— Что за бродяги? — нахмурился Климаш.

Прочие Беласци выстроились рядом со старшим братом. Их хмурые лица не предвещали ничего хорошего.

— В батоги! — презрительно оттопырив нижнюю губу, выплюнул Лаврин.

— Пан Климаш, пан Климаш! Стрела! — перекричал доезжачий лай и визг псов, отгоняемых от дичи.

— Какая еще стрела, Петраш?

— Известно какая. Степняцкая. У оленя-то в груди...

— Так... — Губы Климаша искривились в гневной гримасе.

— Вот он что, значит... Охоте мешать? — обиженно проговорил Вяслав.

Цимош не сказал ничего, но рука его словно сама собой легла на рукоять неразлучной сабли.

Увидел бы братьев любой из соседей-шляхтичей, сразу сказал бы: разъярились Беласци не на шутку. А в гневе они спуску никому не дают. Давеча ремонтера коронного пинками под зад со двора прогнали за один только косой взгляд в сторону Ханнуси. Да еще напоследок обещали, если вдругорядь заявится, штандарт королевский с изображением Золотого Пардуса в задницу засунуть.

Лаврин вскинул арбалет, прицелился...

Тренькнула тетива, и бельт ушел в белый свет, как в медный грошик. Это Янек легонько хлопнул ладонью под локоть младшего Беласця.

— Ты что? — удивился Лаврин.

— Ни с места, — сурово приказал Янек, и было в его голосе что-то такое, что заставляет повиноваться и толпу раздухарившихся мародеров.

Во все глаза следили шляхтичи, как он заставил гнедого прорысить до обочины «старого» тракта, посреди которого и стояла кучка оборванцев. Натянул повод, на ходу еще перебрасывая ногу через переднюю луку. Спрыгнул.

Раскачивающейся походкой прирожденного конника сделала пару шагов, приминая хрустящий снег, и вдруг кинулся в объятья чернобородого:

— Пан сотник! Пан сотник!!! Не чаял свидеться, дрын мне в коленку!

— Хв-в-в-ватан! — тяжело заикаясь, ответил бродяга. — Н-н-ну, ты даешь! Со-о-овсем панычом заделался!

— Пан сотник! — радостно выкрикивал Янек. И вдруг обернулся к Беласцям. — Вы что, не узнали, дрын мне в коленку! Это же пан Войцек Шпара — сотник богорадовский!

Климаш недоверчиво хмыкнул, пригляделся повнимательнее.

— Ну да... Вроде как пан Войцек. А так сразу и не скажешь...

— Да он, конечно, он! — поверил сразу и безоговорочно Цимош. — Шерстью зарос — чистый медведь, но голос ни с чьим не спутаешь.

А Вяслав искоса бросил взгляд на сестру. Вспомнила ли пана Войцека? Вот теперь и повод хороший в гости пригласить знаменитого порубежника найдется. Только надо ли? Головка у Ханнуси ветреная. Сей же час Янека забудет, вновь прибывшим паном увлечется, а ведь дело так гладко шло. Еще чуть-чуть, и свадьба.

— Сердечно приветствую тебя, пан Войцек герба Шпара, — Климаш приложил ладонь к сердцу. — Приглашаю наконец-то погостить в нашем маетке. Уж не откажи в любезности.

Меченый ответил поклоном:

— И я п-п-приветствую тебя, пан Климаш. Н-не забыл еще, как рошиоров с-с-секли?

— Забудешь такое, как же! — дернул головой старший Беласець.

— Славно сабельки потупили! — усмехнулся Цимош. — Кабы не твой лекарь, пан Войцек, я б до сих пор хромал.

А Хватан тем временем уже мял в объятьях сразу двоих. Пана Бутлю и Ендрека.

— Живые! Это ж надо! Тьфу ты, ну ты! Пан Юржик! И студиозус, дрын мне в коленку! Вот уж не думал, ученый малый, что выдержишь ты поход! Это ж надо, а? А где Гапей? Где Грай?

Пан Бутля отвел глаза. Ну, что скажешь? Сами-то уже как-то обвыклись, что товарищи погибли, а для него же новость. Дурная новость, куда уж дурнее?

Войцек вздохнул, провел пальцем по усам:

— П-после, Хватан, после... — Повернулся к Климашу. — Мы с односумами п-п-принимаем ваше гостеприимство, паны Беласци.

— Тогда живенько на конь, — обрадовался Климаш. — Своих тут бросайте — псари приведут, а мы вам из-под нашей дворни скакунов выделим.

— Да, п-пан Климаш, прошу п-п-простить моего спутника. — Меченый кивнул на лучника в малахае. — Д-дитя степей, дикий человек. Я п-п-полагаю, он не думал вас обидеть.

— Ладно уж, пан Войцек. Давно забыли, — Беласець махнул рукой. — Сейчас вас в баньку...

— А после и за стол можно. Попировать, — добавил Цимош.

— Попировать можно, — согласился пан Юржик. — Заодно и товарищей помянем, как полагается...

Пока псари спешивались, передавали поводья из рук в руки неожиданным панским гостям, Хватан все никак не мог успокоиться. То хлопал по плечу пана Бутлю, то тыкал кулаком в бок Ендреку, улыбаясь, как мальчишка, которому пообещали настоящую саблю подарить на День рождения Господа.

Наконец все оказались в седлах. Даже нерасторопный пономарь Лодзейко. Копыта дружно ударили, вздымая снежную труху. Вереница всадников помчалась через поле к маетку Беласцей.

Внизу, в людской, вовсю топилась огромная, на полстены, печь. Суетились поварихи и дворовые девки. Шипело масло, булькало что-то в котлах, поднимался ароматный парок над мисками, блюдами и чугунками.

А наверху, в «большой» зале панского дома полыхали жаром две обмазанные глиной и побеленные грубы. Дюжина факелов в кованных фигурных упорах бросали красноватые отблески на стол, застеленный чистой льняной скатертью.

Посреди стола возвышалась осторожно разрезанная, зажаренная и вновь сложенная, как говорится «до кучи» туша затравленного сегодня оленя. А вокруг...

Чего только не было в закромах панов Беласцей!

Соленые грибочки в кадушках. Белые, грузди, рыжики и маслята.

Квашеная капуста в глубоких мисках — отдельно с брусникой, словно снег, орошенный кровью, отдельно со свеклой — яркая, хрустящая, сладкая.

Тертый хрен и лук, замоченный в яблочном уксусе.

Особое место занимали два обложенных колотым льдом посеребренных ведерка с черной икрой — белужьей и севрюжьей. Они доставлялись по особому заказу пана Климаша из Терновского воеводства. Ну, любил старший Беласець горелку закусить икрой, что тут поделаешь?

А кроме всяческих изысков, стол ломился от простой и здоровой деревенской пищи: вареников всяческих, пересыпанных золотисто-коричневыми ломтиками обжаренного лука; галушек, облитых сметаною; голубцов, кручеников и завиванцев; лемишек и пампушек.

Украшали застолье здоровенные — на полведра — бутыли с горелкою. Здесь ее настаивали на черной смородине, добиваясь ни с чем не сравнимого пурпурного оттенка.

О квасе и пиве даже не задумывались. Что думать, если жбаны под рукой — черпай, сколько влезет. Лишь бы не лопнул после пятой кружки.

Сам пан Климаш сидел во главе стола. Праздничный и радостный, с закрученными по-столичному усами. По правую руку от себя он устроил пана Войцека, сверкавшего седой прядью в отмытых дочиста смоляных волосах. Меченый сбрил бороду, приоделся по случаю застолья в подаренную Беласцями одежду — свежую рубаху и темно-синий жупан тонкого сукна.

Дальше вдоль длинных сторон стола уселись: справа все Беласци, а слева спутники пана Войцека.

Сперва шляхтичи воротили нос от Лексы и Бичкен-аскера, но после обвыклись. Да аранк и сам чувствовал себя неуютно — сидеть на лавке, а не на кошме, пить горелку, а не араку, закусывать непривычными яствами... Ко всему прочему, он плохо понимал лужичанскую речь. Бывший шинкарь тоже пытался отказаться от присутствия на пиру — мол, ему в людской будет приятнее и веселее. Там, по крайней мере, можно запросто поболтать без всяких церемоний и излишней чопорности. Вскоре он здорово изменил мнение о забавах шляхты. В особенности, когда Ханнуся подложила потянувшемуся за вареником Лаврину под зад крупный, хорошо просоленный груздь, а Вяслав вышвырнул в распахнутое окно сунувшего нос к его миске кота. Тогда Лекса успокоился и даже начал потихоньку прикармливать вертевшуюся тут же Струнку и темно-рыжего лобастого выжлеца Заграя.

Первую чарку выпили за здоровье гостей и за радостную встречу.

Вторую с молчаливого одобрения Меченого за здоровье хозяев поднял пан Юржик, раскрасневшийся после бани и довольный, как козел в капусте.

С третьей встал из-за стола пан Войцек.

— Н-ну, панове, коль с-с-собрались мы за столом б-богатым и обильным, хочу вспомнить тех, к-к-кому уже на пирах не сиживать. Всемнадцатером отправились мы в п-п-поход, сейчас вижу лишь т-троих со мной рядом. Да я, сам-один, четвертый. Почтим же п-п-память не доживших, сложивших головы в дороге с окаянным грузом... Грай, урядник. Бельт в грудь п-посреди Стрыпы. Гапей по прозвищу Тыковка. Скользкий человек, но т-т-товарищ отменный. Утонул в Стрыпе. П-пан Стадзик Клямка. Шляхтич, для которого честь и гонор не пустые слова. Посажен на кол. Хмыз, бывший гусарский урядник Крыковской хоругви. Зарезан. Самося, Шилодзюб, Д-даник. Хоть и мародеры, а все ж п-п-парни неплохие, честные и отважные. Посечены саблями в честной схватке. Пиндюр. П-погиб от арбалетной стрелы. Глазик... Имени его настоящего н-н-никто из нас н-не знал. Конокрад. Затоптан толпою. Издор. Пропал в Выгове. Я не верю, что он нас п-предать хотел. Скорее на-а-астоящему п-предателю помешал. Выпьем же, чтоб принял и упокоил Господь их души. В п-память славных товарищей!

Не сговариваясь, гости и хозяева поднялись с лавок. Даже Бичкен-аскер, разобравший речь Меченого с пятого на десятое. В полном молчании опрокинули чарки. Уселись. Веселья как не бывало. Кто-то отщипывал крошки от хлебной краюхи, кто-то с хрустом прикусил сочную луковицу. Многих из перечисленных людей братья Беласци знали, сражались плечом к плечу. Кое-кого застать в живых не удалось — зато снимали с кола.

— Пан Войцек! — нарушил тишину голос Ханнуси. — Пан Войцек, ты же говорил — семнадцать вышло. Я посчитала, троих не достает...

Глянув на суровые лица братьев и заезжих удальцов, панянка смутилась и умолкла.

— В-в-верно, панна, — согласился Меченый. — Троих не хватает. Т-три имени я не назвал. И на-а-азывать не желаю. Ибо это имена п-предателей и изменников. Если б не они... Эх, да что там г-го-оворить!

Пан Войцек махнул рукой, сокрушенно тряхнул чубом.

— Человека, который князя либо иного правителя предаст, — веско заметил пан Юржик, — я еще могу понять, прекрасная панна. Понять и простить. Но тому, кто своих товарищей предает, нет прощения.

— Верно! — одобрил Цимош. — Гореть предателям в адском пламени и языками каленые сковородки вылизывать!

— И за это выпить надо обязательно! — потянулся к горелке Вяслав.

— Мстить предателям надо, чтоб вдругорядь неповадно было! — воскликнул Лаврин.

— Вот! За отмщение всем врагам нашим. На том свете или на этом, не важно, — поднялся Цимош. — Лучше, конечно же, на этом.

— Они свое уже получили! — Пан Бутля расправил усы. — В особенности один, самый зловредный...

— Кто? — не сдержала любопытного возгласа Ханнуся.

— Да был у нас такой, любитель ногти грызть. Ничего, прекрасная панна, на каждого шустрого лиса своя борзая найдется. Есть у нас товарищи, которым ни один предатель нипочем! — Пан Юржик хлопнул по плечам сперва Ендрека, а потом Лексу. — Один изобличил змеиное семя, а второй дубиной приголубил. Словно комара пришлепнул.

— Так давайте выпьем, панове! — подытожил Цимош.

Когда все уже закусили и мало-помалу начинали шуметь, кричать, швырять кости собакам, Хватан тихонько спросил Войцека:

— Пан сотник, удалось? Довезли?

Меченый ответил не сразу.

— Н-нет, не удалось...

— Как же? Как так, дрын мне в коленку? — вспыхнул сухой соломой урядник.

— П-понимаешь, трудно выполнить невыполнимое. Пойти т-т-туда, не знаю куда, п-привезти то, не знаю что.

— Не понял, пан сотник...

— Да что там п-понимать? Не было никакой казны. Т-то есть казна-то на самом деле б-б-была... Скорее всего. Т-только не нам ее доверили.

Хватан затряс головой:

— Тьфу ты, ну ты! Что делается на белом свете! А в сундуке?..

— Свинец.

— Дрын мне в коленку! Так значит все напрасно? Зазря односумы помирали?

— К-кто знает, что в нашем мире зря, а что нет? — вздохнул пан Шпара. — Т-т-только Господь. Нам б-было приказано служить — мы служили. Хорошо ли, худо ли? Д-думаю, скорее хорошо.

— Но мы-то верили! А нас...

— Т-точно. Подставили нас. Сделали подсадных уток. Живца... Как т-там еще можно н-назвать?

— Как же так можно, дрын мне в коленку?! Патриарх, подскарбий!

— П-политика, Хватан, политика. Кто-то интриги плетет, а к-к-кто-то кровушку льет. Жизнь т-такая...

— Я его убью! — Молодой порубежник сжал кулаки, глаза налились кровью. — Леший с ними, с Глазиками да Шилодзюбами, но Грая я не прощу!

— К-кого убьешь?

— Богумила, преподобного нашего! Змеюку двуличную!

— Д-да? — Войцек отпихнул ногой собаку и сунул под стол пирожок с зайчатиной. Волосатая рука маленького лешего перехватила его на лету. Звереныш в дороге оголодал не меньше людей. После той бешеной скачки, когда от волков удалось оторваться только благодаря чуду и метким стрелам Бичкена, когда пали, не выдержав напряжения, два коня, не считая Юржикова буланого, зарезанного хищниками, лесовика пытались отпустить. Накормили из скудных запасов, Ендрек промыл настоем дубовой коры и перевязал глубокую рану, тянущуюся от поджилок ниже колена до пятки, потом развернули носом к ближайшему лесу — иди, мол. Он не ушел, остался греться у костра. В другой раз попробовали просто оставить под кустом. Не удалось — леший бежал сзади, припадая на раненую ногу, хныкал, забавно морща волосатую мордочку, «хукал» жалобно. Первым не выдержал пан Юржик. Вернулся и забрал звереныша на руки, а после усадил в пустующее седло Войцекова вороного. Так и прижился леший в отряде пана Шпары. Даже Лекса, больше всех выступавший против присутствия двуногого зверя, в конце концов махнул рукой. Клички придумать ему пока и не удалось, хоть были самые разные предложения. Потому звали просто Лешим или Лясуном. Зверь отзывался. И вообще, оказался на редкость понятливым — куда там даже самой умной собаке. Больше всех он жаловал пана Войцека. После богорадовского сотника стоял пан Юржик. Потом Ендрек, которого Леший опасался за то, что медикус ковырялся в его ране. А уж самыми последними были Лекса, Лодзейко и Бичкен, не слишком-то ласково относящиеся к лесовичонку.

— Д-да? — повторил Меченый. — А что ж только Богумила? А как же пан Зджислав, п-п-подскарбий прилужанский?

— Эх! — Хватан звучно ляснул ладонью о стол. — Чего уж там... Еще во вресне зубами хотел порвать обоих. А после, как поглядел на пана Зджислава...

— Где? — Пан Войцек напрягся, как боевой конь перед атакой. — Где т-ты его видел?

Порубежник улыбнулся:

— Да здесь же. У Беласцей...

— Что?!

— Не буду томить тебя, пан сотник. Он и сейчас тут живет. Можешь повидать. Только толку с этого никакого не будет.

— Эт-то еще п-почему?

— Умом он тронулся. Поет коломийки и днем и ночью. Ох, и коломийки у него, пан сотник, дрын мне в коленку! Врагу такие слушать не пожелаешь... Да, так вот. Коломийки поет да разговаривает невесть с кем.

— К-к-как это?

— Ну, вроде видит кого-то рядом, а мы не видим. Иногда мне кажется, будто с бабой говорит. Шутит, а иногда жалуется на жизнь.

— Он видит, а д-д-другие не видят... — задумался пан Войцек.

— Да, дрын мне в коленку! Забыл сказать тебе, пан сотник. Слепой он. Глаза выжжены либо выколоты. Слухи ходили, что Зьмитрок его в пыточный каземат упек. Добивался, чтоб выдал — где казна Прилужанской короны.

— Ясно! — выдохнул Меченый.

— Что ясно, пан сотник?

— Ясно, откуда М-м-мржек Сякера с Владзиком Переступой про наш п-путь узнали. И по какому тракту везем, и к-к-куда...

— Да неужто?

— А я-то недоумевал, д-дурень! На силу чародейскую г-г-грешил! А оно вот где собака порылась!

— Так может, и правда силой чародейской Мрыжек вызнал? Я думал, его ослепили со злости, что не выдал ничего...

— Н-ну да! Колдовством он конечно м-м-мог за нами следить, но тогда он отставал бы. Хотя бы н-на шаг. А он впе-е-ереди шел. В Искорост раньше нас заявился. Купца Болюся Галенку п-п-пожгли грозинчане... Откуда он мог про него знать?

— А Издора помнишь, пан сотник? Может, неспроста он в Выгов ушел да и потерялся?

— Он раньше у... у... ушел, чем нам задание дали. Или забыл?

— Верно. Забыл. Виноват, пан сотник.

— Я д-думаю, Издора Гредзик прикончил. Или кто из рошиоров, опять же п-по наводке Гредзика. Так что он в наших б-б-бедах не виновен. А вот Зджислав!

— Так за что его зрения лишили-то? Не пойму, дрын мне в коленку!

— А за п-просто так. Иль ты мало о Зьмитроке слышал?

— Не мало.

— Т-так что ж удивляешься?

Тут Климаш прервал их беседу, наклонившись в уху Меченого:

— Что-то вы, панове, совсем нас забыли.

— П-прости, заговорились, — отвечал Войцек. — О госте вашем з-заговорились.

— О пане Куфаре, что ли?

— О нем.

— Э-э-э, пан Войцек... Пропащий это человек. И жалко его, и... — Климаш махнул рукой. — Я тебя понимаю, пан Войцек, вы, малолужичане, на нас, великолужичан, сейчас в обиде.

— Н-не на вас... На тех, кто нас б-быдлом и разбойниками хаял. К-к-кто советовал Уховецк забором обнести...

— Ну так, пан Войцек, лес рубят — щепки летят. Горячих голов в Выгове испокон веков хватало. Чего не наговоришь в сердцах?

— Н-не на простого выговчанина я в обиде. А на такого в-ве-ельможного пана, что чином подскарбия пожалован был.

— Так ты не знаешь еще?

— Чего я н-н-не знаю?

— Что король Юстын Зьмитрока Грозинецкого с подскарбия снял и из Выгова выслал.

Пан Шпара дернул себя за ус. Хмыкнул. Задумался.

— Ну, за короля Юстына! — поднял чарку Климаш.

Хватан тут же нахмурился. Пан Юржик и вовсе оттолкнул от себя чарку, едва не расплескав горелку. Но пан Войцек улыбнулся:

— За отставку Зьмитрока я м-многое простить готов. Д-д-даже то, что меня к силам зла причислили. За пана Юстына Далоня! М-мы еще поглядим, что он сумеет и кого одолеет.

— За пана Юстына!

— За короля!

— За короля!

Чокнулись. Выпили.

Прожевав белый грибок, Меченый спросил:

— К пану К-куфару сходить м-можно?

— Да господь с тобой, конечно! — опешил Климаш. — Мог бы и не спрашивать. Вон Янек проводит.

Хватан кивнул:

— Само собой, дрын мне в коленку.

— В-в-вот и славно... Ендрек, — негромко позвал пан Войцек. — Ендрек! Нужен ты мне.

Студиозус, не раздумывая, поднялся и вслед за Хватаном и паном Шпарой вышел из залы.

— Дозволь, пан Зджислав... — Хватан шагнул через порог, подняв над головой разожженную лучину.

— Что есть дозволение? Звук пустой и воздуха сотрясение. Не так ли, вельможная пани?

В тесной, но уютной каморке на сундуке, застеленном медвежьей шкурой, сидел плотный мужчина с пышными седыми усами и русой бородой, немного не достававшей до груди. Чистая льняная тряпка, обмотанная вокруг головы, скрывала глазницы.

— Это не пани, это я — Янек, — проговорил Хватан, втыкая лучину в светец.

— А я не с тобой говорю, дурень, — отмахнулся от него слепец.

Пан Войцек, вошедший за урядником, стоял молча, засунув большие пальцы за пояс, мерил взглядом обитателя каморки.

— Ишь, пришли, — сварливо произнес пан Куфар. — Стоят, дышат...

— Лекаря тебе привели, пан Зджислав, — сказал Хватан и махнул Ендреку. — Заходи! Чего ждешь? Дрын мне в коленку.

Студиозус вошел и едва не кинулся вон с перепугу. Опомнился лишь ударившись плечом о косяк. Застыл, до боли в ногтях вцепившись в полу жупана, словно это могло спасти. В полутемном углу, справа от бывшего подскарбия стояла высокая, худющая, как сушеная вобла, девка в расшитой черными и красными крестами поневе, белой распоясанной рубахе, растрепанная — не поймешь какой масти волосы — и с красным платком в сухой мосластой руке. Мара. Смерть. Курносая... Да мало ли у нее имен?

Вот кого пан Куфар зовет вельможной пани, вот с кем разговаривает!

— Ты чего, студиозус? — Светлые брови Хватана поползли вверх. — Эй! Опомнись!

Не в силах ответить, Ендрек совершил знамение.

Мара укоризненно покачала головой. Мол, за что ты меня так? Я ж тебя сколько раз отпускала с миром. Отступила на шаг назад, растворяясь в бревенчатой стене.

— Куда ж ты, пани! — взволнованно воскликнул пан Куфар. Протянул руку, будто пытаясь удержать невидимую собеседницу.

Моровая Дева повторно покачала головой и исчезла.

— Ушла! — сокрушенно вздохнул слепой. — Прогнали вы, гости незваные, мою нареченную...

И вдруг запел:

Пан Войцек повернулся к Ендреку.

— Ч-ч-что ты видел?

Медикус с трудом успокаивал дыхание, сердце, казалось, так и норовило проломить ребра и выскочить на волю.

— Н-ну, что?

— Дева Моровая... — пересохшими губами ответил Ендрек. — Здесь. Была.

Вдруг пан Куфар прервал пение. Повернул голову в сторону Ендрека и, погрозив пальцем, строго сказал:

— Не называй мою пани обидными кличками! Ты кто такой? Ответствуй, отрок!

— Ендрек. Студиозус из Руттердаха, — невольно выговорил парень, хоть и не собирался, собственно, отвечать.

— Из Руттердаха? Далеченько тебя занесло. Хочешь совет? — и не дожидаясь ответа продолжил: — Вали в свой Руттердах! Да так шустро вали, чтоб пятки в задницу влипали.

И, захохотав во все горло, Куфар запел:

— Руттердах не мой! — срывающимся от обиды голосом выкрикнул студиозус, но пан Войцек мягко взял его за рукав, сделал знак замолчать. Ендрек засопел, но подчинился безоговорочно, потому как привык за прошедшие месяцы слушаться Меченого во всем.

— П-п-пан Зджисла-ав, — сильно заикаясь от волнения, проговорил Войцек. — Узнаешь ли т-т-т-ты мой голос?

— Это соловьев по голосу узнают, а соколов по полету надобно, — вполне осмысленно отвечал слепой. — А я, вишь ты, вельможный пан, вижу плоховато...

— Н-ничего. Я напомню. Я — п-п-пан Войцек Шпара. Служил с-с-сотником в Богорадовке. Вспоминаешь п-п-потихоньку?

— В-в-вижу — вспоминаешь, — кивнул Меченый. — Я прошлой зимой з-з-заговор открыл грозинчан с Зейцльбергом. Помнишь?

— Д-да ты прямо шпильман, — хмыкнул пан Войцек. — Д-д-дальше сказываю. За мою заботу о Прилужанах, с сотничества м-м-меня сняли. А в кветне вновь п-п-понадобился. Перед элекцией...

— Ой, трясется хата... — запел было Куфар, но вдруг смолк. Вздохнул. Затряс подбородком. — Ой, панове, не надо про элекцию... Я ж ничего не делал вам! Помилосердствуйте!

— Что это он? — шепнул Ендрек Хватану.

— Да леший его знает! Только зря пан сотник про элекцию вспомнил. Пан Куфар, как кто про нее упомянет, сам не свой делается.

— А после, — голос Меченого стал жестким, — п-после мне и моим лю-юдям казну доверили. Вези, мол, п-п-пан сотник, в Искорост, спасай державу.

Слепец содрогался всем телом, словно в беззвучных рыданиях.

— Т-т-там ты был, п-пан Зджислав, и его преподобие Бо-бо-богумил Годзелка. Помнишь ли?

— Помилосердствуйте, панове. Я же все сказал. Как на исповеди признался... Отпустите душу на покаяние... — Бывший подскарбий заскулил как побитый пес, завыл, пуская слюни на всклокоченную бороду, уронил голову на колени.

Пан Войцек в один шаг — благо теснота каморки позволяла — поравнялся с ним. Схватил за плечо, приподнял.

— Ты на смерть н-нас... А! Чтоб тебе пусто было! — Меченый разжал пальцы, махнул рукой. — Живи!

Повернулся к Хватану и Ендреку:

— Пусть его! Пошли отсюда!

Хватан с готовностью шагнул к двери, пожимая плечами, словно хотел сказать — вот видишь, я же предупреждал. Но Ендрек помедлил. Лечить душевнобольных его еще не учили — рано. Да и темное это дело — с чужой душой разбираться. Как говорится, чужая душа — потемки. Интересно, как бы Лекса эту пословицу вывернул? Но от студиозусов пятого года обучения, с которыми довелось как-то раз харчеваться за одним столом, он слышал, что если не лечить, то хоть поговорить с ними можно. Главное — подход найти. Вот в этом-то и заключается самая трудная трудность. Ведь у каждого больного свой норов. Даже у того, кто брюхом мается или сопли остановить не в силах. А уж у безумцев-то и подавно...

— Погоди, пан Войцек! — Студиозус отлепился от косяка. — Дай, я попробую поговорить с ним.

— Н-ну, пробуй, — недоверчиво повел усом Меченый.

Ендрек подошел поближе к пану Куфару, присел на корточки.

— Пан Зджислав, пан Зджислав...

— А? — Слепец поднял голову. — Ты кто? Кто ты?

— Лекарь я. Помочь тебе хочу.

— Лекарь? Ах, лекарь! Верни мои глазоньки, лекарь. Тяжко мне без них, худо. Света белого не видно. Все ночь да ночь... Если б еще не моя пани ясновельможная, совсем бы ума лишился.

Медикус заставил себя не обращать внимания на ехидный шепот Хватана за спиной.

— Где казна Прилужанского королевства? — мягко проговорил он. — Ведь не в Искорост ее отправили.

— А ты кто? — подозрительно проговорил Куфар. — Ты — Зьмитрок, я знаю! Изыди прочь! — голос его загремел, как у диакона.

— Я — не Зьмитрок. Я — лекарь.

— Ты лекарь? Врешь. Ты подсыл Зьмитроков. Ничего не скажу... Будет грозинчанин подскарбием без казны. Всем Прилужанам на смех!

— Я — не Зьмитрок. Я — не подсыл его, — терпеливо, как маленькому ребенку, объяснял Ендрек. — Я лекарь. А Зьмитрока нет уже в Прилужанах. Ни в Малых, ни в Великих...

— Ха! В Малых! Так ему князь Януш и позволит туда нос сунуть!

— Верно. Не позволит. Погонит поганой метлой...

— И сапогом кованым под зад! — весело подхватил слепой.

— И будет собаками травить до самой Луги!

— Вот видишь, я — не подсыл Зьмитрока. Я — лекарь. Убедился?

— Может, и поверю. Э, погоди, — вдруг скривил губы пан Зджислав. — Молодой ты какой-то... Я, понимаешь, самого Каспера Штюца знавал!

— И я знаю пана Штюца! — с готовностью сознался Ендрек. — Он меня в Руттердахскую академию на учебу рекомендовал.

— Так ты, парень, наш? Лужичанин?

— Да!

— Из какого города?

— Из Выгова я. Коренной.

— Это плохо.

— Почему?

— Не люблю выговчан.

— Так я же с паном Войцеком Шпарой заодно. Казну прилужанскую в Искорост возил...

— Ха-ха-ха! — расхохотался Куфар. — Казну! В Искорост! Не казну вы возили, а свинец!

Стоящий тут же пан Шпара скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.

— Тоже мне — новость! Мы и сами это узнали!

— А как у Переступы рожа-то скосилась!

Ендрек оглянулся на Хватана и Войцека. Подмигнул.

— У какого Переступы? Кто такой?

— Князя Зьмитрока Грозинецкого пес цепной.

— А он тут при чем? С какого боку-припеку?

— Ха-ха! Как это при чем! Я ж его за паном сотником богорадовским направил. И Мржека, колдуна проклятого, тоже. Вот потеха, думаю, будет. Войцек Шпара — воин знаменитый. На все Порубежье известный. Как схлестнутся с ротмистром Переступой, кто угадает — чья возьмет?

Пан Войцек едва не зарычал. Сдержался потому, что пришлось удерживаать Хватана, готового броситься на калеку с кулаками.

— А где ж истинная казна, настоящая?

— Ха! Так я и сказал! Нет, ты все-таки подсыл Зьмитрока! Раскусил я тебя...

— Да какой я подсыл? Просто любопытно! Я ж казну себе не заберу! На кой леший она мне?

— Все вы, подсылы, так говорите!

— Ой, ладно! Не хочешь, не говори! Да ты, пан Зджислав, и сам, верно, забыл, куда отправил казну. Ты лучше вот что скажи? Где митрополита Годзелку искать?

— Годзелку? Вот спросил! Его найдешь! Я и подскарбием был, а захоти его преподобие затихариться, вовек не нашел бы. Не знаю я, где пана Богумила найти. Не знаю.

— Эх, жаль! Мы бы ему про Мржека Сякеру рассказали бы и про пана Переступу, и про драгун грозинецких много чего... Ну, прощай, пан Зджислав!

Ендрек поднялся.

Пан Куфар даже по колену захлопал ладонь, отбивая ритм.

— П-прощай, пан Зджислав, — скрипнул зубами Войцек. Развернулся на каблуках.

— Эй, служивые, погодите-ка, — вдруг окликнул их бывший подскарбий.

— Что, пан Зджислав? — как можно мягче спросил Ендрек.

— Да ничего. Понравились вы мне, служивые. Песни петь не мешали. Вот пани мою вельможную зря прогнали — она тоже мои песни любит. Бывало, слушает, слушает...

— Т-т-ты что-то сказать хотел, пан Зджислав, или так просто куражишься?

— Ишь ты! Обиделись мы! Словно не сотник боевой, а панночка на выданье!

— П-прощай! Живи, гнида. Рук об тебя марать не охота, — прорычал Войцек. — Не говоря уже про честную сталь.

— Мужи государственные, дрын мне в коленку, — подхватил Хватан. — Давил бы, как клопов!

— Ха-ха-ха! — безумец веселился. Смеялся, запрокинув голову, показывая недостающие зубы в распахнутом рту. — Ха-ха! Нет, погодите, служивые! Я же говорю — понравились мне. Загадочку загадаю. Разгадаете — найдете Богумила Годзелку.

— Ну? — чувствуя, как дрожит от волнения голос, вновь наклонился к слепому Ендрек.