бы он не пришёл, я бы точно знал, что он уже ТАМ. Но транслятора у Хельги нет, только приёмник, да и тот одноканальный. Хельга всегда спит одна... И сниться ей вот уже три года, как некому, значит, транслятор она продала. А пенсия... Вдовы, живущие на пенсию, рано или поздно продают всё и приходят в Клуб. В номера...
      Я скрипнул зубами, и Хельга моментально проснулась.
      - Ты злишься, - шепнула она. - Не надо.
      - Я не злюсь. Я пытаюсь уснуть.
      - Ты злишься на значки - и видишь только их. Хочешь, мы поспим вместе?
      - Мы и так спим вместе.
      - Нет, я имею в виду третье: спать и видеть один и тот же сон. Хочешь?
      - Значит, у тебя есть транслятор?
      - Он не нужен. Наоборот, он только мешает.
      - Слишком много значков? - улыбнулся я.
      - Ты уже всё понимаешь. Ещё чуть-чуть - и будешь совсем колдун. Тебя усыпить?
      - Попытайся.
      - Поспим вместе?
      - Да.
      - Спи, - шепнула Хельга, и я уснул...
      Материк был громаден и ещё никак не назывался. Название ему придумают потом, когда его не станет. Очень красивое название, оно звенит и светится через весь материк. Вот так:
      Г О Н Д В А Н А
      Только это будет уже не материк, а сплошной значок... А пока что он весь живой: двигается, дышит, стареет.
      Я опустился на алмазный пляж северного побережья. Когда материк станет значком, этот пляж уйдет под Гималаи. Алмазов не станет. Они обнажатся в других местах, но перестанут быть просто песком и камнями. Песчинки и камни окажутся значками, из-за которых начнут убивать. Из-за значков всегда дерутся и убивают, и получается, что убивают сами значки. Которых нет. Которых больше, чем даже песчинок на этом пляже... Я посидел у воды, пересыпая песок из ладони в ладонь, а потом отряхнул ладони и побрёл вглубь материка, прочь от пляжа. Хорошо, что он уйдет под Гималаи. А то ведь жутко подумать, какая свалка могла бы тут произойти спустя сотни миллионов лет.
      Я продирался через густые заросли высоченных папоротников, протискивался между жёсткими зелёными стеблями и увязал по щиколотки в жирной хлюпающей земле. Из-под ног, пищ`а, порскало что-то живое. Со всех сторон рычало, ворочалось, чавкало, предсмертно орало, ликующе и трубно возвещало о том, что сумело выжить и вот сейчас насытится.
      Потом я брёл, увязая по щиколотки в горячем песке. Что-то живое с сухим шелестом порскало из-под ног и, сухо шелестя, зарывалось по самые кончики дрожащих, звонких от сухости хвостиков. Кто-то огромный, натужно хрустя сухожилиями, полз вдалеке, равномерно вбивая в барханы чугунные тумбы ног, беспорядочно ныряя в песок маленькой головкой на длинной шее и влача бесконечный, как товарняк, чешуйчатый хвост. Трескучий рой диковинных насекомых, с мою ладонь каждое, снялся с гребня ближайшего бархана и завис надо мной, двигаясь одновременно и резко, как вертолёты на смотру, то влево, то вправо.
      Вода в реке, которую я переплыл, была жёлтой, вязкой и тухлой, как недоваренный позавчерашний кисель. Потому что в ней тоже жили - по крайней мере, начинали жить.
      Отряхнувшись, я вскарабкался по невыветренным базальтовым обнажениям, на цыпочках взбежал по обжигающему лавовому склону и заглянул в кипящий кратер. Гора жила. Я грудью чувствовал, как она ворочается и вздыхает.
      Я отпрянул, подпрыгнул и стал подниматься, уклоняясь от свистящих перепончатых крыльев с когтями на концах и от лязгающих рядом крокодильих пастей. Воздух был насыщен жизнью.
      Материк жил и собирался жить миллионы лет. Ему не нужно было как-то называться. Я оглядел его сверху, весь. Мне было одиноко. Ни один камешек не был просверлен насквозь, ни один прутик не был гладко обструган и заострён с конца - тоска. Я прищурился одним глазом, протянул руку и пальцем вывел через весь материк невидимое: "Гондвана".
      Материк треснул и разломился на пять громадных кусков. Треугольник с алмазным пляжем, поворачиваясь, двинулся навстречу северному материку - они встретились в грохоте горообразования. Вздыбились Гималаи и погребли под собой несостоявшиеся значки.
      Хельга сильно сжала мою руку, и я проснулся. Грохот горообразования повторился: в дверь беспорядочно стучали кулаками.
      - Кто это может быть? - шёпотом спросил я.
      - Не знаю, - шепнула Хельга.
      - Не Яков?
      Она отрицательно помотала головой и прижалась ко мне.
      - Сколько их?
      - Я их не вижу! - отчаянно прошептала она.
      - Лежи спокойно. - Я бесшумно встал и начал быстро и бесшумно одеваться.
      - Есть кто живой? - заорали за дверью и опять грохнули.
      - О, Господи, - с облегчением сказала Хельга, соскакивая с кровати. Сегодня же третья суббота - я совсем забыла!
      - У вас по третьим? - спросил я.
      Она кивнула, уже запахнув халатик, оживила карниз и пошла открывать. Я присел к столу. Субботняя проверка - всего-то навсего. Потерпим. У нас она по вторым субботам месяца, а в этом районе, оказывается, по третьим. Я посмотрел на часы. Было 03.42.
      - Крепко спите! - сказали за дверью и шагнули через порог. Их было трое. Никого из них Хельга не "увидела". Хельга видит живое. Колдунья больше, чем ведьма, но бесполезней.
      - Служба Консилиума, - представился один из троих, демонстрируя нам с Хельгой значок на отвороте кителя.
      Значок... Я усмехнулся и сказал:
      - Здравствуйте.
      - Здравствуйте, сограждане. Напоминаю: все, что мы увидим и услышим здесь, является врачебной тайной.
      Второй сразу же после этих слов подошел к приёмнику над изголовьем кровати, сорвал пломбы, снял кожух и начал там копаться. Третий водрузил на стол ящик с аппаратурой, присел на табуретку и занялся настройкой.
      - Хозяйка квартиры вы? - спросил первый, открывая блокнот.
      Хельга кивнула.
      - Парадонова Ольга Михайловна? - прочёл он.
      - Да.
      - А вы, сударь? - он повернулся ко мне.
      - В гостях, - сказал я. - Тихомиров Виктор Георгиевич.
      Первый записал.
      - Томич или приезжий?
      - Томич.
      - Хорошо-о... Профессия?
      - Дизайнер-инструментальщик.
      - Тво-орческая... - пробормотал он, записывая. - Военнообязанный?
      Я кивнул.
      - Звание?
      - Капитан резерва, десант. ТРДД-4.
      - Кома-андный... деса-ант... Четыре?
      - Я живу не в этом районе. На северо-востоке.
      - Понимаю. Тогда, если не возражаете, начнём с вас. Ещё раз напоминаю: всё, что вы мне скажете, является...
      - Врачебной тайной, - закончил я. - Начинайте.
      Третий протянул мне обруч, и я надел его на голову.
      - Наблюдайте вон за той стрелкой, - сказал первый, - и вы сами увидите, насколько правдивы будут ваши ответы.
      - Начинайте, - повторил я. - Быстрее начнем, быстрее закончим.
      - Вы видите личные сны? - спросил он.
      - Да, - сказал я. Стрелка не шелохнулась.
      - Что вы видели в последний раз?
      - В моём личном сне? - уточнил я. (И подумал: не в Хельгином, а в моём).
      - Разумеется.
      - Пирожное. - Стрелка чуть-чуть шевельнулась.
      - Вкусное? - после паузы спросил первый.
      - Не знаю. Наверное, сладкое.
      - Вы не ощутили вкуса?
      - Я его не ел. Я угощал моего друга.
      - То есть, вы видели во сне друга... Он любит пирожные?
      - Он большой сладкоежка, - сказал я, думая о своём белом слоне. Очень большой.
      - Гм... - Первому что-то не нравилось в поведении стрелки. Мне тоже. Вам было приятно угостить друга?
      - Я несказанно обрадовался, когда он попросил пирожное. Я сам ему предлагал, он долго отказывался, но потом наконец взял... - (Стрелка подрагивала, но едва заметно).
      - Так-так... Он, этот ваш друг, живой?
      - Живее, чем вы.
      - Понимаю. Но я-то имею в виду: не во сне, а в действительности. Он не умер? То есть...
      - То есть, не являются ли ко мне в снах души умерших? Я не знаю, жив ли мой друг, или уже умер. Последний раз мы виделись двадцать два года тому назад. В детстве. (Вот теперь я точно не соврал. Я не знаю, жив ли тот белый слон и сколько вообще живут слоны).
      - Ностальги-ия... - бормотал первый, записывая. - Детская дру-ужба... доброжела-ательность. Что ж, замечательно! Для десантника у вас - на редкость здоровые личные сны. Теперь о трансляциях... Какой уровень восприятия идеологических трансляций вам доступен?
      - Лекция. Иногда диспут.
      - Участник диспута?
      - Слушатель.
      - При-мити-ивный... В этом нет ничего плохого, господин Тихомиров. Наоборот: чем проще, тем надёжнее. Та-ак... Какую трансляцию вы видели в последний раз и когда?
      - Гастрономическую. Вчера. - (Сон Хельги не был трансляцией: я видел его без транслятора. Стрелка не шелохнулась).
      - В какой интерпретации?
      - Завтрак в молочной столовой.
      - Примити-ивная... Было вкусно?
      - Сытно. - (Я не ел: я был сыт. Стрелка не шелохнулась).
      - Благодарю вас, достаточно, - сказал первый. Я снял обруч. - У вас крепкая нервная система. Для десантника - преотменно крепкая. Уступите место хозяйке.
      Я уступил.
      Хельга поведала им, что видела много алмазов на берегу, но такого берега на самом деле, наверное, нет. Да, она очень хотела бы там побывать. Нет, алмазы ей не нужны - просто побродить, поглазеть. Попутешествовать. Нет, она нигде никогда не бывала, кроме Томска. Уровень восприятия трансляций у неё тоже оказался примитивным...
      - Мечты-ы... - бормотал первый, записывая. - Тяга к перемене ме-ест... - Кажется, он был удовлетворён.
      - В порядке? - спросил он у того, кто рылся в приёмнике.
      - Одноканальный, - ответил тот, надевая кожух, и щёлкнул пломбиром. Настройка не сбита. Альфа-ритмы в норме.
      - Не сбита... одноканальный... Следующую ночь вы проведёте здесь, господин Тихомиров? Напоминаю: всё, что вы...
      - Является врачебной тайной - помню... Я не знаю, где я проведу следующую ночь.
      - Поймите меня правильно: я вовсе не намерен вмешиваться в вашу личную жизнь. Но если вы будете спать здесь, необходимо установить ещё один приёмник. Или можно заменить этот на двухканальный, так будет дешевле. - Он покосился на кувшин и пошевелил носом. - Даже дешевле, чем водка.
      - Я заплачу, - сказала Хельга. - Они ведь у вас с собой?
      - Не надо, - возразил я. - Следующую ночь я проведу дома.
      - Ну, а если всё-таки здесь, - сказал первый, - то будьте добры, господин Тихомиров, зайдите днём в Консилиум и купите приёмник. Или возьмите напрокат - это и вовсе гроши. Не следует подводить хозяйку...
      - Не беспокойтесь, - заверил я. - Идеологических трансляций я не пропускаю. К тому же завтра будет интересная тема: подвиг Великомученика Степана. Я с детства преклоняюсь перед этой исторической личностью. Он был истинный миротворец!
      (Обруча на мне не было.)
      - С детства? Любопытно... - пробормотал первый. - А впрочем, раз вы стали офицером Миротворческих Сил, вам было виднее. Спокойных снов, сограждане!
      Третий закрыл свой ящик, и они наконец-то ушли.
      Глава 13. Быть живым
      - Значит, ты - Парадонова? - спросил я, когда они ушли. - Одно время у нас были на вооружении РТБИ-16 с "затворами Парадонова".
      - Да, я их помню, - сказала Хельга. - Такие живые штучки, которые не хотят работать в чужих руках - засыпают.
      - Вот-вот - очень умные штучки. Но каждый всё-таки старался раздобыть обычный затвор и таскал в кармане. На всякий случай... Так он был конструктор? Не десантник?
      - Десантник тоже. Но главным образом артабиолог. Искусственные формы жизни.
      - Наверное, не меньше полковника, при такой-то голове?
      - Ефрейтор... - Хельга улыбнулась. - Для военных он больше ничего не придумал. Будем досыпать? Пятый час.
      Я кивнул и стал раздеваться. Хельга усыпила карниз, мы снова легли, и она взяла меня за руку.
      - Про Гондвану - это он тебе рассказывал? - спросил я.
      - Мы с ним часто видели этот сон. Он любил всё живое.
      - А как он попал на Парамушир?
      - Как все... Правда, он сам хотел туда попасть. Он следил за корякскими разработками и сильно недоумевал, когда их засекретили. Он не верил, что их возможно использовать в военных целях, для убийства... А потом случилась эта история с полигоном на Парамушире. Он очень обрадовался, когда получил повестку и узнал, что летит туда. Говорил: "Вот хорошо, разберусь на месте!.."
      - Разобрался?
      - Почти сразу... Это оказалась жизнь. Она действительно не убивает - в ней нет злобы. В любом человеке, даже в самом добром, больше злобы, чем в ней во всей.
      - Ну-ну...
      Хельга вздохнула.
      - Я всё ещё глухой, да? - улыбнулся я.
      Она вместо ответа прижалась ко мне и погладила по щеке.
      - Ты утром уйдёшь домой? - шепнула она. - К Нике?
      - Я люблю её, Хельга. Честно. Это не значок.
      - Я вижу...
      "Тебя тоже", - подумал я.
      Она кивнула и легла мне на плечо. Как Ника.
      - Давай спать, - шепнула она.
      - Поспим вместе? - спросил я.
      - Нет. Просто спать. Тебя усыпить?
      - Да.
      - Спи...
      ...Хельга разбудила меня в половине девятого - Яков подходил к дому, и она "увидела" его. Мой пуховик он принёс на себе. Забрать его оказалось просто: никто меня в штабе вчера не хватился. Никого из первосрочников тоже не теряли - у них была пробная мобилизация. Построили на первом этаже, провели перекличку и отпустили. На радостях, что обошлось, они сразу брызнули по домам и пооставляли в гардеробе кто что. Сейчас прибредают поодиночке, все как один с похмела, и забирают.
      Яков не стал дожидаться чая, он только спросил, есть ли ещё водка. Водка, слава Богу, была. Он выпил, предварительно капнув из своего пузырька, зажевал колечком лука и ушёл. Ему нужно было работать: печень, кажется, немного отпустила...
      Хельга заварила чай, мы сели его пить и пили долго.
      - Ты сразу домой? - спросила она, когда мы выпили весь, намолчались глазами, и я уже надевал свой пуховик.
      - Сначала в Клуб. Надо предупредить ещё одного.
      - Виктор, повестки не было, - настойчиво сказала Хельга.
      Я покивал.
      - Вот увидишь: Яков не получит никакой повестки!
      - Я понимаю, Хельга... - терпеливо сказал я. - Повестка - это значок. Но повестка всегда значок.
      - Тебе показалось, что это повестка, а это был какой-то другой значок. Ты запутался в значках. Один ты не любишь, но принимаешь: ты его ждал. А от другого ты отталкиваешься всем живым, что в тебе есть. Рыба видит, что червяк на крючке - и всё равно хватает его. Но иногда вместо червяка на крючок насаживают просто шерстинку...
      - Военные сны однозначны, Хельга. Эти значки ни с какими другими не спутаешь.
      - Виктор, пожалуйста, если тебе снова покажется, что ты получил повестку - не ходи туда!
      - Я офицер, Хельга. И это может оказаться действительно повестка. Червяк, а не шерстинка.
      - Сначала найди меня, ладно? Я тебе скажу: запутался ты или нет. Пожалуйста.
      Я обнял её и поцеловал её зелёные глаза.
      - Упрямый... - всхлипнула она, пряча лицо у меня на груди. - Глухой... Такой живой - и такой глухой... Ну тогда хотя бы не ищи того, который жёг фургоны. Который хочет забрать у вас номера и сделать их совсем мёртвыми не ищи его, ладно?
      - Вот уж кого я совсем не намерен искать!
      - Вообще не встречайся с ним!
      - Он меня сам избегает - и правильно делает. Был у меня с ним один разговор... прикосновениями. Вот после этого разговора он меня избегает.
      - И ты его избегай. Как его зовут?
      - Полковник Тишина.
      - Я запомню. Если вдруг с тобой что-то случится, я буду знать, что это он. И такие, как он.
      - И что ты с ними сделаешь?
      - Я стану ведьмой!
      Я заглянул в её зелёные глаза - и мне стало страшно. Не за полковника Тишину. За Хельгу.
      - Оставайся колдуньей, - попросил я.
      - А ты - живи. Живи, слышишь? Будь живым.
      - Договорились. Буду.
      - Иди! - Хельга высвободилась из моих объятий и, пятясь, пошла от меня, пока не упёрлась в стол. - Иди в свой бордель. Потом иди к своей жене. - (Это были значки. Её глаза говорили совсем другое - и я слышал, что именно...) - Уходи. Живи.
      Она отвернулась, отпуская меня, и я ушёл...
      Этот район Томска я хорошо знал - он почти не изменился за двадцать лет. А может быть, и за столетие. Может быть, он был таким ещё при Великомученике Степане. Разве что яйцекладущие белки тогда ещё не вили гнезда под стрехами деревянных домов, да у лошадей ещё не вырастали рудиментарные крылышки: это началось недавно, после 147-й аварии на Северском заводе.
      "Живи..." - думал я, шагая и ёжась на утреннем холодке. Я не мёрз, потому что на мне был пуховик, а просто ёжился по привычке. "Живи". Этот значок может означать слишком многое. Живёт ли, например, полковник Тишина? Или Хельге нужно стать ведьмой, чтобы увидеть его? Живи... Я улыбнулся небу, грачам, яйцекладущей белке, которая сердито затрещала на меня из своего гнезда... Я буду жить. Ещё чуть-чуть - и стану совсем колдун. Это так много и так бесполезно.
      С Воскресенской Горки я решил спуститься не там, где мы с Хельгой бежали вчера, а более прямой дорогой: через Обруб, дворами, задами и переулками, и очень скоро вышел на площадь Святых Сновидцев. Отсюда было уже рукой подать до Клуба.
      Посередине площади, на своём исконном месте, был недавно установлен памятник Сновидцу Владимиру, не то отреставрированный по древним фотографиям, не то отлитый заново по ним же. Просветленный взор Сновидца устремлялся в даль. Туда же простиралась его рука, указуя не то на Дворец Сновидений, не то на Окружной Консилиум. А может, ни на то, ни на другое, а на медный бюст Великомученика Степана между ними... Как гласит официальное предание, сто лет тому назад в одном из этих зданий (скорее всего, в Консилиуме, тогдашней мэрии) Степан принял муку. Толпа озверелых коммерсантов била его ногами. А он безропотно подставлял то правую, то левую ягодицу, приговаривал: "Бог вас простит!" - и толково, но тщетно проповедовал своим мучителям политику Первого Российского президента, умиротворявшего парламент. Думается, что легенда сильно приукрашена: я бы на месте этого великомученика... Ну, да историкам виднее.
      Юные Миротворцы, построенные возле бюста в каре, давали свою Первую Присягу. Все они были в пластмассовых касках и с деревянными макетами разрядников через плечо... Двадцать лет назад этого бюста не было, а Великомученик Степан тогда считался предателем. Мы давали Первую Присягу в гимназии, возле стенда "Подвиги соколов Жириновского". Теперь в гимназиях не те, иные стенды - но похожие на те. Все течёт, все меняется, все остаётся таким же, как было. Живое путается в значках. У лошадей вырастают крылья, но лошади не летают.
      "Живи..."
      Буду, Хельга. Буду, моя золотая колдунья. Наверное, это очень непросто - жить, но я постараюсь.
      Только сначала - сегодня, сейчас - я должен предупредить Титова. Поручик Титов обязательно торчит в баре, если ещё не ТАМ. Может быть, мы с ним вместе что-нибудь придумаем. Может быть, он ещё не махнул на себя рукой, как мичман Ящиц. Может быть, он тоже захочет жить...
      В Клубе было по-субботнему оживлённо, не то что вчера.
      Снизу гремел и аритмично взвизгивал рок-симфо-банд, сосланный в подвал, сверху дряхлое пиано в дуэте с дряхлым геликоном интеллигентно возражали благородным "шейком". Пятеро поддатых ребят в синих фартуках на голые торсы волокли куда-то ящики с гипсом и запинались о неожиданные ступеньки. Судя по царапинам и белым полосам на полу, один раз они здесь уже проходили. Из распахнутых дверей спортзала доносились топот, сопенье, глухие удары, женские взвизги и равнодушные громкие "брэк!". Когда я проходил мимо, в меня едва не влетел ногами вперед костлявый детина с резиновым ножом в зубах и выкаченными глазами - но я успел через него перепрыгнуть. Вчерашний первосрочник, а ныне уже ветеран, со стянутой шрамом щекой и ненормально раздутыми бицепсами, провёл под локоток скорбную даму в чёрном, жадно жря глазами ещё не вполне смелый вырез. Бережно пронесли куда-то восковую фигуру в стрелецком кафтане. Безголовую. Голову несли отдельно. Видимо, для новой экспозиции: "Умиротворение стрельцов Петром Великим". На кухне готовилось что-то восточное, пряное, очень живое и, по всей вероятности, из натурального мяса - значит, Гога сумел добыть баранину... Но вот, наконец, потянуло знакомым до боли: табачно-спиртным душком и слитным гулом рассудительных бесед вполголоса, яростных выдохов, проклятий сквозь зубы и приглушённых истерик, маскируемых под беззвучный хохот...
      Перед самым баром, уже выходя из "хитрого" коридорчика, я встретил полковника Тишину. Он был при всех регалиях, влёк за собой степенную группу дородных мужей в дорогих костюмах, выразительно жестикулировал и рассказывал, как тесно музею в трёх кабинетах, как негде им там развернуть новые экспозиции и какие безобразия творятся порой вон за тем, например, окошком. Когда я проходил мимо, полковник усилил жестикуляцию и возвысил голос, но при этом (наверное, рефлекторно) втянул голову в плечи... Я стиснул зубы, заставляя себя пройти мимо этих значков.
      Будем жить.
      Глава 14. Белый слон
      Главное для человека - это сон. Уточним: не просто сон, а спокойный, со сновидениями. "Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!". Прав был старик Беранже, хотя при жизни его мало кто понимал... Там у него ещё две строки есть в этом же четверостишии, но они, наверное, просто для рифмы, потому что не запоминаются. "Золотой сон" - вот что главное. Честь тому, кто его навеет. Всё остальное, включая безумца - поэтический гарнир и технология.
      Увы, не любой человек в человечестве способен и воспринимать "золотые сны", и верить в них всей душой. Сны у людей бывают не спокойны, а очень даже наоборот. Кое-кто (их мало) и вовсе не видит снов. Такие всегда раздражительны, мечутся, вершат непредсказуемые поступки - короче говоря, они больны. Как правило, неизлечимо.
      Такими занимается Консилиум - их выявляют, следят за их перемещениями, ограничивают как сферу их деятельности, так и доходы. То есть, давая больному человеку возможность скромно и в то же время достойно жить, лишают его возможности крупно вредить окружающим.
      Теми из военнообязанных, кто сны видит - но сны не спокойные, не "золотые" - ими занимается Особый Отдел. У миротворца должен быть спокойный сон, а иначе какой он, к чертям, миротворец?
      Несведущие люди выдумывают про Особый Отдел всякие ужасы... Ничего похожего! Обычный кабинет - стол, стулья, сейф, детектор лжи, бумага и стило - всё!.. Никаких там "заплечных дел мастеров", никаких прижиганий окурками, иголок под ногти и прочей средневековой чепухи. Сидят два человека. Беседуют. Один из них болен, измотан, издёрган - его замучили кошмары, и он боится. Другой спокоен и доброжелателен. Как врач.
      Он и есть врач, даже если у него инженерное образование или вообще никакого образования. Тут главное - спокойствие и доброжелательность.
      Особые отделы следят за психическим здоровьем резервистов. И тех, кто, увы, серьёзно болен, направляют на лечение. В самом крайнем случае мы передаем личное дело инвалида МС в Консилиум - но такие случаи действительно, крайне редки. Чаще человека удаётся спасти, вернуть к полноценной жизни.
      У нас очень много работы. Не продохнуть. Зашиваемся.
      И каждый случай - особый. Ведь что есть любой человек? Не что иное, как особый случай. Формальный подход к человеку категорически неприменим.
      Вот, например, сегодняшний "особый случай". Парамуширец. В этом контингенте удручающе много больных. Мы их просеивали на два раза, но боюсь, что выявили далеко не всех. Наш вызов парамуширцы либо не слышат вовсе, либо принимают его за чёрт знает что. Если подходить к этим людям формально, то каждому из них - прямая дорога в Консилиум. В проснутики.
      Но ведь это же - люди! Особые случаи! К тому же, именно из них, из парамуширцев, получаются самые толковые работники (если их вылечить, разумеется). Толковых работников у нас не хватает. Мы зашиваемся.