По всей видимости, было раннее утро, поскольку, как заметил Джибрил, персонал станции курсировал, отпирая и затем откатывая в сторону ночные металлические решетки. Он последовал за рабочими, двигаясь рядом: голова опущена, руки глубоко в карманах (атлас улиц давно уже был отвергнут); и, наконец, подняв взгляд, изучил лицо, готовое растаять от слез.

— Доброе утро, — осмелился заговорить он, и молодая кассирша горько ответила:

— Что же в нем доброго, хотела бы я знать, — а затем хлынули слезы: сочные, шаровидные и обильные.

— Так-так, дитя, — молвил Джибрил, и она одарила его недоверчивым взором.

— Вы не священник, — догадалась она.

Он ответил, слегка экспериментируя:

— Я Ангел, Джибрил.

Она рассмеялась, так же резко, как заплакала.

— Есть только те ангелы, которых вешают здесь под Рождество на уличных фонарях. Иллюминация. Только те, которых вздергивает за шею Совет.

Он не сдавался.

— Я — Джибрил, — повторил он, вперив в нее взгляд. — Расскажи мне.

И, к собственному полному и решительному недоумению, Мне кажется, мое сердце — пустое, как у бродяги, но я не такая, Вы же знаете, заговорила билетерша с карибским акцентом.

Ее зовут Орфия Филлипс, ей двадцать лет, родители живы и полностью зависят от нее: особенно теперь, когда ее глупая сестрица Гиацинта потеряла работу физиотерапевта «из-за какой-то ерунды». Молодого человека (конечно же, там был еще молодой человек) зовут Урия Моусли. Станция недавно установила два новых сверкающих подъемника, и Орфия с Урией были их операторами. В часы пик, когда оба лифта работали, у них было мало времени для бесед; но в остальное время дня использовался только один подъемник. Орфия принимала смену на пункте проверки билетов прямо возле шахты лифта, и Ури мог проводить там с нею много времени, прислонившись к дверному косяку своего сверкающего подъемника и ковыряясь в зубах серебряной зубочисткой, которую его прадед получил в давние времена у некоего плантатора.

Это была настоящая любовь.

— Но я стала уговаривать его тикать отсюда, — плакалась Орфия Джибрилу. — Я всегда была слишком поспешна в чувствах.

Однажды в полдень, во время затишья, она покинула свой пост и встала прямо перед ним, когда он наклонялся и ковырялся в зубах, и, заметив выражение ее глаз, он прекратил свое занятие. После этого он вернулся к работе с весной в каждом шаге; она тоже была на седьмом небе, потому что каждый день спускалась в нутро земли. Их поцелуи стали более длинными и более страстными. Порой она не отрывалась даже после звонка подъемника; Урии приходилось подталкивать ее в спину со словами: «Остынь, девочка, люди». Урия относился к работе профессионально. В разговорах с нею он гордился своей униформой, ему нравилось заниматься в сфере обслуживания, отдавать свою жизнь обществу. Ей казалось, что его слова звучат с оттенком напыщенности, и хотелось сказать: «Ури, мужчина, ты хочешь остаться здесь лифтовым мальчиком», — но, чувствуя, что такой реализм не будет должным образом оценен, она придерживала свой предательский язык — или, предпочтительнее, заталкивала его ему в рот.

Их объятия в туннеле превратились в войну. Затем он пытался уйти, поправляя накидку, когда она кусала его за ухо, а ее рука скользила по внутренней стороне его брюк. «Ты сумасшедшая», — сказал он, но она, не прерываясь, спросила: «Правда? Тебя это беспокоит?»

Несомненно, их застукали с поличным: жалобу написала добродушная леди в косынке и твиде. Им повезло, что они не вылетели с работы. Орфия была «заземлена», лишена подъемника и заперта в билетную кабинку. Хуже того, ее место было передано станционной красотке, Рошель Уоткинс.

— Я знаю, куда она ходит, — сердито всхлипывала девушка. — Я вижу выражение Рошель, когда она подходит, ее уложенные волосы, все такое.

Урия же теперь старался не попадаться Орфии на глаза.

— Не могу понять, как Вы заставили меня рассказать Вам о своих делах, — закончила она неуверенно. — Вы никакой не ангел. Это точно.

Но, сколько она ни пыталась, ей так и не удалось избегнуть его пристального, пронзающего взгляда.

— Мне ведомо, — сказал он ей, — что таится в твоем сердце.

Он протиснулся сквозь окно кабинки и взял ее податливую руку.

Да, это была она — сила ее желаний, переполняющая его, дающая ему возможность ответить ей взаимностью, делающая происходящее возможным, позволяющая ей говорить и делать то, в чем она нуждалась наиболее глубоко; это было то, о чем он не забывал ни на миг: возможность объединять, ряди которой он и явился, дабы стать объединяющим началом. Наконец, подумал он, архангельские способности возвращаются.

Внутри билетного киоска служащая Орфия Филлипс прикрыла глаза, ее тело неожиданно повалилось со стула, став медленным и тяжелым, и ее губы зашевелились.

И его собственные, в унисон с ее.

Так. Свершилось.

В этот момент управляющий станцией, маленький сердитый человечек с девятью длинными волосинами, зачесанными за ухо, с пластырем поперек лысины, выскочил, словно кукушка, из своей крохотной дверцы.

— Это что еще за игры? — прикрикнул он на Джибрила. — Уходите отсюда, пока я не вызвал полицию!

Джибрил остался на месте. Управляющий заметил Орфию, выходящую из транса, и принялся вопить:

— Вы, Филлипс! Не видел ничего подобного! Ладно бы в штаны, но это смешно! Каждый день что-то новое! И спать на работе, подумать только! — Орфия поднялась, накинула плащ, подняла свой сложенный зонтик, вышла из киоска. — Самовольное оставление общественной собственности. Ты вернешься сюда сию минуту, или эта твоя работа, ей конец, большой и толстый!

Орфия подошла к спиральной лестнице и направилась на нижний уровень. Лишившись своей сотрудницы, менеджер метался вокруг киоска, пока не столкнулся лицом к лицу с Джибрилом.

— Убирайся, — сказал он. — Пшол вон. Возвращайся ползать под своими камнями.

— Я ожидаю лифта, — с достоинством ответил Джибрил.

Достигнув основания лестницы, Орфия Филлипс повернула за угол и увидела Урию Моусли, в своей обычной манере прислонившегося к кабинке билетного контроля, и Рошель Уоткинс, восторженно жеманничающую с ним. Но Орфия знала, что делать.

— Позволь — Шель потрогает твою зубочистку, Ури? — пропела она. — Ей, конечно, нравится держать их.

Оба подскочили, как ужаленные. Урия вскипел:

— Не будь теперь такой банальной, Орфия, — но ее взгляд остановил его на полпути.

Теперь он завороженно направился к ней, решительно оставляя Рошель одну.

— Ты прав, Ури, — мягко произнесла Орфия, не отрывая от него взгляда ни на мгновение. — Пойдем теперь. Пойдем к мамочке. — Теперь пятимся к лифту, и просто отсоси у него прямо там, а потом вверх — и прочь отсюда.

Но что-то пошло не так. Он больше не двигался. Чертова Рошель Уоткинс встала возле него, преграждая путь, и он остановился.

— Скажи ей, Урия, — молвила Рошель. — Ее дурацкое обеа здесь бессильно.

Урия обвил Рошель Уоткинс руками. Все шло совсем не так, как ожидала Орфия: совсем не тем путем, в котором она внезапно и несомненно уверилась, когда Джибрил взял ее ладонь, словно уготавливая их друг для друга; проклятье, думала она; что же случилось с нею?

Она подошла ближе.

— Убери ее от меня, Урия, — вскричала Рошель. — Она помнет мне всю форму.

Затем Урия, держа сопротивляющуюся билетершу за оба запястья, сообщил новость:

— Я предложил ей выйти за меня замуж!

После этого силы сопротивляться оставили Орфию. Бисерные косы перестали кружиться и щелкать.

— Ты ненормальная, Орфия Филлипс, — продолжил Урия с легкой одышкой. — И, как уже сказала леди, никакое колдовство ничего не изменит.

Орфия, тоже тяжело дыша, в растрепанной одежде, осела на пол, прислонившись спиной к изогнутой стене туннеля. Раздался грохот приближающегося состава; помолвленная пара поспешила к своим постам, неотвратимо удаляясь, оставляя Орфию там, где она сидела.

— Девочка, — на прощание сказал Урия Моусли, — ты чертовски вульгарна для меня.

Рошель Уоткинс послала Урии воздушный поцелуй из своей контролерской кабинки; он, прохлаждаясь возле своего подъемника, ковырялся в зубах.

— Домашняя кухня, — обещала ему Рошель. — И никаких неожиданностей.

— Ты грязная задница, — крикнула Орфия Филлипс Джибрилу, пройдя двести сорок семь ступеней по спиральной лестнице своего поражения. — Ты негодная дьявольская задница. Кто просил тебя, чтобы ты так испоганил мою жизнь?

Даже ореол погас, как разбитая лампочка, и я не знаю, где купить запасной. На скамейке в маленьком парке возле станции Джибрил размышлял о тщетности своих недавних усилий. И найденные богохульства всплывали снова: если дабба была неверно промаркирована и потому доставлялась не тому получателю, виноват ли даббавалла? Если перед тобой особый эффект — странствующий ковер или что-то в этом роде — замри, и ты увидишь синий контур, мерцающий вокруг твоего летящего товарища, — виноват ли актер? И таким же образом: если бы его ангельство было недостаточно доказанным, чья это, скажите на милость, ошибка? Лично его — или же некой другой Личности?

В саду его сомнений играли дети, среди облаков мошкары, розовых кустов и отчаяния. Бабушкины шаги, призрачные враги, кому водить? Элёэн дэоэн, Лондон. Низвержение ангелов, размышлял Джибрил, совсем не того замеса, что Грехопадение Женщины и Мужчины. В случае с людьми проблема была этической. Они не должны были есть от плода древа познания добра и зла, но ели. Женщина — первой; и, предложив его мужчине, она приобрела избыточные этические стандарты, приправленные яблочным привкусом: змей преподнес им систему ценностей. Предоставившую, помимо прочего, возможность судить Самого Бога, сделавшую возможным вовремя задавать все эти неуклюжие вопросы: почему зло? Почему страдания? Почему смерть?

Потом они ушли. Ему не нужны были Его прекрасные творения, возвысившиеся над своим положением.

Дети смеются ему в лицо: что-то страаанное в нашем районе. Вооруженные деревянными пистолетиками, они пытаются отогнать его, словно какое-то спустившееся невесть откуда привидение. Уходите оттуда, велит женщина — плотная, ухоженная женщина, белокожая, рыжеволосая, с густой россыпью веснушек посреди лица; ее голос полон отвращения. Вы слышите меня? Немедленно!

Поскольку сокрушение ангелов было всего лишь вопросом власти: простая составляющая небесной полицейской работы, наказание за восстание, добродетельное и жесткое «pour en courager les autres », — насколько же неуверенным в Себе было это Божество, Которое не желало, чтобы Его самые дивные создания могли отличить правильное от неправильного; и Которое правило при помощи террора, настаивая на дисквалифицирующей покорности даже самых Своих ближайших соратников, отправляя всех диссидентов в Свою пылающую Сибирь, в свой адский гулаг Преисподней… Он сдержался. Это были сатанинские мысли, внедренные в его голову Иблисом-Вельзевулом-Шайтаном. Если Всесущий до сих пор наказывал его за прежние ошибки веры, это был не лучший способ заработать прощение. Он просто должен ждать до тех пор, пока, очищенный, он не обретет свою полностью восстановленную мощь. Освобождая свой разум, он сидел в сгущающейся темноте и смотрел на играющих (теперь в некотором отдалении) детей. В-небесно-голубой нырнешь-ты-с-головой не-потому-что-грязен а-потому-что-чист, и здесь, был он уверен, один из мальчишек с серьезными, одиннадцатилетними, необыкновенными глазами глядит прямо на него: мать-скажет-про-тебя-эгей ведь-это-королева-фей.

Рекха Меркантиль материализовалась рядом, при всех драгоценностях и нарядах.

— Баччас сочиняют теперь о тебе грязные стишки, Ангел Господень, — глумилась она. — Даже это маленькая билетная девочка там, позади, она так и не впечатлилась. Твои дела все еще плохи, Джибрил-баба, прямо как у меня.

На сей раз, однако, суицидальный дух Рекхи Меркантиль явился не только за тем, чтобы насмехаться. К его удивлению, она утверждала, что многие его несчастья порождены ею:

— Ты вообразил, что за все отвечает твой Единосущий? — кричала она. — Ладно, любовничек, позволь поучить тебя уму-разуму. — Ее безупречный бомбейский английский пронзил его внезапной ностальгией по потерянному городу, но она не стала ждать, пока самообладание вернется к нему. — Вспомни, что я умерла из-за любви к тебе, ты, червяк; это дает мне определенные права. Например, право мстить тебе, полностью разрушить твою жизнь. Мужчина должен страдать, чтобы искупить роковой прыжок своей любовницы; ты не находишь? Во всяком случае, таково правило. Поэтому я так долго выворачивала тебя наизнанку; теперь я сыта по горло. Не забывай, как хороша я была в прощении! Ты любил это тоже, так? Поэтому я пришла, чтобы сказать тебе, что компромисс всегда возможен. Ты хочешь обсудить это — или ты предпочитаешь продолжать вязнуть в этом безумии, превращаясь не в ангела, а в опустившегося бродягу, глупого шута?

Джибрил поинтересовался:

— Какой компромисс?

— Какой еще? — спросила она в своей преобразившейся манере, со всей мягкостью, с блеском в глазах. — Мой фаришта, совсем немного.

Если бы он только сказал, что любит ее;

Если бы он только сказал это и, раз в неделю, когда она придет возлечь с ним, показал бы свою любовь;

Если бы в ночь, которую он выберет, могло случиться то, что происходило, когда ее шарикоподшипниковый мужчина отсутствовал по делам:

— Тогда я остановлю безумие города, которым преследую тебя; тобою не будет больше овладевать и эта сумасшедшая идея изменения, искуплениягорода, словно вещи, оставленной в ломбарде; все будет легко-легко; ты сможешь даже жить со своей бледнолицей мэм и стать величайшей в мире кинозвездой; как я могу ревновать, Джибрил, если я уже мертва, мне не нужно, чтобы ты говорил, что я так же дорога тебе, как она; нет, подари мне хотя бы второсортную любовь, любовь на гарнир; нога в чужом ботинке. Как насчет этого, Джибрил, всего лишь три-маленьких-слова, которые ты скажешь?

Дай мне время.

— Я даже не требую от тебя чего-то нового, чего-то, на что бы ты никогда не соглашался, чего бы ни делал, чем бы ни баловался. Полежать с призраком — не такое уж страшное-страшное дело. Как там насчет этой старой госпожи Диамант — в лодочном домике, той ночью? Настоящий тамаша, ты не находишь? Итак: как ты на это смотришь? Послушай: я могу принять для тебя любую форму, какая тебе нравится; одно из преимуществ моего состояния. Ты еще хочешь ее, эту лодочную мэм из каменного века? Presto! Ты хочешь зеркальное отражение своей альпинисточки, своей потной, непоседливой ледышки? К тому же, аллаказу, аллаказам. Как ты думаешь, кто ждал тебя после того, как старая леди умерла?

Всю эту ночь он блуждал по улицам города, которые оставались неизменными, банальными, будто бы восстановившими гегемонию естественных законов; пока Рекха — гарцуя перед ним на своем ковре, словно актриса на сцене, невысоко над головой — пела ему сладчайшие серенады любви, аккомпанируя себе на старой фисгармонии из слоновой кости, исполняла всевозможные газели Фаиза Ахмада Фаиза на лучшие мелодии из старых фильмов, вроде песни непокорного воздуха, спетой танцовщицей Анаркали для Великого Могола Акбара в классической картине пятидесятых — Могол-Азам, — в которой она, ликуя, сообщает о своей невозможной, запретной любви к Принцу, Салиму: «pyaar kiya to darna kya?» — То есть в примерном переводе, зачем бояться любви?И Джибрил, к которому обратилась Рекха в саду его сомнения, чувствовал музыку, тянущую нити к его сердцу и приближающую его к ней, ибо то, о чем она просила, действительно было, в конце концов, как она и сказала, такой малостью.

Он достиг реки; и другой скамейки — чугунных верблюдов, поддерживающих дощатые перекладины под Иглой Клеопатры. Усевшись, он прикрыл глаза. Рекха пела Фаиза:

Джибрил увидел мужчину позади своих опущенных век: не Фаиза, но другого поэта, давно миновавшего свой прекрасный зенит, одряхлевшего и обрюзгшего. — Да, которого звали — Баал. Что он делает здесь? Что он хочет сказать Джибрилу? — Ибо он, несомненно, пытается что-то сказать; его речь, густая и невнятная, тяжела для понимания… Суть любой новой идеи, Махаунд, заключается в двух вопросах. Во-первых, когда она слаба, она вопрошает: КАКОВА ТВОЯ СУТЬ? Такова ли, что идет на компромисс, заключает сделки, приспосабливает себя к обществу, стремится отыскать свою нишу, выжить; или же ты той упрямой, жестокой, прямолинейной породы с дурацкими принципами, что предпочтет сломаться, нежели колебаться с каждым дуновением ветерка? — того сорта, который почти наверняка, девяносто девять из ста, будет разбит вдребезги; но — в сотый раз — изменит мир.

— А каков второй вопрос? — громко спросил Джибрил.

Ответь сперва на первый.

Открыв глаза на рассвете, Джибрил обнаружил Рекху, не способную больше петь, смолкнувшую из-за ожиданий и неопределенности. Он начал в лоб.

— Это уловка. Нет Бога кроме Бога. Ты не Всесущий и не Его противник, но лишь некое прислуживающее им наваждение. Никаких компромиссов; я не заключаю сделок с туманом.

И тогда он увидел, как вслед за изумрудами и парчой опадает с ее тела плоть, пока не обнажился скелет, который затем тоже рассыпался в прах; наконец, жалобный, пронзительный вопль — единственное, что осталось от Рекхи — с бессильной яростью вознесся к солнцу.

И не возвращался: разве что в самом — или почти — конце.

Убежденный, что прошел испытание, Джибрил понял, какой огромный груз свалился с его плеч; его настроение поднималось с каждой секундой, и пока солнце светило в небе, он был буквально без ума от радости. Теперь можно было действительно начинать: тирания его врагов, Рекхи и Аллилуйи Конус (и всех женщин, желавших заковать его в цепи желаний и песен), была разрушена навсегда; теперь он вновь почувствовал свет, струящийся из незаметной точки прямо за его головой; и его вес тоже начал уменьшаться.

Да, он терял последние следы своей человечности, дар полета возвращался к нему, ибо он стал эфирным, сотканным из светящегося воздуха.

В эту минуту он мог просто ступить с этого почерневшего парапета и вознестись высоко вверх над старой серой рекой; — или прыгнуть с любого из ее мостов и никогда более не касаться земли. Итак: пришло время показать себя городу в полный рост, — ибо, узрев Архангела Джибрила, возвышающегося во всем величии над западным горизонтом, купающегося в лучах восходящего солнца, людей, несомненно, объемлет мучительный страх, и они покаются в своих грехах.

Он принялся увеличивать свою телесную оболочку.

Как же удивятся теперь все эти водители, несущиеся по Набережной — в конце концов, это случилось в час пик; не смотрите так долго в его сторону, или же признайте его! По правде говоря, это были люди, разучившиеся видеть. И поскольку отношения между людьми и ангелами были неоднозначными (ангелы, или малаика, и управляли природой, и являлись посредниками между Божеством и человеческой расой; но в то же время — ибо Коран ясно заявляет, сказали Мы ангелам: покоритесь Адаму — служили символом человеческой способности овладевать, посредством познания, силами природы, представленными самими же ангелами), на самом деле игнорируемый и приведенный в бешенство малаик Джибрил был способен сделать в этой ситуации не так уж и много. Архангелы могут говорить только тогда, когда люди готовы слушать. Что за народ! Разве он не предупредил Всемогущего с самого начала об этой шайке преступников и злодеев? «Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь?» — спросил он, и Сущий, как всегда, ответил лишь, что он знает лучше. Ладно, там были они, хозяева земли, закатанные, подобно тунцу, в свои консервные банки на колесах и слепые, как летучие мыши, с их нечестивыми головами и полными крови газетами.

Это было воистину невероятно. Здесь находилось небесное создание, во всем сиянии, блеске и совершенстве, большее, чем Биг-Бен, способное перекрыть воды Темзы стопой колосса, — а эти крохотные муравьи оставались погруженными в голоса дорожного радио и ссоры с товарищами-автомобилистами.

— Я — Джибрил, — воскликнул он гласом, сотрясающим все строения на берегу реки: никто не заметил.

Ни один человек не покинул содрогающиеся здания, дабы избегнуть землетрясения. Слепые, глухие и спящие.

Он решил подстегнуть проблему.

Поток движения тек мимо него. Он сделал могучий вдох, поднял гигантскую ногу и ступил на дорогу, чтобы столкнуться с автомобилями.

Джибрил Фаришта был доставлен к порогу Алли — ужасно ушибленный, со множественными царапинами на руках и лице и подвинувшийся рассудком — маленьким, лоснящимся и заметно заикающимся джентльменом, который с некоторым трудом представился как кинопродюсер С. С. Сисодия, «известный как Вивиски, папа… па-атому что люлю… люблю выпить; мамадам; моя кака… карточка ». (Познакомившись поближе, Сисодия отправит Алли в конвульсии смеха, когда закатает правую штанину, выставит колено и, держа возле голени свои огромные, толстые очки деятеля кино, объявит: «Мой поп… поп… портрет». У него была высокая степень дальнозоркости: «Мне не нужна помощь, чтобы смотреть кикино, но реальная жизнь, чечерт возьми, иск… иск… ис-скрыта от меня».) Это арендованный лимузин Сисодии сбил Джибрила; по счастью, машина двигалась на маленькой скорости из-за плотного движения; актер очнулся на капоте, изрекши самую заезженную киношную фразу: Где я? — и Сисодия, признав легендарные черты исчезнувшего полубога, распластавшегося перед ветровым стеклом лимузина, соизволил ответить: Нене встава… авва… авайте: на истек… истек… ис-стекле.

— Ни одна кококость не сломана, — сообщил Сисодия Алли. — Чуть-чуть… чудо. Он выс… выс… выскочил прямо пе… пе… перед фафа… фарами.

Итак, ты вернулся, беззвучно поприветствовала Джибрила Алли. Кажется, ты всегда приземляешься сюда после падения.

— А еще Скотч-и-Сисодия, — вернулся к вопросу о своих прозвищах кинопродюсер. — Та же заза… забавная причина. Мое любимое кошко… кошко… кошмарное пойло.

— Это очень любезно с Вашей стороны — принести Джибрила домой, — запоздало спохватилась Алли. — Вы должны позволить мне предложить Вам выпить.

— Несомненно! Несомненно! — Сисодия аж захлопал в ладоши. — Для меня, для всевсего ин-ин… индийского кино сегодня — ха-ха… ха-ароший день.

— Ты, должно быть, не слышала историю параноидального шизофреника, который, веря, что он — Император Наполеон Бонапарт, согласился подвергнуться тесту на детекторе лжи? — Алисия Кохен, жадно поглощая гефилте фиш, размахивала одной из вилок Блюма под носом своей дочери. — Ему задали вопрос: Вы Наполеон? И он ответил, злобно ухмыляясь, безо всяких сомнений: Нет. Так вот, они наблюдали за машиной, и машина показала по всем правилам современной науки, что сумасшедший врет.

Снова Блейк, подумала Алли. Тогда я спросил: «Способна ли вера в свою правоту претворить эту веру в Истину?» Он— то есть Исаия — ответил: Все поэты стоят на этом, и некогда вера сдвигала горы, но не многим дано уверовать.

— Ты слушаешь меня, юная леди? Я говорю серьезно. Этот джентльмен на твоей кровати: он нуждается не в твоем всенощном внимании (прости меня, но я буду говорить прямо, без обиняков), а в том, если честно, чтобы его заперли в клетку.

— Ты была бы не ты, если бы не сделала этого, — пыталась защищаться Алли. — Ты выбросила бы ключ. Наверное, ты даже пропустила бы через него ток. Выжигай дьяволов из его мозга: странно, что наши предубеждения никогда не меняются.

— Хмм, — задумалась Алисия, придав своему лицу неопределенное и совершенно невинное выражение, приводящее в бешенство ее дочь. — Чем это может повредить? Да, наверное, небольшое напряжение, немного свежих соков …

— В чем он нуждается, то он и получает, мама. Должное медицинское наблюдение, много отдыха и кое-что еще, о чем ты, кажется, забыла. — Она протерла кончик языка пальцами, словно запутавшись в словах, и, уставившись на свой нетронутый салат, совершенно иным, низким голосом закончила фразу. — Любовь.

— Ах, сила любви, — Алисия погладила руку дочери (немедленно вернувшуюся на место). — Нет, я не забыла о ней, Аллилуйя. Это то, чему тебе в твоей прекрасной жизни еще только предстоит научиться. И кто же твой избранник? — вернулась она к нападению. — Юродивый! Без-царя-в-голове! Полная-башка-бабочек! Я хочу сказать — ангелов,дорогуша; не слышала ничего подобного. Мужчины всегда требуют особых привилегий, но такое — впервые.

— Мама… — начала было Алли, но настроение Алисии изменилось снова, и на сей раз, когда она говорила, Алли не различала слова, но слышала боль — ту, которую они обе показывали, и ту, которую они обе скрывали; боль женщины, с которой жестоко обошлась судьба; женщины, уже потерявшей мужа и видевшей, как одна из ее дочерей ушла вслед за ним с помощью того, что однажды, с незабвенным черным юмором, назовут (она могла почитывать спортивные странички, чтобы, с некоторой вероятностью, натолкнуться на эту фразу) скоропостижным купанием.

— Алли, дитя мое, — молвила Алисия Кохен, — мы собираемся как следует позаботиться о тебе.

Одной из причин, по которой Алли оказалась способной различить эту паническую муку на лице своей матери, являлось недавнее обнаружение ею тех же самых особенностей в чертах Джибрила Фаришта. Когда Сисодия вернул его к ее заботе, это потрясло Джибрила до самого костного мозга, и в его взгляде поселилась пугающая отрешенность, поразившая ее в самое сердце. Он храбро встретил проблемы со своим рассудком, отказываясь преуменьшать их серьезность или называть ложными именами, но это признание, понятное дело, напугало его. Еще более удалившийся (во всяком случае, пока) от кипучей вульгарности, он, для кого приберегла она свою «великую страсть», стал для нее, в этой своей недавно уязвленной инкарнации, еще привлекательнее, чем прежде. Она намеревалась вернуть его назад к здравомыслию, укрепить его; переждать бурю и покорить вершину. И на некоторое время он стал легчайшим и покорнейшим из пациентов, несколько одурманенным тяжелыми медикаментами, которые давали ему специалисты в Госпитале Моудсли, подолгу спящим и соглашающимся по пробуждении на все ее просьбы без ропота протеста. В минуты бдительности он восстанавливал для нее всю историю своей болезни: странные сны с продолжениями и предшествующую им почти фатальную травму в Индии.

— Я больше не боюсь спать, — сказал он ей. — Потому что то, что случается со мною в часы бодрствования, теперь гораздо страшнее. — Его величайший страх напомнил ей об ужасе Карла II снова, после Реставрации, оказаться в бегах: — Я все отдал бы только за то, чтобы знать, что это больше не повторится, — признался ей Джибрил, кроткий, как ягненок.

Ну кто же собственным страданьям рад?

— Это не повторится, — заверила она его. — О тебе позаботятся наилучшим образом.

Он спросил ее о деньгах и, когда она попыталась уклониться от ответа, настоял, чтобы она заплатила психиатрам из его скромного состояния, припрятанного в денежном поясе. Его настроение оставалось подавленным.

— Что бы ты ни говорила, — бормотал он в ответ на ее неунывающий оптимизм, — безумие по-прежнему рядом, и это внушает мне дикую мысль, что оно может вернуться в любую минуту, прямо сейчас, и онснова овладеет мною.

Он стал говорить о своем «одержителе», «ангеле» как о другом человеке: по Беккетовской формуле, Не я . Он.Его личный Мистер Хайд. Алли пыталась возражать против подобных определений.

— Это не он, это ты, и когда с тобой все хорошо, этого больше не случится.

Это не сработало. Тем не менее, какое-то время казалось, что лечение дает результаты. Джибрил выглядел более спокойным, более уравновешенным; последовательные сновидения все еще оставались с ним. Он по-прежнему читал по ночам стихи на арабском — языке, которого не знал: tilk al-gharaniq al-'ula wa inna shafa'ata-hunna la-turtaja, например, что, как оказалось, означало (Алли, разбуженная его провозглашениями, записала их фонетически и отправилась с этим клочком бумаги к спитлбрикской мечети, где от ее провозглашений волосы встали дыбом под тюрбаном муллы): «Они — возвышенные женщины, чья помощь воистину желанна»; но он казался способным воспринимать эти ночные шоу в отрыве от себя, и это давало и Алли, и психиатрам Моудсли ощущение того, что Джибрил медленно восстанавливал стену на границе между грезами и реальностью и был на пути к выздоровлению. Но, как оказалось, на самом деле это разделение являлось феноменом того же рода, что и раскол его личности на две составляющие, одну из которых он героически стремился подавлять, но вместе с тем, воспринимая ее как нечто внешнее по отношению к себе, еще и берег, лелеял и тайком наделял силами.

Что же до Алли, то она избавилась на некоторое время от колющего, неправильногоощущения того, что застряла в какой-то обманчивой среде, чужом рассказе; заботясь о Джибриле, инвестируя в его разум, как она называла это для себя, борясь за его спасение, дабы они смогли продолжить великую, восхитительную битву за любовь (ибо они, вероятно, не перестанут ссориться до самой могилы, терпеливо рассуждала она; они станут двумя старыми развалинами, слабо сотрясающими друг перед другом свернутыми в трубочку газетами, сидя на вечерних верандах своих жизней), она с каждым днем сильнее ощущала свою привязанность к нему; выросшую, можно сказать, на его родной почве. Это случилось спустя некоторое время после того, как Морис Уилсон был замечен сидящим среди печных труб и зовущим ее к смерти.